…Когда я буду старой, то стану бабушкой Замирой. Такой же сморщенной, сухонькой, с крепкими мозолистыми кулаками, с обвисшей кожей, коричневыми веснушками, широкоскулой, носатой, чуть прихрамывающей. Ах, нет лучше не хромать, лучше идти прямо, не сгибать худые лопатки и спину, чтобы не подумали:
«Ах, Замира совсем постарела, видимо, много работает на своём огороде. Что она там делает? Картошку копает? Виноград жуёт? Персики собирает? Или траву серую, пожухлую в корзины кладёт, чтобы козу кормить?»
А коза беленькая, с чёрным пятнышком на морде. Ещё пёс – Цезарь, некрасивый, худорёбрый, но умный. А до Цезаря Боня была, та глупая, как курица. Всё под колёса машин кидалась. Вот и допрыгалась, схоронила её Замира за сараем.
Когда я стану старой, как Россия и Абхазия. Как Урал и Сибирь. Как Махачкала и Чёрное море. То я имею право говорить всё, что хочу!
Когда я стану старой, я листком осенним спрыгну с ветки:
- Держи меня!
И ввысь. О, как я люблю эту высь, хоть раз бы, как птица, нет не чайка, а хотя бы как воробышек выше дерева, выше крыши серого сарая, где схоронена Боня, выше балкона третьего этажа нашего пятиэтажного дома. О, этот дом, там у Замиры проживала семья – отец, мама, сёстры: Якира и Алёна. Маму звали Нонна. Да, грузинское имя, но Замира жила в ту пору, когда не было национальных конфликтов, все были братьями, не было войн гибридных, информационных, горячих, холодных. Замира работала в поликлинике. С глухонемыми. Вот в окошко протягивает руку широкоскулый мужчина. Он с конвейера. У него болит ухо.
В поликлинике пахнет йодом, бинтами, спиртом, хлоркой.
Сколько ни лечись, всё мало. То кости скрипят, то колено не гнётся, то поджилка тянет в правом колене. Ой, ой…Ни мази, ни грязи, ни бязи не помогают.
Когда я стану старой, то выйду в гору, сяду и буду сидеть, ноги свесив на камне, как Алёнушка. На самом деле Васнецов писал простушку, дурочку, девушку из бедной семьи. До смерти отца семья Замиры жила хорошо, зажиточно. После смерти папы мама Нонна начала сквалыжничать, беречь каждую копейку, экономила даже на спичках. Она одну поджигала, затем включала газ, но спичку не выбрасывала, а оставляла для вторичного розжига, другой конфорки, чтобы подогреть чайник.
В четырнадцать лет Замира влюбилась. Бабушка каждый вечер гадала на картах: получит ли Замира письмо от любимого сегодня или завтра? Почтальон был похож на ангела, он приносил радостные вести. У почтальона были широкие розовые скулы. Длинный плащ. Пухлые пальцы. Такими можно доставать увесистые конверты и ловко просовывать их в отверстие в почтовых ящиках. Повестки, газеты, письма. Это было то счастливое время, когда люди действительно умели писать письма красивым почерком. Мама Нонна выводила тяжёлые квадратные буквы. Она беспокоилась о Замире. Отец писал ровным торжественным слогом.
Когда я стану старой то, как трамвай буду перемещать людей по городу. Вот горстка – с напёрсток – на остановке возле Драматического театра, вот они входят в моё нутро, рассаживаются. Если Замира осенний листок, то он взлетает, прижимается к стеклу трамвая, глядит древним взглядом в глаза сидящего в трамвае мальчика. Он смотрит и смотрит, как древняя рыба, как старец, как бедуин, самурай. Такой взгляд бывает лишь у существа имеющего великие знания – борьбы, любви, права, умения выживать. Я слеп. Я зряч. Я не смертный. Неумирающий. Вечный. Я вчера научился летать. Плавать. Нырять в глубину. Есть один человек, за которым я бы пошла куда угодно. Хотя в таких случаях говорят – на край света. Если бы земля была действительно плоской, то вот он! Вот я! Мы взялись за руки и побежали!
Трамвай остановился, горстка людей исчезла в темноте. Растворилась. Листок отлип от стекла.
Замира любила свою старость. Ещё до старости. Икринки смотрели прямо на неё. Они были тоже старые, как Замира, хотя родились только что. Но они хранили знания.
Все знания равны. Нет древних, старых, молодых знаний. Есть одно большое и правдивое, высокое и праведное, сугубо человеческое во имя гуманизма знание. Замира шла по дороге. Ноги слушались плохо. Кости скрипели, как несмазанные петли дверей. Замира прихрамывала. Она уже не помнит отчего болит правое колено. Может, натрудила? Ох, ох. И вот он светлый, зимний вечер. Уральский вокзал. Замира стоит в длинной очереди за билетом. откуда взялась очередь в маленьком скромном городке? Это же не бакалейный магазин, куда завезли мясо. В углу зала сидит монах и перебирает чётки. Замира определила на глаз, что монах молоденький. Мимо прошёл какой-то старик и спросил с усмешкой:
— Ты девственник?
Замира не успела разглядеть лицо старика, но заметила, что молоденький монах не смутился, не залился румянцем, а ответил, улыбаясь:
— Чистоты небесной напитаясь…
И в душе у Замиры забились колокольчики. Тоненькие. И скрипочки взыграли. «Какой милый!» - подумала девушка. Очередь двигалась медленно, как в кино. Замира подсела к монаху. И это была такая древняя радость, словно икринки, взирающие со дна морского нашли своё пристанище во взгляде монаха.
— Я – Филарет.
— Красивое имя…
— Подвиг девства, — монах неожиданно стал объяснять Замире то, о чём спросил мимо идущий мужчина, — когда люди умные и здоровые берут не себя, а крест, имеющий свойство блюсти себя в чистоте не какое-то время, а всю жизнь, и несут этот труд не стесняясь суда людского, открыто. Когда есть молодые люди, вопреки моде и даже мнению взрослых соблюдающие себя в чистоте до брака, а в браке живут, блюдя законы Божии. Иногда девство звучит, как юродивое слово. Но не для меня. Я принял обет. Хочешь, расскажу? Болезнь профанации святого, заподазривания священного в прелюбодеянии и в рукоблудии началась не сегодня, а ещё описано было в трудах философских. А ведь девство – это лилейно. Яблочно. Это христианство в его чуде. В непорочности. Родить непорочной, аки Дева наша Мария. “красоте девства Твоего удивляются ангелы”. Девство — это книги, это родители, это город наш, первый наш луч солнца, первый цветок, бабочка, стрекоза, пруд, река. Это тишь неизглаголенная. “Сам Христос говорит: что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами… сравнивая дар девства с лилией по чистоте, благоуханию, приятности и красоте. Подлинно девство есть весенний цветок, нежно произрастающий на своих всегда белых листьях цвет нетления”. Лилии, нежность, весна, цветение — вот какими словами дышит Святитель, когда говорит о девстве. Но мы спрашиваем себя: возможно ли это, — чтобы здоровый молодой человек хранил себя в чистоте? Выпишем фамилии: Декарт, Паскаль, Спиноза, Юм, Кант, Ньютон, Лейбниц. Это не перечисление столпов философии нового времени, это имена людей, пребывавших в безбрачном состоянии и при этом не замеченных в извращениях. История запомнила их честными учёными, преданными своему делу, любящими философию так сильно, что эту любовь у них не получалось изводить на кого-то ещё.
В это время Замира заметила, что очередь к заветному окошечку продвинулась. Она встала и, кивнув Филарету, отошла от него. Затем встроилась в очередь, которая гудела, как сломанный улей, не дающий мёда, пустозвукий, тяжёлый. Замира оглянулась: Филарета уже не было, видимо, ушёл по делам. Но его голос остался, он звучал, перекликаясь со звуками в зале: «…цивилизация далась христианам слишком дорогой ценой потому, что лилия девства весьма капризна и требует особого ухода… когда мы читаем в житиях о подвигах преподобных, страшно даже подумать, какой крови стоила им борьба за чистоту…отцы-пустынники умерщвляли свою плоть, чтобы убежать от грубой развратности Европы… есть где животные влечения настолько ещё сильны, что их приходится исторгать насильственно-о… древние подвижники несли тяжкий крест подвига … о пользе общественной, о роли в истории это прекрасно и похвально… молодого человека, вступающего в юность свою непременно будут жалеть его и близкие и дальние, если узнают, что он решил пойти в монахи…отчего девство пугает мирян…»
Замира плечом навалилась на тяжёлые деревянные двери. Не обязательно быть монахом или монашкой, чтобы быть девственником или девственницей. Надо себя блюсти самостоятельно. И детей своих беречь. Объяснять им. Мамочка моя…папуля… отчего вы стеснялись этих разговоров, не наставляли на путь истинный, не объясняли? И лишь голос Филарета сам сопровождал Замиру. Цветик ты мой, лопушок мой! Рыбонька моя. Ай пойдём-ка во лес по ягоды. Или просто погуляем?
Игорь был на четыре года старше Замиры. И хвастался, что он умеет любить. Наверно, он заранее спланировал, что поведёт девушку в лес и там…там… Сердце у Замиры забилось сильнее, когда Игорь прижал Замиру к себе, начал целовать, ласкать. Это были взрослые настоящие ласки. Осенние ласки. Потому, что билет на поезд куплен и пора на учёбу. Звёзды были такие огромные, что Замире казалось, что рухнут от тяжести. Поцелуи Игоря были страстнее и страстнее. Любит или нет? Если читать письма, то любит. Игорь уже давно встречался с женщинами, спал с ними. Поэтому каждый раз, когда любимый пытался зайти как можно дальше в своих ласках, Замира начинала его отталкивать.
Филарет…Филарет…
Он не унимался: «…расстаться с девством легко…или трудно? Или хранить его как зеницу ока. Как сокровище. Как то, что потеряв, уже никогда не обретёшь? Что за ценность такая девство? Что за радость? Ибо радость любви плотской – тоже певуча. Высоконебна! И она – глагольна. Как рифма. О. О! Не уродство ли это — сдерживать природный импульс. Естественное, надо сказать, стремление к продолжению рода и к нормальной потребности в телесных радостях? Кто возьмёт на себя власть отбирать природное право человека на радость тела бренного? Есть же очаг семейный, замужество, рождение детей, полна чаша! А вот и век 21-ый, раскрепощения народа, рождаемость поощряется денежно. И нужно ли целомудрие? Аки первая заповедь любви. Вы будете смеяться, но девство – это любовь. Высшая. Это посвящение себя Небу высочайшему. Поэтому матери детям говорят – постель с мужчиной, токмо после брака. И это тоже любовь высочайшая. Неглагольная. Планета от целомудрия не вымрет. Она вымрет от разврата. Кант писал: …хранить целомудрие — полезно, как наивысшее само-принуждение, как чистота смиряющая страсть…нужно блюсти расстояние между тем и иным полом. И тогда наслаждение найдёт тебя как цветок благоприличия…»
И вот монастыри опустели. И вот некому стало молиться за нас…
Значит, целомудрие – дело не токмо личное. Общественное! Энергия наивысшего выше, энергии нижайшего. Ибо как ни крути, а страсть – блуждающая это порок…
Замира пришла к Игорю сама.
Филарет витающий в мыслях не смог её остановить.
И не так было сладко. Как понятно: любовь исчезла. Просто испарилась. Никакое предложение руки и сердца не помогли.
2.
Когда я стану бабушкой Замирой, я буду утешать мою родину, я буду вытирать её слёзы, я буду доставать платочек за платочком из своего кармана.
Эти платочки бабушка Замира вязала сама на старых гнутых спицах из тонкой шёлковой нити. Вейся, вейся, ниточка шелковая. У Замиры распухшие пальцы, изнурённые артритом, короткие ногти, похожие на панцирь черепахи. Она часто ими отстукивала ритм на старом дубовом столе – тарам-пам-пам. Неужели ей было когда-то 16 лет? И Замира с подругой ходила в театр – в самый настоящий. Драматический. Пьеса называлась «Валентин и Валентина». Как так можно, чтобы вдруг из глаз брызнули слёзы от чужой любви. От чужих страданий и разлук. Ромео отдыхает. Джульетта передумывает принимать яд, ей не хочется вонзать нож в сердце. Потому, что Валентина горестно и безотчётно держится за руку своего друга. Потому, что всё в мире любовь и разлука. Всё в мире тонкая нить сердца накрученная на больное и гордое человеческое чувство. Неужели можно научиться писать такие пьесы. Книги? На каком-нибудь модном сейчас мастер классе. Наивные вы! Этому научиться нельзя. От марсианского слова «совсем», от лунной фразы – не сходите с ума, с вас просто выкачивают деньги. Замира плакала от того, что у неё нет любимого. Точнее он был. Но теперь он разлюбленный. И она вспоминала, как его рука скользила по платью в оборках, сшитом мамой на старой швейной машинке. Как его пальцы мелко дрожали, когда он клал ладонь Замире на пухлый девичий живот. Как он целовал розовые тугие ягодицы. И весь мир был полон любви. И Ромео тоже отдыхал. А Джульетта даже помыслить не смела о яде, о ноже, о смертном и невозвратном.
Когда Замира училась в восьмом классе девочки ей объявили бойкот. И решила её проработать на собрании. Вопросы звучали глупо. К тому же Замира опаздывала в соседнюю школу на соревнование по чтению вслух. И после собрания она бежала чуть ли не бегом по первым весенним лужам. Вода просачивалась в сапожки красного цвета. Вода плюхала между пальцами, а чёрные шерстяные носки кололись зимней овечьей шерстью в катышках. Было обидно. За себя. За Джульетту. Декламируя стихи Джульетта сбивалась. И от этого было обидно вдвойне. Отчего подруги не дождались завтрашнего дня, чтобы осудить Замиру? И одна из них - Ольга Бак через пару лет неожиданно заявилась к Замире домой, прося прощение. Но Замире тогда уже было всё равно. Но Ольга не уходила, топталась в дверях. Затем попросила впустить её. И прожила у Замиры три дня в тесной коммунальной квартире. Им с бабушкой и без Ольги Бак было тесно, но закон гостеприимства никто не отменял. Визит Ольги напоминал сюжет сказки о кошке и котятах. Ольга сказала, что они все были не правы, осуждая Замиру. Но снова была весна. Лужи. Слепящее солнце. И мальчик, которого Замира уже разлюбила. И это было так странно – почувствовать отсутствие полноты в сердце. Некой кровяной не насыщенности, не тяжёлой боли. Отчего в жизни у Замиры было так много людского осуждения? И так мало Ромео. И горстка Джульетты? Но всегда очень много мужского внимания. Через чур. Через край.
