Глава 64. Сретение. Товарищеский суд

Наступил канун праздника Сретения Господня. С утра мы втроём с Наташей и Юлей мыли посуду после завтрака, а в три часа должны были сесть в такси и ехать в Дорогобуж на службу, которая начиналась в четыре часа дня. Перед такси мы даже не успевали на обед, поэтому ели сами отдельно. И сами накрывали себе. У машины меня задержала ин.Елена и потребовала кисточки. Я не поняла юмора. Я ведь еду на службу, какие тут кисточки. Я ответила, что у меня нет. Даже, если она имела в виду кисти мои личные, которые мне отец Иринарх купил для обучения в училище, они очень дорогие колонковые, не для стен. Их было немного. Их я отдавать не собиралась. Кисти для стен нужно было просить у белорусских художников.


В машине я хорошо подумала и решила подарить ей одну большую колонковую кисть. Спели мы всенощную, спели на следующий день Литургию. Как всегда после службы раскалывалась голова, и я заснула в келье.

 
Меня разбудила мать София и потребовала подняться в гостиницу в архиерейский номер. Я с ужасно болевшей головой пошла, не ожидая ничего плохого. Там восседали сёстры, которые имели ко мне претензии и хотели их высказать. Немного позже подошёл отец А. Из сестёр присутствовали моя сестра ин.Иулиания, ин.Анна, ин.Елена, мон.Алевтина и мон.София. Они всё распределили между собой, что говорить.

 
Каждая высказалась по несколько раз. Обвинения почему-то не соответствовали действительности. Было много лжи и фальши. Моя голова отказывалась понимать и запоминать это враньё. Сначала я заплакала от неожиданности, но, увидев их жестокость и злорадство, я просохла и замерла. Говорили, что я неправильная, всё во мне возмущает, я непослушная, я рвусь к власти над сёстрами. Я не даю кисточки и не заслуживаю тем самым быть старшей иконописной сестрой. Я неправильно регентую (руковожу хором), унижая сестёр во время пения.

 
Приписали мне чей-то грех, что я вместо «благослови» говорю «привет». Всё это продолжалось около двух часов. Отец А громко смеялся, вернее, ржал и поправлял их и меня. Больше всех возмущалась против меня ин.Елена. Решено было снять меня с послушания «старшей иконописной сестры» за гордыню, дерзость, властолюбие. Я заявила, что тогда и с регентства пусть снимают. Я не хочу ездить в Дорогобуж. Отец А рассвирепел: «Ты что? Не хочешь ездить? Да мы тебя быстро заменим!» «Старшей иконописной сестрой» назначили мать Елену и разошлись. И после этого началось самое страшное.


Я стала плакать. Меня душила печаль. Я плакала по три-четыре раза в день. А может и больше. Я не хотела ни просыпаться, ни умываться, ни трудиться. Я не видела смысла в жизни. Мне хотелось умереть. Никогда, ни до, ни после ни одной сестре не устраивали подобных разборок, при самых разных косяках и даже при загулах с мужиками. Только я сподобилась фактически ни за что. Спасибо НаташеМ, она таскала меня за собой на посуду и обратно. Заставляла меня что-то делать, чтобы не сидеть со своими мыслями.

 
Я начала пить амитриптилин, который привезла мама НаташиМ. Этот препарат меня как будто замораживал. И мне было всё равно. Я ходила с глазами, как у совы. Реакции у меня были замедленные или отсутствовали совсем. Отец А, время от времени, интересовался мной, спрашивал у сестёр: «Как там наша девочка?» Ему говорили: «Плачет!» И тогда он говорил: «Передайте ей, пусть не плачет, а то писать нечем будет!» - и ржал.


Ехать в Дорогобуж всё равно заставили. Им было некем меня заменить. Ин.Елене было достаточно стать «старшей иконописной сестрой», а ездить в Дорогобуж она не желала. Там было тяжело и морально, и физически.


Я начала читать православного психолога Авдеева и нашла много нового для себя. Особенно я удивилась, что уныние – это не всегда грех, оно может быть болезненным состоянием души и требовать медикаментозного вмешательства. То есть депрессия – это болезнь, её надо лечить, а не загонять человека в гроб.

 
Я дала книжку матери Софии в надежде, что она поймёт свою неправоту. Ведь послал им Бог человека, родители человека растили, лечили, учили, но тут старшие сёстры взяли человека и сломали ему психику. А психические болезни не лечатся. Мать София ничего не поняла. Ей вообще управление сёстрами не давалось. Она тоже всегда искала слабого, которого можно запрячь без последствий, безответного, которого можно наругать ни за что. Хотя всегда можно найти за что.


