Через месяц, через год. Глава 9

9
На пороге Бернар встретил двух медсестёр, у которых была пересмена. Он испытал двойственное чувство: катастрофы и бессилия её пережить. Его кровь похолодела. Сёстры рассказали ему, что позавчера у Николь случился выкидыш, и что, несмотря на отсутствие опасности, доктор Марен на всякий случай решил оставить сиделку. Они смотрели на него, судили его и, без сомнения, ждали объяснения. Но он молча отодвинул их и вошёл в спальню Николь.
Она лежала, повернув голову к нему в полумраке, образованном низкой фарфоровой лампой, которую ей подарила мать и об уродстве которой Бернар никогда не осмеливался заявить вслух. Она была очень бледна и, когда увидела его, её лицо не изменилось. На нём было выражение смирившегося животного, одновременно тупое и полное достоинства.
“Николь”, - позвал Бернар.
Он присел на кровать и взял её за руку. Она спокойно смотрела на него, затем её глаза внезапно наполнились слезами. Он осторожно обнял её, и она уронила голову ему на плечо. “Что делать? - думал Бернар. - Что говорить? О, какой же я  мерзавец!” Он гладил её по длинным волосам. Он начал машинально их расплетать. У неё ещё был жар. “Надо говорить, - думал Бернар, - надо суметь говорить”.
“Бернар, - сказала она, - наш ребёнок...”
Она разрыдалась. Он чувствовал, как подрагивают её плечи под его руками. Он повторял: “Будет, будет” успокаивающим тоном. И внезапно он понял, что это была его жена, его имущество, что она принадлежала только ему, что она думала только о нём, что она едва не умерла. Что это было его единственное достояние и что он едва его не потерял. Его захлестнуло чувство собственности и такой жалости по отношению к ним обоим, что он отвернулся. “Человек рождается с криком, это не просто так: всё последующее может быть только смягчением этого крика”. Этот странный звук, поднимавшийся к горлу и оставлявший его без сил на плече Николь, которую он больше не любил, было возвращением первого крика при рождении. Всё остальное было только ускользанием, прыжками, комедиями. Он на мгновение забыл о Жозе, предавшись своему отчаянью.
Позднее он утешил Николь, как смог. Он был нежным, говорил об их будущем, о своей книге, которой будто бы был доволен, о детях, которые у них скоро появятся. Этого ребёнка она хотела назвать Кристофом, она призналась ему в этом со слезами. Он одобрил и предложил имя “Анна”, а она засмеялась, так как общеизвестно, что мужчины больше хотят девочку. Однако он искал средство позвонить Жозе этим же вечером. Он быстро нашёл предлог; у него закончились сигареты. Табачный магазин имеет гораздо более важное значение, чем обычно думают. Продавщица встретила его радостно: “С возвращением”, и он выпил порцию коньяка за стойкой, прежде чем попросить жетон. Он скажет Жозе: “Вы мне нужны”, и это будет правдой, и это ничего не изменит. Когда он говорил ей об их любви, она говорила ему о скоротечности любви. “Через год или 2 месяца ты меня разлюбишь”. Жозе была единственной среди его знакомых, кто имел совершенное чувство времени. Другие, движимые глубоким инстинктом, пытались верить в продолжительность, в окончательное прекращение своего одиночества, и он тоже был таким.
Он позвонил, и никто не ответил. Ему вспомнилась другая ночь, когда он позвонил и наткнулся на этого отвратительного типа, и он слегка улыбнулся от счастья. Должно быть, Жозе спала, свернувшись калачиком, открытой ладонью вверх: единственный жест из её набора, показывавший, что она в ком-то нуждается.

***
Эдуар Малиграсс подавал липовый чай. На протяжении недели Беатрис пила  липовый чай, полезный для здоровья. Он передал ей чашку, а затем – чашку Жольё, который рассмеялся и заявил, что это позорно. Мужчины ограничились скотчем. Беатрис назвала их алкоголиками, и Эдуар откинулся на спинку кресла, совершенно счастливый. Они вернулись из театра, откуда Эдуар забрал Беатрис, а та пригласила Жольё выпить у неё последний стаканчик. Всем троим было тепло, за окном шёл дождь, и Жольё был забавен.
Беатрис сердилась. Она находила недопустимым, что Эдуар разливает липовый чай и играет в хозяина. Это компрометировало. Она забыла, что Жольё всё знает об их связи. Никто не беспокоится об условностях больше скучающей женщины. Она также забыла, что сама приучила Эдуара к таким жестам, относясь к нему как к пажу.
