Немного солнца в холодной воде. 2. 1

ЧАСТЬ 2. Лимож
Глава 1
Он растянулся на траве ничком и наблюдал за тем, как всходит солнце над холмом. С тех пор, как он был здесь, он просыпался всегда рано, он плохо спал по ночам, так же утомлённый покоем деревни, как и ранее – неистовством Парижа. Его сестра, у которой он жил, знала об этом и втайне обижалась. У неё не было детей, и Жиль для неё был словно сыном. Не сумев за 2 недели «поставить его на ноги», как она выражалась, это время казалось ей оскорблением Лимузэну, свежему воздуху и семье в целом. Конечно, она слышала об этих «нервных депрессиях», читала о них в газетах, но они казались ей скорей капризом, чем болезнью. Она, делившая своё время беспристрастно между родителями, затем – мужем и заботами о доме, будучи доброй, Одиль не могла поверить в то, что отдых, сытные бифштексы и прогулки пешком не могут вылечить все хвори. А Жиль продолжал худеть, молчать  и иногда убегать из дома украдкой, когда она, например, обсуждала последние новости с Флораном, своим мужем. И если она смотрела телевизор, чудесный ящик с двумя каналами, который они только что приобрели, он закрывался в своей комнате и появлялся только на следующий день. Он всегда сбивал её с толку, но на этот раз Париж совсем вывел его из строя. Бедный Жиль… Она иногда гладила его по голове, и, что странно, он ей это позволял, даже садился у её ног, ничего не говоря, когда она вязала, словно одно её присутствие приносило ему облегчение. Она говорила с ним о том, что, как она чувствовала со смущением, его не интересовало, но успокаивало хотя бы своим постоянством: о временах года, об урожаях, о соседях.
Он решил уехать на следующий день после того злополучного дня в Париж, и, так как у него было много долгов и, вдобавок, все незнакомцы пугали его, он решил укрыться у Одиль, в обветшавшем доме, который им оставили родители, и в котором она жила со своим мужем-нотариусом, милым Флораном, который казался ни к чему не способным, даже к зачатию детей, и который на арендную плату и ренту вел как можно менее активную жизнь. Конечно, он знал, что будет до смерти скучать там, но, по крайней мере, он сможет укрыться там от самого себя и от нелепых приходов друзей, которые, как он чувствовал, стали бы всё более и более частыми, останься он в Париже. Побыть рядом с сестрой, с кем-то одной крови с ним, казалось ему благословением. Всякие аффекты и проявления пугали его. Ему больше не в чем было себя упрекнуть, когда рядом никого не было.
Он оставил Элоизу в квартире, Жана – в газете, с твёрдым обещанием вернуться здоровым через месяц. Он был в деревне уже 2 недели и чувствовал себя совсем отчаявшимся. Деревня была прекрасна, но он знал это, а не чувствовал, дом был ему знаком, но ему казалось, что каждое дерево, каждая стена, каждый коридор говорят ему: «Раньше ты был здесь счастлив, ты был здоров», а он ходил окольными путями по аллеям или по коридорам, как вор, у которого всё украли, даже детство.
Сейчас вставало солнце, оно начинало купать долину в лучах, и он повернулся лицом к влажной траве один раз, два раза, вдыхая запах земли, пытаясь вновь обрести счастье, которое было у него раньше. Но даже эти простые радости не приходили к нему, и он с отвращением смотрел на свои жесты комедианта, на жесты притворщика, который притворяется, будто любит природу, словно человек, который когда-то был страстно влюблён в женщину и затем охладел к ней, но делит с ней кровать, используя те же слова и те же жесты, но сердце его сухо. Он встал, заметил со скукой, что его пуловер был сырым, и направился к дому.
