28. Цветы на камнях

...

– Чтобы умереть, ты должен согласиться принять смерть, Оливер.

Голос мудрого наставника, научившего его когда-то защите от запрещённых чар, донёсся до волшебника сквозь плотный чёрный туман беспамятства.

Время повернуло вспять. Он снова в кабинете учителя: полки с книгами, от пола до потолка, на большом письменном столе — причудливый аппарат, поблёскивающий металлическими деталями…

– Я действительно смогу противостоять этому заклятию, профессор?

Учитель усмехнулся. Ясные голубые глаза заблестели, от их уголков разбежались добрые морщинки.

– Ты прекрасно усвоил теорию, Оливер, – он покачал седой головой. – Да, ты сможешь отразить эти чары, когда поймёшь условность понятия.
– Но, профессор!..

Образ высокого старика с длинными белоснежными волосами и бородой, облачённого в фиолетовую мантию заволок чёрный туман…

***

… Темнота. Вонь. Холод. Боль.

– Братец Эдвард? Это ты?! Я слышала твой стон...

Звук детского голоса гулко отразился от низкого арочного свода. Тонкие прохладные пальчики дотронулись до его лба, убирая прядь волос, упавших на него. Он медленно поднял голову.

Девчушка лет четырёх-пяти на вид склонилась над ним. Платьице на ней грязно и изорвано, длинные белокурые локоны спутаны. На чумазых щеках две светлые дорожки — следы недавних слёз. Увядшие цветы в её руке — белоснежные маргаритки, их головки печально поникли… Бледная улыбка мелькнула на её губах — как будто слабый солнечный лучик озарил её худенькое личико! — тут же пропала.

– Ты — не братец Эдвард! – воскликнула девчушка, испуганно прикрывая рот ладошкой и отшатываясь, когда их глаза встретились. – Ты — другой! – и, попятившись, бросилась прочь.

«Другой! – подумал он, прислушиваясь к дробному отголоску её удаляющихся шагов. – Бедная малютка приняла меня за её брата… Наверное, его постигла намного худшая участь…»

С трудом приподнявшись на локте, – малейшее движение отдавалось жгучей болью в израненной спине, – он вгляделся в серый сумрак, пытаясь понять, где очутился… Грязная сырая тёмная подворотня с осклизлыми, вздувшимися от сырости заплесневелыми стенами, гора отвратительно воняющих нечистот сваленных в углу… Он был здесь один.

«Моя милая леди Джейн! – подумал он. – Я верю, что ты смогла спастись.»

Сквозь низкую арку виднелся облупленный угол какого-то дома и та часть площади, где возвышается грубый деревянный помост — подобие сцены, на которой порой разыгрывался отвратительный спектакль. На этот раз он стал его участником…

Голова закружилась, к горлу подкатила тошнота. В изнеможении распластавшись на холодных осклизлых булыжниках, он прикрыл глаза…

…

Он снова находится там, на площади где проходила его публичная экзекуция…. Он глядит на толпу окружающую помост со всех сторон, ревущую, неистовствующую, гогочущую. На обходных, стоявших на страже. И приговорённого — себя самого. Словно бестелесный призрак, безучастно наблюдающий за происходящим.

Зеваки, глумясь, показывают пальцами на несчастного, на пантеру, беснующуюся в клетке, горланят, требуя смерти…

Но вот они умолкают, ждут. Сейчас! Сейчас начнётся! Даже грудные младенцы перестают пищать, требуя, чтобы их покормили.

Свистит, взвиваясь, щёлкает хлыст. Палач с безжалостной жестокостью обрушивает его удары на спину и плечи привязанного к столбу казнимого… Ни единого крика не вырывается из его горла: нет, он не доставит им такого удовольствия!..

…

Оливер поднял отяжелевшие веки. Взгляд его упал на пол. Цветы, разбросанные на камнях! Те самые увядшие маргаритки, что были в руке белокурой девчушки. Видно, она их выронила, когда убежала… Протянув руку, он бережно собрал их и спрятал на груди.

«Я сохраню твои цветы, мой маленький ангел. И сделаю всё, чтобы этот мир стал лучше. Поверь, это в моих силах! Ведь я, всё же, выжил.»