Но пьеса продолжалась. И когда Замира с подругой ехали в зимнем трамвае – это тоже было то самое состояние огромной драмы. Чудесной. Ибо не только комедией жив человек.
- У меня соседка в больнице работает в реанимации, - (Бабушка Замира пришла в аптеку, купить диклофенак), - она уколы ставит, вам любоваться бы, а у меня нога подкашивается, что ветряк. Старый такой на горе возле стены каменной. Говорят, что он портит вид всего города. А для меня – бабушки Замиры – он памятный, его дед старый ставил, растил, что бороду. И ветряк рос себе, рос, вырос, в облаке жарится. Итак, диклофенак, дочка, лекарство модное, соседка вечор придёт, руки помоет, поужинает – красавица!
У неё работа трудная: вчера дежурила. Выходная сегодня и так её любят больные, послеоперационные, дооперационные, и подушку поправит, и бинт съехавший, и слово доброе, и не просто доброе, а такое огромное и трёхтонное, что душа умиляется и до неба взлетает, бодрая.
- Кем работает ваша труженица-красавица?
медсестрою? врачом? или замом? заведующей?
Отвечает Замира:
- Что вы? Она главнее. Лишь на пороге появится,
дар такой, что сияние, он от деда ещё,
улыбаются все, даже умирающие,
у них перед смертью уста в улыбке растягиваются, улыбаются все, даже не улыбающиеся.
А уколы ставит: подставляй скорей я;годицы!
- Кем же она работает? Что за должность такая? Министр, видимо?
(Бабушка Замира глядит на меня, на нас, на всю Гагру солнечную…)
- Да не помню я, что за профессия. Клиньями поднимаются птицы, замолкают цикады, мочи нет, как нога подворачивается у Замиры, не слушается, спотыкается. А рука у неё тоненькая, худенькая, фиолетовая, словно фиалка…
- Ага вспомнила: у неё нужная профессия! Моя красавица самая важная в больнице! Она санитарка!
И пошла Замира себе по дорожке вверх в гору, нога и вправду подкашивалась, камни впивались в подошву. Но было радостно и чудесно, как в после-смертии.
- И когда я успела умереть? – подумала Замира. – Вчера? Месяц тому назад? Или утром.
Наверно, утром. Потому что сыпались яблоки так отчаянно, словно наступил август. Август-густарь. Август-сочник. Август-рябиновый.
Мимо на велосипеде ехал подросток, такой кудрявый, похожий на внучка. Замира протянула к нему руки, но подросток проскользнул мимо, вниз по дорожке. Он даже не кивнул, не улыбнулся, не заметил свою бабушку. А ведь Замира его так любит! И тут ей стало страшно: она словно взаправду умерла.
- Так вот что такое смерть! Это когда ты есть, но тебя не видят. Не замечают. Не обнимают в ответ на твои протянутые руки. Не пытаются поймать твой взгляд. Замира потрогала себя: руки, ноги, шею, лицо. Всё было на месте. И она, и сад, и сумасшедшие запахи абрикосов, цветение. Пчёлы. Даже синие мухи. Всё было, как прежде. Но не было её – Замиры. Вдруг она споткнулась и повалилась на острые синекрылые камни. Колени, ладони были в крови. И Замира видела красные пятна на дорожке. Сзади подошёл мужчина, подхватил Замиру за талию, приподнял её над дорогою и поставил обратно:
- Осторожно, женщина!
- Да, да…
Замира кивнула, глотая слёзы. Но она почувствовала твёрдую опору под ногами. И необычную лёгкость в теле: не умерла, не умерла, просто чуть взлетела над реальностью. Крылатая Замира. Синеокая. Ягодная. Лиственная…
Мужчина достал носовой платок из кармана и отёр Замире щёки, испачканные кровью. Затем взял её ладонь в свою тёплую, мягкую ладошку и сказал:
- Не надо унывать! Вы же такая красивая!
Замира удивилась. В её возрасте комплименты казались комичными.
- Нет, наверно, всё-таки умерла! Или сплю?
Мужчина продолжал ухаживать за Замирой, он дул на царапины, отирал грязь, помогал отряхнуть пыльную юбку. Ох, уж эта юбка! С оборками, кружевами, в складочку! Да это же Филарет! Припомнила Замира. Но уже располневший, возмужавший. Значит, он скоро исчезнет, как тогда на вокзале, растворится в толпе, скроется за поворотом. Милый, добрый Филарет.
Как-то в молодости Замира лежала в женской больнице. Она как раз изменила мужу и забеременела. Это было так неожиданно и несимпатично, что Замира ошалела. Сначала она грела ноги чуть не до ожогов, надеясь, что беременность «пройдёт» сама, прыгала с дивана, трясла животом. Затем наглоталась таблеток. После отчаявшись, сдала анализы и легла в больницу. Это была знаменитая гинекологичка на углу проспекта Ильича.
Чего только Замира там не нагляделась. Роженицы, абортницы, сохранительницы, преждевременщицы. Женщины находились в своих палатах, беседуя, рассказывая друг другу истории. Они ели, терпели уколы, пили таблетки, по утрам сдавали мочу в баночках.
- Блудницы! – ворчала санитарка, протирая полы в коридоре.
И точно! Время было разгульное. Работы не стало, заводы позакрывались, фабрики тоже. Создавались мелкие артели, типа «Ремонт обуви», «Пекарня у Гиви», «Шаурма Мирика». Мужики спивались по гаражам, женщинам приходилось подрабатывать телом, чтобы прокормить своих детей. Самое плохое, что учителям не платили зарплату по полгода, ДК закрывались, становясь хабом торговли, библиотеки тоже были на грани исчезновения, некоторые из них сдавали книгохранилища под притоны.
Но у Замиры была иная ситуация, она влюбилась в своего начальника. Он был невесть каким, средней внешности, но приглашал Замиру в кафе и рестораны, не жалел денег, покупал детям Замиры разные вкусняшки, типа Чупа-чупса, жвачек, чипсов. И вдруг – две полоски на тесте. Эти тесты только-только входили в обиход. Замира сначала не поверила, кинулась звонить начальнику, тот выписал Замире премию и сказал: «замни это как-то…». То есть? Утрамбуй, запихай подальше, спрячь, выброси…
Но всё-таки таблетки для прерывания беременности, купленные у какой-то женщины, сработали. Но не сразу. Через две недели. Это было записано в инструкции. Просто Замира не прочла её, поэтому долго прыгала с дивана и парила ноги. Она как раз ехала на машине по скользкой дороге. Машину закрутило на повороте да так неожиданно, что Замира успела только громко закричать. Переднеприводная корейская авто въехала в сугроб, сильно сотрясаясь всем своим несеверным корпусом. На такой машине только по Корее разъезжать на ровных дорогах! В животе от удара что-то булькнуло. И Замира поняла, что это конец беременности. Алые струйки крови потекли по ляжкам. Женщина подложила на сиденье полотенце и ринулась в больницу на Ильича. Там её быстро уложили на кушетку, вкололи какой-то укол и отправили в палату. Старая врачиха, с жёлтой кожей на щеках спросила:
- Оставлять будете?
- Что оставлять? – не поняла Замира.
- Не что, а кого! УЗИ показало, что дитя живое.
Жёлтая кожа врачихи чуть порозовела. У неё тряслись руки, не сильно, но существенно подрагивали. «Наверно, бухает» - отчего-то подумала Замира. И пожала плечами.
- Тогда полежите до вечера тут. А утром скажете, что с вами делать. Если аборт хотите, то придётся ждать пару недель, чтобы плод дозрел.
- Плод? Апельсин что ли? – усмехнулась Замира.
- Ага. В Африке твой апельсин растёт. А в животе у тебя дитя.
- Но у меня же кровь была…
- Это нормально. У многих так.
- А если рожать, то что?
- Вы хотите спросить – не вредно ли ребёнку после ушиба родиться? Не урод ли будет? Всё ли у него на месте, руки, ноги, голова, печень? – жёлтые щёки раскраснелись. От врачихи пахло брагой и ещё чем-то ванильным. Какими-то семечками. И куревом.
- Да. Вроде того, – Замира перешла на шёпот. Она представила, что у дитя будет такая же внешность, как у начальника: круглолицый, лысый и синеглазый. И заплакала. Как-то внезапно. Слёзы сами потекли из глаз, словно от некой обиды: ни прыжки, ни пар, ни даже авария не помогли. Видимо, дитю очень хотелось жить.
- Идите. Подумайте…
В кабинет вошла очередная женщина. Она была тоже в слезах, как Замира:
– Сделайте что-нибудь! Мне сказали: ребёнок умер в чреве. Но ему уже 15 недель! Зачем делать аборт? За что?
- Раздевайтесь. Я вас осмотрю…
Замира вышла из кабинета. И остановилась у чуть приоткрытых дверей.
- Я слышала… я знаю… ребёнка хотят вынуть из меня, чтобы продать ценную плаценту за границу…изверги…торговцы…
Замира замерла от неожиданности. Женщина в отчаянии продолжала:
- Это уже вторая беременность, которую мне предлагают прервать, сволочи!
- Это девяностые годы, детка! – возразила Жёлтощёкая врачиха. – Я вам ничего не предлагаю. Хотите, идите в платную клинику. Обследуйте…
- Но у меня нет денег!
Женщина в отчаянии выбежала из кабинета.
- Эй! – Замира окликнула её. – Хотите, я вам дам денег на клинику?
- Что? Что? – незнакомка не поверила. Но затем она круто развернулась и бухнулась на колени перед Замирой. Схватила её руку и начала целовать…
Замира достала деньги из кошелька: это была сумма, данная ей на аборт начальником. Около пятидесяти тысяч. Замира отсчитала половину и протянула незнакомке. Остальные оставлю себе на всякий случай. Затем последовали поцелуи в щёку. Какие-то мягкие слова. Шёпот. Что-то сестринское.
- Я вам верну. Чуть позже…
Замира понимала, что это напрасные заверения. Она назвала фальшивый номер телефона незнакомке. Улыбнулась. И сказала на прощание: «Торопитесь. Иначе центр закроют!»
Надо же, как люди хотят рожать! Во что бы то ни стало. А другие лезут под нож. Одна из сотрудниц Замиры сделала двадцать два аборта. И это был рекорд. «У вас муж совсем не умеет предохраняться?» - в сердцах спросила её Замира. «Умеет. Но не всегда!» - ответила сотрудница. «Просто мы так хотим друг друга…» Замира шла и у неё колотилось сердце. Она понимала, что будет вынашивать и рожать. Но как сказать мужу, ведь он в командировке. В Югославии. И вернётся только через месяц. Как всё банально, словно в анекдоте: муж уехал, жена пригласила любовника. И Замире тоже хотелось, как её сотруднице того же, что и она. Часто. И много.
Огненный густарь – древнерусский жнивень полны короба твои хлебозаром!У тебя в крови то яснопогодно, то ливень, у тебя в крови молоко с нарзаном.У тебя в крови отшумел Купала. Я хотела бы, о, хотела бы, чтоб как раньше. Чтоб вода по телу текуче, беспало и безгубо стекала, так капли пляшут. Что твои мне костры? Обожгла все подолы.
Невозможно быть молодою вечно. Возвратила бы я, что с алмазом колечко, да оно прикипело к моим ладоням.
Густарь, ах, густарь, а точнее август, холодящее утро, что на треть уже осень, будешь прясть по-эрзянски куконьи фразы. Я хотела сама бы, но ты меня бросил. Я-то думала, что пригожусь, чтоб на раны дуть твои, чтобы руки ласкать бы да гладить. Я-то думала, что мы с тобою рАвны, если рядом в постели в любви, в шоколаде.
Но, густарь, ты нещаден. Я лбом толоконным в окно твоё билась, как ветер, как ветви. Вернуться бы вспять – ни объятий, ни стонов, ничто между нами ещё, ни столетий.
Вернуться, где ты ни одним государством ещё овладеть не сумел в изначалье.
Цветёт подорожник багряно, и нас нет, и сладко вино, и костёр за плечами.
О, нет, не пройдёт: «Ляг со мною. Согрейся!» Когда десять Арктик в костях моих тонут.
Я грелась уже. Я ложилась до детства, почти до младенчества, до эмбриона.
Студёно, мудрёно и непосвящённо.
Скажи лучше, чтоб родилась я из пены иль в пене, скажи, как поэт, чтоб остаться.
Из самоисканий, из самонетлений, из самомоихпотебеиссушений,
хранящей костры русских цивилизаций. Мне больно остаться. Больней не остаться.
Ложись на тепло моё: место согрела, на воздух мой, запах. Не надо на тело,
всё в нем, что живое, что пело – истлело.
Остались лишь горстка углей – кровь дурная, остались лишь рваные, в пепле подолы. Хотя обещала хранить долго-долго.
Зачем обещала?
Не знаю.
Мужчины приходят и уходят, а дети остаются.
На ночь, уложив сыновей, Замира взяла в руки книгу. Она называлась странно и грубо «Исповедь акушерки». В ней было понаписано много разной ерунды. Какие-то страшилки о нерождённых детях. Брошенных детях. Тоскующих эмбрионах. Умерших роженицах. Разрывах плаценты. Написала врач эту книгу. И газеты подхватили россказни о том, что это бестселлер. Он был написан простенько, как репортажи. И обыденно. Смерть. Смерть. Жизнь. Космос. Чрево.
