Шуберт

  Падавший два дня снег изменил пейзаж до неузнаваемости. Как у дзен-японцев: горы – это реки, реки – это горы. Прежней осталась только дорога, да и то лишь маршрут и расстояние. Поездка превратилась в путешествие.
 Сколько этому путешествию длиться? Четыре, пять часов?  И как бороться с усталостью? Вроде, недавно сел за руль, а уже устал.  Устал чувствовать (через сиденье, педали, резину колес) покрытие; вцепившись в руль, всматриваться в его черный, словно лакированный накатанный блеск.
Как и чем себя будоражить? Выпитый в «KFC» кофе бодрости не придал. Ужин на заправке, рядом с которой находилась «жареная курочка из кентуки», не удался – страшно хотелось пить и спать. Это рефлекс – хотеть спать в темноте: город и его огни остались там. Здесь - во все стороны, включая небо, чернота, с трудом продавливаемая фарами. 
Чтобы не захрапеть, можно «врубить» вызывающую раздражение музыку. Какая музыка его раздражает? Любая, кроме классической. Вот в чем ночное преимущество «тонких натур».
Есть натуры тонкие (он, например); есть толстые – его дядя, к которому он едет на юбилей. Не едет, ползет. Дядя «самых честных правил», уже смолоду по причине полноты заказывавший у портного костюмы и рубашки. Этакий Ивашин из чеховских «Соседей».
Почему нельзя обойтись без сравнений, разве каждый не уникален? Не хватает слов? Лень? Эта, как Марлен Дитрих, тот напоминает молодого Тихонова… Изобретатель «KFC» ассоциировался у него с Троцким.
Приемник зашипел, потрескивая невидимыми искрами помех. Размазанный женский голос… что-то на непонятном языке… ага!
В салон ввалился Лепс:
- Я скучаю по нам по прежним…
Нет уж, лучше тишина. Лучше представить, что вместо утыканного свечами торта в багажнике находится ледоруб. Такой, каким был проломлен череп Льва Давидовича, теперь угощающего на заправках переперченными куриными фрагментами. И чтобы появление  кирки было спокойно-внезапным. Вроде носового платка из брюк. Не торопясь извлечь, подышать до запотевания, как на очки. Затем оттереть обшлагом рукава – красота!
- Что это, Митя?
- Это? Это, дядюшка, смерть. Всего лишь. Почти мгновенная, но болезненная. Да я шучу, господи! Хочу завтра в горы пойти. Боюсь сорваться.
- Фу, как ты меня напугал…
И в этот расслабленный момент размахнуться и на сильном выдохе… Сорвавшись.
Нет, лучше музыка, чем такая тишина! Рука полезла в бардачок, нащупала кассету. Поставил «на повтор» любимый сборник – Шуберт и Шопен.  У гениев не жизни, у них судьбы. У судеб причуды – Шуберт (Пьер Безухов) умер, когда ему был тридцать один год.  Шопен покинул человечество в тридцать девять. Кто-то в этом возрасте еще не женился. Тот же дядя, не женившийся и в пятьдесят.  Но каждый успел бросить волшебный уголь, россыпь углей, от которых сладко жжёт сердце и хочется плакать. Ему особенно близок Шуберт, его экспромты. Один, ради которого композитор на короткое время и родился. Мнение личное, а потому неопровержимое. Этот экспромт он может слушать бесконечно. Так можно читать любимые рассказы, которые знаешь наизусть. Кстати, своего рода критерий – всякий раз наслаждение от процесса, независимо от количества повторений.
Единственный минус музыки - непременное наличие посредника. Третье лицо исполнителя, которым может быть и большой симфонический оркестр, очень большой. А вот здесь еще минусуется дирижер. Если он не обладает основными дирижерскими свойствами – пророческой интуицией и личной музыкальной скромностью. Лучшие дирижеры немцы.
Незаметно начал идти снег. Сначала ударяющими в стекло сухими крупицами (ему невесело подумалось – «манна небесная»), затем уже хлопьями. Липкими, с каждой секундой возрастающими в числе и размере. Пришлось запустить дворники. Иногда поскрипывающие, иногда что-то на стекле скребущие: вправо-влево, вправо-влево, вправо-влево… Как метроном.
…Без стука заглянула Марья - на глупой физиономии ужас.
- Что тебе? – слабым, но сердитым голосом спросил Ивашин.
- Там Дмитрий Григорьевич приехали.
- А! Зови.
