Мой отец

       Мой отец, Бастрыкин Иван Ильич, родился 22 июня 1920 года на  станции Отрадо-Кубанская  Гулькевического района Краснодарского края в многодетной казацкой семье.  На  родине  окончил  семилетнюю  школу,  трудился в колхозе,  а когда ему исполнилось 18 лет,  был призван на действительную военную службу.  Ивану Ильичу посчастливилось по комсомольскому набору начать эту службу на  Краснознаменном  Балтийском флоте,  в легендарном Кронштадте.  Здесь он получил военную специальность радиста Военно-морского флота.

      А в  1939 году  началась  советско-финская  война и  отец попал  на фронт.  Позднее  он вспоминал  какой тяжелой была эта война.  Особенно запомнились ему лютые зимние холода, которые создавали неимоверно тяжелые  условия  для  сражающихcя.  А затем снова был Кронштадт.  Здесь  Иван Ильич прошел ускоренное  обучение на курсах командиров,  получил офицерское звание.  А вскоре началась  Великая Отечественная  война.  Первый период войны  он  служил  в  Кронштадте,  а  затем  был  направлен на Северный флот.  Во время Великой Отечественной войны его отец, мой дед Бастрыкин Илья Каллистратович в 1942 году был расстрелян немецко-фашистскими оккупантами во дворе собственного дома, в станице Ново-Михайловская Краснодарского края, как отец комсомольца и краснофлотца, сражавшегося на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.

      Иван Ильич Бастрыкин всю войну,  в командных должностях сражался на торпедных катерах Северного флота. О войне вспоминал скупо, больше любил,  не без юмора,  рассказывать о многочисленных морских традициях, которые познал за годы службы в Военно-морском флоте.

     А после войны остался в Ленинграде.  Здесь и встретился  с моей мамой, Антоновой Евгенией Антоновной.  Все  последующие  годы  отец работал  электрогазосварщиком  высокого  разряда  на  Адмиралтейском  судостроительном  заводе.  И очень  гордился  этим.  Гордился  своей  принадлежностью  к  героическому  рабочему  классу  Великого города  Ленина.  Иван  Ильич  был  коммунистом,  в  партию  вступил  в тяжелом 1942-ом году.  Он хорошо понимал роль и значение рабочего класса для нашей страны. В разговорах дома всегда тепло отзывался о своих товарищах по стапелю. По натуре был коллективистом, последовательным сторонником правды и справедливости.

      Каждый  спуск  нового  корабля  был  и  его праздником.  Однажды,  по его  приглашению  я побывал на спуске корабля на  Адмиралтейском.  Это  событие произвело на меня огромное впечатление  и хорошо помнится до сих пор. Это был настоящий праздник труда без заорганизованности и официальной суеты. Он был естественным  результатом  колоссального труда  многотысячного коллектива рабочих, инженеров,  конструкторов,  всех  тех  кому  были  дороги такие  великие и святые понятия,  как наша Советская Родина, ее Военно-морской флот,  традиции дедов  и отцов – таких же создателей кораблей для защиты морских рубежей.  Многие,  кто  был  на  празднике, еще помнили войну и очень хорошо понимали, что значит еще один крейсер для флота.

       Уважение к человеку труда,  рабочему классу Иван  Ильич передал  мне навсегда.  И еще: он никогда не противопоставлял свое звание  военно-морского офицера званию рабочего, строителя военно-морских кораблей.  Для  него  это были  состояния  одного порядка, одной шкалы измерений.  Отец очень много знал, много читал.  Поэтому  хорошо разбирался в русской литературе.  Отлично играл на русской семиструнной  гитаре.  Прекрасно,  как  и  всякий уважающий  себя  моряк,  танцевал  чечетку.  Любил, как и всякий морской офицер гостей, праздничное дружеское застолье.