Да… космос. Космос внутри тебя. Космос ты сама. Чрево космос. Кровь и лейкоциты. Море рожениц, голых и чудесных, как синь. Как воздух. Мир рожающий. Леса рожениц. Берёза – мать.
И всё было материнством. Земля-Мать. Дева-мать. Звезда-мать.
И не убий.
И сохрани. И какие-то жалостливые стихи на плакате, типа «Подумай, мама, я живой!» Графомания сопливая…
Что такое? Замира взяла в руки тетрадь с рифмами и бросила её в костёр, разожжённый во дворе. Муж приехал раньше на месяц. И тут же кинулся в постель к Замире. И ничего не надо было придумывать. Замира сказала ему через месяц, что беременна. Муж поморщился:
- Сейчас не те времена…
- Вася… Васенька…иных времён уже не будет.
И вправду! Вот было бы у Замиры сейчас одиннадцать детей. Они снились Замире – холодными, как звёзды. Неосуществлёнными. Особенно было жалко последненького. Врачебная ошибка, так это называлось научно.
Начальник потребовал от Замиры возврата денег.
- Ты сделала то, что я тебя просил?
- Ну… как тебе сказать? – Замира поморщилась, когда бывший любовник вошёл в её кабинет без стука.
- Тогда деньги верни мне!
- Ой… отчего вдруг? У тебя проблемы?
- У кого их нет? Время такое. Наш завод разорился.
- Интересно.
Замира после около полугода расплачивалась с начальником за не состоявшийся аборт. Но всё-таки на чистку Замире пришлось лечь в больницу. Её шкрябали изнутри. Долго и упорно. И больно. Без наркоза.
Всё та же Желтощёкая трясущаяся старуха.
Через пару лет Замира столкнулась с Желтощёкой на вокзале и, приняв её за нищенку, положила в её ладонь пять копеек. Или десять рублей. Что, впрочем, одно и тоже.
Замира могла бы работать лектором. Посудомойкой, как Цветаева. Или начальником бюро.
Когда Замира лежала в больнице, ей приходилось принимать мертворождённых детей. Да. Да, это были настоящие роженицы, но их дети в утробе были убиты специально, по медицинским или социальным показаниям. Это было в пресловутых девяностых годах.
Замира могла быть не плохой сиделкой…
Желтощёкая, окликнутая на вокзале подошла к Замире:
- Послушайте меня…час, пока мертвороженица спала после извлечения плода, я выпила мензурку спирта, сидя в процедурной, сколько их убитых детей? Что за время такое – убивать зародышей? Неужели людям действительно так плохо, бедно и никудышно живётся? Что ребёнок мешает им? Новый ребёнок. Нерождённый. Отчего им не мешают уже рождённые дети? Я думала какими словами объяснить этот мир. Ведь дети убитые, абортированные спросят там, ибо для неба все живые — почему? Мне позвонила одна из знакомых, назовём её Розовощёкая коллега из другого родильного дома и попросила о каком-то лекарстве. У них как раз намечалось профилактическое мытье. Я могу долго и нудно рассказывать о пяти годах бесплодия, десяти, пятнадцати, о тех женщинах, чьи глаза полны слёз, вопрошания: как я хочу дитя. А у неё две неудачных лапароскопии, несколько гастроскопий, кровоточащая стимуляция, подготовка к оплодотворению, но вот чудесная естественная внезапная беременность. И вдруг неудачные роды. Сами по себе. И снова – процесс – подготовка к оплодотворению, снова экошница. А тут приходят здоровые бабы, по тридцать, сорок человек с утра, ложатся на аборт. Раздвигают ноги на кресле, стонут, орут от боли. Затем, поправившись, опять ложатся под мужика. И опять идут к нам. Помню одну такую – полную, почти стокилограммовую… Сразу после конференции меня позвали, думаете это легко – разрезать матку? А там воды зелёные. И ножка у дитя, как у вареной курицы в бульоне. И ещё, Замира, Замира, помните. как женщина трое суток выла, рожая на двадцатой неделе? А я дитя уже раствором убила, и помню спрашиваю: «Ирина, вы хорошо подумали?» А она: «Меня насиловали впятером…» У кого-то десять-пятнадцать лет пути к материнству через мытарства, хотя наша медицина намного улучшилась, и вдруг результат – дитя умерло два часа тому назад до родов от тромбоза пуповины!» Бывает и так. Помню, тащила как-то дитя из матки у отказчицы…помню… Вообще, был такой всплеск бремени, когда женщины только и делали, что совокуплялись и оплодотворялись. Так бывает перед войной. А ведь я верю, что браки заключаются на небесах, а дети там даются, как подарок. И вот женщина, забеременев, отказывается от подарка. Возьми, небо обратно дитя, себе и воспитывай. А ещё верю в детей некрещённых, как у Гоголя в «Страшной мести». Они некрещённые мстят. Да-да…Через десять лет Ирина пришла ко мне с опущенной головой: не могу забеременеть. А ведь мы так любим друг друга. «Лечитесь!» - кивнула я. Но Ирина сказала – бесполезно. Ибо тот, нерождённый, мстит. Что делать? Идите в церковь. Ходила. Идите ещё. Иди сама! Выкрикнула Ирина. Ты- ты-ты, так меня скоблила потом после родов. Чтобы руки твои высохли! Этих проклятий я слышала много. Часто. Сначала женщины умоляют – выскоблить. А затем спрашивают – за что? Но я скоблю и скоблю по живому. Хотя сейчас можно заплатить за наркоз. И женщины отдают деньги. Контрацепция: я всем говорю есть пилюли, гормоны, пейте их. Мы растолстеем. Да! Толстейте. Но пейте. Тамопонируйтесь. Помню, это было в золотом октябре, Ирина вошла в мой кабинет: у неё в руках был пузырёк, она выплеснула мне на руки его содержимое. Я заорала. Ожёг был страшный…чуть не до кости. Но через девять месяцев она родила. Это была девочка. Четыре кг. А мои руки уже не трясутся. На них выросла новая розова кожа. Я принесла белый сверток Ирине в палату. Лампочка синяя, как звезда, слегка мерцала. Она была как церковная свечка, колыхалась и манила. Белая шапочка у малышки чуть съехала на бок, я поправила её. Действительно дети – это подарок. Но не каждой. Замира, у вас есть дети?
Желтощёкая стояла вытянувшись, как по струнке. Она всю свою жизнь убивала жизни, а в конце своей жизни начала их дарить. Замира, а ты дарила жизни?
Вокзал кишел. Последнее время там стало меньше бомжей и алкашей: милиция-полиция работала как надо.
Замира оглянулась вослед уходящей Желтощёкой. Она пришла и ушла когда хотела. Руки её были вытянуты вперёд – обожжённые, худые ладони с новой нарастающей кожей. Кожей младенцев.
Я не плакала. Тебе показалось, что я плачу. Ты всё придумала: меня, ворующую, превращающуюся в серо-шёрстного индивида. И ты слёзы мои придумала. Ты сама себе сделала аборт, ты в себе погубила плод живой: это был солевой аборт. Ты знаешь, как он происходит. Нет? Слушай: амниотическую жидкость путем прокола амниотического пузыря, врач выкачивает, это жидкое кисельное вещество, виноградом пахнущее, абрикосом, орехами и мандаринами. Матку наполняют хлоридом натрия. Ребенок окружается солевым раствором и начинает погибать. О, жуть! Ибо смерть малыша при данном типе аборта просто мучение адское .Женщина это делает из-за того, чтобы впоследствии был ребёнок, если она найдёт хорошего мужа. Чтобы забеременеть после, ну, чтобы не было бесплодия. Она убивает этот плод гибель дитя крайне мучительна и длительна. Ребенок медленно, на протяжении нескольких часов, погибает. Беззащитное существо, не виноватое ни в чём, без суда и следствия убивается своей собственной матерью. Ранний аборт – это тоже грех, но это ещё не дитя, а горошина, а вот на двадцатой неделе, тридцатой – малыш чувствует страшную боль. Через некоторое время у женщины начинаются родовые схватки, которые сокращают матку и выталкивают плод наружу. В медицине подобный плод называется «леденцовым» - из-за ярко – красной окраски кожных покровов, возникающей вследствие того, что под воздействием солевого раствора кожа истончается, и становятся видны кровеносные сосуды. Любой врач – гинеколог просто обязан предупредить женщину, которая желает сделать солевые искусственные роды, о том, что будет испытывать ребенок, у которого уже полностью сформирована нервная система и все болевые рецепторы. Но Жёлтощёкая не предупреждала, до этого ли ей? суды-пересуды, лясы точить… А бывает и так, что ребёнок не гибнет, тогда рождается инвалид с убитым мозгом. Олигофрен. Замира видела таких детей. Знала такие семьи. Ты – олигофрен самой себя. Ты – сожжённая кожа в утробе. И Замира схватилась за голову, что же так? Ибо мозг почти не работал, она чувствовала распад в себе.
Замира прошла все стадии распада: пьянство, измены мужу, она даже два раза переспала с мужчинами за деньги, как баба с панели. Ей нужны были деньги. Она копила тогда доллары на жилье. Ей очень хотелось, чтобы у неё была квартира, просто квартира. Запасная, как у других. Ибо те, другие, сдавали в аренду свои квадратные метры и получали за это деньги. Ибо в эти годы Замира уволилась с работы потому, что муж допоздна оставался на работе, это были кооперативные времена. Дети сидели по вечерам одни, их было жалко. Замира поверила в то, что можно зарабатывать, продавая газеты, книги, брошюры.
Она не помнит откуда взялась эта идея фикс: зарабатывать помимо государства. Без участия начальника, которому она выплатила весь свой долг. Без участия трудовой книжки – этой записи в зелёных корочках. Без того, чтобы не вставать утром рано, не будить детей. Без нервотрёпки в городском автобусе. Просто самой. И всё. Но ходить по улице было как-то стыдновато. Приходилось выпивать каждый день по сто грамм. Затем по двести. Вскоре желаемая сумма в десять тысяч долларов была скоплена. Куплена небольшая квартирка возле вокзала.
Вокзал – это журчащее поле разлук. Это солнечное марево встреч. Вокзал – это котёл.
Арендаторы нашлись быстро. Денежки потекли сами, не рекой правда, а ручейком. Но хватало. Замира воскликнула, вздымая руки – пусть всё останется таким, как есть! Волк- волком, собака-собакой, лес-лесом, река-рекой! И пусть Вася будет рядом. И мир. И небо, звезд полное. И бабочка!
Стоп. Откуда бабочка на сугробе? Холод же… Замира приостановилась. Неужели я пьяна? Нет. Замира выдохнула в перчатку воздух: пахло хлебом, сухарём и конфетой.
3.
Но Замире всё-таки однажды пришлось встать на место Желтощёкой. Случайно. Ночью. Просто никого рядом не было, кроме её и женщины, рожающей после соляного раствора.
Женщина орала. Синяя волосатая голова ребёнка торчала под животом. Замира прикоснулась к скользкой поверхности тела. Вцепилась ногтями в это синее, разбухшее, нутряное. Смотреть на живой зародыш – это одно дело, а на сгубленный самой матерью – иное. Мать хочется просто побить. Вдарить ей хорошенько. Неважно как и от кого она забеременела, – но это живое дитя было. В тебе. Билось сердечко. Конечно, случаи бывают разные: у кого-то нет средств на воспитание, нет жилья, нет мужа. У кого-то это вопиющий случай – изнасилование, принуждение, по пьяни, от «не пойми кого залетела», «дала за деньги», но рожать не хочет.
Тогда есть выход: дай свой плод той, кто не может забеременеть.
Ну, есть же такая операция – пересадка сердца. Отчего бы не пересадить дитя для донашивания другой бабе, смертельно желающей забеременеть? Пусть берёт. Ей не подарено. Не дадено. Она мыкается десятки лет, пытаясь вылечить своё бесплодие. А другая выкидывает своих детей пачками в мусорный ящик. Несправедливо.
Был такой случай, продолжает Жёлтощёкая сама по себе, самой для себя, рассказывает: «Это не справедливо! Неверно! Отчего нет специального плана по деторождению?»
Головка ребёнка была скользкая, синюшная, с крошечными венками на затылке. Замира не глядела на орущую и извивающуюся женщину на своей кровати. Она просто тянула дитя, назойливо застрявшее в родовых путях. Честно говоря, пахло ужасно, от внутренностей, от вод отходящих, от склизкой крови, от самого плода, который медленно вываливался, словно нехотя.
Замира одной рукой помогала женщине, а второй нащупывала тревожную кнопку для вызова санитарки. Ну где же она? Чего не идёт. Спит что ли?
Медсестра подошла, когда уже плод лежал на боку на смятой простыне. Голый, беззащитный. Женщина, довольная, что освободилась, шевелилась на койке. Что-то произнося про себя, то ли ворчала, то ли благодарила. Замира неожиданно запела колыбельную. Ну надо же было как-то его отпеть, она не священник, не поп, молитвенных слов не знает. И запела то, что пришло в голову: «Спи, дитя моё. Прижимаю к груди, качаю.
Если петь колыбельную, то о важном и созерцающем. О царевиче, зайце, Алькоре мерцающем и про этого волка, что с правого края. Спи, дитя моё, спи, впереди – годы, годы.
Супротив, поперёк, вопреки – вдаль стремиться. Покорять и сражаться, сбираться в походы
и ловить журавля, и поймать вдруг синицу. Спи дитя моё, спи. Жили все по талонам мы.
Помню, как мы проснулись, закутались, вышли как: в магазинах всё есть! Есть бумага рулонами, хлеб, сметана и соль, водка. Одеколонами перестанут травиться. Шелка есть с шифонами, да хоть шейте кафтаны, хоть куртки с манишками.