Она начала говорить о пьесе с Жольё, упорно забывая присоединить Эдуара к разговору, несмотря на усилия собеседника. Наконец, тот повернулся к Эдуару:
“Как поживают страховки?”
“Прекрасно”, - ответил Эдуар.
Он покраснел. Он задолжал 100000 франков директору – двухмесячный оклад, и 50000 – Жозе. Он пытался больше не думать об этом, но весь день его терзала тревога.
“Вот какая работа хорошо бы мне подошла, - беззаботно говорил Жольё. - Она спокойная, без неверояных денежных забот о пьесе, которую собираешься поставить”.
“Я плохо вас представляю в качестве страхового агента, - сказала Беатрис. - От двери к двери...”
Она коротко рассмеялась, выражая презрение к Эдуару.
Тот не пошевелился. Но с изумлением посмотрел на неё. Жольё вмешался:
“Вы ошибаетесь, я прекрасно продавал бы страховки. Вся моя сила убеждения пошла бы в дело: “Мадам, у вас такая кислая мина, вы скоро умрёте, так застрахуйтесь же, чтобы ваш супруг мог жениться вторично, имея небольшие сбережения”.
И он расхохотался. Но Эдуар неуверенно возразил:
“Это не совсем то, чем я занимаюсь. У меня есть кабинет. Где я скучаю, - добавил он, извиняясь за видимую претенциозность слова “кабинет”. - Но на самом деле, моя работа состоит в сортировке...”
“Андре, хотите ещё скотча?” - перебила Беатрис.
Наступило молчание. Жольё сделал отчаянное усилие:
“Нет, спасибо. Я как-то видел очень хороший фильм под названием “Застрахованная смерть”. Вы его смотрели?”
Вопрос относился к Эдуару. Но Беатрис больше не сдерживалась. Она хотела, чтобы Эдуар ушёл. А он, по всей видимости, собирался остаться, поскольку отношение Беатрис к нему на протяжении последних 3-х месяцев это позволяло. Он собирался остаться и спать в её кровати, и это наводило на неё смертельную скуку.  Она пыталась отомстить.
“Знаете, Эдуар из провинции”.
“Я видел этот фильм в Кане”, - сказал Эдуар.
“Какое чудо этот Кан!” - продолжила она с презрением.
Эдуар встал, так как у него слегка закружилась голова. Он выглядел таким удивлённым, что Жольё решил однажды заставить Беатрис заплатить за это.
Стоя, Эдуар колебался. Он не мог подумать, что Беатрис больше не любит его или что он её раздражает; такие мысли разрушили бы его нынешнюю жизнь, и он ещё никогда не сталкивался с подобным. Тем не менее, он вежливо спросил:
“Я вам досаждаю?”
“Ну что вы”, - свирепо ответила Беатрис.
Он вновь сел. Он рассчитывал на предстоящую ночь и тепло постели, чтобы расспросить Беатрис. Это побеждённое лицо, такое красивое и трагическое в полумраке, это отдавшееся тело станут лучшими ответами для него. Он любил Беатрис физически, несмотря на её полухолодность. Наоборот, перед этой холодностью, этой неподвижностью он находил самые осторожные и самые страстные движения. Он часами оставался на локте, влюблённый в мертвеца, и смотрел, как она спит.
Этой ночью она была ещё дальше от него, чем обычно. Беатрис не имела ничего общего с угрызениями совести. В этом было её очарование. Он спал очень плохо и начал верить в несчастливую звезду.

***
Не будучи уверенной в чувствах Жольё, Беатрис не спешила удалять Эдуара. Никто ещё не любил её с таким самозабвением, с таким отсутствем сдержанности, и она это знала. Тем не менее, она сделала их встречи более редкими, и Эдуар чувствовал себя брошенным в Париже на произвол судьбы.
До сих пор Париж сводился для него к 2-м маршрутам: дорога между работой и театром и дорога между театром и квартирой Беатрис. Каждый знает эти маленькие кварталы, которые рождает страсть в лоне больших городов. Он машинально продолжал двигаться тем же путём. Но так как в ложу Беатрис его не пускали, он каждый вечер платил за место в зале. Он слушал пьесу рассеянно, ожидая выхода Беатрис. Она играла роль остроумной субретки. Она появлялась во втором акте и говорила молодому человеку, пришедшему к любовнице раньше назначенного часа:
“Вы это узнаете, сударь. Назначенное время для женщины – это часто назначенное время. После назначенного времени иногда бывает другое назначенное время. Но до назначенного времени времени никогда не бывает”.
