О Забайкалье и о трудностях амурского пути

Забайкальская сторона, каких только знаменитостей не повидала и в XVIII-м, и в XIX-м, и в XX веках! От иностранных дипломатов и путешественников, находившихся на русской службе, до исконно русских ученых и писателей, останавливавшихся в том или ином местечке на короткое или более длительное время или проследовавших транзитом, устремляясь еще дальше в восточные края. Имена этих энтузиастов-путешественников вошли в местную энциклопедию, о них писали и пишут забайкальские краеведы и историки. Но мало кто знает, что в 1898 году через Забайкалье проследовал русский общественный деятель, писатель и журналист, а по профессии инженер, изыскатель и строитель железных  дорог, вошедший в историю с псевдонимом Гарин, – Николай Георгиевич Михайловский. Тот самый Гарин-Михайловский, повестью которого «Детство Темы» мы зачитывались в детстве.
 
В своей не такой уж продолжительной жизни – не дожил и до 55-ти – Гарин-Михайловский благодаря своей неутомимой деятельности попробовал себя на разных поприщах, не зря его называли романтиком труда. Участвуя с 1886 года в строительстве Уфа-Златоустовской железной дороги, первого участка огромной транссибирской железнодорожной магистрали, он, таким образом, явился одним из первостроителей Великого Сибирского пути. Все последующие годы прокладывал российские железные дороги, а в 1892–1897 годах принимал участие в изысканиях на будущем Транссибе в Западной Сибири. С его именем связано основание в 1893 году города Новосибирска (тогда Ново-Николаевска).

Есть особо интересный факт в биографии этого неутомимого труженика. В 1903 году его увлекла идея строительства железной дороги вдоль южного берега Крыма. Он сумел утвердить свой смелый  по тем временам проект и выехал для изысканий в Крым. Здесь он планировал построить электрическую железную дорогу, при том самую красивую в мире. Уже тогда он видел Крым местом отдыха жителей северных районов России. Как вспоминал писатель А. Куприн, «он мечтал украсить путь своей железной дороги гротами, замками, башнями, постройками в мавританском стиле, арками и водопадами,…действительно думал создать беспримерный волшебный памятник из простого коммерческого предприятия». Однако, этим планам не суждено было осуществиться из-за начавшейся Русско-японской войны: Гарин-Михайловский в апреле 1904 года отправился на Дальний Восток в качестве корреспондента московской газеты «Новости дня». Его корреспонденции этого периода позже будут собраны в отдельную книгу «Дневник во время войны».
 
Исколесив почти всю Центральную Россию, Западную Сибирь, Гарин-Михайловский в 1898 году решил «для отдыха» отправиться в кругосветное путешествие. И кстати получил предложение присоединиться к экспедиции А.И. Звягинцева, которая должна была провести геологическое, биологическое, инженерное и экономическое обследование одного из малоизученных районов Северной Кореи и затем исследовать сухопутные и водные пути на Маньчжурско-Корейской границе и Ляодунском полуострове до Порт-Артура. Вместе с ними в экспедицию вошли Н.А. Корф, Н.Е. Борминский, А.П. Сафронов, С.П. Кишенский, В.А. Тихов. Но  путешествие для Гарина-Михайловского не ограничилось Маньчжурией. Завершив намеченные исследования, он отправился в Японию, на Гавайские острова, побывал в Сан-Франциско и Нью-Йорке  и через Европу вернулся в Петербург. Об этом он поведает в очерках «Карандашом с натуры….» в журнале «Мир божий» в 1899 году. А позже, восхищаясь его неуемной страстью к путешествиям и писательству, К. Чуковский напишет: «Отец семейства, на пятом десятке уехал к хунхузам, в дебри, где не ступала нога европейца, и там, среди хищных зверей, изведал романтику приключений и подвигов. Окруженный врагами, в Маньчжурской степи, он работал, как у себя в кабинете. Бумага промокала от дождя, руки коченели от холода, рукописи погибали в пути… Товарищи, смеясь, говорили, что пишет он всегда «на облучке».