Если честно сказать, в девяностых рождённые, не такие, как все, им бы хайпы да блогерство… Не стабильна страна! Ах, кусок мой запроданный, вместе с солнцем и с небом за доллары. Это хуже утраты. Сиротства. Угона ли. Словом, Запад. Тлетворный, развратный, гниющий. Словом, Азия. Нежная, странная, грубая. Но пока я качаю дитя: спи, мой лучший,
спи, мой зайчик, воробышек. Любо нам, любо нам! Я рожала тебя в песню Виктора Цоя. Я кормила тебя под картиною Клуциса. А затем! Что затем? Ясли, сад детский, школа, танцевальный кружок, спорт и секция боя. На задворках большого футбольного поля мусор, щебень, шприцы. О, доколе, доколе матерям от прошедшего времени мучиться?
Пожинать это время. И как его выдержать? Как бинты приложить подорожника с пижмою.
Как кудели мне прясть и лекала медвежьи? Спеть: «…а видит ли воин звезду близ Алькора?», Спи дитя моё, спи. Повторяю прилежно.
Ещё утро нескоро…»
Медсестра встревоженно взглянула на Замиру, перекладывая мертвененького младенца в специальную коробку. «Лежите, - приказала она соляной абортнице, - сейчас врача приглашу!»
Затем повернулась к Замире и подхватила: «Спи, дитя моё. Прижимаю к груди, качаю.
Если петь колыбельную, то о важном и созерцающем. О царевиче, зайце, Алькоре мерцающем и про этого волка, что с правого края. Спи, дитя моё, спи…»
Когда подошла врач, она встала тоже рядом и тихонько начала шептать припев: «Спи, дитя моё. Прижимаю к груди, качаю.
Если петь колыбельную, то о важном и созерцающем. О царевиче, зайце, Алькоре мерцающем и про этого волка, что с правого края. Спи, дитя моё, спи…»
Синие звёзды глядели в окно. Они замерли. Они не двигались. Они перестали думать.
И вся вселенная, застыв в ледяном порыве, продолжала: «Спи, дитя моё. Прижимаю к груди, качаю. Если петь колыбельную, то о важном и созерцающем. О царевиче, зайце, Алькоре мерцающем и про этого волка, что с правого края. Спи, дитя моё, спи…»
И никто не мог остановить эту песню. Ибо колыбельная пелась последний раз для этого дитя. И теперь было не страшно: его отпели. Оплакали. Отвыли три незнакомые ему женщины – Замира, медсестра и Желтощёкая. Их лица были похожи на лики ангелов.
И огромное чело Вседержителя наклонилась над ними.
Был слышен шорох трепещущих крыльев. Сквозь припев пробивалась мелодия дудки, флейты и арфы.
Мамочка моя…дорогая моя…люблю тебя всё равно! тебя, лежащую под одеялом, дрожащую, тебя убившую меня в своём чреве, тебя, зачавшую меня, обрекшую на муки. А после провожая на вокзале моего брата Толика ты будешь плакать, потому что на войну. Сейчас светские жеманные барышни не любят говорить о СВО, на конкурсы не берут стихи о СВО. Но плача по Толику, ты плачешь обо мне, провожая Толика, ты провожаешь меня – твоего не названого, безымянного. Ибо мёртвые сражаются сразу с живыми. Ты помнишь, как подписала договор, что «осведомлена о последствиях». А я – твоё последствие. Я всё равно рожусь после – когда ты всё-таки оставишь меня, ибо хорошенько подумала.
Замира рожала своего сына не под песню, а под гимн. Первая схватка «Союз нерушимый…», вторая схватка «Республик свободных», Третья схватка «Навеки сплотила», Четвёртая решающая, дико-раздирающая криком рот, несуразная, смертная схватка «Родная страна». Пятая, безумная, упругая, кровяная «Да здравствует»…а между ними – вся жизнь Замиры. Муж – гулящий, изменяющий. За что? Разлюбил, пресытился, надоела? Влюбился в другую, но тоже бросил по той же причине. Ещё на курорте Замира заметила, что Вася поглядывает на других, молоденьких бабёнок: это была подруга свекрови сорокалетняя женщина в годах, тучная, это была шестнадцатилетняя глупенькая танцорка, это была рыжеволосая соседка. Замира поняла – ей тоже надо стараться выглядеть нормально. Она отрастила волосы до пояса, выстригла чёлку «мальчик в Париже», побрила волосы под мышками, купила духи и сшила себе яркое шифоновое платье. Муж не прореагировал. Ну и пусть. Зато другие мужчины стали заглядываться на Замиру. И даже рыжеволосая соперница удивилась: ты не была такой до родов.
Шестая схватка – как визг трамвая, остановись! Замира не заметила этот трамвай, она ехала по кругу, пытаясь успеть под светофор. Трамвай проехал мимо в двух сантиметрах от левой двери Лады-Калины. Седьмая схватка – это зависть женщин, пишущих с глагольной рифмой. Восьмая – это кража на даче. Ужас разбросанных вещей по всей комнате. Дачу Замира продала – «я продаю тебя сегодня дом, хранить который завещали предки»! – а точней очень выгодна поменяла на квартиру в Московском районе. Она подсчитывала прибыль и гордилась, что удалось наварить около миллиона. Это была гордость переполняющая нехитрое сердце Замиры. И Вася тогда только присвистнул, но после в гараже хвастался мужикам – моя Замира-то ого-го! Ровесницы быстро старели. Рыжеволосая. Молоденькая танцорка. Подруга мачехи. Все они в пятьдесят лет выглядели одинаково: толстые, с подбородком обвисшим до распухших, артритных вен. Такие каменные бабы на границе половецкой земли. Или где-то возле Алатыри. Рыжеволосая как-то подошла к Замире и попросила взять её к себе на фирму уборщицей. «Ну, что вы?» - изумилась Замира и протянула её, как милостыню пару тысяч рублей.
Рыжеволосая удивлённо смотрела во след Замире, которая и не думала стариться. Даже в старости. Для этого надо следить за своей фигурой, походкой, за пищей. Не пить спиртное. Не курить. Не жрать. Не нюхать. Не злиться. Не плакать.
- Ты воровка! – как-то крикнула ей во след бывшая подруга.
- Хороший художник копирует, а гениальный ворует! Сказал Пикассо. А нет, точнее: «Хорошие художники копируют, великие — крадут», — ответила Замира.
Девятая схватка была самая сильная. Даже горло перехватило.
Тогда Замира поняла: вся её жизнь пошла под откос. Она – горлинка. Воробышек серый. Она – так себе. Особенно на работе: все лучше её. Лучше говорят, ходят, смотрят. Лучше делают свою немудрёную работу. Лучше переводят. Лучше творят. В школе – не смотря на пятёрки Замиры, в Артек отправляют детей директора комбината Поплаухина. В пионерлагере вожатой выбирают не её. И даже про пьесу говорят, ну что вы, есть лучше вас. На голову выше. Культурнее. А эта Замира – лоскутные одела шьёт, а не цельную картину жизни. Вот послушай: «Когда я поехала в столицу, то мне сказал редактор Союзника, так жёстко, с дерьмецом, аж чёрный весь стал: …что там у вас за распри в городе вашем? Зачем вы, за что так злобно третируете Замирушку? Если вы талантливее, ярче, даровитее, лавровее, объёмнее, вы пишите длиннее, вы известнее, мандариновее, цветнее, выдающейся, вышестоящейся, звёзднее, в конце концов. И вы это доказали. А Замира что? Всё такая же колхозница, деревенщина, неотёсанная, не изящная, не начитанная, уровень её слабее, грамотность средняя, сразу видно, девка – из какого-нибудь Краснодеревянска, Красносибирска, Красноболотска, Краснолесовска, с маленькой улицы, где сараи да куры с петухами. Она – ну слабее что ли, не размашистей. Пошлее. Уродливее. Я тут как-то взял да и прочёл её писанину, ну эти статейки, это зарисовки, эти мутки-замутки, эти горшки из глины, лубки, лукошки, берёзовые лапти. Разве не видите, кто она? И вы это сами видите. Своим широким глазом, огромным во весь лоб, большим слухом, аки у слона. Замира-то что? Ну, образы там…ну, плачи, ну за душу трогает, ну кричит громко, ну вопит, а ведь у вас-то порядок во всём, всё по полочкам, по корзинам, высокий штиль! Ломоносов. Самый настоящий Михайло! Хоть не скрою у Замиры – перо бойкое, но хаос на хаосе, оборот на обороте, метафора на метафоре мчится, порей-хорей, ямб-блямб, анапест- акафист. Ой! Знаете, вот есть фольклор, художественная самодеятельность. А есть искусство. Грань очень тонкая, незаметная. Есть вышивка дамская, а есть иконопись тоже дамская, но кистью. Она поёт, как хлеб жуёт. Вы поёте – как печенье жрёте. Это же большая разница. И самое смешное, что у Замиры бойкое такое пёрышко, каёмка золотистая. Но она не умеет редактировать свои вышивки, не умеет доделывать их, доводить до ума. Это уже уровень качества, торопливость. Характер, однако! Горлинка же – птичка певчая, птичка утренняя, да глупа ещё! Многие из вас, баб, люди глупые! А вы-то умная такая! Страсть!».
Десятая схватка – была ужасная. До вопля.
- Да что бы я ещё хоть раз забеременела! Ни за что. Вообще, в кровать перестану ложиться.
По ночам буду из дома уходить. Лишь бы не беременеть. Ибо рожать – так больно!
А вдруг – я куклу рожу. Тряпичную? Вдруг муху, таракана? Мы не воспринимаем наше тело, так как оно есть в реальности. И наше тело - это то, может породить кучу проблем. Например, анорексия. Ожирение. Что это? Мозг? Это нечто универсальное – карта мозга у всех различная. Дурак кому-то может показаться умным и даже гением. Самодур – прекрасным человеком. А талант – бездарщиной. Так работает наш мозг. Он заблуждается в информации. И где, где тот идеал – чтобы понять талант? Где, где тот идеал, чтобы понять – пустота. Иногда тысяча человек скажет: этот журналист талантлив и ты начинаешь верить: ага! И киваешь! И соглашаешься. Например, когда мозг новорожденных котят должен получать визуальную стимуляцию для нормального развития, то делались эксперименты и котяра слеп. Может, мы все слепы и путаем идеалы: умного воспринимаем не умным. И наоборот? Войну, как мир, боль, как сладость. Силу – слабостью? Вот читаю, читаю и не воспринимаю. Никак. Где, где ты, гениальность? Ну куда девалась? Самый лучший роман написан о сексе. Самый лучший фильм о ненависти. А предсказания – это то, что было.
После одиннадцатой схватки Замира стала видеть будущее:
1. Родина снова станет, как Соцгород.
2. К середине этого века наша страна станет мощной.
3. Человек бессмертный – он родится обязательно! Живой, настоящий, но бессмертный. Не умирающий.
Не обижайся, Замира!
Я по тебе скучаю. Чисто физически. Как по подруге.
После взрыва.
4.
Ну, стерва! Ну, стерва!
Замира схватилась за сердце. Разве так можно? Она словно очнулась. Сын-то вон какой: высокий, плечистый, умный. И не отнимешь! Мой он. Это я его довыносила. Он же отказной был. На истребление был записан. Ну я и сообразила: договорюсь и доношу его. Правда, операции такие ещё не проводились тогда, слишком рискованно. Но уж пророчествовать, так пророчествовать. А-то в своём отечестве пророков нет…Есть! Нас куча. Пруд пруди. И в науке есть пророки и в политике. В каждом живёт слепенькая болгарка Ванга. Или её частица.
А врач всё повторяет – ну стерва…догадалась-таки. Это он Желтощёкой так сказал. Вообще, акушеры люди жестокосердные. Сколько плацент повытаскивали, сколько зародышей наскребли. У Вали целый шкаф в банке таких ютиться зародышей от четырёх месяцев. Ножки, ручки, пуповина. Всё можно аккуратно вшить в чужую матку. Или поменять матки местами. Пересадка называется. Тебе же не надо младенца. Отдай другой. Так будет когда-нибудь. Ибо процент населения снижается. Кого-то на войне поубивало, вы же знаете, что славяне славян убивают по идеологическим соображениям. Это старый семейный спор братьев-князей. Это древнейшая междоусобица. И она не исчезла со временем. Как восполнять славянский масштаб? Ибо зияет пустота. Скоро исчезнет последний славянин.
Замира. Спасай!
Для этого любить надо. Вася! Вася!
Но Замира овдовела в тридцать лет. Или в семьдесят? Не помню.
Но любить-то хочется. И детей рожать. Надо придумать как продлевать период оплодотворения!
Медведко был высокого роста. От него пахло ванильным мармеладом. Познакомились по объявлению. Встретились в каком-то алкашном переулке. Где кричали. Плакали. Дрались. Ругались:
Ну, стерва!
И ревновали. Обвиняя в воровстве. Что своровали? Кастрюлю. Вилку. Килограмм риса.
Замира вопила:
- Отдам!
- Выгоняй своих квартирантов. Это они воруют.
За восемнадцать лет обладания комнаты в бараке города Кстово, Замира порядком устала. Дом был под снос. Но строили медленно. С проволочками. Затем снова откладывали выдачу ключей на новую квартиру. Замира – воровка? Неужели?
Медведко попросился на несколько месяцев, сказал, что разошёлся с женой. А жена прыщавая, худенькая такая… Замира пустила жильца с условием, что оплата вперёд на полгода. Когда они дошли до барака, смерклось окончательно, темень, хоть глаз выколи.
Медведко подумал: какая красивая. Интересно, сколько ей лет. Ладно, когда будем составлять договор, посмотрю дату её рождения в паспорте. Хотя морщинки возле глаз у Замиры... Они бывают обычно после сорока. Спина чуть согнутая. Наверно, сидит за компом на работе. Или не работает временно, комнату в бараке сдаёт и квартиру ждёт. Имя у неё странное Замира. Словно за мир во всём мире. Совдеповское. Но посмотреть в паспорт не удалось, Замира спешила, торопила подписать договор. Быстро показала комнату, провела на кухню. Затем они сели за стол. У неё были красивые круглые колени в темных чулочках. Юбочка короткая, совсем девчачья. На глаз Замире лет сорок, сорок пять. Медведко отдал деньги. Замира отсчитала сдачу и взмахнула ладошкой.
