Через месяц, через год. Глава 5

5
Проснувшись рядом с Беатрис, Эдуар сделал одно из тех движений счастья, о которых сперва знаешь, что они придают смысл жизни, и о которых говоришь с уверенностью позднее, когда юность отступает перед слепотой, что они тебя погубили. Он проснулся, увидел сквозь ресницы плечо Беатрис рядом, и ненасытная память, которая заполняет даже наши сны и вцепляется в горло при пробуждении, вернулась к нему. Он почувствовал себя счастливым и протянул руку к обнажённой спине Беатрис. Но Беатрис знала, что сон необходим для хорошего цвета лица, и единственными чистыми и естественными вещами в жизни были для неё голод, жажда и сон. Она перевернулась на другой край кровати. И Эдуар оказался один.
Он был один. Нежные воспоминания ещё переполняли грудь. Но при виде этого сна, этого уклонения он понемногу начал догадываться о том, что любовь – это вообще большое уклонение. Он испугался. Он хотел бы повернуть Беатрис к себе, положить её голову на своё плечо, поблагодарить её. Но к нему была повёрнута только упрямая спина спящей победительницы. Тогда он уже смиренным жестом погладил сквозь простыню её продолговатое, фальшиво щедрое тело.
Это было символичное пробуждение, но Эдуар этого не понял. Он не мог знать, что с этого момента его страсть к Беатрис будет сводиться именно к этому: к созерцанию спины. Символы люди создают сами, наперекор жизни, когда дела начинают идти плохо. Он не был похож на Жозе, которая тоже проснулась в этот момент и смотрела на спину своего любовника, твёрдую и гладкую в лучах зари – Жозе улыбалась, прежде чем вновь заснуть. Она была гораздо старше Эдуара.
С этих пор его отношения с Беатрис вошли в устойчивое русло. Он забирал её из театра, пытался завтракать с ней, когда она была расположена. На самом деле, Беатрис воспринимала завтрак с женщинами как культ, прочитав, с одной стороны, что это повсеместно практикуют в США, а с другой стороны полагая, что у старших можно многому научиться. Поэтому она часто завтракала с пожилыми актрисами, завидовавшими её нарождающейся славе, которые могли бы своими размышлениями довести её до комплекса неполноценности, если бы она ни была сделана из мрамора.
Слава не блещет внезапно, она просачивается. И однажды выражает себя фактом того, что тобой заинтересовываются. Таким проявлением интереса стало для Беатрис предложение Андре Жольё: директора театра, гурмана и мужчиы с прочими привлекательными качествами. Он предложил ей видную роль в своей следующей постановке в октябре, как и свою виллу на юге, где можно было бы эту роль учить.
Беатрис захотелось позвонить Бернару. Она считала его “умным мужчиной”, хотя Бернар уже несколько раз мог бы опровергнуть это мнение. Она удивилась, когда ей сообщили, что Бернар находится в Пуатье: “Что он там делает?”
Она позвонила Николь, которая разговаривала с ней отрывисто. Беатрис поинтересовалась:
“Мне сказали, Бернар в Пуатье? Что происходит?”
“Не знаю, - сказала Николь. - Он работает”.
“Но как давно он уехал?”
“2 месяца назад”, - ответила Николь и разрыдалась.
Беатрис была тронута. В ней ещё оставалась некоторая доброта. Ей представился Бернар, влюблённый в жену мэра Пуатье, потому что как ещё можно вынести провинцию? Она назначила встречу с бедной Николь, затем обнаружила приглашение от Андре Жольё и, не смея отказаться, позвонила Жозе.
Жозе читала в своей квартире, которую считала неудачной и где телефон одновременно утомлял её и приносил облегчение. Беатрис объяснила ей ситуацию, сгустив краски. Жозе ничего не поняла, так как накануне получила прекрасное письмо от Бернара, которое спокойно вскрыло его любовь к ней, и она не усматривала в этом какой-либо роли дамы из Пуатье. Она пообещала пойти к Николь и пошла, так как, в основном, держала свои обещания.
Николь поправилась. Жозе заметила это, когда вошла. Некоторые женщины толстеют от горя, потому что еда поддерживает в них жизненные инстинкты. Жозе объяснила, что пришла вместо Беатрис, и Николь, которую страшно пугала Беатрис и которая горько раскаивалась в своём приступе слёз, испытала большое облегчение. Жозе была тоненькой, с подвижным лицом, с жестами воровки, похожая на подростка. Николь, которая не могла догадаться о  благосостоянии гостьи, подумала, что Жозе ещё более беззащитна перед жизнью, чем она сама.