Это был старый серый дом с голубой крышей, с двумя забавными конками на щипцах – классический для Лимузэна дом, окруженный террасой впереди и с холмом позади, дом, который пах липой, летом и спускающимся вечером, какое бы ни было время года или час. По крайней мере, ему всегда так казалось, даже при этом свете зари, когда, немного дрожа от холода, он вошёл в кухню. Одиль уже встала и в халате варила кофе. Он поцеловал её, а она пробормотала что-то о воспалении лёгких, которое он подхватит, если будет кататься по клумбе. Тем не менее, он хорошо чувствовал себя рядом с ней, вдыхая запах кофе и её туалетной воды, запах горящего дерева в печи, и ему захотелось быть большим рыжим котом, который растянулся теперь на сундуке и решал, наконец, проснуться. «Бог мой, Бог мой, вот она – жизнь, простая и спокойная». Как жаль, что он не может на несколько минут присоединиться к этому покою и что жизнь, её одержимость не хватает его, как свора собак, которых спустили на оленя, на каких-то 3 минуты! Флоран, тоже в халате, вошел в комнату. Это был маленький полненький человечек, как и его жена, но с огромными голубыми глазами, похожими на фляжки воды, которые на его лице смотрелись смешно и создавали впечатление ошибки. К тому же, у него была забавная привычка мимикой сопровождать всё, что он говорил. Он выставлял руки вперёд, если говорил о войне, прикладывал палец к верхней губе, если говорил о любви, и так далее. Он высоко поднял руки, когда увидел Жиля, и поприветствовал его так, словно Жиль был на расстоянии 100 метров.
- Хорошо спал, дорогой? Видел хорошие сны?
Он бросил на Жиля заговорщицкий взгляд. Он действительно решил не видеть в состоянии Жиля ничего, кроме простой неудачной любовной интрижки. И все запирательства Жиля не помогали. В его глазах Жиль был соблазнителем, которого вдруг покорила какая-то бестия. Поэтому, когда он заставал Жиля сидящим в кресле, например, он бросал ему весёлые фразы в духе «одну потеряешь, десяток найдёшь»  и раздвигал пальцы рук. В такие моменты Жилем обуревал дикий смех и гнев, и он не отвечал. Но если хорошо подумать, он испытывал некоторое удовольствие от того, что его считали таким, это его утешало. В конце концов, это могло бы быть правдой. Это смягчало положение вещей, хотя и запутывало его.
- Который час? – весело осведомился Флоран. – Восемь часов? Какой прекрасный день!..
Жиль повернулся к окну, дрожа от холода. Действительно, какой хороший день ждал его! Он проводил сестру в деревню за покупками, покупал газеты, сигареты, вернулся читать на террасе перед обедом, постарался предаться сиесте после обеда и не смог. Затем он прогулялся в лес безо всякого желания, выпил виски с Флораном, вернувшись, перед ужином, и пошёл спать рано, очень рано, чтобы его сестра, проявляющая нетерпение с 8 часов, смогла, наконец, включить телевизор. Впрочем, он думал, что зря так сильно боится этого ящика. На секунду его начала мучить совесть: по какому праву он лишал сестру этого удовольствия, казался ли он ей скучным? У неё не такая уж весёлая жизнь. Он наклонился к ней:
- Сегодня вечером я буду смотреть телевизор с вами.
- А, нет, не сегодня, - сказала она. – Мы идём к Руаргам, я тебе говорила о них.
- Тогда я посмотрю телевизор один, - пошутил он.
Одиль подскочила:
- Да ты с ума сошёл! Ты идёшь с нами! Мадам Руарг так настаивала. Она знает тебя с 5 лет…
- Я приехал сюда не для того, чтобы ходить по гостям, - вскричал испуганно Жиль. – Я приехал отдыхать. Я не пойду!..
- Нет, пойдёшь… плохо воспитанный… бессердечный негодяй…
Они кричали, внезапно перейдя в тон своих детских ссор, и ошарашенный Флоран напрасно размахивал руками, изображая то дирижёра оркестра двумя руками, то проповедника – одним пальцем. Всё было тщетно, в течение последних пяти минут вспомнили и маму Жиля, и его распутную жизнь, и уважение к приличиям, и врождённое упрямство Одиль (последний пункт был упомянут Жилем). Одиль разразилась рыданиями, Флоран обнял её, сделав еле заметное движение боксёра в сторону Жиля, очень смешное, а огорошенный Жиль обнял её, в свою очередь, и пообещал пойти в гости, если она так хочет. Он вспомнил, чтобы вознаградить её, что был послушным мальчиком в детстве. В 8 часов вечера они сели в старенький «Ситроен» Флорана – машину, которую тот вёл в такой странной манере, что все 30 километров, что отделяли их от Лиможа, у Жиля не было времени тосковать о чём-то другом, кроме своей жизни.