В коридоре всё ещё орали: Стерва! Вор! Пшено украл!
Карл у Клары…
Замира, проходя мимо кухни, достала купленный специально в магазине пакет с крупой, подавись, алкашка!
Вообще, в воровстве обвиняют те, кто сами воруют. Но Замира не обиделась. Только в чём её не обвиняли за всю её жизнь. Но если хочешь квартиру, то приходится терпеть барак. Если хочешь выгоду, приходится терпеть все обвинения. Даже ложные. Небо всё видит!
Медведко понимал, что Замира из тех женщин, что труднодоступны. И это ещё более задорило его. Воображение работало так нагло и нахально, что порой Медведко трудно было заснуть. Он представлял, как Замира приходит очередной раз за деньгами за аренду комнаты. Как она садится за стол, как будут видны её чулочки и трусики под юбочкой, когда Замира будет перекидывать ногу на ногу.
- Глоток шампанского? – спросит Медведко.
- Да, пожалуй! – согласится Замира.
А тут на столе – фрукты, ягоды, горячий кофе, булочки. И холодный Брют. Медведко медленно подойдёт – нальёт полные бокалы. Тонкие лучи заиграют на губах Замиры. Ещё глоток. Ещё. И вот глаза напротив, затем рядом, затем поцелуй. И Замира вся такая тёплая, пухленькая, причём вся пухленькая в его объятьях. Белая кожа на щеке, спина в пупырышках страсти. Медведко проводит пальцем по ключицам, по тонким волосам. Ласкает под мышками, каждый волосок гладит губами. Тело Замиры податливое. Всё податливое. Ещё бы! Она овдовела год тому назад! Пора уже начать новую жизнь. Замира ложится на кровать, поворачивается сначала спиной. Медведко подходит гладит её выпячивающие позвонки. На ощупь Замира худенькая, тоненькая, лишь бёдра и грудь выглядят попухлее. Медведко гладит живот, не снимая с Замиры трусиков. Он весь горит и трепещет, но торопиться не надо; ещё пять минут. Ещё минута. Медведко находит заветную жемчужинку. И там горячо и влажно.
Видение повторяется ещё раз и ещё раз.
После этих мысленных экстазов Медведко обычно просыпался с тяжёлой головой. Шёл на работу. На стройку. Пока на стройку. Через месяц его должны перевести в другое место. За городом. Уже подписан наряд на работу в Зелецино, там намного денежнее. Комнату Замиры придётся оставить. Но Медведко решил, что всё равно будет оплачивать аренду. Таким образом, можно будет держать Замиру возле себя.
Шампанское Медведко купил заранее. Припас виноград, шоколад, ванильные булочки. Его всего трясло от предстоящего. Всю ночь Медведко ворочался. Пришлось принять снотворное, чтобы как-то забыться до утра. Эти родинки, разбегающиеся под его рукой, сочные губы, животик. Она…она… Медведко понял, что везде Замира. И он ощущал её тепло, сладость. Даже вещи Замиры приносили Медведко наслаждение. Шкафчик, стулья, ковры, занавески. Шторы, трепыхающиеся от порывов ветра.
Замира приехала под вечер, раскрасневшаяся, вопреки прогнозам Медведко в брюках и мешковатой куртке. Что же она так оделась? Словно я ей подружка, а не будущий мужчина для постели! Замира взяла деньги, пересчитала. Улыбнулась:
- Мне пора!
- А может…
Медведко понял: для Замиры он просто квартирант. Не более. Очередной арендатор комнаты пока не дадут квартиру. И это так. Ни больше, ни меньше.
- Я тут шампанское приготовил для вас! Для тебя! – выдохнул Медведко, стараясь сдерживать дрожь в голосе.
- Нет. Я за рулём! – Замира холодно взглянула на квартиранта.
- Может фруктов? Чая? – Медведко настаивал. И глядел на Замиру, чуть не пожирая её глазами. Он уже мысленно раздел женщину: пуговка на брюках легко расстёгивается, рубашку можно снять через верх. И целовать под мышки, лобок, грудь. Трогать, ласкать! И дотянутся до бусинки, до горячей впадины. А там…
- У меня диета! – ответила Замира. – Ешьте всё сами. И пейте.
- Так я для вас старался! Мне много…
- Угостите соседок. А-то они никак не уймутся, ложки бабкины ищут, продолжая обвинять в воровстве, кажется меня…слышите? – Замира приложила палец к губам. – Ну, стерва…ну стерва. Это они про меня.
Замира протянула Медведко пакет, в котором были упакованы аккуратно и изящно столовые принадлежности. Это им! Отдадите, если будут опять орать – стерва, стерва! Медведко машинально взял свёрток. Свободной рукой попытался обнять Замиру. Но отдёрнул руку, словно опомнившись:
- Ладно! Передам я им ваше столовое серебро-злато! Ещё какие будут поручения?
- Более никаких. И бросьте вы это – фрукты, шампанское…найдите себе женщину в Кстово. Здесь полно незамужних и симпатичных! Я – не вашего поля ягода! – выражение лица Замиры было отчуждённым. Куда девалась её улыбка? Шутки, которые она всегда отпускала. Куда делать лёгкость? Игривость. Видимо, кроме арендной платы Замире ничего не надо. А он-то, дурак, размечтался – ножки, ручки, пяточки, животик, лобик, глазки. Нет. Всё строго: баба-предприниматель и жалкий квартирант, которого бросила жена. Насовсем. Ибо он мало-денежный был неудачник. А хорошее место освободится только через месяц. И потекут деньги в карман Медведко. Машину он купит. Дачу. Или участок. А там дом построит сам с верандой и качелями. И тогда…тогда придёт Замира сама! Попросится нищенкой у ворот.
Медведко растерянно посмотрел вслед Замире. Услышал скрип двери. Стрёкот соседок на кухне. В его руках звякнули ложки, хранящие тепло рук Замиры. Медведко медленно поднёс пакет и перецеловал каждую ложку. Затем медленно прошёл на кухню и положил на стол звякающие посудины. Затем ни слова ни говоря оделся и вышел во двор. Возе алкашных сараев подростки спорили о чём-то. Хромой инвалид нёс старый стул то и дело проваливаясь в грязь. Тучная бабушка несла авоську из магазина. «Ладно…месяц потерплю всех их!»
Медведко махнул рукой и подался в лес – отдышаться. Ибо горло перехватывал обида. Вот здесь пять минут всего тому назад стояла машина Замиры. Вот по этой тропке она шла. И вот в тот переулок уехала. Медведко вернулся через час. Он успокоился. В комнате он в одиночку выпил всю бутылку шампанского, съел виноград, выплёвывая косточки. Позвонил жене. На удивление та не ворчала и спросила:
- Ты чего?
- Я по детям соскучился…Ирина…
- Переведи деньги! Иначе подам на алименты…
- Хорошо!
- Давай скорей!
- Когда я смогу увидеть мальчиков?
- Приходи завтра.
Голос жены был таким притворно спокойным. И уравновешенным. Они переспали на следующий день. Медведко снова остался там, откуда пришёл. Замира, как звезда посияла ему и скрылась за облаком.
5.
Ирина или Ирэн, как она любила чтобы её называли была та самая – отказавшаяся родить женщина из больницы. А Замира та самая, которая помогла ей облегчить страдания…
И мир круговой, замыкающийся, как часы, продолжал тикать, отбивая удары перед своей бездной.
Можно украсть целую страну. Город. Народ весь целиком, внедрив в его мозги управителем нужную ему идею. Можно украсть слёзы, смерть, страсть. Вот муж рядом с тобой. Но это кажется: это лишь его оболочка, обтянутая кожей. Муж весь рядом с другой.
Медведко принадлежал только Замире. Всё его внутреннее пространство: печень, лёгкие, сердце, мышцы, живот, ягодицы, руки, ноги. Даже ладони рук коими, как ему казалось, он прикасался к Замире. Кончики пальцев, которыми он поглаживал соски её. Детство его. Юность. Первый велосипед, на который Медведко долго копил монеты. Курточка. Ссадины. Драка с парнями на перекрёстке. Первая затяжка Беломором. Первая рюмка. Первая женщина. Тугие ляжки этой бабы. Рыжеватые волоски. Полотенце на бёдрах. Мокрое тело. Сухие ключицы. Спина. Жена Медведко тоже была украдена с детьми. С её абортами. С его кухней, пирогами, омлетом, кислыми щами, котлетами, грибами жареными и маринованными. Даже юность сыновей Медведко. Их жёны. Внуки. Теперь всё было украдено Замирой. Случайно. Она не хотела ничего этого. Всё пришло само собой не зависимо от желания Замиры. Скорее вопреки её желаниям. Ты думаешь, получая награды, достиг всего, приобрёл будущее. Стал им. Вряд ли. Ты думаешь, что смастерил нечто невероятное, ступил в вечность. Ты гений? Может быть, но гений краденный. Поживи в стандартной нижегородской коммуналке, состоящей из убеждений. Да, да, вы не ослышались, здесь живут, крымнашевцы, пофигисты, нетвойнисты, пацифисты, свошники, милитаристы, хипстеры. Разнообразие! И вдруг: Замира украла крупу! За двенадцать рублей пятнадцать копеек. Правда, не сама – при помощи квартирантов! Если говорить о том, что украдены слёзы, страсть, умение излагать, восторгаться, рифмовать, творить, то проходя через турникеты на вокзале – зазвенишь! Как в магазине, крадя вещи. Как в очереди в аэропорт.
Звон! Звон!
Замира, ты не звенишь!
Значит, не крала ни ложки, ни крупу, ни слёзы-плачи, ни скорби, ни смех-хохот, ни чужих мужей, ни стран, ни городов, ни звёзд. Вообще, чтобы понять: какая ты, надо посмотреть старые фотографии. Старые твои вещи. Старую одежду. Сношенную обувь. Колготки зашитые на пальцах и пятках. Надо внимательнее разглядеть то, что ты сотворила. Связала. Сшила. Смастерила.
Замира умела вязать, шить, чинить, штопать.
Замира умела читать, писать, рисовать, петь, играть на рояле, гулять, ругаться, кричать.
И даже, как выяснилось, принимать роды.
- Ирина…твой муж сам на меня запал! Сам…так бывает: увидел фото и влюбился. Увидел лицо моё и захотел. Увидел коленки и сошёл с ума…
- Он не мог сам? Ты кокетничала, прикидывалась дурой, пустила его в своё жилище! – голос Ирины словно рвался на части. Так женщине было обидно. Она, казалось бы, должна была благодарить, в ноги кланяться за то, что Замира ей помогла когда-то разродиться мёртвой дочкой. Но нет, Ирина от обиды готова была вцепиться в глотку этой красивой крале. Может, не так обаятельной, но обольстительной. Тонкие шёлковые чулки, короткая юбка, кофта с глубоким вырезом, лицо, обтянутое косметикой. Старуха! А туда же – красится, наряжается!
- Глупости какие! Я завтра же вашего Медведко выгоню из моей квартирки!
- Ага, сначала украла, а теперь на улицу?
Ирина скривила лицо от злости.
- Отчего на улицу? На его законное место – в его дом. Точнее ваш дом.
- Это не поможет. Он только и делает что думает о вас! Вы его украли. Деньги верни! Воровка!
Вот чего-чего, а возврат Замира не любила производить. Никогда не хотела отдавать то, что было в её руках.
- Фиг тебе! – усмехнулась Замира и захлопнула дверь комнаты.
Ирина долго кулаками надрывно билась в железные прутья. Бесполезно. Соседи всполошились: чего это женщина какая-то рыдает?
- У меня тоже её квартирант пшено стащил! – Сказала Ольга Бак из барака.
- А у меня топорик! – добавила Марина Григорьевна.
Обе женщины дико напивались по пятницам. Затем обзывались, матерились, их били мужья. Это повторялось лет двадцать. Замира не выдержала и пошла в хозяйственный магазин за топориком. Затем в бубль-гум за пшеном. Эх, вы голуби мои, сейчас я вам хлебушка покрошу! Зёрнышек сладеньких. И будете вы топориком тюкать – тюк-тюк.
Ольга даже Замире в Абхазию позвонила – хочу крупу, топорик и вина! История была стара, как мир. Даже старше мира. Как писал один писатель по фамилии Серб: «…нельзя ровнять Сталина и Гитлера. Это кощунство. Война не гражданская идёть, а иная. Освободительная. Как возможно называть войну с Власовцами – гражданской? Опомнись, правителЪ. Спроси своих философов…» Замире было жалко этих философов – ибо они все на крючке у английских шпионов. Все в опасности.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ты пойми! Я не люблю тебя!
Или уже не люблю.
Или вообще не люблю.
Или совсем не любила!
Это звучало, как приговор.
Медведко заприметил стройную фигуру Замиры издалека. Было сыро на улице. Лужи. Талый снег. Мутные облака на небе. Медведко шёл за вещами в квартирку Замиры. Ирина каждый вечер устраивала сцены ревности. Сколько бы Медведко не утверждал: «Замира просто недоступная. Она холодная. Снежная. Ледяная!» Но Ирина не могла успокоиться – ты думаешь о ней. Ты хочешь её! А она воровка!
С чего ты взяла?
Потому что не хочешь меня.
Одно другому не мешает!
Отшутился Медведко. И тут же получил сковородкой по голове.
Сходи, возьми свои вещи. Забери всё. И навсегда.
Как будто это может помочь Медведко забыть Замиру. Глупо! Но он послушно позвонил Замире, чтобы договориться о встрече, и отправился за своими вещами, оставленными в съемном жилище.
- Привет! – Медведко осторожно окликнул Замиру.
- А-а…
Сапожки провалились в глубокий сугроб. Оба. Замира поняла – воды по самое не хочу, под пятками хлюпало.
- Давай помогу! – Медведко подхватил Замиру на руки. Она была тяжёлой, хотя не толстой. Лицо улыбающееся, рыжая чёлка, крупные морщины возле уха. Медведко почувствовал её дыхание на щеке.