Эдуар сам не знал, почему эта незначительная реплика разрывает ему сердце. Он её ждал, он знал наизусть 3 предыдущие реплики и закрывал глаза, когда Беатрис начинала говорить. Это напоминало ему счастливое время, когда у Беатрис не было всех этих деловых встреч, всех этих мигреней, всех этих завтраков у матери. Он не осмеливался сказать себе: “Время, когда Беатрис меня любила”. Каким бы мало осознающим он ни был, он всегда чувствовал, что он – любящий, а она – объект любви. Он извлекал из этого горькое удовлетворение, которое едва осмеливался формулировать так: “Она никогда не сможет мне сказать, что больше не любит меня”.
Вскоре, несмотря на серьёзную экономию на завтраках, он больше не мог оплачивать кресло в театре. Встречи с Беатрис стали более чем редки. Он не смел возражать. Он боялся. И так как он не умел притворяться, эти встречи стали для него серией молчаливых и страстных вопросов, которые серьёзно беспокоили настроение молодой женщины. К тому же, Беатрис разучивала новую роль в следующей пьесе Жольё и, так сказать, больше не видела лицо Эдуара. Впрочем, как и лицо Жольё, надо это признать. У неё была роль, настоящая роль, зеркало в спальне стало её лучшим другом. Оно теперь  отражало не длинное тело и склонённый затылок молодого человека с каштановыми волосами, а страстную героиню драмы 19 века.
Эдуар, чтобы обмануть свою тоску и желание, начал ходить по Парижу. Он проходил 10-12 км в день, показывая прохожим женщинам исхудавшее, отстутствующее, изголодавшееся лицо, которое могло бы стоить ему многих приключений, если бы он их принимал. Но он их не видел. Он искал ответ. Ответ на то, что происходит, что он такого сделал, чем провинился перед Беатрис. Он не мог знать, что напротив, слишком сильно заслуживал её и это тоже не было извинением. Однажды вечером в сильной тоске и после 2-х дней голода он пришёл к двери Малиграссов. Он вошёл. Он увидел дядю на диване, перелистывающего театральный журнал, и это удивило его, так как Ален чаще всего читал “Французское ревю”. Они обменялись взаимными удивлёнными взглядами, так как оба были опустошены, не зная, что у них была одна и та же причина. Вошла Фанни, поцеловала Эдуара, удивилась его угнетённому выражению лица. Она сама, напротив, помолодела и выглядела очень приятно. Действительно, она решила игнорировать болезнь Алена, посещать салоны красоты и обеспечить мужу приятный дом. Она хорошо знала, что это – рецепт из женского журнала, но, поскольку эту историю нельзя было разрешить разумно, как ей казалось, то она не колебалась. После того, как прошёл первый гнев, она желала только счастья или, по крайней мере, мира.
“Мой маленький Эдуар, у вас усталый вид. Это из-за ваших страховок? Надо позаботиться о вас”.
“Я очень голоден”, - признался Эдуар.
Фанни засмеялась:
“Пойдёмте на кухню. Ещё остались ветчина и сыр”.
Они собирались выйти, когда их остановил голос Алена. Он был таким нейтральным, что звучал как пение.
“Эдуар, ты видел эту фотографию Беатрис в “Опере”?
Эдуар подскочил и наклонился над дядиным плечом. Это была фотография Беатрис в вечернем платье: “Молодая актриса Беатрис Б. репетирует главную роль в пьесе Y в “Афине”. Фанни секунду смотрела на спину мужа и на спину племянника, потянувшегося к журналу, развернулась и вышла. Она посмотрелась в маленькое кухонное зеркальце и сказала вслух:
“Я нервничаю. Странно”.
“Я ухожу”, - сказал Ален.
“Ты вернёшься этой ночью?” - спросила Фанни сладким голосом.
“Не знаю”.
Он не смотрел на неё, он больше на неё не смотрел. Теперь он проводил вечера за стаканом с девицей из бара на Мадлен и под конец оказывался в её спальне, не дотрагиваясь до неё, чаще всего. Она рассказывала ему истории о клиентах, и он слушал, не перебивая. У неё была комната в районе вокзала Сен-Лазар, и окна выходили прямо на уличный фонарь, лучи которого расчерчивали потолок. Когда он был сильно пьян, то засыпал немедленно. Он не знал, что эту девицу оплачивает Жольё, и приписывал её доброту влечением к нему, которое она, в конце концов, и начала испытывать к этому мужчине, такому мягкому и хорошо воспитанному. Он запрещал себе думать о Фанни, хорошее настроение которой немного успокаивало его.