     Иван Ильич  был  очень  доброжелателен,  прост в общении, но очень хорошо понимал,  что такое  мужское и офицерское достоинство. К сожалению, я не помню его в офицерской форме, но в нашей  комнате на стене долго висел  его военно-морской кортик. Иван Ильич был очень скромным человеком: даже 9  мая он  почему-то   стеснялся  надевать  боевые  награды.  Ограничивался только  орденом  Великой Отечественной войны и наградными колодками.

      А в 1990 году произошло событие, которое по-хорошему взволновало его.  Неожиданно пришла повестка из военкомата. Вернулся он оттуда сдержанно-счастливым. С маленькой коробочкой. А в ней медаль «За отвагу».  Он был  удостоен  ею в  далеком 1944-ом.  И вот только  теперь, спустя столько лет награда нашла героя.

       Иван Ильич трудился до тех пор,  пока у него доставало сил.  А когда тяжело заболел, встретил этот факт достойно  и  мужественно.  От  лежания  в  больнице  отказался – интенсивное  лечение  начинать  было слишком поздно.  Слишком долго  он скрывал  от близких свое тяжелое заболевание.  Умер Иван Ильич 17 апреля 1993 года. Похоронен он на Южном  кладбище  Ленинграда.  Недалеко  от жены, моей мамы. Их разделяют всего лишь триста метров или всего лишь три минуты ходьбы...

       Моя мама

       Моя мама, Антонова Евгения Антоновна, родилась 10 декабря 1910 года в городе Луге Ленинградской области в многодетной крестьянской семье. В 1926 году приехала в Ленинград на заработки. Работала няней в семье нэпманов, а затем – рабочей на промышленных предприятиях Ленинграда.

       С 1935 года плавала на судах торгового флота Советского Союза. Побывала во многих странах мира. В первые дни войны в составе экипажа судна оказалась в Таллине. Принимала участие в трагическом таллинском переходе.

       С самого начала войны трудилась на Ленинградском оборонном заводе. Пережила блокаду Ленинграда. В 1943 году была призвана на фронт. Воевала в боевых частях Краснознаменного Балтийского фронта. Была зенитчицей. Сражалась на Ораниенбаумском пятачке и в Кронштадте. В составе передовых частей Краснознаменного Балтийского флота дошла до Кенигсберга, принимала участие в тяжелейших боях за эту неприступную немецкую крепость.

       В 1944 году вернулась в Ленинград и вновь, до выхода на пенсию, трудилась в качестве высококвалифицированной сверловщицы на предприятии оборонной промышленности. Активно занималась общественной работой: являлась членом профсоюзного комитета завода, бригадиром бригады коммунистического труда, членом товарищеского суда цеха. Неоднократно побеждала в социалистическом соревновании на родном ей заводе. С гордостью носила высокое звание «Ударник коммунистического труда». Очень гордилась всем этим.

        За участие в Великой Отечественной войне и боевые заслуги была награждена фронтовыми наградами – орденом Великой Отечественной войны II степени и медалями, в том числе – «За оборону Ленинграда» и «За взятие Кенигсберга».

       Евгения Антоновна прожила трудную, но яркую и интересную жизнь. Горячо любила нашу Родину, заслуженно гордилась высоким званием участника Великой Отечественной войны. 9 мая в день Победы всегда одевала боевые награды. Евгения Антоновна была очень сильным и волевым человеком. Ее не сломили ни 900 тяжелейших и страшных дней ленинградской блокады, ни тяготы и лишения выпавшие ей на фронте, ни трудности первых послевоенных лет. В самые тяжелые периоды жизни она сохраняла спокойствие, уверенность в своих силах, убежденность в том, что доброта, заботливое отношение к близким и окружающим ее людям, бескорыстие, готовность прийти на помощь человеку, попавшему в трудную жизненную ситуацию, оптимизм и вера в доброе человеческое начало – это естественное состояние человека.

