Через месяц, через год. Глава 4

4
Он уезжал, Николь плакала. Всё это уже давно можно было предвидеть. Пока Бернар упаковывал чемодан, ему казалось, что всю его жизнь можно было предвидеть заранее. Было нормально, что он обладал приятной внешностью, что его юность прошла беспокойно, что он имел короткий роман с Беатрис и долгий – с литературой. И ещё более нормальным было то, что он женился на этой молодой женщине, такой незначительной, и теперь причинял ей боль, словно животному, которому нельзя ничего объяснить. Он был скотиной, с жестокими повадками и маленькими историями обычного мужчины. Но надо было изображать мужественного самца до конца. Он повернулся к Николь и обнял её:
“Дорогая, не плачь, ты же понимаешь, что я должен уехать. Это важно для меня. Месяц пройдёт быстро. Твои родители...”
“Я не хочу к ним возвращаться даже на месяц”.
Это была её новая навязчивая идея. Она хотела остаться в квартире. Он знал, что каждую ночь она спит, повернувшись лицом к двери, и ждёт его. Его охватила такая глубокая жалость, что он невольно отвернулся.
“Тебе будет здесь скучно одной”.
“Я буду ходить к Малиграссам. И Жозе пообещала, что будет меня вывозить”.
Жозе. Он отпустил жену и начал запихивать рубашки в чемодан. Жозе. Ах, но речь же шла о Николь и о человеческих чувствах! Жозе. Когда он освободится от этого имени, от этой ревности? Единственная страсть в его жизни. И надо же ей было оказаться ревностью. Он ненавидел себя.
“Ты будешь мне писать?” - спрашивала Николь.
“Каждый день”.
Ему хотелось обернуться и сказать: “Я могу писать тебе по 30 писем в день, следующего содержания: “Дорогая, у меня всё хорошо. Италия восхитительна, мы хорошо подходим друг другу. У меня куча работы, но я думаю о тебе. Мне тебя не хватает. Завтра я напишу тебе более подробное письмо. Целую”. Вот что он будет ей писать на протяжении месяца. Почему должны существовать люди, которым хочется писать, и люди, которым писать не хочется? Ах, Жозе! Он написал бы Жозе: “Жозе, если бы вы знали. Не знаю, как вам это объяснить, а я теперь далеко от вас, от этого вашего лица, одна лишь мысль о котором разрывает мне сердце. Жозе, неужели я ошибся? Ещё не слишком поздно?” Да, он знал, что напишет Жозе из Италии однажды вечером, когда будет хандрить, что слова будут возникать на бумаге сперва жёсткими и тяжёлыми, но затем оживут. В конце концов, он – писатель. Но Николь…
Николь была блондинкой, она до сих пор плакала, прислонившись к его спине.
“Прости меня”, - сказал он.
“Это ты меня прости. Я не знала, как… О, Бернар, я пыталась, пыталась несколько раз…
“Что?” - спросил он со страхом.
“Я пыталась подняться на твою высоту, помогать тебе, составлять тебе компанию, но мне недостаёт ни ума, ни остроумия, ничего… я это понимала… о, Бернар!...”
Она задыхалась. Бернар прижал её к себе и упрямо попросил прощения глухим голосом.
Затем была дорога. За рулём автомобиля, одолженного ему издателем, к нему вернулись холостяцкие жесты. Манера зажигать сигарету, держась одной рукой за руль, игра фар на асфальте, дорожные знаки, ведущие шофёра через ночь, и кроны высоких деревьев над ним. Он был один. Он хотел ехать всю ночь и уже начал вспоминать вкус усталости. На него спускалось какое-то смиренное счастье. Всё словно отошло на второй план и больше не имело значения. Было что-то другое, он всегда это знал, и этим другим был он сам и его одиночество, которое он вдыхал сейчас. Завтра будет Жозе, которая вновь обретёт важность, и он совершит тысячу глупостей, допустит тысячу слабостей, но этой ночью под влиянием усталости и грусти он нашёл что-то такое, что будет находить бесконечно: своё спокойное лицо, убаюканное шелестом листвы.