Но прежде чем обратиться к его запискам с впечатлениями и отзывами, не всегда лестными для Забайкалья, еще несколько строк из биографии этого интересного человека. Николай Георгиевич родился в Петербурге в 1852 году в семье боевого офицера, отличившегося во многих военных кампаниях. Крестил его сам царь Николай I. Окончив Одесскую гимназию, в 1872 году поступил в Институт инженеров путей сообщений в Петербурге, и через шесть лет молодым инженером начал строить дороги. Не затрагивая его вклада в русскую литературу, – особенно известна его автобиографическая летопись  из четырех повестей («Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры»), отметим, что по примеру передовой молодежи тех лет Николай Михайловский увлекся народническими идеями, искренне полагая, что все беды народные – от бескультурья и необразованности. Даже «сходил в народ»: обустроил свое имение так, чтобы его усовершенствованиями – мельницей и молотилкой – могли пользоваться выгодно для себя крестьяне; предложил посильное для них  землепользование; для их детей построил школу, организовал медицинскую помощь, но все его хозяйство было сожжено этими же крестьянами.

Разочаровавшись в народнической идеологии, стал давать деньги на нелегальную деятельность русских социалистов, распространял большевистскую «Искру», обличал существовавшие в России порядки в либеральных изданиях, основал марксистскую газету «Самарский вестник». А когда уже в зрелом возрасте узнал, что два его старших сына тоже  занимаются революционной работой, написал жене: «…За детей не бойся. Мы живем в такое смутное время, и вопрос не в том, сколько прожить, а как прожить». За писателем был установлен негласный полицейский надзор, и он был лишен ордена, которым Николай II наградил его за дальневосточную экспедицию.

Как инженера-практика, его всегда интересовало хозяйственное устройство России, особенности ее экономического и технического развития. Как писал Чуковский, он единственный из современных ему беллетристов был последовательным врагом бесхозяйственности, в которой он и видел источник всех российских трагедий. В своих книгах он часто твердил, что Россия совершенно напрасно живет в такой унизительной бедности, так как она богатейшая в мире страна. Так, находясь под впечатлением знакомства с Дальним Востоком, Гарин-Михайловский отмечал: «Во всем мире нет такого изобилия рыбы, как в нашей дальневосточной окраине. Хоть руками ее лови. Целый пуд не дороже копейки. А посолить ее нечем, нет ледников, нет соли, и, значит, нет сбыта, нет вывоза, – из-за пустяка погибает богатейшее дело. Край, откуда Россия могла бы извлечь столько золота, каменного угля и руды, превращается в паразитную пиявку, присосавшуюся к России». Даже в самый разгар Русско-японской войны в своих корреспонденциях из Харбина и Мукдена он писал о том, как устроено сельское хозяйство у  китайцев, что в Маньчжурии можно завести стеклянные, маслобойные, железоделательные, мукомольные заводы, то есть его интересовала не столько война, сколько экономика.
 
В продолжение рассказа о поездке в 1898 году писателя Н.Г. Гарина-Михайловского по Транссибу и Амуру в экспедицию на Дальний Восток, Корею и Маньчжурию, обратимся к его очеркам «Карандашом с натуры. (Из путешествия вокруг света чрез Корею и Маньчжурию)», они публиковались  в 1899 году в журнале «Мир божий».
Тогда Транссиб оканчивался в Иркутске, но, чтобы прибыть туда, путешественникам надо было ждать поезда до утра. Поэтому решили  добираться до Иркутска на лошадях. «За это мы и были наказаны, потому что ехали эти 72 версты ровно сутки без сна, на отвратительных перекладных, платя за каждую тройку по 45 рублей… На эти деньги, по железной дороге в первом классе, мы сделали бы свыше трех тысяч верст». Разочарованный таким поворотом событий, Николай Георгиевич с досадой напишет: «А впереди таких верст на лошадях свыше тысячи: если так будем ехать, когда приедем, и что это будет стоить?». Поскольку пришлось преодолевать  такие тяготы пути, Гарина совершенно не впечатлил Байкал, о чем 25 июля он напишет: «Железная дорога кончилась, а с ней сразу как ножом отрезало и от всех удобств… Впечатление от переезда через Байкал получилось не больше, как от переезда на пароме через любую холодную лужу-реку. В каюте дрянного парохода, или, вернее, в черный цвет окрашенной баржи, холодно и сыро, как в подмоченном погребе, тускло освещенном верхним окошечком». Пожалуй, лучшие воспоминания у него остались от Ангары: «Красивая, но холодная со своими ледяными туманами… Молчаливо, быстро несет река свои зеленовато-прозрачные воды».