“Вы давно не ели?”
Фанни с нежностью смотрела на жующего Эдуара. Он поднял на неё глаза и перед теплотой её взгляда почувствовал переполнявшую его признательность. Что-то обрушилось внутри него. Он был слишком одинок, слишком несчастен, Фанни была слишком мила к нему. Он поспешно выпил стакан пива, чтобы освободить горло от сжавших тисков.
“2 дня”, - ответил он.
“Нет денег?”
Он кивнул. Фанни возмутилась:
“Вы глупы, Эдуар. Вы прекрасно знаете, что этот дом открыт для вас. Приходите, когда захотите, не дожидайтесь обморока. Это смешно”.
“Да, - сказал Эдуар, - я смешон. И больше ничего”.
От пива он слегка захмелел. Впервые ему пришла в голову мысль освободиться от своей неудобной любви. У него есть в жизни и другие вещи, он отдавал себе в этом отчёт. Дружба, привязанности и, в особенности, понимание со стороны таких людей, как Фанни, этой удивительной женщины, на которой так мудро и удачно довелось жениться его дяде. Они прошли в гостиную. Фанни взяла вязание, так как вязала весь этот месяц. Вязание – это одно из средств несчастных женщин. Эдуар сел у её ног. Они разожгли огонь. Они оба чувствовали себя лучше.
“Расскажите мне, что у вас не ладится”, - вскоре сказала Фанни.
Она ожидала, что сейчас он начнёт рассказывать о Беатрис, но её, наконец, начала интересовать эта женщина. Она всегда считала её красивой, достаточно живой и немного глупой. Возможно, Эдуар объяснит ей, чем эта женщина так привлекает мужчин? Она также полагала, что Ален так сильно зациклен не на ней самой, а на идее.
“Вы знаете, что мы… что Беатрис и я...”
Эдуар запутался. Она улыбнулась ему, как сообщница, и он покраснел, в то время как его разрывало горе. Действительно, для всех этих людей он был счастливым любовником Беатрис. Но он таковым больше не был. Он начал рассказ прерывающимся голосом.  По мере того, как он пытался объяснить, самому понять причину своего несчастья, она постепенно прояснялась для него, и он закончил рассказ, положив голову на колени Фанни, сотрясаемый какими-то судорогами, которые приносили ему облегчение. Фанни гладила его по волосам, называла “бедный малыш” растроганым тоном. Она испытала разочарование, когда он поднял голову, так как ей нравилась мягкость его волос.
“Простите меня, - сказал Эдуар, стыдясь. - Я так одинок, и уже так долго...”
“Я знаю, как это”, - ответила Фанни, не подумав.
“Ален...” - начал Эдуар.
Но он остановился, внезапно подумав о странном поведении Алена и его уходе сейчас. Фанни думала, что он в курсе. Она говорила о помешательстве мужа и поняла, что Эдуар ничего не знал, только заметив его изумление. Довольно оскорбительное изумление, впрочем. Мысль о том, что его дядя мог любить и желать Беатрис, привела Эдуара в оцепенение. Наконец, он это осознал, подумал о печалях Фанни, взял её за руку. Он сидел на шезлонге у её ног; он был измучен горем. Он позволил себе подойти и положил голову на плечо Фанни, которая отложила вязание.
Он задремал. Фанни притушила свет. Она не шевелилась и едва дышала, дыхание молодого человека регулярно овевало её шею. Она была слегка смущена и пыталась не думать.
Через час Эдуар проснулся. Он находился в темноте, на плече женщины. Его первым движением был жест мужчины. Фанни прижала его к себе. Затем их движения связались. На рассвете Эдуар открыл глаза. Он находился в незнакомой кровати, и на уровне его глаз, на одеяле лежала старая рука в перстнях. Он вновь закрыл глаза, затем встал и ушёл. Фанни сделала вид, что спит.

Жозе позвонила Бернару. Она сказала, что должна поговорить с ним, и он сразу её понял. Впрочем, он всегда её понимал, он заметил это перед лицом своего собственного спокойствия. Он нуждался в ней, он любил её, но она его не любила. Эти 3 утверждения содержали в себе череду страданий и слабостей, и ему нужно было много времени, чтобы уйти от них.  Эти 3 дня в Пуатье будут единственным подарком этого года, единственным моментом, когда, посредством счастья, он смог бы быть мужчиной. Так как несчастье ничему не учит, а смирившиеся – уродливы.