       Такое понимание человеческого бытия всегда помогало ей и наполняло глубоким человеческим содержанием, смыслом и достоинством ее непростую жизнь. Евгения Антоновна до конца дней своих находилась в гуще окружающих ее событий, вела, насколько это было возможно, активный образ жизни. Любила посещать театры, кинопремьеры, концерты, очень любила балет и классическую музыку. До последних дней жизни интересовалась всем, что происходило вокруг.

       До самых последних дней жизни Евгения Антоновна оставалась заботливой и нежной матерью. Умерла Евгения Антоновна 17 декабря 1997 года и была похоронена на Южном кладбище Ленинграда.

Горный барин

      Раннее мое детство было самым тесным образом связано со Псковщиной, вернее - с бабушкиным   домом на Псковщине.

       Так складывались семейные обстоятельства, что первые пять лет своей жизни, помимо Ленинграда, где, кроме родителей родни практически не было, я, время от времени,  жил недалеко от Пскова в доме бабушки - простой русской крестьянки - Дарьи Петровны Петровой. Это позволяло мне наблюдать за жизнью родни из  псковской глубинки как бы изнутри и видеть то, что издалека рассмотреть было трудно.
      
       Бабушка родилась ( теперь страшно подумать ) в 1880 году и прожила большую и трудную жизнь. Муж её, то есть мой дед, Антон Петров, воевал еще в Первую мировую рядовым  и домой не вернулся - погиб на фронте. Где? Это мне неведомо.
      
Бабушка осталась одна с четырьмя меленькими  детьми на руках и ей пришлось поднимать их одной. Понятно, что пришлось ей очень  не просто. Лиха, как говорят в народе, она хлебнула сполна.
      
      В Великую отечественную погиб её сын Григорий -  мой дядя, - пал смертью храбрых. Был он похоронен за пределами нашей Родины. в одной из европейских стран,освобожденных от фашизма советскими воинами, кажется, в Польше. Точного места захоронения,насколько я помню, бабушка так и не узнала. Помню, как она сильно горевала, что не могла посетить могилу сына.
      
       На Псковщине, вместе с двумя дочерьми, она  пережила годы оккупации, помогала, как могла, партизанам. Младшую дочь, тетю Шуру, когда ей было лет восемнадцать, немцы угнали на работу в Германию, откуда она вернулась только после войны. Но несмотря на прожитую тяжелую жизнь, а может быть именно поэтому, она была очень доброй - настоящая добрая русская бабушка - всех жалеющая и всех понимающая.

       Бабушкин дом был расположен не в самом Пскове и даже не в его пригороде, а километрах в десяти от города. Но и не в деревне. Он находился в небольшом поселении под названием "Горный Барин". В Прибалтике подобное поселение, наверное, назвали бы хутором.

       В детстве я не очень понимал, откуда могло взяться столь причудливое название - " Горный барин". Но по мере моего взросления  я, и по собственному разумению, и по отрывочным рассказам взрослых, понял, что в месте, где жили мои родственники, когда-то располагалась помещичья или, точнее сказать, барская усадьба.

       Тут имелось все, что было положено иметь такой усадьбе - и господский дом, и дом для прислуги, и яблоневый сад, и конюшня, и сеновал, и даже небольшой пруд. Рыба, правда, в нем не водилась, но, как и следовало водоему подобного рода, он имел илистое дно, был наполнен очень мутной, и вследствие этого дурно пахнущей водой, неким подобием лилий, камышей и огромным количеством квакающих лягушек.

       То, что рыба там не водилась, я уже став подростком, установил точно. С помощью самодельной удочки пытался я несколько раз организовать на данном пруду нечто вроде "дня рыбака", но был поставлен перед фактом полного фиаско: рыбы попасться на мою  удочку не спешили, а лягушки, хотя и совершенно очевидно присутствуя в пруду и оглашая его окрестности наглым кваканием, слопать мою насадку из хлеба не спешили. Теперь я их вполне понимаю: хлеб - не лучшая замена червякам, но последних я до ужаса боялся.