Ничто так не походит на итальянский город, как другой итальянский город, особенно осенью. После 6 дней, проведённых на отрезке пути между Миланом и Генуей, выполнив несколько работ в музеях и газетах, Бернар решил вернуться во Францию. Ему хотелось остановиться в гостинице провинциального городка. Он выбрал Пуатье – город, казавшийся ему наиболее мёртвым, и нашёл самую среднюю гостиницу под названием “Французский экю”. Он выбирал так тщательно, словно искал подходящую мизансцену для пьесы. Он ещё не знал, какую пьесу будет играть в этих декорациях, которые напоминали ему Стендаля или Сименона, в зависимости от погоды. Он не знал, ни какая неудача его ждёт, ни какая пропасть разверзнется перед ним. Но он знал, что будет глубоко и намеренно скучать, возможно, с отчаяньем, и эта скука и отчаянье могут зайти так далеко, что выведут его из тупика. После 10 дней путешествия он знал, что тупик – это не страсть к Жозе, не провал в литературе и не отвращение к Николь. Это было что-то такое, чего не хватало его страсти, бесталанности и отвращению. Что-то такое, что должно покрыть его утреннюю пустоту, это раздражение против себя самого. Он складывал оружие, он поддавался глупостям. На протяжении трёх недель ему предстоит оставаться наедине с собой.
В первый же день он составил маршрут. Газетный киоск, кафе, чтобы выпить аперитив, маленький ресторанчик напротив, кинотеатр на углу. Гостиничный номер был оклеен серо-голубыми обоями с узором из огромных роз, в нём был эмалированный умывальник, коричневая кровать в углублении – всё было хорошо. Из окна был виден соседний дом со старым плакатом “До ста тысяч рубашек” и закрытое окно, которое, возможно, могло открываться, внушая смутную романтическую надежду. Наконец, стол был покрыт белой скатертью, которая сдвигалась и которую он снимал, когда писал. Хозяйка гостиницы была гостеприимной, но сдержанной, горничная на этаже – старой и болтливой. В Пуатье в тот год шли дожди. Бернар вселился без малейшей насмешки над собой, без иронии. Он обосновывался, как иностранец, покупал много газет, на второй день выпил слишком много смородинового вина. Это вызвало в нём опасное опьянение, немедленно принявшее имя Жозе. “Официант, сколько времени занимает дозвониться в Париж?” Но он смог удержаться от звонка.
Он вновь принялся за свой роман. Первая фраза была в духе морализма. “Счастье – это самая клеветническая вещь на свете”, и т.д. Эта фраза показалась Бернару справедливой. Справедливой и бесполезной. Но она царила вверху страницы. Глава I. “Счастье – это самая клеветническая вещь на свете. Жан-Жак был счастливым человеком, о нём говорили плохо”. Бернару хотелось бы начать по-другому. “Маленький городок Буасси открывается глазам путешественника как мирный посад, который солнце...”, и т.д. Но он не мог. Он сразу хотел перейти к сути. Но какова была суть и каково вообще определение сути? Он писал на протяжении часа по утрам, затем выходил покупать газеты, брился и завтракал. После обеда работал ещё 3 часа, немного читал (Руссо) и гулял до ужина. После этого – кино или, один раз, публичный дом, который оказался не хуже любого другого и где он обнаружил, что воздержание придает вещам вкус.
Вторая неделя оказалась намного труднее. Роман был плох. Хладнокровно перечитывая его, он это понимал. Впрочем, даже не плох. Хуже. Не скучен, а страшно скучен. Он писал так, как подстригают ногти: одновременно с вниманием и рассеяностью. Он даже отметил своё состояние здоровья, заметил новое недомогание печени и расстройство рефлексов – лёгкие последствия парижской жизни. Ему довелось посмотреться в маленькое зеркало в углу как-то вечером и отвернуться, разведя руки, закрыв глаза, прижавшись к холодной твёрдой стене. Он также написал лаконичное отчаянное письмо Алену Малиграссу. Тот прислал ему несколько советов: смотреть вокруг, не сосредотачиваться на себе и т.п. Глупые советы, Бернар это знал. Ни у кого никогда не бывает времени, чтобы по-настоящему смотреть на себя, и большинство людей ищут в других только глаза, чтобы увидеть в них себя. Так, зажатый в своих границах, держался Бернар. Он не позволял себе ускользнуть под крылышко дамы из публичного дома.
Это не помогло бы, как он знал, если бы не вызвало страданий. Он собирался вернуться в Париж, рукопись была почти закончена. Он даже отдаст её издателю, который её опубликует. И он попытается увидеть Жозе. И забыть взгляд Николь. Это было бесполезно. Но он черпал в этой бесполезности какое-то суровое спокойствие. Он даже знал, какими приятными эпитетами опишет Пуатье и его радости. Какое удовольствие ему доставят удивлённые взгляды людей при рассказе об этой вылазке! Какую мысль о собственной оригинальности навеют ему эти взгляды! И, наконец, с каким мужественным целомудрием он скажет: “Почти всё время я работал”. Он даже знал, как всё это стилизовать. Но это имело так мало значения. Открыв окно, он слушал по ночам дождь, падающий на Пуатье, и следил взглядом за фарами редких автомобилей, которые, проезжая, высвечивали на секунду розы на стенах. Вытянувшись на спине, закинув руки за голову, не закрывая глаз и не двигаясь, Бернар выкуривал последнюю сигарету перед сном.