- Щекотно! – усмехнулась Замира. – Поставь меня на место!
У Медведко кружилась голова. Это было как наваждение. Женатый сорокалетний мужик. У него серьёзная работа. Дом. Машина. Жена. Тёща. Дача. Вечный ремонт в квартире. И сверление стен по утрам. Всё, как у всех. А тут, как мальчишка втюрился, он пытался забыться: находил любовниц, менял подруг, с кем только не спал, прости, господи. Но всё тщетно. Точно – грабительница с большой дороги, состоящей из грязных луж, талого снега и отражённых звёзд в лунках с водой.
«А я поехала сюда, чуть ли не на край земли в рекламное агентство! – ответила Замира Медведко на его восторженное – откуда ты здесь в этой глуши? – Но тщетно. Сейчас всё через интернет рекламируется!» «Я подвезу тебя. Тем более нам обоим в одну строну! Мне за вещами. Тебе за ключами от твоей квартирки! От твоего сарайчика! Садись!» - Медведко распахнул дверцу внедорожника. В сапожках Замиры хлюпала вода: выхода не было пришлось втискиваться в салон на тёплое сидение. Она попыталась согреться, вытягивая ноги ближе к обогревателю. И что её понесло сюда в такую погоду? Жажда денег, хотелось побыстрее сдать своё жилище. Вообще, дом был под снос и жители терпеливо ожидали своей очереди на новое жильё. Медведко вёл внедорожник уверенно, но, объезжая участок дороги, где проходил ремонт, свернул не в тот переулок. Заплутал. Пытаясь выбраться, попал на совершенно не знакомую дорогу. Он явно волновался и думал только об одном: как поцеловать Замиру. Прижать её к себе. Почувствовать её запах, чтобы прядь волос, съехавшая из-под шляпки, коснулась его щеки. Вдруг что-то снизу хлюпнуло, внедорожник завалился на бок.
- Колесо! – вскрикнула Замира. – У тебя пробило колесо!
Медведко огляделся: метрах в двадцати-тридцати сияла вывеска: «Шино-монтаж», а напротив кафе «Передохни со вкусом».
- Вот это бизнес! – выдохнул Медведко. – Сначала яма с гвоздями, и тут же отремонтировать предлагают и… и поесть!
- Придётся воспользоваться! – смирилась, усмехаясь, Замира. – А нет ли заодно обувного магазина рядом? Иначе мои ноги уже не чувствуют землю. Совсем окоченели!
И тут же Замира увидела скромный подвальчик с надписью «Всё для огорода и сада. Одежда. Обувь».
Медведко смекнул: вот она птичка – попалась. И решил использовать сложившуюся ситуацию в свою пользу. Пока ловкий мастер чинил колесо, пока Замира выбирала себе во что переобуться, Медведко заказал шикарный ужин по всей программе со спиртным, съестным и десертом.
- За что будем пить? – удивилась Замира.
- За твои новые боты на меху…
- Да уж, сроду не надевала подобной белиберды…
- Даже в таком наряде твои ножки выглядят прекрасно!
И вот, казалось бы, Замира рядом, бери! Лови момент, Ловелас! Медведко как мог угождал женщине: и воды подлить, и соль подать, и ручку чмокнуть, и комплимент прекрасный сказать. И заодно намекнуть: я готов в любой момент на всё. И жениться могу!
Но колесо починили быстро. Еда закончилась. Ноги согрелись.
Поехали!
В квартире было тихо. Ни Ольга, ни Марина сегодня не пили. Не ругались. Не матерились. И вообще сидели тихо, как мыши.
- Нет, – Замира ласково отстранила руку Медведко, когда тот попытался полу-обнять женщину за талию. – Вы мне не нужны.
Так просто и обыденно. Я не вашего поля ягода. И вообще вы мне не по нраву.
- Но отчего? Почему? Ведь я легко нравлюсь многим и многим женщинам. Некоторые просто виснут на меня! – Медведко послушно отошёл в угол. – Что во мне не так?
- В вас всё так. Просто забирайте вещи свои и уходите, – Замира холодно улыбнулась. Она сняла деревенские боты и положила их ближе к батарее. Где-то в сумочке у неё были тёплые кашемировые колготки. Замире хотелось поскорее переодеться во всё сухое. Прибраться в квартире и уйти домой к детям.
А ещё надо подать новое объявление о поисках жильцов вместо съехавшего Медведко. И приготовить ужин. Работа рантье не шухры-мухры. В девяностые годы многие сдавали свои квартиры. Работы практически не было никакой. А это значит крохотная пенсия в старости. И отсутствие стажа.
- Ты обалденная! – произнёс Медведко.
Замира прошла на кухню: быстро переобулась в тапочки. Накинула халат. Начала прибираться. Бегом-бегом! Скорее. Над отмыть плиту, раковину, подоконник. А ещё пол, посуду, чайник, сковороду. Ну, и грязнуля этот Медведко.
- Давайте уже скорее, уходите!
Медведко потоптался у порога. Вещей было немного: всего-то пара сумок. Но уходить не хотелось. Замира повернулась к нему спиной, чтобы спрятать ключи, отданные квартирантом, в шкаф. Медведко не выдержал и обхватил женщину сзади, притянул к себе, страстно поцеловал в шею, в позвоночник, в ухо. Во всё, что попадалось ему на глаза.
- Отстань! Иначе я заору!
- Ори!
- Сволочь!
Замира вцепилась ногтями в лицо Медведко. Ногой пнула в живот: брысь!
Это действительно был отпор. Надо было уходить. Ну, не насиловать же Замиру как маньяку!
- Будешь век одна! – выпалил Медведко. – Снежная королева!
Он раскраснелся. Выдохнул горячий воздух. И вышел в коридор!
- Тоже мне Кай! – Услышал Медведко вослед. – Иди уже к своей Герде!
Сногсшибательная! Волнующая! Обольстительная! Ненавидящая! Презирающая! Страстная! Нежная! Недосягаемая! Будь ты проклята!
Да!
Медведко взвыл и выскочил на крыльцо, как подстреленный заяц. Было обидно. Жалко себя. И невыносимо хотелось обладать Замирой. Ещё сильнее. Страстнее. И желаннее. Хоть вешайся! Или из окна прыгай.
Медведко в этот вечер сильно напился и потерял свои авоськи и чемоданы где-то в переулке.
Ну, ничего – ты ещё будешь моей!
4.
Когда я состарюсь, то вправду стану бабушкой Замирой. А точнее я никогда ей не стану. Потому что я ей была всегда. Ещё в младенчестве. В юности тоже. Вот сядем, бывало, на лавочке в парке и горюем.
- Шла бы ты к ровне своей! – Замира теребила платочек сухими скрюченными пальцами.
- Вот посижу и пойду! – кивала я.
Я – Замира навсегда. Я – Замира вообще из принципа. Я – Замира самая настоящая. И это я бреду, опираясь на палки. И мне почти сто лет.
Крупа всё-таки нашлась. Ольга её по пьяни спрятали в другое место на кухне, под плиту. Ложки нашлись тоже. Топорик завалился за старое, разваленное кресло. Когда сносили барак, все вещи словно сами вышли из своих тайников. То-то радость! Но оказалось, что пшено покрылось плесенью, в нём ползали белые жирные опарыши. Ложки продырявились, проржавели, были непригодны для употребления. Топорик треснул в самом не подходящем месте, ни мясо порубить, ни кость сахарную разделать, всё, хана. Зря Замиру обвиняли в том, чего она не делала.
Но зато остался рубец на сердце у Медведко. Вот бы хотя бы бровки поцеловать у Замиры. Так провести шершавым, щенячьи языком по медовым разлетам морщинок.
Ох, уж эта старость!
Первой это заметила Ольга. Она так и сказала: «Срань ты, Замира, притворялась интеллигентной, а сама буфетчица рыжая! Я бы тебе накостыляла! Волосы седые. Вон клок торчит. Затылок не чёсанный. Кожа жёлтая, рыхлая. А ведь раньше-то какой красивой была. Теперь страхолюдиной стала! А всё равно ты воровка, хоть ни чего не скрала. Вот чую – воровка ты!» Ольга развернула газету и начала читать. Статью. Вслух. Вот ведь чего пишут:
РУСОФОБИЯ БОЛЬШОГО СЕРДЦА
Как я вас люблю, что ненавижу! Любовь – радость, ненависть – горе…
Откуда пошла эта болезнь «русофобия» под красивым и топовым названием? Из каких таких времён дремучих, из дебрей?
Вообще, не любовь – это тоже любовь, только наоборот, как лебедь обернувшаяся волком, как царевна, как ясный сокол превратившиеся в старуху и ястреба. У нас так много всего – просторы, леса, реки, от широты души мы позволяем себя не любить. Как некрасивая девушка, ибо она глядит в зеркало и видит, что у неё курносый, картошкой нос, что у неё широкие вразлёт брови, что у неё морщинистая шея, торчащие ушки, прикрытые прядями волос. Меня никто не полюбит! Кроме моей старой, короткохвостой кошки!
Но некрасота лечится в косметологическом кабинете. Корректируется. И девушка преображается, но комплекс нелюбви к себе остаётся. Мы так широки, так великодушны, что позволяем себя не любить, ибо когда-то были той самой некрасивой девушкой.
Послушайте, как любое своё выступление ведут американцы: «Мы великая нация!» и «Господи, храни Америку!», как будто у них нет недостатков, как будто они горды и довольны собою.
Так случилось, что я вела переписку с поэтами и писателями, эмигрировавшими в Иллинойс, Париж, Германию. Что они увезли с собой? Что в них осталось?
Отвечу: наш большой и могучий русский язык, знания своего города, где они росли и воспитывались, фотографии своих друзей, память о маме и папе, сны, мечты, розовые закаты, тесноту коммунальных квартир. И, конечно, русофобию, как нашу привитую с детства национальную черту характера.
Любой поэт, обличающий недостатки – русофоб в широком смысле этого слова…
Русофобия может быть крошечной, мягкой и пушистой, что котёнок беленький.
Может быть огромной, масштабной.
Это презрение. Ну, такое дребезжащее, старческое.
На русофобию появилась мода в девяностые года. И до того в шестидесятые.
Русофобия – это убийство царя, это объявление о культе личности вождя, это осуждение нашей истории, это неприятие победы, это нелюбовь ко всем нашим правителям без исключения.
Русофобия – это модно! Как норковая шуба, как омоложение кожи, как пластическая операция на теле, как новое платье, бриллиантовое кольцо.
Это всё можно надеть не на себя, а словно в себя надеть. И ходить с этим по всем социальным сетям.
Русофобия – это сопротивление, как ни крути, серой, будничной обстановке. Русофобия – это одиночество. Ибо человек, у которого много друзей, человек – любимый он менее русофобен. Русофобия, как движение, она объемлюща и до диковинности жестока. Она народна, как скоморошество. Ни один святой не был русофобом. Ибо он святой, он любит всех, он любит своих убийц. Он молится.
Русофобия – это антимолитва. Её не истребишь. Лишь вымолишь из себя. Через спасибо, спасибо, спасибо!
Мы сами взрастили свою русофобию до масштабных размеров. Мы – атланты, держащие мир, взвалили русофобию себе на плечи, на наши плачи, рассказы, молитвы.
Конечно, русофобия – это критичное восприятие жизни. Это ругаемые нами ЖЭКи, плохие дороги, чиновники, обман людей, который бывает долгосрочный, как низкая зарплата и краткосрочный, как временное помутнение рассудка.
Есть массовая русофобия и единичная.
Обратимся к истории: «В лето 6473 (965 год) пошёл Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу ему со своим князем каганом и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар».
Летом 1240 года шведы с союзниками высадились в месте, где Ижора впадает Неву. Навстречу им выдвинулся небольшой отряд новгородского князя Александра Ярославича. По преданию, князь воодушевил дружину фразой, ставшей впоследствии «крылатой»: «Братья! Не в силах Бог, а в правде!»
Ледовое побоище, Невская битва, Полтавская битва, Бородинская, Сражение при Сарыкамысе…Наши победы! Наша невероятная храбрость, сила, честность. А ещё в современное время - "в России красивые города", "русский балет прекрасно выступил во Франции ", "в Германии открылась российская сеть пиццерий: изыскано, вкусно, полезно", Россия – богатая, роскошная, самая-самая лучшая страна. С тобой и в горе, и в радости! Невестушка!
Что есть у Европы? У старой, не менее богатой, развитой, аккуратной старушки?
Бочка варенья, банка печенья!
Эта замечательная часть планеты доверху накачана русофобией. Информационно. Денежно. Во всю мощь. Здесь постаралась массовая система журналистики. Хорошо это или плохо? Вообще любая фобия – это за гранью, это не норма, от греческого «Фобос» - страх. Термин «русофобия» - это «русоневосприятие», «русоотрицание», «русоотторжение». Как у Пушкина – «Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою…»
Спор давний, спор древний, он почти на генетическом уровне. Я бы сказала – так сложилось веками, как отсель «грозить мы будем шведу». Но я бы добавила, что русофобия – это не массовое движение, это большое, крупное, западное, норд-остовое, ветряное, но всё-таки временное. Ибо как мир изменчив, так и меняются вкусы, привычки, болезни.
Как лечить русофобию?
Любовью. Радостью. Богатством. Молитвой. Открытым сердцем! Как Данко, вырвав его из груди и бросив под ноги всему западному пространству! Если бы у Данко было несколько сердец, если бы он так мог! Если бы можно было вырастить второе сердце, взамен утраченного.
Сколько себя помню – всё время отращиваю это большое данковское сердце, кормлю его белым хлебом, мёдом, молоком. Лелею…
Давайте будем терпеливы друг к другу, вся общественность, все добрые люди земли. Верю, что такие есть. Их много. Давайте просто забудем про эту страшную бездну, про эту русофобию, зачем она вам? Я не говорю про тех, проплаченных людей, я говорю про общую массу, про людей благоразумных, не стремящихся жить в этой болезни. Ибо приходится бинтовать не заживающие раны, пить анальгин, противовоспалительные и жаропонижающие…
Давайте возьмёмся за руки, это будет самое лучшее, что мы можем сделать в своей жизни. Сядем за стол. Скажем друг другу такое нужные и верные слова – мы любим вас всех, ибо вы нам не чужие, вы однопланетные, одноконтинентальные, вы – космические! Из одного звёздного, планетного, материнского тёплого чрева!