От Байкала путники ехали на лошадях. О том, какой показалась Чита, в  записках Гарина мы не находим. Зато позже, когда весной 1904 года его поезд, на котором он ехал  на театр военных действий корреспондентом, сделает остановку в Чите, он беспристрастно напишет: «В окна вагона видны и вокзал и город Чита. Чем больше к Чите, тем меньше леса. Горизонт расширяется и перед вашими глазами необозримые, нетронутые рукой человека поля. Город Чита небольшой, но придвигается своими скромными постройками к самому вокзалу». В то же время в очерках 1899 года Гарин писал: «Я не могу сказать, чтобы не было у меня впечатлений в этот переезд на лошадях от Иркутска до Сретенска, но на перекладных нельзя их записывать».
 
Прибыв в Сретенск 2 августа, здесь, отдыхая от утомительного пути, он по памяти написал о том, что видел, продвигаясь к Сретенску. «Забайкалье резко отличается от всего предыдущего. На нашем горизонте почти везде хребты гор. Высота их колеблется между 50 и 200 саженями. Вернее, это еще холмы, но уже с острыми, иногда иззубренными вершинами. Они так и застыли, неподвижные, при закате розово- и фиолетово-прозрачные, а всегда темно-синие, далекие, рассказывающие вам сказки из далекого прошлого. Да, это необъятная, малонаселенная местность, с плохой почвой, с богатейшим лиственным лесом, пораженным безнадежным червем (все, что видел глаз, на две трети уже посохшие, никуда не годные, дырявые деревья), хранящая в своих землях много  минеральных богатств… Все пусто здесь, тихо и дико. Шныряет голодный волк, шатается беглый каторжник, да медведь ворочается в этих лесных трущобах. Все вразброс, в одиночку, каждый сам для себя, каждый враг другому. Только ближе к тракту жмутся поселки…». Также нелицеприятно он пишет о Забайкалье в «Дневнике во время войны»: «…Бесконечная цепь холмов где-то внизу у наших ног: мы на перевале, и перед нашими глазами – вся беспредельная даль одиночества, всякое отсутствие жилья…».
 
Зато писатель восхитился бурятским населением. «Буряты… Трудолюбивый, воздержанный народ, очень честный. Оставляйте ваши вещи на улице и спите спокойно. Их одежда, их косы, темные лица делают их похожими на китайцев… Бурят тих, покорен и большой дипломат с администрацией. Но во внутреннюю жизнь никого не пускает и умеет заставлять уважать себя. Несомненно, буряты – народ, способный к культуре. Между ними и теперь немало людей образованных. Эти люди – общественное мнение страны, и наивно думать, что буряты не поймут смысла и значения разного рода административных мер за и против них».

Достаточно строк Гарин посвятил казакам. «Местное население здесь – казаки. Это крупный, в большинстве, народ, причем подмесь бурятской и других кровей ощутительна. Казаки зажиточны: имеют множество немереной земли, на которой и пасутся их табуны лошадей и скота. Хлебопашество процветает менее. Сеют рожь, пшеницу, овес. Но главный доход от скотоводства… Начиная от Читы, к востоку, казачьи поселки тянутся непрерывно. От самого маленького мальчика до самого старого, все жители поселков в шапках с желтым околышем и в штанах с желтыми лампасами. Вместо же мундира большое разнообразие: шелковые рубахи, у женщин даже корсеты, ботинки в 12 рублей не редкость, шляпы». Если, по словам писателя, в свое время казаки сослужили России большую службу, то сейчас они – серьезный тормоз дальнейшей культуре края. «В борьбе с переселенцами казаки пока имеют сильный перевес. Вся хорошая земля оказывается принадлежащей им, и переселенцев пускают только в такие трущобы, откуда нельзя не бежать. Этих обратных переселенцев много встречается».
 
Пишет Гарин и о китайцах, появившихся в Забайкалье, по его словам, в больших массах в связи с началом постройки Забайкальской железной дороги. «Их  национальный голубой халат, длинная, часто фальшивая коса, там и сям мелькает у лавок. Движения их ленивы, женственны, их лица удовлетворенны, уверенны. Но чем дальше на восток от Иркутска, тем реже видишь эти нарядные фигуры и, взамен, все больше и больше встречаешь грязных, темных, полунагих обитателей Небесной империи».
 