“Не поехать ли нам за город?” - предложила Жозе.
Она прекрасно управляла большим американским автомобилем и быстро вела. Николь забилась в противоположный угол. Жозе разрывалась между скукой и смутным ощущением, будто исполняет долг. Ей вспоминалось письмо Бернара:
“Жозе, я вас люблю - это так ужасно. Я пытался работать здесь и не смог. Моя жизнь – это долгое головокружение без музыки; я знаю, что вы не любите меня, и с чего бы вам меня любить? Это кровосмесительно, мы “похожи”. Я пишу вам об этом, потому что это больше не имеет значения. Я хочу сказать, что больше не имеет значения, напишу ли я вам или нет. Это – единственное утешение в одиночестве, и его принимаешь, отрицая определённую форму тщеславия. Конечно, есть этот другой парень, и он мне не нравится”. И т.д.
Она почти дословно помнила каждую фразу. Она прочла письмо за завтраком, пока Жак читал “Фигаро” - газету, которую выписывал отец Жозе. Она положила письмо на тумбочку, у неё в голове была неразбериха. Жак встал, посвистывая и заявляя, как делал каждое утро, что в газетах нет ничего интересного, и она не могла объяснить себе эту его маниакальную страсть к их чтению. “Возможно, он убил какую-нибудь рантье”, - подумала она, смеясь про себя. Затем он принял душ, вышел из ванной со своим дафлкотом и обнял её, собираясь уходить на лекции. Она удивилась, что он до сих пор не кажется ей невыносимым.
“Я знаю постоялый двор с дровяным костром”, - сказала она, чтобы прервать молчание.
Что ещё она могла сказать? “Ваш муж любит меня, я его не люблю, я не уведу его от вас, у него это пройдёт”. Но если бы она это сказала, она словно предала бы интеллигентность Бернара. К тому же, всякое объяснение наедине с Николь было похоже на пытку.
Они позавтракали, беседуя о Беатрис. Затем – о Малиграссах. Николь была уверена в их взаимной любви и верности, и Жозе не стала разубеждать её в последнем пункте. Она чувствовала себя доброй и усталой. Однако Николь была тремя годами старше её. Но она ничего не могла сделать для неё. Ничего. Правду говорят, что среди женщин встречается форма глупости, скрытая от мужчин. Жозе начинала нервничать и презирать Николь. Та никак не могла сделать заказ, у неё был испуганный взгляд. В кафе между ними наступило долгое молчание, которое резко прервала Николь:
“Мы с Бернаром ждём ребёнка”.
“Я думала...” - сказала Жозе.
Она знала, что у Николь уже было 2 выкидыша, и что врач настоятельно порекомендовал ей больше не беременеть.
“Я хотела ребёнка”, - ответила Николь.
Она сидела с опущенной головой, с упрямым видом. Жозе смотрела на неё в оцепенении.
“Бернар знает?”
“Нет”.
“Господи, - думала Жозе, - это могла бы понять библейская женщина. Или нормальная женщина. Та, которая думает, что ребёнка достаточно, чтобы удержать мужчину, и которая ставит мужчину в эту ужасную ситуацию. Я никогда не буду библейской женщиной. Должно быть, она очень страдает сейчас”.
“Надо ему написать”, - твёрдо сказала она.
“Я не решаюсь, - ответила Николь. - Сначала хочу удостовериться… что ничего не случится”.
“Я думаю, вам всё же следует ему написать”.
Если произойдёт то же самое, что и в прошлые 2 раза, а Бернара не будет здесь… Жозе побледнела от страха. Она плохо представляла себе Бернара в роли отца. А Жака… да. Жак стоял бы в её изголовье со смущённым видом и с улыбкой, глядя на своего ребёнка. Определённо, она бредит.
“Давайте вернёмся”, - предложила она.
На обратной дороге она вела машину мягко. Когда они проезжали Елисейские поля, рука Николь вцепилась в её руку.
“Не отвозите меня домой сразу”, - попросила она.
В её голосе была такая мольба, что Жозе сразу поняла, какой была её жизнь: это одинокое ожидание, страх смерти, тайна. Её охватила страшная жалость. Они пошли в кино. Через 10 минут Николь встала, пошатываясь, и Жозе пошла за ней. В туалете было мрачно. Она поддерживала Николь, пока ту рвало, приложив ладонь к её влажному лбу, и чувствовала себя переполненной ужасом и сочувствием. Вернувшись к себе, она застала Жака, который, услышав её рассказ, выразил некоторые чувства и даже назвал её “своей бедной старушкой”. Затем он предложил ей куда-нибудь пойти, махнув рукой на свои лекции по медицине.