Обнимемся!»
АНТИРЕСНО!
Воскликнула Марина Григорьевна. Но непонятно.
Замира послушала. Затем тихо боком вышла из кухни. Когда снесут этот барак? Сгнивший. Проеденный мышами. Облюбованный клопами и тараканами. Но об этом говорить нельзя, как сказано в статье. Ибо враждебно. Сейчас вообще критиковать власть не надо. Это русофобно. Все знают, что Сталин хороший, просто его окружение плохое. И про пропавшие триста миллиардов по вине казначея московского говорить нельзя, а ведь денег жалко. Что так-то? Могли бы людям отдать: разве мыслимо иметь пенсию в десять-одиннадцать целковых? А сами-то, сами…такие деньжищи в европах держали, с какой целью, а? Ведь знали планы свои на будущее, знали, что санкции введут, понимали, что газопровод взорвут, что спутники натовские подглядывать станут за нами, что украдут всё что мыслимо у нас, у России. Что же бабки-то не спрятали в своих кремлях? Получилось, что ни себе, ни людям. Собаки на сене.
Замира оглянулась: это хромой старичок, притулившись возле стены, ругал власть. На хроменьком был надет какой-то уродливый пиджак, синего цвета спортивная шапка.
Вот-вот я и говорю: могли бы заранее деньги эти, капиталы со счетов снять зарубежных! Чего ждали? Процентов? Выгоды? И главное – народу не дали.
Затем старичок подошёл к помойке и начал там рыться.
Замира вздохнула и открыла дверь своей малолитражки. Села. Включила печку. Завела машину. Потихоньку тронулась с места. Старик был похож на Филарета. А может он им был? Говорят, что ангелы иногда принимают различные облики: то старухой прикинутся, то мальчиком, то бомжом…
… И всякий огнь. И везде огнь.
Отчего мы не боимся этого огня? Ибо чужой огонь и наш огонь. Читающий человек – это личность, избегшая огня. Знающий человек – это разжигающий костёр, но для того лишь, чтобы обогреть. Умение тушить огнь – заслуга наша. Ибо знание – это тоже фитиль. И тигель – это разум, вера, милосердие.
Три кита – три огня.
И мы, опалимые разного рода девяностыми годами, отрёкшиеся от своего Соцгорода, как утопии, прошедшие Европейские блага в виде её демократии и русофобии, должны понять, что пожарные машины не всегда могут прийти на помощь…
Это был голос, уходящего прочь бомжа. Он доносился откуда-то справа.
Замира свернула в переулок. Квартира вымыта. Вычищена. С соседками оговорено. Про бомжа услышано. Можно теперь ехать домой. К детям!
Как мило! Приготовить ужин можно было быстро. Потому что ужин – это не восстание, не мятеж. Это спокойная революция – переход к сытости, расслабленности и отдыху. Как-то Замира написала статью «Вождь и Достоевский». Вот бы Ольге дать, чтобы та прочла её на кухне, что кишит тараканами!
- Всё равно моя крупа была лучше! – Ольга никак не могла смириться с соперничеством. – Она крупнее, она ярче, вкуснее, отчётливее, каждая крупинка… как золото платина, серебро. Алмазы! Твердейший минерал по Моосу: они обладают прочностью в 10 максимальных баллов. Алмаз в переводе означает «несокрушимый»; другая версия говорит, что от персидского «elma» — «твердейший». Как изумруд рубин, сапфир Изумруды – бериллы зелёного цвета, отличающиеся исключительной музыкальной прозрачностью. Их окраска обусловлена наличием в составе хрома или ванадия. Бериллы не отличаются высокой твёрдостью, но стоят баснословно дорого. Высокосортными считаются тёмно-зелёные бериллы Колумбии, в кристаллах которых обнаруживается ванадий. Слыхала? Ну? А что у тебя – мелкие, жёлтые, чахоточные, набор слов. И сама ты одеваешься, как ёлка во всё яркое, блестящее. Всё равно ты виновата, что крупа исчезла, а потом появилась…
И эти твои путанные мысли…кто только в них вникать станет? Спасти человечество. Ха-ха. А про золотой миллиард читала? Это когда одним всё, а другим ничего.
- Так уже и есть на самом деле! – вздохнула Замира. – Пенсионеры наши не вошли в золотой миллиард. Они ютятся на периферии. Больно и горько за них. Сама такая на 11 рублей живу. Поэтому квартирку сдаю.
- Сейчас все сдают. Не ты одна. Но крупа…моя крупа…не прощу!
Иногда Замира приносила кашу всему бараку. С маслом. Все ели. Хвалили. А потом всё равно слушали Ольгу Бак о том, что Замира крупные зёрна выменяла на мелкие и подсунула их в старый шкаф. Потом есть это зерно стало невозможно: он вонял дедушкиными носками.
- Чё спорите? – бомж заглянул в окно. Его смешная мордочка была в саже…
Детей Замира уложила сразу после ужина. Младшенький обвил рукой её за шею. Старший прислонился спиной и тихо сопел. Замира осторожно сползла с койки, словно она была синим ужом – вёртким, скользким. Замира присела на пол. Проползла по ковру, чтобы не скрипнула половица. Встала на ноги. Ещё раз подошла к спящим детям. Перекрестила их. Затем поправила одеяло. Была уже полночь. Полночь – длинная, лунная, нескончаемая.
Именно в полночь позвонила Ольга. Странно. Чего ей надо, квартирант Медведко съехал, жаловаться не на кого. Обычно соседи звонили, чтобы наябедничать, выклянчить деньги на уборку. Голос у Ольги был хриплым, трескучим:
- Замира, ты знаешь, захворала я…
- Сходи в поликлинику, – Замира попыталась изобразить участие. Но у неё плохо получалось. Хотелось одного: пойти в спальную комнату и лечь рядом с Васей. Замира зевнула.
- Зря я это затеяла…тебя обвинять. Меня тогда переклинило, вижу топорик пропал…ложки…пшено, думаю: чьи это руки-загребущи? Тебя многие, Замира, недолюбливают. Кто из зависти. Кто-то просто так. Кто-то тебя не воспринимает, как человека. Мне тебя просто иногда хочется укусить. Или тебе меня?
- Ты что пьяна, Ольга? – Замира села на табурет. Кухня освещалась синей тусклой лампой.
- Я больна, у меня по-женски…ты же в больнице работала до сокращения, поэтому поймёшь…сначала слева закололо, затем постукивать изнутри стало…жуть. Потом кровь начала выделяться…немного…по капле. Это неизлечимо. Поэтому выговориться хочу. Имею право. Мне не топорика жалко. А мечту. У меня же она есть. Я вот читать люблю. И не алкашка я. Творец. Художник. Ты думаешь я всегда такой была?
- Ты чего вдруг, Оль? Зачем мне это? И, вообще, если честно, я про тебя почти не вспоминаю. Не думаю. У меня своих дел невпроворот. Мне бы людям помочь. Успокоить. Приласкать.
- Вот-вот. Поэтому я тебе звоню. Как психологу. Помру, видимо, скоро.
- Оль, брось говорить чепуху. Сходи к врачу завтра. Потом поговорим. Я спать хочу…
Ночью Замире снился Ольгин рассказ. Всю ночь, как вся жизнь. Замира знала, что женщины обычно паникуют зазря. Ну, кольнуло где-то в теле внутри в неположенном месте. Булькнуло. Хлюпнуло. Прыщик выскочил. А они пищат – помираем! Ольга…Ольга…да ещё Марина Георгиевна…бабоньки мои…раскудахтались!
Итак, по порядку: девочка на площади с шариком стояла…смотрела вокруг себя. Вот мужики на углу дерутся, что-то не поделили, лупцуют друг друга так, словно насмерть, вот бабёнки между собой грызутся, дети в песочнице орут, мамаши их успокаивают:
- Смотри, смотри как я куличик делаю.
Вот голуби в луже барахтаются – это к дождю. Вот грибы в лесу расплодились - это к войне. Большой, упаси нас, атомной. Тогда точно люди будут рождаться о двух головах, о семи глазах. Апокалипсис. Говорят, что он уже был. Мы его проспали-проехали. И девочка стоит – рот разинув. Это я, Замира! И тут опять Ольга звонит:
- Зови меня Олитой Бак. Хватит, Ольга, Ольга. Я же чего хочу от тебя: правды! Например, ты когда кашу варишь, то чего туда кладёшь?
- Оля, Олита, уде три часа ночи.
- И что? Я, может, тоже умираю Не тебе одной тут чахнуть!
- И пусть. Мне себя, Олита, не жалко. Но вот зачем ты в своих комментариях сына моего укокошила? Я же твоего не трогала. И ничьих детей не касалась. Это святое.
- И что? Разве нельзя говорить, что хочу. Думать, что хочу? Писать, что хочу? Ты на себя посмотри: волосы как пакля…жёлтая солома…торчат в разные стороны. Седые букли твои. Старуха…
И точно! Не пакля, а мочалка на голове. Замира закрыла глаза.
Не трогайте меня. Не лезьте! Я вам не мешаю. Хотите пейте, спите, любите, совокупляйтесь, ездите, взбегайте на сцену, хромайте, ломайте кости свои тазобедренные, надевайте платье с воротничком, шейте ситцевые накидки, умирайте, рождайтесь. Но сын не трожь.
Замира снова прикрыла глаза. Сон был длинным. Приветственным. Добрым. Чутким.
Когда я стану красивой, я обниму Замиру и поблагодарю её. Скажу: Спасибо, что ты выбрала меня. Ты мне мать. Ты мне дочь. Ты мне роды. Ты мне много-много чего. И всего.
Помнишь, легенду?
***
Не крещёные дети по Гоголю – птицы.
А предавшие дети по Гоголю – тарвы.
…И слетались орлы.
И клевали зеницы.
В Трускавце на веранде цвели тихо мальвы.
Во дворе бабки варят варенье из груши:
- Кушай, милая, с булкой, конфетой и сушкой.
Рядом осы витают – пушистое брюшко.
- Кушай, кушай!
Украинцы на западе, что на востоке.
(Вот оса меня типнула прямо в ключицу!
Я реву, как дурная. Чего же так громко?)
А одна из бабуль – успокоить ребёнка
входит быстро во двор, на скамейку садится:
- Не крещёные дети по Гоголю – птицы!
Ты крещённая ли? Ах, дiтяти, дiтяти!
А на мне кружевное с ромашками платье,
бант в косе, что до пояса, до поясницы.
В этот день я увидела поле пшеницы,
нас с Ириной туда повезли на машине.
А на утро варили из слив и малины
снова бабки варенье. Был чан. В чане дыни.
Ах, кормилица, ах, роженица степная,
неужели в грудь дулом, ты Бульбой Тарасом?
На востоке всегда жизнь с избытком, с запасом,
кровь вскипает, предательства здесь не прощают.
Всеблагая, прекрасная, звёздная Мати,
благодетельно мирная, волосы в вате.
А напротив Виталий, что в беленькой хате
выходил, делал круг и садился, наш братик.
Он похож на цветок: одуванчик, ромашку…
Кто заплатит, скажите, кто, кто же заплатит
за четырнадцатый год, за то, что нам страшно?
-Ты, Виталик, крещёный?
Ирина крещёна ль?
Не крещёный ребёнок взмывается птицей
прямо в небо, где дым невозможнейше чёрный,
и на ветки дымам этим чёрным садится!
А ещё там русалки и чёрные нави.
И целуют они прямо в лоб всё живое.
А ещё есть Тарас Бульба, смертью чтоб править
все дитячьи ошибки, измены сыновьи.
Не ходи, не ходи рядом с нациком строем!
Возвернётся Тарас, вот тогда, дурень, взвоешь!
Но наверное, всё-таки это было хорошее время: Марина, Ольга, Медведко! Сёстры. Мама. Дети. Это было счастье.
5.
Замира за четыре для до жизни.
Маленькая. Крохотная. Капелька.
Дыши! Дыши! ты пока ещё зародыш. Некоторые до конца дней своих остаются зародышами. Детьми. Малышами. Они словно находятся в утробе своей матери. Ибо их мать пестует, даже во взрослом возрасте. И в преклонном тоже. Это детская месть – сказать, что твой сын приговорён. Или он скоро попадёт в непредвиденное. Или вот-вот нагрянут неприятности.
Олита, ты нацист? Ибо только их извращённая деятельность – приготавливать торты с портретами погибших русских героев. Или звонить обезумевшей матери, говоря – а твой Коля погиб. Вот взял и умер. Я его вбiл.
Так поступают люди-ножи. И не понятно, где ты сама, а где кончается нож. Ты – нож самой себя.
О чём это я? Да, всё о том же – об убийстве. В чреве. Внутри. Снаружи. Девяностые годы закончились. Теперь у всех есть работа. Значит, пора рожать! Замира родилась на три килограмма сто граммов. Хорошенькая! Мама плакала от счастья – дочка, ты выбрала меня своей мамой. Ты нашла меня среди стольких родящих женщин. Женщин зачинающих. Женщин вынашивающих дитя. Женщин менструирующих. Женщин любящих. И любимых.
- Вася, ты любишь меня?
- Люблю!
И никаких тебе Медведко. Никаких тебе Олей-Марин.
Вообще, я русская. Но если злюсь, то во мне просыпается мордва, татарва, скифия, греция, сибирь и урал. Не люблю читать книги о сталинизме, о лагерях, репрессиях. Ну было и было. Погоревали. Попросили прощения. И хватит. Надо же было как-то народ переформатировать. Вот и перегнули палку. Жертв не вернёшь. Из могил не достанешь. А в грязи вывозишься по самые уши. Конечно, помнить надо. Но без фанатизма.