       Это нелюбовь к данному виду окружающего нас природного мира с возрастом не прошла, а только, кажется, усилилась. Поэтому рыбаком я так и не стал. Впрочем, не только по причине полного неприятия червяков, но и вследствие того, что мне, что называется, было рыбку жалко. Причем в самом серьезном и буквальном смысле этого слова.

       Барская усадьба в то время, когда я проводил там первые годы своей жизни и впоследствиии, когда позже, уже подростком, наезжал туда, вполне соответствовала эпохе "загнивания" русского помещечьего класса. Если бы Антон Павлович Чехов или Максим Горький захотели бы продолжить свои циклы пьес о предреволюционном метании "вырождающегося" поместного и, тем более, - мелкопоместного дворянства, когда по образному ленинскому выражению верхи не могли жить по-старому, лучшего места для работы над их пьесами типа " Вишневый сад", "Три сестры", Дачники" и пр. в смысле использования "натуры" было бы трудно придумать. Здесь все располагало к томлению духа, нытью, поиску смысла бессмысленного существования, скуке и бесконечных разговорах о том" когда же придет настоящий день" и когда же появится "небо в алмазах"?. Здесь очень органично прозвучал бы  и призыв: " В Москву, в Москву!".

       Усадьба имела такой вид и состояние, как-будто и в самом деле только вчера её покинули персонажи вышеозначенных пьес и в срочном порядке выехали в Москву, забыв в закрытом доме старого слугу Фирса и совершенно не заботясь о судьбе своего дворянского гнезда и благополучном существовании в нём возможных правопреемников. Все здесь было в запустении: и одичавший, заброшенный яблоневый сад с кислой-прекислой антоновкой, и  заброшенная конюшня, где уже давно не было лошадей, и такой же заброшенный сеновал, и почти отсутствующий забор вокруг хутора. . .

       Одно было прекрасно: "Горный барин" находился на  довольно высоком пологом холме. А вокруг расстилалась равнина, которая пологим откосом постепенно спускалась вниз. Если выйти из поселка через дыру ветхого забора, направо от барского дома, вернуться назад к въезду в поселок и пройти вдоль ограды немного вперед, - перед взором открывался захватывающий вид на поля, перелески, пригорки, лесочки, на шоссе, ведущее в город. Если пройти чуть дальше и посмотреть налево, вид был еще краше: открывались бесконечные поля, засеянные рожью, а за ними деревеньки, а за деревеньками - снова поля. И так, казалось, до бесконечности.

       Туда, за бесконечную даль, медленно садилось солнце, чаще всего почему-то красный шар, который постепенно спускался за далекий горизонт и превращался в разливающуюся очень широко направо и налево вечернюю зарю. Эти вечерние закаты были восхитительны и ни с чем не сравнимы. Они порождали двоякое чувство: какую- то, казалось, беспричинную и  необыкновенную радость от увиденной неземной красоты и одновременно с этим - какую-то легкую грусть, не известно от чего, происходящую - то ли от того, что еще один день прошел и он больше не повторится, то ли от того, что эта красота закатная так быстро исчезает и неизвестно повторится ли она еще когда-нибудь.

       Эти детские воспоминания-впечатления навсегда врезались в память - столь сильными и яркими они были. И эта сила детских впечатлений до сих пор  никуда не девается. Может быть, от того, что они были связаны с трационной , истинно русской, почти былинной красотой. Казалось, что именно в таких природных ландшафтах и происходили события, получившие завершение в сюжетах русских сказок, былинах, исторических событиях, в картинах передвижников. От этого щемило сердце, наступало какое-то волнение и почему-то очень хотелось навсегда впитать в себя какую-то необычайную духовную силу, идущую от этой красоты или, по крайней мере, запомнить её навсегда.

       Позже, уже в отрочестве, а затем и в юности, вспоминались есенинские слова, написанные, наверное, именно о такой красоте.