Петр Михайлыч лежал, когда к нему вошел племянник.  Собственно, кто бы к нему не вошел, он бы все равно подняться не смог. Из-за слабости, вот уже несколько дней держащей Ивашина в постели. Вставал он только чтобы сходить «на ведро», стоящее тут же в спальне за ширмой. Затем приказывал помогавшей Марье пополнить в кувшине питьевой воды и снова под одеяло. Как был, в халате поверх домашнего платья, в толстых зимних карпетках. Когда-то они и одеяло грели. Да и сам Ивашин страдал не от холода, а от внезапных, прошибающих потом волн внутреннего жара.  Теперь источников тепла не было – кровь не бурлила, давно остывший дом промерзал.
В сумраке  случилось странное, но очень приятное Петру Михайлычу превращение – ему показалось, что на пороге появилась Зина. Та, молодая, полнотелая, далеких  лет, когда еще жила здесь. Но едва племянник подошел ближе, обман исчез – перед ним стояла не покойная сестра, а ее муж Власич, передавший сыну все от себя самое неприятное – восточную чернявость, костлявую худобу и страдальческое выражение остроносого лица. Сейчас на нем было написано изумление.
-  Митя… Слава богу, наконец. А я вот решил исполнить.
- Господи! Что с вами, дядюшка?! Вы больны? И что за странное письмо? И почему такой адский холод?
- Решил исполнить, -  продолжал Ивашин, словно не услышал вопросов. - Не словом, а делом. Еще до твоего рождения… а память у меня, как бухгалтерская книга - хранит абсолютно все. Еще тогда я сказал твоей матери: если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее! То же я написал и тебе.
Дмитрий Григорьевич кивнул - накануне посыльный привез странное, очень короткое письмо от дяди, начинающееся этой пафосной фразой. Дядя просил его «незамедлительно прибыть». Последние строчки записки криво ползли вниз.
Сейчас дядин вид вызывал страх – высохший до костей, заросший сизой бородой столетний старик, ничего общего с могучим «дядей» не имеющий. Только голос.
- Дядюшка…
- Не перебивай, у меня нет сил на разговоры, - Ивашин закрыл глаза. – Зине моя жизнь не понадобилась, но я знаю, что в ней сейчас нуждаешься ты. В моей смерти. Затея хорошая, благородная – домашний оркестр на свои средства. Говорят, арфа стоит целое состояние. Посему…
Он кряхтя привстал, что-то сделал под одеялом и вынул сверток.
- Это деньги. Я скопил их для тебя. Завещание в верхнем ящике бюро. Отпевать меня не надо. Подвода дров у ворот – тоже тебе.  У Марьи возьмешь все продукты сухим пайком – это еще один мой подарок. Я не вкушаю уже месяц. Осталось десять дней.
- Господи, дядя…
Дмитрий Григорьевич вдруг понял, что дядя безумен.
- Молчи! Десять дней. Как Моисей, как Христос – «и на последок взалкал». Сорок дней поста. Ты думаешь, что я сошел с ума. Нет! Я нахожусь в чрезвычайной ясности ума. Поскольку имеется еще одна, никем не учтенная статья экономии. Какая? Гроб. Я справлялся в каталоге. Разница в цене тройная!  Гроб для ребенка - а я теперь имею тело ребенка, не душу! – и гроб для такого бегемота, каким я был.  И этот трюк позволит тебе, Митенька, нанять прекрасного дирижера и купить литавры. Бруно Вальтер облада…
Старик закашлялся, уронив пачку денег в тарелку, брызнув томатным соусом.
- Дай, Миьенька, попить, в горле пересохло.
Еле двигая неподъемными, вязнущими в ковре ногами, Дмитрий Григорьевич дошел до столика и взял кувшин, ручка которого тотчас отломалась, и ледяная вода плеснула ему на колени.
- А вот это вы зря!  За это нужно наказывать. Сволочь! Наглая сволочь! Предатель!
Троцкий (или Калинин), злобно блеснув пенсне, с невероятной прытью занес над головой ледоруб, и все завертелось, обрушиваясь в сплошную черноту…
***
Машину нашли днем.  Водители снегоуборочной бригады. Всего в нескольких километрах от городка, на самом опасном участке – поворот на подъем. Она лежала вверх колесами, на дне ущелья, утратившего часть своей каменистой глубины из-за толстого снежного слоя.
Крыша была вмята, стекла выбиты, водитель, естественно, мертв.  Его тело из-за того, что оно замерзло и почти превратилось в лед, долго не могли извлечь из изуродованного салона.  В котором благодаря фантастической мощности аккумулятора все еще работал магнитофон – «Winterreise» Франца Шуберта…