Дождь шёл всё сильнее, и люди говорили, что это не весна. Бернар шёл на своё последнее свидание с Жозе и, придя, увидел, что она его ждёт. Всё это разворачивалось, как спектакль, который давно был ему известен.
Они сидели на скамье, дождь не переставал, и они умирали от усталости. Она говорила ему, что не любит его, он отвечал, что это не имеет значения, и от этих жалких фраз к их глазам подступали слёзы. Это было на одной из скамеек на площади Согласия, которая возвышается над местностью и потоком машин. Городские огни были жестокими, как воспоминания детства. Они держались за руки, он наклонялся к лицу Жозе, покрытому дождевыми каплями, а его лицо было покрыто страданием. Они обменивались поцелуями страстных любовников, так как были образчиками плохо сделанной жизни, и это было им всё равно. Они в достаточной степени любили друг друга. Мокрая сигарета, которую Бернар безуспешно пытался зажечь, была символическим образом их жизни. Потому что они никогда не узнают, что такое настоящее счастье, и что они уже знают его. И они смутно догадывались, что это ничего не значит. Совсем ничего.

Спустя неделю после ночи, проведённой с Фанни, Эдуар получил предупреждение от судебного пристава об оплате костюма. Он потратил свои последние деньги на цветы для Фанни, над которыми она плакала, хотя он об этом не знал. Эдуару оставался единственный выход, но он к нему уже прибегал: Жозе. Он пошёл к ней в субботу утром. Её не было дома, но он застал Жака, погружённого в учебники по медицине. Тот сообщил ему, что Жозе придёт к завтраку, и вернулся к чтению.
Эдуар крутился в гостиной, в отчаянье от вынужденного ожидания. Его смелость улетучивалась. Он уже подыскивал предлог для своего визита. Тогда Жак обратил на него внимание, бросил на него смутный взгляд и сел напротив, предложив сигарету. Молчание становилось невыносимым.
“Вы выглядите невесело”, - сказал Жак, наконец.
Эдуар кивнул. Собеседник смотрел на него с сочувствием.
“Заметьте, это не моё дело. Но мне редко приходилось видеть людей с таким обеспокоенным видом”.
Чувствовалось, что он готов присвистнуть от восхищения. Эдуар улыбнулся ему. Жак внушал ему симпатию. Он не был похож ни на служащих театра, ни на Жольё. Эдуар почувствовал, как к нему возвращаются молодые силы.
“Женщины”, - коротко ответил он.
“Бедный старина!” - сказал Жак.
Наступила долгая пауза, полная воспоминаний с обеих сторон. Жак кашлянул:
“Жозе?”
Эдуар покачал головой. Ему немного захотелось произвести впечатление на собеседника.
“Нет. Одна актриса”.
“Незнаком”.
Он добавил:
“Должно быть, это нелегко”.
“Ах, нет!” - ответил Эдуар.
“Я собираюсь спросить, не выпить ли нам по стаканчику”, - сказал Жак.
Он встал, дружески хлопнул Эдуара по плечу с немалой силой и вернулся с бутылкой бордо. Когда пришла Жозе, они были уже очень довольны, обращались друг к другу на “ты” и говорили о женщинах с облегчённым видом.
“Здравствуйте, Эдуар. У вас не слишком радостное лицо”.
Ей нравился Эдуар. У него был беззащитный вид, и это её трогало.
“Как поживает Беатрис?”
Жак сделал ей знак, который уловил Эдуар. Они смотрели друг на друга, и Жозе рассмеялась.
“Думаю, дела идут не очень. Почему бы вам не позавтракать с нами?”
Они провели день вместе, гуляя по лесу и разговаривая о Беатрис. Эдуар и Жозе взялись под руки, ходя по аллеям, пока Жак углублялся в чащу, швырял шишки, делал деревянных человечков и время от времени возвращался, чтобы заявить, что эта Беатрис заслуживает хорошей трёпки, и точка. Жозе смеялась, а Эдуар чувствовал себя немного утешившимся. Наконец, он признался ей, что ему нужны деньги, и она сказала ему не беспокоиться.
“В чём я особенно нуждаюсь, - сказал Эдуар, покраснев, - это друзья”.
Жак, который вернулся в этот момент, ответил, что на него, по крайней мере, он может рассчитывать. Жозе подтвердила. С этих пор они проводили вечера вместе. Они чувствовали себя молодыми и достаточно счастливыми, им было хорошо вместе.