Этими впечатлениями о забайкальских насельниках, пожалуй, и заканчиваются размышления писателя. Зато критики с его стороны в отношении устройства жизни в этом краю хоть отбавляй. Например, в сторону устройства почтовой гоньбы. «…Вся почтовая организация никуда не годится. Несколько станций, например, подряд с количеством лошадей в 15 пар (пара не меньше трех лошадей), и вдруг перерыв, и две-три станции с 5 парами. Если и 15 пар не удовлетворяют, то можно судить, что делается на таких, еще более ограниченных станциях: ожидание по неделям, отчаянные проклятия и брань ожидающих. Вот одна из обычных картинок. Ночь. В сенях и двух маленьких комнатах так тесно на диванах и на полу от лежащих, что пройти нельзя. Воздух ужасный – здесь дети, женщины, мужчины, семьи офицеров, переселенцев, едущих по казенной и частной надобности».

Впечатления об окрестностях старинного города Нерчинска тоже навевают уныние. «Утром, часов в восемь, мы подъехали к реке Нерче. Все еще было окутано серым, как солдатское сукно, туманом. Едва виднеется тот берег – пустынный, голый, неуютный, такой же, как и вся природа здесь… Самый Нерчинск поражает тем, что среди серых, бедной архитектуры домиков вдруг вырастает какой-то белый оригинальный дворец, в средневековом стиле, с громадным двором, обнесенным красивой решеткой». Ну да, это о знаменитом дворце золотопромышленника Бутина, которым восхищались побывавшие здесь современники.

В Сретенске Гарин с товарищами «просидели три дня» (далее предстоял путь на пароходе по Шилке и Амуру). Здесь они почерпнули знания о том, какими способами люди добираются на восток от Сретенска. «…Летом на пароходе, зимой на санях». И вновь в описаниях наряду с достоверностью фактов нелицеприятные оценки и впечатления. «Почтовые лошади содержатся, впрочем, круглый год, и в мелководье эти лошади перевозят почту и пассажиров в лодках. Лодка плывет по реке, а лошади тянут ее вдоль берега. Когда попадаются скалистые берега, а их здесь очень много, принимаются за весла, а лошадей вплавь  перегоняют на другой, более пологий берег или гонят их в обход скал.

В период весеннего и осеннего ледоходов ездят сухим путем, так называемой тропой. Эта тропа вьется тут же вдоль реки, там где-то, на обрывах скал, высота которых достигает до 1500 футов. На этой головокружительной высоте тропа суживается иногда до аршина. Привычная верховая или вьючная лошадь осторожно шагает, а непривычный путник, сидя на ней, сбивает ее своими нервными движениями, и иногда летят они оба вниз, на острые камни, разбиваясь, конечно, насмерть». Иронично Гарин замечает: «Лучше уж пешком идти, но и то при условии, если не кружится голова. В противном случае лучше всего сидеть в Сретенске и терпеливо ждать прохода льда: весной, в конце апреля, несколько дней, осенью больше месяца – от половины октября до конца ноября».

Наконец, 5 августа писатель и его спутники взошли на небольшой буксирный пароход «Бурлак», который двинулся вниз по Шилке. Спустя три дня «мы – единственные пассажиры» ночевали посреди Шилки, так как в три часа ночи спустился туман. «Все те же гористые, пористые леса, пустынные берега. В них медведи, козы. Ниже верст на 600 начнутся тигры. Через 20 – 30 верст попадаются одинокие домики – это почтовые станции, их семь, или, как называют их здесь, семь смертных грехов. Они тянутся до села Покровского, там, где сливаются Аргунь и Шилка, откуда, как известно, и начинается Амур… Места живописны, иногда горы громоздятся и ближе жмутся к реке, иногда расходятся и, покрытые синей дымкой, далекой декорацией стоят на горизонте» (здесь Гарин описывает Нерчинский хребет, расположенный между Шилкой и Аргунью). «Но все пустынно: нет людей, и не тянет к себе своей пустыней эта далекая страна, увидеть и забыть».

Миновав казачий поселок Усть-Стрелочный (относился к Аркиинской станице Забайкальского казачьего войска), через полчаса пароходик остановился у пристани станицы Покровской (относилась к Амурскому казачьему войску). Здесь, чтобы двигаться дальше, надо было пересесть на другой большой пароход, но накануне «ушел почтовый; следующий же пойдет не раньше трех дней». Как пишет Гарин, «поистине в нашей злополучной поездке какая-то скачка с непреодолимыми препятствиями; и чем больше напряжения с нашей стороны, тем все хуже выходит…Сколько вещей уже разворовано, попорчено, во что превратились наши новенькие чемоданы! Все подмочено, отсырело. Ощущение  своего полного бессилия в борьбе со всеми случайностями и непредвиденностями этого пути, где в лице каждого писаря, содержателя почтовой станции, ямщика, пароходчика является какой-то неотразимый фатум, с которым нельзя бороться, спорить… Изломанные, измученные, разбитые ужасной дорогой, нелепыми препятствиями, вы, наконец, погружаетесь в какое-то кошмарное состояние с одной надеждой, что кончится когда-нибудь это».