       Не случайно, видимо, именно здесь, на псковщине, я впервые познакомился более или менее по- настоящему со стихами Сергея Есенина, творчество которого до этого знал весьма поверхностно. В доме в "Горном барине" нашелся довольно объемистый том его стихотворений. Помню, после девятого, кажется, класса, пребывая на хуторе в пору летних каникул, подолгу, едва ли не каждый вечер, бродил я по центральной и единственной булыжной дороге, разделяющий небольшое селение на две неравные части, в  руках была книга Есенина, я заглядывал в нее и читал вслух, самому себе, его стихи.

       Это была совершенно фантастическая ситуация: я читал есенинские стихи о русской природе, о русских закатах, о русских березах, о русских полях и вечерних зорях, а все это было, присутствовало, жило вокруг меня, именно в это время, в этот час, в это самое мгновение. Как будто эти стихи Есенин писал прямо сейчас, именно с этой натуры, именно с этих мест и именно этих красот.

       Много-много позже, будучи в командировке в Рязани, я сумел выбраться в село Константиновское, на родину поэта. И был буквально потрясен сильным схожестью рязанских пейзажей с пейзажами Псковщины. По сути, это была одна природа, одна природная стилистика, одни краски, одни очертания, одни оттенки, цветы, запахи и звуки. Это была одна сторона, одни просторы и одна сущность. Это была Россия.
      
                Х         Х          Х
      
       Кстати,  о Константиновском. В творчестве Есенина, как известно, очень отчетливо звучит тема родительского дома. Эти воспоминания, совершенно очевидно, были дороги поэту. От того, наверное, что  давали ему, деревенскому парню, нравственные, моральные да, наверное, и физические силы для жизни в Петрограде, а потом и в Москве. Значит дом, этот, казалось мне, должен был обладать какой-то немалой магической силой, способностью не брать, а отдавать. Отдавать поэту силу дома, а значит, -  силу рода, семьи, села,  в целом Родины. И поэтому, был убежден я, дом должен быть большим и основательным - иначе откуда у самого дома найдутся силы, чтобы потом передать эти силы Есенину.
   
       Каково же было мое удивление, когда вместо большого дома кулака ( мне почему-то казалось, что Есенин должен быть неприменно из кулакацкой семьи ), я увидел небольшой сельский дом на сравнительно небольшом участке земли. Дом состоял, если я не ошибаюсь, из неольшой прихожей, маленькой кухни , комнаты побольше. Помню, я сразу же подумал, где же здесь умещалась целая семья - ведь, кроме родителей Сергея Есенина и его самого, в доме жили две его сестры и все они должны были помещаться в этом очень маленьком домике. Причем, не просто помещаться, а полноценно жить: есть, спать, отдыхать.
   
       Удивила и очень скромная обстановка в доме . Было здесь только самое необходимое - ничего лишнего - стол, лавки, кровати, на полу половики, в углу на кухне иконы.
      
       Потом, когда, много позже, мне довелось попасть в Пушгоры, я, кажется, понял, почему Пушкин черпал вдохновение не столько в столичном Петербурге, сколько, в Пушкинских горах - в местах по-своему притягательных, но не самых, мягко говоря, живописных. Недаром, видимо, говорят: большие города забирают силу.
      
       Так, видимо, было и с Пушкиным. Просторы северо-западной Руси, земли по своему легендарной, исторической, имеющей огромное значение для всего развития нашей страны, давали поэту творческие силы и наделяли его вдохновением и желанием писать, создавать, творить.  Хотя совершенно очевидной правдой является, безусловно и то, что именно Петербургу  посвящены гениальные строки поэта:
 
Люблю тебя, Петра творение!
 Люблю твой строгий,   стройный вид!
 Невы державное течение,
 Береговой её гранит!      
      
                Х        Х         Х

       Из детских лет, проведенных на Горном Барине, вспоминается и то, что там располагался детский дом. Дети размещались в двух местах - в барском доме - большом  деревянном, и в каменном здании о двух этажах, построенном, думаю, уже после войны. В барском доме размещалась старшая группа, а в каменном, ближе к лесу, - младшая.