Ярким примером лицеприятия у м.Софии я считаю отношение к Варваре до автокатастрофы и после. При жизни матери Варька была счастливой, её никто не смел обижать. Её дни рождения отмечали как великий праздник. Это была без сомнения привилегия. Её даже перед постригом спросили, какое имя ей нравится, ну и постригли в 20 лет. В общем это было похоже на блат в каком-то смысле. Ну а после смерти отца В и матери Марии Варьку исподтишка начали обижать, посылать на самые трудные работы, запрягать в хвост и в гриву. Ведь заступников у неё теперь не было. Да и м.Софии было легче слушать Ленку, чем включить свою голову и, что самое важное, сердце.


Я стала вести себя намного тише, чем до конфликта. На трапезе у меня пропал интерес к еде. Я никогда не любила мёд. А теперь я клала его в чай вместо сахара для успокоительного действия. И равнодушно пила.

 
Мать Елена несколько раз подходила ко мне в храме и с поясным поклоном просила прощения. Я в первый раз с отвращением отвернулась. А в другой раз ответила, что Бог простит. Но это подлейшее решение напакостить, а потом, как ни в чем не бывало, каяться напоказ меня убивало больше всего. Это была высшая степень лицемерия. Ни христианство, ни монашество, ни нравственность были здесь не при чем. Я поняла это уже спустя много лет.

 
А тогда мне внушали, что так правильно, и надо вести себя как мать Елена. Мне было предложено смириться с фактом моей греховности и гордыни и воспринимать снятие с «должности» как наказание за грехи. Причем «должность» была несуществующей! Фактически они мастерскую, созданную и собранную мной, отдали во власть ин.Елены. Хотя она никогда не умела рисовать и вообще была довольно неразвитой и дремучей девочкой из деревни. А я проучилась один год в Ливийском Государственном Университете на факультете живописи и рисунка.


А потом я закончила химико-технологический факультет в Москве, в государственном ВУЗе. Мы изучали 9 разных химий. Я понимала в химии, в красках, имела представление о многих процессах в иконописи и реставрации, от которых Ленка была далека.


Я умудрилась собрать в свободное время уже целый ящик пигментов, разных красок, акриловых, масляных, акварельных, всевозможные растворители, методичку по реставрации Грабаря, прочую литературу по иконописи и реставрации. Достала на химическом заводе через прихожан фторопласт (незаменимый дефицитный в то время инертный материал с нулевой адгезией для реставрации, используется в качестве плёнки и шпателя для укладки осыпей), катамин АБ(мощнейший консервант для клеёв), множество термометров, пробирок, воронок, мерных цилиндров.


Из Москвы наши родители привезли по моей просьбе весы, осетровые пузыри, папиросную бумагу, зубные зонды, пинцеты, редкие пигменты. Из пузырей я долго вываривала клей на низких температурах, потом сушила, дезинфицировала, делала гранулы.


Чтобы всё это собрать и оформить, нужно было уже знать, что такое реставрация и зачем это всё нужно. В конце концов я пригласила обучаться всех желающих. И так меня отблагодарили.

 
Было сущим беззаконием то, что меня никто не поддержал. Собрали только тех сестёр, которые хотели меня очернить по разным причинам. Кто из зависти и трусости, кто из желания выслужиться. И очень многое, почти всё, было непроверенной ложью. Это их абсолютно не беспокоило. А если бы собрали всех сестёр, конечно бы раскрылось много неправды. И кто-нибудь из послушниц меня бы да защитил. И, пожалуй, самое болезненное было для меня присутствие родной сестры в рядах моих врагов.

 
Месяца через два после этого травмирующего события Наташина мама договорилась с психиатром в Москве, чтобы та меня приняла. Я прошла тест на депрессию. Психиатр Лариса Алексеевна поговорила со мной, задала вопросы. Ее вердикт был благоприятный.

 
Она, как верующий человек, объяснила мне, что я не могу быть как м.София или м.Елена. И они не могут требовать от меня этого. Мы все разные, кто-то эмоциональный, живой и ранимый, а другой жестокий и без эмоций. Все разные, и это данность. Глупо пытаться это поменять. Я очень утешилась её словами и до сих пор вспоминаю с теплотой этого врача. Она выписала мне снотворные.


То ли подействовал амитриптилин, то ли молодой организм сам справился, но я постепенно стала чувствовать улучшение своего состояния. Через два месяца мне захотелось снова жить, работать, петь и учиться писать иконы.


 http://proza.ru/2022/12/04/1066


   Фото из личного архива. Мать Елена и мать София.