И ещё про деньги: на них не купишь ни счастья, ни здоровья. Можно купить луну, марс, сатурн, если у тебя много средств. Но владея ими, станешь ли счастливее? Здоровее? Бессмертнее?
Отец Филарет – вот настоящее счастье в чистом виде.
А Олита продолжала:
…ты не должна была так поступать.
Рука у Олиты была худенькая, жёлтенькая. Женщина лежала на кровати в своей квартире, хотя уже все переехали в новое жилье. Замира зашла в барак на пару минут за вещами, сложенными в авоськи. Проходя по коридору, где уже отключили освещение, она услышала тихий стон.
- Ольга, Ольга, ты чего? – высохшее до косточек тельце чуть шевельнулось.
- Не хочу…– прохрипела женщина – а…я же говорила тебе: дни мои сочтены, хотя вечность кругом…я ведь топорик-то нашла…и ложки…и пшено. И птиц. Снегирей. Новгарей. Свиристелей… они клевали-клевали пшено моё с ладони до костей. Они шептали-шептали до тугих страстей, до всех волостей. А знаешь, кто я? – Ольга схватила Замиру за ворот свитера. Хватка была тяжёлая, куриная. Словно птица. Иногда хищные орланы очень больно впиваются когтями. Тяжёлый вороний хохолок, острое лицо, клювастый нос.
- Надо тебе встать и уйти. Барак скоро снесут. Уже все переехали и Марина Григорьевна, и Медведко, и Ирина. Я вот зашла за авоськами с бельём…
Говорить Замире было трудно, гордо душила птичья хватка.
- А я зачем пойду? Что я буду делать в новой квартире. Я привыкла здесь жить – коммуной. Сплетни рассказывать. Интриги плести. Я же хорошая…правда…и я знаю всё-всё про всех. Здесь мне место…черепахи не меняют своих панцирей. Ракушки раковин. Я как улитка умру без своего домика. Мне барак – это панцирь, раковина и скорлупка дома. Я не смогу. Я не буду. Здесь…только здесь я живая – настоящая. Мне нельзя менять стиль, образ, строй мыслей, нельзя меня шкуру свою. Пышную! От меня одно мясо осталось. Я стану голым мясом. Как тюремщик после пожизненного срока я повешусь! Замира…Замира…я…
Было страшно: созерцать в темное похудевшее старческое тело возлежащее на каких-то тряпках. Вообще, в бараке люди не занимались чистотой и аккуратностью. Пропахшие клопами подушки, рваные простыни, одеяла – всё это сбрасывалось в кучу на кроватях. Тапки, шторы, консервные банки, окурки, пустые бутылки после спиртного, мужья и любовники – все ютились на этой куче. Им было привычно так жить.
Послышался шум трактора, скрежет подъехавшей тяжёлой техники для сноса здания, отключенного от электричества, водопровода, газа.
- Ольга-Олита, вставай, прошу тебя! – Замира потянулась рукой, чтобы открыть дверь квартиры. – Давай!
Ольга отвернулась к стене. Она хотела остаться. Пусть! Это её мироздание. Устаревшее. Гнилое. Вышедшее из моды. Безобразное ликом и фасадом. Боги не стареют! НЕ ветшают! Не гниют!
Замира снова дёрнула ручку двери. Бесполезно: замок заклинило.
- Мы не выйдем отсюда. Обе! – Ольга села на кровати. – У меня всегда был ключ с секретом.
- Значит, помрём вместе! – Замира металась по комнате, как загнанный зверь. Волк, лиса, пёс сторожевой. Телефон! Надо позвонить по сотовому в службу спасения! Но Ольга упредила Замиру, она по-рысьи выхватила из рук Замиры трубку телефона:
- Не получится! Я сказала: вместе!
Замира сжала кулаки. Одной рукой она, как молотком, хрястнула Ольгу по затылку. Оттолкнула её ногой. Выхватила трубку телефона. Нажала на кнопку спасения, крича, помогите, мы застряли! Здесь в бараке, который под снос…
Ольга-Олита вцепилась своими вороньими лапками в спину Замиры. Они долго барахтались в тряпье, в пыльном бельё, на дырявых ковриках.
- Не позвонишь! Не позовёшь на помощь. Я – твоя помощь!
- За что? На килограмм пшена? На старый кривой топорик? За ржавые ложки? За что такая месть? – Замира отчаянно сопротивлялась. – У меня же дети дома. Двое. Сука, ты не только старшего сына не пожалела, но и на младшего покусилась? И на внуков, которые должны родиться лет через десять-двадцать? Брысь, карга старая, ворона драная!
Замира села сверху на Олиту-Ольгу, придавила её своим телом.
- Какая ты Олита? Элита? Птица щипаная. Выпотрошенная! Без внутренностей. И мозги-то куриные! - Женщины долго пыхтели, мутузя друг друга. Шиньон, парик, хвост, выдранные волосы пухом вились в воздухе. Жёлтая луна проклюнулась между занавесками. Замира вскочила, кинулась к окну: бесполезно! Тяжёлая металлическая решётка не поддавалась. Она отчаянно стала колотить кулаками в дверь и та неожиданно распахнулась.
- Вы чего? – на пороге стоял Медведко. – С ума сошли. Марш отсюда, дурочки!
Замира стремглав ринулась к выходу…
Но его уже не было: обвалившиеся кирпичи завалили узкий коридорчик. В комнату! В мою комнату! Там можно распахнуть окно и спрыгнуть на улицу…
Медведко в два прыжка очутился рядом.
Окно он выбил ногой. Спрыгнул с подоконника вниз:
- Давай, давай, я помогу!
У Медведко были сильные крепкие ладони, тугие мышцы и мягкая грудь… Замира вдохнула воздух полной грудью…
- Бабы…нашли время – ссориться!
Медведко нырнул обратно в комнату, чтобы спасти Ольгу. Да не Ольга она теперь – она Олита! – крикнула вослед Замира. – Переименовалась! Помоги ей Господи!
Трактор то подъезжал, то отдалялся. Слева махнули белые крылья, то ли чайка, то ли птица какая-то городская. Замире было некогда думать, кто это был? Она отчего-то вспомнила текст Булгакова о побеге – бежали все…матросы, солдаты, студенты…они покидали родину…
А может Ольга права? Есть нечто такое, чего не бросают? Что не оставляют? Ибо нельзя…
- Медведко…Олита…бедные мои. Как я без вас.
В это время ударила колотушка. Пыль разнеслась во все концы. Замира отскочила в сторону, держа в руках авоськи, собранные для переезда. "Когда же я успела вытащить свои вещи? Видимо, автоматически. Ибо я за ними пришла. Ну, я и жадная…"
- Люди! – закричала что есть мочи Замира. – Там люди!
В этот момент мимо проходивший бомж завопил:
- Убивают! Спомогите!
Лицо его было вымазано краской, на нём была ряса Филарета и сапожки Ольги, выброшенные ею накануне. «Я схожу с ума!» – подумала Замира. Вокруг высился забор из старого металлопрофиля, которым обычно огораживают стройку…жуть какая-то.
Обычно когда чего-то ждёшь. Долго ждёшь. Год. Два. Десять. Но в самый неподходящий момент – теряешь голову. Напрочь! Этакий всадник без башки, дура безмозглая. И чего её только потянуло за этими авоськами?
6.
Чёрная дыра на самом деле – это наш барак. Воронка, вытянутая прямиком в космос. Сколько бы ни писали о наших почерневших послевоенных домишках с сараями во дворе, с грядками под окнами, с подъездами, пропахшими котами, старыми сундуками, мочой мышами, гнилыми досками, но наши бараки упорно стоят на своих куриных ножках, поворачиваясь к лес передом к людям задом. Сколько бы ни говорил вождь, секретарь, президент о необходимости снести все бараки и построить новые красивые кирпичные крепкие дома со стоянками, клумбами, магазинами, школами, яслями – всё бесполезно. Ресурсы разворовывались, деньги утекали по карманам чиновников, и при этом ничего не менялось и никому до этого не было дела. Деревня – стойкая, крестьянская, мещанская, обывательская царила в мозгах наших мэров. Как его не назови на английский манер – он всё равно директор конюшни, завхоз сеновала, комендант общежития.
Замира отогнув качающийся лист забора, ловко вынырнула на улицу, освещенную тусклыми огнями, добежала, хлюпая по лужам до своей малолитражки, бегом, бегом нырнула в неё, завела и ринулась к себе. Дома было уютно. Вася приготовил ужин. Дети делали уроки.
- Ты чего как долго? Успела авоськи привезти? – Вася чмокнул жену в щёку.
- Успела…
Замира скинула промокшую обувь, надела тёплые тапочки на меху. Но в душе у неё шевельнулось некое разочарование: в себе, в ситуации, в том, как она себя повела. Стало как-то неловко и стыдно.
- Прекращай себя корить! – Вася разлил суп по тарелкам. – Сейчас поужинаем! А ты пока позвони в службу спасения. Сообщи!
- Я звонила. Говорила. Диктовала адрес. Умоляла, просила, поскорее спасти людей!
- Что тебе ответили?
- Что уже выехали. Работы прервали. И наверняка уже всех спасли!
- Значит, твоя совесть чиста…
Ночью Замире не спалось. Она с тревогой смотрела на часы. Три часа ночи. Три с половиной…всё…не могу! Замира встала, умылась, выпила стакан чаю и решила: поеду, посмотрю, что происходит! Просто взгляну.
Чёрная дыра разрасталась, окутанная туманом. На мягких лапках бродя, липкая морозь сгущала темноту. Трактор стоял на своём месте, экскаватор, как огромный змей горыныч с одной головой, закинутой в небо, замер неподвижно. «Эй!» - выкрикнула Замира, отодвигая гремящий лист профнастила. «Есть кто-нибудь?» Замира достала телефон и стала набирать номер Ольги-Олиты, затем номер Медведко. Тихо. Только непрерывные тревожные гудки. Внутри чёрной дыры, как будто в ответ Замире зазвонило протяжно и призывно. «Неужели придётся снова возвращаться в барак? Рыться в своей сумочке, ища ключи? Пробовать распахнуть двери черного хода? Бр-р…»
Замира влезла в распахнутое окно. Поёжилась. На диване в её комнате лежало одеяло, аккуратно свёрнутое бельё. Она на ощупь продвигалась по коридору. Вдруг сзади Замру кто-то схватил за руку. Она резко закричала. Так громко, что сама испугалась.
- Замира, это я – Медведко! Тише. Тише…
- Что ты тут делаешь? – женщина резко прильнула к мужчине.
- Тоже самое, что и ты! Поехал домой, но не смог уснуть: решил проверить, не завалило ли Ольгу чем-то, жива ли она…она так странно себя вела. Я слышал, она обвиняла тебя. Ругала. Шизофреничка! – Медведко одной рукой прижимал к себе испуганную Замиру, второй рукой отодвигал занавеску, свесившую с гардин.
- И что? Где Ольга?
- Так вылезла, наверно, её у себя нет. Скорее всего дёру дала. Она дура дурой, но жить-то хочется!
- Пойдём вместе ещё раз проверим…
- Пошли…
Медведко слегка придерживал Замиру за руку. Они медленно продвигались по коридору, освещая путь фонариками сотовых телефонов.
- Видишь, видишь, ускакала твоя Ольга! И пшено прихватила, и топорик, и ложки! Уж больно она о них сокрушалась!
И вправду, в комнате Ольги не было, как и её вещей. Никаких. Пусто. Даже старые рваные одела Ольга прихватила, как корова языком слизала. Жадность ещё никто не отменял. Вывезла всё и своё, и чужое.
Убедившись в том, что тревога была напрасной, Замира сказала:
- Теперь точно домой! Спать!
- Отлично. Я провожу до машины, – Медведко галантно распахнул дверь, пропустил Замиру вперёд.
- Спасибо тебе. Я тебе очень-очень благодарна! – Замира действительно чувствовала глубокую внутреннюю успокоенность. И отчаянную радость: как камень с души упал…
Неожиданно Медведко обнял Замиру за талию и начал шептать:
- Прости…никак не могу тебя отпустить…голова кругом. Наваждение какое-то. Давай, давай попробуем. Должно же что-то получиться хорошее. Я от Ирки уйду. К тебе.
- Куда ко мне? – Замира резко повернулась к Медведко. – В новую квартиру что ли? Ты в своём уме? Прекращай!
Тяжёлая ладонь Медведко скользила по её бёдрам, под юбку, под кружево.
- Люблю тебя, Замира…
Люблю до головокружения. До ужаса. До боли. Жизнь готов отдать: бери Небо. Звёзды. Землю. Море…
Рука Медведко скользила по животу, нежно пальцами по лону.
- Нет! Пойми, что нет! – Замира выскользнула из объятий, отвернулась. И вдруг неожиданно расплакалась: Не буду я с тобой. Я, как Ларина Татьяна другому отдана и буду век ему верна. Или два века. Три века. Я не давалка с улицы. И не продажная баба с Ленинградки.
Слёзы текли по щекам Замиры плотным потоком. Она осела на пол прямо в коричневую пыль, на камни. Женщина выла и причитала, кричала и била кулаками Медведко по коленям, бёдрам.
От слёз Замиры Медведко словно отрезвел. Дурак! Как я мог! Я подумал: что опасность разовьёт желание. Обострит чувства.
Но их нет. Ни чувств. Ни желаний. Замира – кремень…
7.
Когда я стану старой, я буду в часы бессонниц вспоминать это! Становясь одновременно Ольгой и Олитой. Мариной и Замирой. Медведко и Васей. А ещё сёстрами, братьями, отцом. Матерью.
Всем, что близко и дорого Замире.
И я буду также плакать вспоминая, как прошла жизнь моя. И не моя. Такая родная и близкая.
И я листком, травой, цветком лягу под ноги моей Замире. И скажу:
это было чудесно!
Мелодии снов бабушки замиры
© Copyright: Светлана Леонтьева 2, 2022
Свидетельство о публикации №222120500672
Свидетельство о публикации №222120500672
Рецензии