Однако если присутствие Жозе и Жака ежедневно утешало его, оно также вселяло отчаянье, с другой стороны. После его рассказа о последних отношениях с Беатрис они диагностировали, что для него всё потеряно. Но он сам не был в этом так уверен. Иногда он видел Беатрис между репетициями, и, в зависимости от дня, она то нежно целовала его, называя “крошкой”, то не смотрела на него совсем. Он решил освободить своё сердце, хотя это выражение казалось ему фальшивым.
Он встретился с Беатрис в кафе напротив театра. Она была ещё более красива, чем обычно: у неё было усталое, бледное лицо, похожее на трагическую благородную маску, которую он так любил. Она была в одном из своих рассеянных дней, а он предпочёл бы день нежности, чтобы иметь больше шансов услышать ответ: “Да нет же, я люблю тебя”.  Тем не менее, он решился с ней заговорить:
“Дела с пьесой идут хорошо?”
“Я должна буду репетировать всё лето”, - сказала она.
Она торопилась уйти. Жольё должен был прийти на репетицию. Она всё ещё не знала, любил ли он её, хотел ли он её, или в его глазах она была всего лишь одной из актрис.
“Мне нужно кое-что вам сказать”, - сказал Эдуар.
Он наклонил голову. Она видела корни его тонких волос, которые так любила гладить раньше. Он стал совершенно ей безразличен.
“Я вас люблю, - сказал он, не глядя на неё. - Я думаю, что вы меня не любите или больше не любите”.
Ему отчаянно хотелось, чтобы она опровергла этот пункт, в котором он до сих пор сомневался. Возможно ли, чтобы эти ночи, эти вздохи, этот смех…? Но она не ответила. Она смотрела поверх его головы.
“Ответьте мне”, - попросил он, наконец.
Это больше не могло так продолжаться. Пусть она ответит! Он мучился и машинально стискивал руки под столом. Казалось, она очнулась. Она думала: “Какая скука!”
“Мой маленький Эдуар, вы должны кое-что знать. Действительно, я вас больше не люблю, хотя люблю вас очень сильно. Но я очень вас любила”.
Она отметила про себя важность места, на котором стояло слово “очень” в предложениях. Эдуар поднял голову.
“Я вам не верю”, - грустно сказал он.
Они посмотрели друг другу в глаза. Это им доводилось делать нечасто. Ей захотелось крикнуть: “Нет, я никогда вас не любила. И что? Почему я должна была вас любить? Почему нужно кого-то любить? Вы думаете, мне больше нечего делать?” Она подумала о сцене, залитой бледным светом прожекторов, или тёмной, и её захлестнуло дыхание счастья.
“Хорошо, не верьте, - ответила она. - Но я всегда буду вашим другом, что бы ни случилось. Вы такой очаровательный, Эдуар”.
Он тихо перебил её:
“Но ночью...”
“Что вы имеете в виду? Вы...”
Она замолчала. Он уже ушёл. Он шёл по улицам, как безумный, и говорил: “Беатрис, Беатрис”, и ему хотелось биться о стены. Он её ненавидел, он её любил, и воспоминания об их первой ночи заставляли его оступаться. Он долго ходил, затем пришёл к Жозе. Она усадила его, налила большой стакан спиртного, ни о чём не спросила. Он заснул как бревно. Когда он проснулся, Жак уже вернулся. Они вышли втроём, вернулись очень пьяными, и ему постелили в комнате для гостей. Он жил там до лета. Он всё ещё любил Беатрис и, как его дядя, в первую очередь прочитывал в газетах страницу “Спектакли”.

Лето упало на Париж как камень. Каждый шёл подземным ходом своей страсти и привычек, и июньское солнце заставляло поднимать ошеломлённые головы, словно будило ночных животных. Нужно было уезжать, найти продолжение или смысл прошедшей зимы. Все обнаружили эту свободу, это одиночество, которые даёт приближение отпуска, и все спрашивали себя, с кем и как его провести. Только Беатрис, занятая на репетициях, не без жалоб ускользала от этой проблемы. Что касается Алена Малиграсса, он пил запоем, и Беатрис была уже всего лишь предлогом его смятения. У него появилась привычка говорить: “У меня есть профессия, которая мне нравится, очаровательная жена, приятная жизнь. И что?” На это никто не был способен дать ответ. Жольё просто дал ему сигнал, что он немного поздно нашёл это выражение. Но, конечно, никогда не бывает слишком поздно пить.