***
Эдуар Малиграсс не был простачком. Этот молодой человек был создан для счастья или для горя, равнодушие убило бы его. Он был счастлив встретить Беатрис и полюбить её.
Это счастье от любви, которого она никогда раньше не встречала – общее свойство смертных, считающих любовь катастрофой, если не следовал быстрый разрыв – удивляло Беатрис. Удивить Беатрис означало выиграть 2 недели – возможно, привлекательность Эдуара не смогла бы этого достичь. Беатрис, не будучи холодной женщиной, не находила особого вкуса в физической любви. Однако она считала, что это полезно для здоровья и даже на какой-то момент поверила, будто она – женщина, управляемая чувствами, чем и пользовалась, чтобы изменять мужу. В её среде трудности супружеской измены были сведены к минимуму, она быстро сыграла жестокий необходимый разрыв, заставивший сильно страдать любовника и раздраживший мужа, которому она во всём призналась по правилам третьего акта. Наделённый доброй душой и будучи преуспевающим коммерсантом, супруг Беатрис нашёл абсурдным её поведение, когда она сообщила ему о любовнике одновременно с решением развестись. “Столько молчать”, - думал он, пока ненакрашенная Беатрис исповедовалась бесцветным голосом.
Но Эдуар Малиграсс появлялся на чёрном входе, у дверей гримёрной, у стойки консьержки с сияющим лицом. Он ни на один день не сомневался в том, что любим, и терпеливо ждал, чтобы Беатрис дала ему “доказательство”. К несчастью, Беатрис привыкла к таким платоническим чувствам, и нет ничего труднее, чем изменить такую привычку, особенно в случае с женщинами без головы. Однажды вечером, когда Эдуар проводил Беатрис до дома, он попросился подняться, чтобы выпить стаканчик. К чести Эдуара надо сказать, что он не вкладывал никакого особого смысла в эти слова. Ему просто хотелось пить, так как он много говорил о своей любви, а в кармане у него не было ни гроша. Обратная дорога с пересохшим горлом пугала его.
“Нет, малыш, - нежно сказала Беатрис, - нет. Возвращайтесь к себе”.
“Но мне страшно хочется пить, - повторил Эдуар. - Я не прошу у вас виски, всего лишь стакан воды”.
Он целомудренно добавил:
“Боюсь, кафе закрыты в столь поздний час”.
Они посмотрели друг на друга. Свет фонаря выгодно подчёркивал черты Эдуара. К тому же, было холодно, и Беатрис не хотелось отказывать Эдуару в тёплом углу возле камина на красивой сцене, полной непринуждённости и элегантности. Они поднялись. Эдуар разжёг огонь, Беатрис готовила напитки. Они устроились у камина, Эдуар взял руку Беатрис и поцеловал; он начал понимать, что находится у неё. Он слегка задрожал.
“Я рада, что мы с вами друзья, Эдуар”, - задумчиво начала Беатрис.
Он поцеловал её ладонь.
“Видите ли, - продолжала она, - в театральной среде (которую я люблю, так как это – моя среда), преобладают люди, которых я не назову циниками, но они не обладают настоящей молодостью, а вы молоды, Эдуар, и должны не терять это качество”.
Она говорила с очаровательной серьёзностью. Эдуар Малиграсс действительно чувствовал себя очень молодым; он покраснел и прижался губами к запястью Беатрис.
“Оставьте меня, - вдруг сказала она, - не надо. Я вам доверяю, вы же знаете”.
Если бы Эдуар был несколькими годами старше, он настоял бы на своём. Но он был молод, и это его спасло. Он встал, чуть ли не извинился и направился к выходу. Беатрис начала терять сцену, свою элегантную роль, сейчас ей будет скучно, ей уже не хочется спать. Одна-единственная реплика могла её спасти. Она её произнесла:
“Эдуар”.
Он обернулся.
“Вернитесь”.
Она протянула к нему руки, как женщина, которая отдаётся. Он долго сжимал её ладони, затем в счастливом порыве обнял Беатрис, нашёл её губы и слегка застонал от счастья, потому что любил её. Поздно ночью он ещё шептал слова любви, положив голову на грудь Беатрис, которая спала и не знала, какие мечты и какие ожидания пробуждались от этих слов.