«…Село Покровское на небольшом от берега возвышении – все как на ладони: две церкви, несколько зажиточных домов, но большинство бедных… В час дня пароходик наш «Бурлак» ушел назад в Сретенск, а мы переселились в слободу. Наш домик в слободе из хорошего соснового леса… с балкончиком на улицу. Обширная комната вся в цветах (герань, розмарин), прохладная, вся увешанная лубочными картинками... Дело к вечеру, на улице скот, телята, собаки, дети, взрослые, едут верхом, едут телеги… На противоположной стороне улицы огороды – в них подсолнухи, разноцветный махровый мак, громадный хмель, напоминающий виноградные лозы. Проходят казаки, казачки. Народ сильный, крепко сложенный, но оставляющий очень много желать в отношении красоты».
 
На вопросы хозяину, старому казаку: когда поселились здесь, много ли свободной земли (т.е. каков земельный надел), какая раньше женская одежда была, тот отвечал, что «сорок лет как основались здесь, земли немного, так как дети часто умирают (на каждого рожденного мальчика полагалось бы по 40 десятин), а про костюм ответил: «Прежде рубахи да сарафаны больше носили, а нынче вот мещанская мода пошла». Гарин критически добавляет: «Мода очень некрасивая: громадное четырехугольное тело слегка стиснуто уродливо сшитой талийкой, а между юбкой и талией торчит что-то очень подозрительное по чистоте. Нет грации, нет вкуса, что-то очень грубое и аляповатое. Нет и песен. Прекрасный предпраздничный вечер, тепло,…тихо и не слышно ни песен, ни гармонии».

Современники, которым пришлось пароходами путешествовать по Шилке и Амуру в 1860 – 1890-х годах, говорили и писали о трудностях, с которыми сталкивались путешественники и переселенцы в своем пути. Отмечали неудобства неухоженных кают, неудовлетворительное обслуживание, плохое питание, отсутствие питьевой воды. Но самое главное, что судоходству препятствовало то, что фарватеры рек не были обозначены, их русла не очищались, судам мешали подводные камни и мели, что вело к частым остановкам в пути и даже авариям судов. Вот и Гарин-Михайловский то с досадой, то, как бы смеясь сквозь слезы, но с присущей ему иронией, но также и юмором, поведал читателям о казусах, случившихся с ним и его спутниками в пути по Амуру.

Из Покровки путешественники плыли дальше по Амуру на буксирном пароходе «Михаил Корсаков». «Пароход наш в 400 сил, сидит – 3 фута, на ходу – 3,5 фута, а при полной скорости, когда заливает от хода палубу, опускается до 4-х футов. Мы едем со скоростью 27 верст в час, но скоро начнутся перекаты, и тогда пойдем тихо…Разговариваем с капитаном о перекатах и мелях, препятствующих судоходству по Амуру…Капитан красивый, лет 35, среднего роста человек, очевидно, житель Сибири, готовый всегда взяться за то дело, которое выгоднее или больше по душе».

Двенадцатого августа пришлось пересесть на другой буксирный пароход «Адмирал Козакевич». «Проехали двадцать верст и сели на мель. По гравелистому дну реки скользнуло железное дно нашего парохода – загрохотало, рявкнуло, и пароход сразу стал. Плохо, что при этом нас как-то нехорошо – поперек течения – повернуло: оплеухой, как говорится здесь… Колесо и часть середины на мели, и дно мели едва покрыто водой. Но под кормой глубоко, как глубоко и с другой стороны, и мы можем изломаться, опрокинуться, котел не выдержит и взорвет…День к концу… солнце мирно садится, и, прощаясь, красными, печальными лучами смотрит оно на нас, бедных странников Сибири».