Именно так Ален Малиграсс открыл определённую форму сумятицы и средства излечиться, которые чаще всего используются очень молодыми мужчинами: проститутки и алкоголь. В этом заключается недостаток великих и преждевременных страстей, таких как в литературных произведениях; в конечном итоге, они заканчиваются тем, что отдают вас в жертву более мелким страстям, но более живучим и опасным, потому что они запоздалы. Он отдавался им с большим чувством облегчения, словно нашёл покой, наконец. Его жизнь была чередой бурных ночей, потому что его подружка Жаклин была настолько любезна, что устраивала ему сцены ревности, что приводило его в восторг, и коматозные дни. “Я - как незнакомец Бодлера, - говорил он Бернару, - я смотрю на облака, волшебные облака”.
Бернар понял, что Ален любил эту девицу; он не понимал того, что Ален любил такую жизнь. Более того, он смешивал это со смутным чувством желания. Он тоже хотел бы пить, забыть Жозе. Но он хорошо понимал, что не хочет убежать. Как-то днём он пошёл к Фанни решить практический вопрос и удивился, какой маленькой она стала и какой вооружённый вид приняла. Естественно, разговор перешёл на Алена, так как его алкоголизм уже ни для кого не был секретом. Бернар был загружен работой, и ступор был ещё слишком велик, чтобы это положение вещей имело последствия.
“Что я могу сделать?” - спросил Бернар.
“Ничего, - спокойно сказала Фанни. - В нём обнаружилось что-то такое, чего я не знала, и он этого тоже не знал, без сомнения. Я предполагаю, что когда два человека 20 лет живут вместе и не знают друг друга до такой степени...”
Она немного скривилась от боли, и это тронуло Бернара. Он взял её за руку и удивился, с какой поспешностью она вырвала её и покраснела.
“У Алена кризис, - сказал он. - Это не так серьёзно...”
“Всё началось с Беатрис. Она дала ему понять, что его жизнь пуста… Да-да, я знаю, - устало сказала она, - я – хорошая супруга”.
Бернар подумал о страстных рассказах Алена о его новой жизни: подробности, то значение, которое он придавал ничтожным сценам в баре. Он поцеловал руку Фанни и ушёл. На лестнице он столкнулся с Эдуаром, который пришёл к Фанни. Они никогда не говорили о той ночи между собой. Она лишь нейтральным тоном поблагодарила его за цветы, которые он прислал ей на следующий день. Он только садился у её ног, и они смотрели через застеклённую дверь на жаркое июньское солнце, спускающееся на Париж. Они говорили о жизни, о деревне, рассеянно и нежно, и это только углубляло в Фанни новое ощущение того, что наступает конец света.
У её ног Эдуара укачивала боль, которая постепенно притуплялась, и довольно сильный стыд из-за того, что каждые 3 дня она удерживала его возле себя, словно чтобы удостовериться в том, что он не причинил ей зла. Поэтому он приходил в квартиру Жозе с облегчением и радостью после этих встреч. Он находил там Жака, который сходил с ума от беспокойства по поводу прошедшего экзамена, и Жозе, склонившуюся над географическими картами, так как в конце июня они должны были уехать в Швецию втроём.

***
Они уехали в назначенный день. Малиграссов друзья пригласили в деревню на месяц. Ален проводил там дни, отыскивая бутылки. Только Бернар на всё лето остался в Париже, работая над романом, пока Николь отдыхала у родителей. Что касается Беатрис, она прервала репетиции и присоединилась к матери на берегу Средиземного моря, где создала некоторый хаос. Пустой Париж звенел под неутомимыми ногами Бернара. Вот на этой скамье он целовал Жозе в последний раз, из этого бара он ей звонил той страшной ночью, когда она была не одна, а на этом месте он остановился, переполненный счастьем, в тот вечер, когда они вернулись, когда он ещё верил во что-то между ними… Его кабинет был пыльным под лучами солнца, он много читал, и моменты большого покоя странно смешивались с одержимостью. Он ходил по золотистым мостам со своими сожалениями и воспоминаниями о сожалениях. Дождливый Пуатье часто вставал из этого сверкающего Парижа. Затем, в сентябре, все вернулись; он встретил Жозе за рулём автомобиля, которая припарковалась у тротуара, чтобы поговорить с ним. Он опёрся локтем на другую дверцу, смотрел на её маленькое загорелое лицо под массой чёрных волос и думал, что никогда не излечится.