***

Сознание меркло вновь и вновь. Бездна забвения и хаоса разверзалась, готовая поглотить его, крошечную искру, но не сломленная воля к жизни раз за разом возвращала его к Свету. Со жгучей болью, с ознобом, сотрясающим истерзанное тело…
Зачем? Ответ был прост: он жаждал жить. Как никогда прежде. Чтобы умереть, он должен был согласиться принять смерть…

***

… Тяжёлые свинцово-серые тучи, «плачущие» редкими каплями холодного колючего дождика, медленно ползли по небу над унылой равниной, поросшей редкой хилой травой. Липкий желтоватый туман рваными клочьями стелился над безжизненной равниной, оседал сгустками в наполненных бурой жижей глубоких ямах, которыми были изрыты Пустоши, цеплялся за древние развалины, что теперь служили свалкой для трупов и обителью падальщиков. Вдали уродливым призраком маячил серый куб Нор, за которым раскинулся город…

Скиталец, не имеющий ни крова над головой, ни верного друга, готового заступиться за меня в трудный час, когда весь мир от меня с презрением отвернулся…

«Подсознание, великий архивариус, подсунул лист с написанной на нём фразой: чёрным по белому. Почему? Ведь у меня есть друзья! Были…»

Он разглядел в толпе их лица — Джека Докинса, Чарли Бейтса.

«Они глядели на казнь… И с ними был Дик! – Оливер улыбнулся. – Хорошо, что он жив, и нашёл их.»

Дождь усилился, струи стекали по израненной спине. Холодные капли, падая на пылающие лоб и щёки, немного гасили жар.

… Ощущение реальности возвращалось медленно, капля за каплей, а с ней и воспоминания о том, что было с ним.

«Слабый свет проникает сквозь веки… Я жив? Да, вероятно — раз я ощущаю боль, коченею от холода, а желудок мой сводит голодная судорога. Меня сочли мёртвым (или в пути на тот свет) — и вышвырнули на помойку, как ненужное, непригодное ни на что тряпьё, оставив гнить…»

Дождь поливал развалины холодными струями словно кто-то могущественный, но невидимый тщетно пытался смыть их с лица земли.

«Однако, я выжил! Может, потому что был когда-то заговорён?.. А возможно потому, что миссия моя всё ещё не выполнена?!»

Оливер крепко стиснул в кулаке ладанку с кольцом, его священным талисманом. Его лишь немного удивило, что тюремщики не отняли его, палач не сорвал с шеи во время казни.

Чтобы умереть, я должен согласиться принять смерть…»

Тлетворный ветер, налетая резкими порывами, забирался под изорванную промокшую одежду, ворошил спутанные волосы…

«Должен согласиться принять смерть… Как просто! Но есть ли у меня право сделать столь лёгкий выбор? Ответ однозначен: умереть — предать всех тех, кто обрёл надежду на свободу, кто поверил мне. Предать самого себя… Этого я не могу себе позволить. Не желаю.
Чаша Весов медленно склоняется к Забвению. Но всё же, взывая к Свету, я выбираю Жизнь!»

«У тебя больше нет права выбора. – донеслось до Оливера сквозь вязкий как смола грязно-бурый туман, вновь начавший заволакивать его меркнущее сознание. – Эту битву выиграл я!»
«Не было ещё битвы! И тебе её не избежать! Я отыщу тебя, Эала!»

Отголосок мрачного хохота — последнее, что услышал Оливер, прежде, чем погрузиться во тьму бездны…

… Его окликали по имени, нежные ладони касались его лица… И изумрудно-зелёные глаза — так близко!

Он оставался ко всему безучастным…

***

… Невидимые колёса и такие же невидимые конские копыта со всхлипом разворачивали густую и вязкую дорожную грязь. Тихо поскрипывали оси.

– Глядите: вон они! – послышался звонкий бас из ниоткуда. – Среди развалин!
– Хорошо, – откликнулся ему тенор. – Успели в притирочку.

Откуда ни возьмись на фоне унылого серого неба, сочащегося холодным дождём, и безжизненной глинистой равнины, на дальней окраине которой виднелись редкие чёрные стволы останков деревьев, «проявились» очертания фургона. Девушка, в длинном чёрном вымокшем до нитки платье, склонившаяся над бесчувственным юношей, распростёртом на земле среди каменных глыб Свалки, вскинувшись, резко обернулась.

– Джек! – воскликнула она, и, поднявшись, шагнула навстречу кавалеру в сером сюртуке, выпрыгнувшему из ставшего видимым фургона. – Он жив! Они не смогли его убить!