       Поскольку в детском доме работала воспитательницей моя тетушка, которую я называл " тетя Шура", моя родня и жила в Горном барине -  в доме на две семьи. Это была, насколько я теперь понимаю и, говоря современным языком,-  служебная жилплощадь. На этой площади, кроме бабушки и моей тетушки тети Шуры, проживала моя двоюродная сестра Люся, которая была старше меня лет на восемь. Затем семья пополнялась новыми членами - сначала мужем Люси, механизатором из соседнего колхоза Василием,  а несколько позже их сыном - Сергеем.
      
       Дом был ни мал, ни велик. Состоял он, как уже было сказано, из двух половин. На одной проживала моя родня, на другой - семья соседей: родители с двумя детьми. Эту семью я почти не запомнил, но помню точно, что члены её носили фамилию Гутевы. По рассказам близких, эти самые Гутевы любили целоваться, поэтому моя двоюродная сестра Люся дала им семейное прозвище - "целовальники Гутевы".
      
       Та половина, на которой жили мои родственники, была невелика и планировка её - незатейлива. В дом вело крыльцо о трех ступеньках. За входной дверью открывался небольшой коридор, в конце которого располагались "удобства". Дверь налево вела в горницу. Эта комната являла собой и прихожую, и гостиную и столовую. Посреди горницы стояла большая русская печь. На ней готовили, и на ней спали. В детстве и мне довелось узнать, что значит спать на русской печке в деревне. Впечатления, как теперь принято говорить, -  неоднозначные. С одной стороны весьма уютно, особенно когда закроешь спальное пространство ситцевой занавеской. Но если печь  натоплена жарко, то спать плохо, плохо от духоты.

       Из воспоминаний о детском доме в памяти осталось не очень много. Помню только отчетливо, что общая обстановка в детском доме отличалась миром и покоем. Никто никого не обижал, и взрослые и дети жили тихо-мирно и, я бы сказал,-  дружно. Особых веселий не припомню, но и чего-то очень плохого - тоже.

       В тоже время запомнился один поистине трагический случай, потрясших весь "Горный Барин" и его окрестности. Несколько детдомовцев, гулявших на поляне, на леской опушке, подорвались на мине, оставшейся от войны. Кажется, двое или трое ребят погибли, несколько человек были ранены, их долго лечили. Конечно, это была большая беда, которую все окружающие переживали осень тяжело. Приезжали какие-то комиссии, велось следствие, видимо, делались оргвыводы. Была ли это группа тети Шуры, точно сказать не могу, но хорошо помню, что эту трагедию она переживала очень тяжело и, в конечном счете, как говорили раньше, на нервной почве почти потеряла слух. После этого и до конца жизни тетя Шура ходила с прибором, усиливающим её слух. Долгое время это было весьма громоздкое приспособление с большой плоской батарейкой и только под конец жизни у нее появилось маленькое, почти миниатюрное приспособление импортного производства, которое, будучи почти незаметным, действовало весьма эффективно и хорошо восполнило ей недостаток слуха. Аппарат был кажется, немецким.
   
                Х         Х         Х

       По ассоциации с Германией вспомнилось вот что. В годы оккупации Пскова немецко-фашистскими захватчиками, тетя Шура, тогда совсем юная  девушка, какая уже говорил, была  угнана на работы в Германию, где пробыла до 1945 года.

       Вспоминать об этом она не любила. Из её коротких рассказов запомнилось только то, что работала она на немецком заводе, кажется, в Берлине. Работать приходилось очень много. И еще ей запомнилась хорошая организация труда на немецком предприяти и высокая требовательность немецких  мастеров к рабочим.
      