На следующий день Гарин записал: «Утро. Туман. Мы стоим на мели. Вокруг нас блестящее общество: также как и мы, сидящий уже на мели пароход «Князь Хилков», ожидающий очереди «Граф Игнатьев», еще какой-то генерал, не забудьте, мы сами «Адмирал Козакевич», ждем, наконец, «Адмирала Посьета», словом, сухопутных и морских деятелей здешнего края достаточно. Теперь они из своих портретов грустно смотрят на нас. Капитаны пароходов ездят друг к другу с визитами. К нам не ездят, потому что у нас нет буфета, да и провизии нет. За день до крушения наш пароход просидел уже восемь дней на мели – там и съели всю провизию, и нас кормят теперь тухлой солониной и прогорклым испорченным маслом. Мы по-прежнему все бьемся – освободим нос, корма увязнет, освободим корму, нос увязнет. Совершенно без всякого толку как-то поперек реки ползет какой-то новый пароход. Царапается он чуть не посуху: завезет якорь и тянется, разбрасывая желтую пену и камни. «И куда он только лезет, дурак махровый, – ругаются наши матросики, – вот попадет на эту струю и снесет на нас, тогда на неделю засядем».

«В это время какой-то пароход, не обращая внимания на все здешнее общество, проходил наш перекат у другого берега полным ходом и совершенно благополучно….Фарватер, как оказывается, есть и к тому же согласуется с теорией всех фарватеров. После этого все капитаны снимаются с якорей и собираются разойтись в разные стороны, кому и куда лежит путь. А новый пароход между тем, перековыляв через мель, действительно ввалился в ту струю, о которой говорили матросики, и, прежде чем мы успели оглянуться, его снесло на наш стальной канат, соединявший наш пароход с берегом и служивший нам подспорьем для снятия самих себя с мели. Для себя навалившийся пароход счастливо отделался, но наши носовые крепи, за которые канат был укреплен, не выдержали, и стальной канат, свободный теперь в носовой части от крепи, стал рвать и ломать наши буксирные арки, перила и, наконец, левую колонну, поддерживающую верхнюю рубку. В этой рубке помещались каюты служащих, кухня. Все это сопровождалось  треском и пальбой, как из пушек, криками метнувшейся в разные стороны команды и диким воплем женской прислуги… А затем проверка и осмотр наших разрушений и веселое сознание, что все целы, живы, здоровы. Все в духе, возбуждены. И то, что новый пароход окончательно и безнадежно втиснул нас в самую сердцевину мели, и то, что вокруг до середины парохода обнажилась сухая отмель гравия – никого больше не тревожит. Так как это уже авария, то мы и даем теперь отчаянные свистки о помощи. Не успевший уйти «Граф Игнатьев» уныло отвечает и остается нас вытаскивать».

Далее читаем: «К вечеру навалившийся на нас пароход, наконец, благополучно скрывается на горизонте. Вместо него появляется пассажирский «Адмирал Посьет». Он осторожно, в версте, бросает якорь и на лодке едет к нам в гости (не к нам, собственно, а к «Графу Игнатьеву»). Наш капитан, неутомимый работник,… весело кричит: «Если канат выдержит, сейчас снимемся». Роковое если… Канат с пушечным выстрелом рвется, и вся работа дня опять насмарку, потому что нас мгновенно опять относит на прежнее место, а может быть, и на худшее… У двух ноги перебило или помяло, у третьего, китайца, – ребра. Наш доктор возится с ними. Ко всему дождь как из ведра весь день, и мы все промокли, и сыро так, как будто бы мы уже сидим на дне реки…Поломки больше, чем думали сначала – не только на корме, но и на носу сорвало все. Цепь на руле лопнула, ослабели блоки рулевые, что-то в машине испортилось и поломаны колеса, дрова на исходе и нет провизии… Совсем было выправил нос «Игнатьев», но опять оборвался канат, и мы, как-то перевернувшись на 180 градусов, врезались опять в ту же мель … «Посьет»  прошел мимо нас на всех парах, а должен нас взять: во-первых, у нас авария; во-вторых, оба парохода того же общества. Не взял… И вдруг, когда, казалось, всякая надежда исчезла, что-то произошло и неожиданно всунулась в каюту нашу голова капитана: «Снялись»… «Поздравляем вас, капитан!». «Это не меня – это капитана «Игнатьева» надо поздравлять: таких товарищей, как он, редко встретишь. «Игнатьев» скоро ушел. А часа через три, починившись кое-как, пустились и мы в путь». Пятнадцатого августа Гарин-Михайловский с друзьями прибыли в Благовещенск.