Да, путешествие прошло хорошо, Швеция прекрасна. Эдуар толкнул их в овраг, но всё обошлось благополучно, потому что Жак… Она остановилась. Он не смог сдержать гневного жеста:
“Я покажусь вам грубым. Но я нахожу, что это спокойное счастье не приносит вам ничего хорошего”.
Она не ответила, он грустно улыбнулся.
“Простите. Я – не тот человек, чтобы говорить о счастье, спокойном или нет. И я не забываю о том единственном счастье, которым обязан вам в этом году...”
Она положила ладонь на его руку. Их кисти были одинаковой формы, только рука Бернара была немного крупнее. Они оба это заметили, ничего не сказав. Она уехала, а он вернулся к себе. Николь была счастлива от его вежливости и спокойствия, которые он извлекал из своей грусти. Это всегда было так.

***
“Беатрис. Ваш выход”.
Беатрис вышла из тени на освещённую сцену и протянула руки. “Не удивительно, что она такая пустая, - внезапно подумал Жольё. - Ей нужно каждый день заполнять всё это пространство, всю эту тишину, нельзя требовать от неё...”
“Надо же… она справляется...”
Глаза журналиста рядом с ним были прикованы к Беатрис. Это были последние репетиции, и Жольё уже знал: Беатрис станет открытием года и, возможно, большой актрисой.
“Дайте мне какие-нибудь сведения о ней”.
“Она сама их вам даст, старина. Я – всего лишь директор театра”.
Журналист улыбнулся. Весь Париж верил в их связь. Жольё повсюду выходил с ней. Но он ждал премьеры из вкуса к романтике, чтобы “легализовать” их отношения, к большой досаде Беатрис, которая находила более здоровым иметь любовника. Если бы он так сильно её не скомпрометировал, она бы сердилась на него до смерти.
“Как вы с ней познакомились?”
“Она вам расскажет. Она умеет рассказывать”.
Отзывы прессы о Беатрис были, действительно, самыми лучшими. Она отвечала на вопросы со смесью дружелюбия и высокомерия, которая делала из неё “театральную даму”. К счастью, она ещё не была известна, не снималась в кино, не успела скандализовать своё имя.
Она шла к ним, улыбаясь. Жольё представил их друг другу.
“Я вас покидаю; Беатрис, жду вас в театральном баре”.
Он удалился. Беатрис проводила его глазами, долгим взглядом, который должен был открыть журналисту то, во что он уже и так верил, и, наконец, повернулась к нему.
Через полчаса она присоединилась к Жольё, который пил джин, поапплодировала этому разумному выбору и заказала себе то же. Она пила через соломинку, время от времени поднимая на Жольё большие тёмные глаза.
Жольё расчувствовался. Какая же она милая с этими своими комедиями, с неуёмными амбициями! Какая забавная вещь – вкус успеха в этом огромном цирке бытия! Он чувствовал в себе космический дух.
“Дорогая Беатрис, какая тщета – все наши усилия этих дней...”
Он начал длинную речь. Он это обожал; он что-то объяснял ей 10 минут, она внимательно слушала, а затем подвела итог сказанному одной короткой фразой, удивительно мудрой и простой, чтобы показать ему, что она поняла. “В конце концов, если она резюмирует, значит, есть что резюмировать”. И как каждый раз, когда он пробовал наощупь собственную посредственность, его наполнило чувство дикого счастья.
“Это очень верно, в конце концов, - сказала она. - Мы ничего из себя не представляем. К счастью, мы часто об этом не знаем. Или мы ничего не делали бы”.
“Это так, - возликовал Жольё. - Беатрис, вы – совершенство”.
Он поцеловал ей руку. Он её хотел, или он – педераст? Беатрис не видела других альтернатив в случае с мужчинами.
“Андре, вы знаете, что о вас ходят возмутительные слухи? Я говорю вам об этом по-дружески”.
“Возмутительные слухи о чём?”
“О… - она понизила голос, - о ваших нравах”.
Он расхохотался.
“И вы верите в это? Дорогая Беатрис, как вас разубедить?”
Он смеялся над ней, она поняла это за секунду. Они пристально смотрели друг на друга, и он поднял руку, словно чтобы предотвратить вспышку.
“Вы очень красивы и очень желанны. Надеюсь, что в один из последующих дней вы позволите мне говорить вам об этом дольше”.
Она протянула ему руку над столом королевским жестом, и он прижался к ней улыбающимися губами. Решительно, он обожал свою профессию.