       Насколько я мог тогда понять из отрывочных разговоров взрослых, после возвращения тети Шуры из Германии у нее в связи с этим были некоторые проблемы. В чем это конкретно выражалось сказать не могу - но одним из последствии её пребывания в Германии были трудности с трудоустройством в Пскове после войны. Тем не менее, ей удалось закончить техникум и она стала работать воспитательницей в детских дошкольных учреждениях вплоть до ухода на пенсию.
   
       Надо сказать, что вся наша псковская семья в годы оккупации Пскова и Псковщины немецко-фашистскими войсками, да и раньше,  вела себя смело, мужественно. Дед Антон и дядя Григорий героически сражались на фронтах Первой мировой и Великой Отечественной войн и погибли в боях за Родину смертью храбрых. Бабушка Дарья, будучи уже немолодой, проживая в деревне под Псковом с дочерьми Марией и Шурой которую, как уже говорилось, угнали в Германию, и малолетней внучкой Галей, помогала партизанам - пускала на постой, кормила и как могла, помогала продуктами. За это они едва не поплатились жизнью. Однажды партизаны убили двух полицаев, местных жителей, активно сотрудничавших с немцами и выдавших им  группу молодых советских подпольщиков. Юноши были казнены. Тогда партизаны и казнили полицаев, в прошлом кулаков.
      
       Немцы, в отместстку за смерть полицаев, приехали в деревню, согнали всех живущих в деревне мирных жителей в большой сарай и подожгли его. В сарае оказались старики, женщины и дети. Из нашей семье в нем должны были заживо сгореть бабушка Дарья, тетя Маша и моя двоюродная сестра Галя.

       Хотя дело было зимой, сарай, стены которого были фашистами облиты бензином, быстро загорелся. Находившиеся там люди были готовы покорно принять смерть - ждать помощи было неоткуда. Начались страшные крики отчаяния, мольбы о помощи, кто-то бился в истерике. Но на помощь расчитывать не приходилось И вдруг, совершенно  неожиданно, когда запертые в сарае люди уже были готовы принять мученическую смерть, вдруг пришло спасенье. Когда едкий густой дым стал заволакивать помещение и люди стали задыхаться, все вдруг услышали крики: " Ура! Ура! За родину! За Сталина! Ура!".  То были партизаны. Узнав о готовящейся расправе, они бросились в деревню, в коротком жестоком бою расправились с фашистами, их пособниками-полицаями и спасли своих земляков. Так моя родня спаслась от неминуемой смерти.
      
       Будучи уже взрослым, я несколько раз выяснял подробности этой страшной истории у моих родных. Особенно меня интересовала достоверность рассказов о криках партизан, которые в глухих псковских местах, морозной зимой, по пояс в снегу, бежали спасать людей с криками не только "Ура!", но и "За Родину! За Сталина!". Сомнение вызывало не то, что партизаны спасли женщин, детей и стариков. Сомнение вызывал рассказ о криках, с которыми партизаны шли в атаку. Но каждый раз рассказчики, как выражаются следователи, четко и последовательно подтверждали правильность и достоверность своих воспоминаний, в том числе и в части, меня интересовавший. Кстати, самих рассказчиков - моих родственников - содержание криков атакующих удивление не вызывало - время было такое! Жестокая и страшная война. И весь народ, вся армия воевала с этими словами на устах: " За Родину! За Сталина"! И не было в этом тогда ничего удивительного.
      
       Потом позже, когда эти факты в " эпоху гласности и перестройки"  стали ставиться под сомнение, я, если, разумеется, это было уместно и была такая возможность, коротко рассказывал эту историю с партизанской атакой, в которую наши патриоты шли не потому, что путь назад им преграждали пресловутый загрядотряды, а по велению человеческого, мужского и воинского долга. И, конечно, упоминал это самое " За Родину! За Сталина!", разумеется со ссылкой на первоисточник -  рассказы моих родственников.
      
       Как правило, это производило определенное впечатление. Думаю, потому, что первоисточником этой истории были простые русские люди, совершенно далекие от какой-либо "высокой политики". Они рассказывали о том, что наблюдали непосредственно, сами  Было бы по-другому- по другому бы и рассказывали. Врать им было незачем. Они рассказывали об этом не на партийном собрании ( хотя бы потому, что партии никогда не состояли), а во время семейных поседелок в кругу родни.

      
       Но и равнодушными их назвать, конечно, нельзя. Как я уже говорил, муж бабушки, мой дед, погиб в первую мировую, а сын - мой дядя, воевал за нашу Советскую Родину. За нее на фронте и погиб.
   
       Бабушка, конечно, не случайно помогала партизанам, за что её неоднократно водили на допрос в Гестапо - способствовали этому некоторые односельчане, сотрудничавшие с гитлеровцами. Когда в послереволюционные годы она осталась одна с четырьмя маленькими детьми на руках, помощь она получила именно от Советской власти. В деревне действовал сельсовет, который возглавляла молодая энергичная коммунистка. Сельсовет наделил бабушку и её детей большим участком земли, помогал одинокой многодетной матери, как мог. Только вот беда: работать на этой земле было некому. Бабушка этот воз  одна, да еще и с четырьмя малолетними детьми, - осилить просто не могла. И вот нашлись добрые люди - семья соседей.
   
       Там было все по-другому. Семья была большая: хозяин, глава семьи, человек предприимчивый, энергичный, еще не старый; его жена, три взрослых сына, да три невестки. На деревне поговаривали, что хозяин, говоря современным языком, как-то отмазал сыновей от призыва на фронт в годы Первой мировой войны и тем самым сохранил своих сыновей для будущей мирной жизни. Вот они в мирной жизни и пригодились - была сохранена крепкая дружная большая крестьянская семья, какими и были испокон веков  крестьянские семьи на Руси.
   
       Семья эта, надо сказать, была неравнодушна к чужой беде и как могла, помогала соседям, попавшим, говоря современным языком, в трудную жизненную ситуацию, но весьма своеобразно. Тем, кто в силу каких- либо причин, не мог обрабатывать землю, предлагали вариант сдачи земли в аренду за часть урожая.

       Так помогли и бабушке. Каждый год, мало-помалу, что называется по кусочку, соседи брали в аренду её землю, расплачивались, говоря языком "лихих девяностых", натурпродуктом - частью собранного на бабушкиной земле урожая. Был ли договор аренды устным или письменным, сказать не могу, был ли он, надлежащим образом оформлен юридически, - тоже не знаю, но, видимо, предложенные ей  условия её устраивали. Да и был ли у нее тогда другой выбор - при её-то семейном положении?
       Но получить часть урожая в счет аренды земли - это было только полдела. Из зерна нужно было сделать муку - только из муки, как известно, можно испечь хлеб. А зерно в муку, что также широко известно, перемалывыют на мельнице. Значит, муку надо было вести на мельницу и договариваться с мельником об условиях помола. Поскольку деньги в деревне тогда мало что стоили, да и не думаю, что бабушка в них купалась,  оплата за превращение соседского зерна за бабушкину землю опять же в бабушкину муку осуществлялась путем передачи части этого зерна из соседского урожая мельнику , то есть частному собственнику, который изнашивать свою технику, то есть мельницу бесплатно на перемолке соседского - бабушкиного зёрна не желал. И, естественно, правильно делал: деньги - товар - деньги. А виданном случае - зерно-мука-зерно.

       Вот так постепенно и таяли бабушкины земельные запасы, которыми она первоначально была щедро наделена советской властью в соответствии с Декретом о земле. Видимо, вот  так и появлялись в послереволюционной деревне крепкие хозяева, обладатели больших семейных наделов и, наверное, они и составили основу будущего класса зажиточных крестьян, которых на Руси издавна "величали"крепким словом  "кулаки".

                Х.        Х.        Х
      

       Как я уже сказал, детский дом жил на " Горном Барине" мирной, спокойной жизнью. Заметных событий происходило мало. Пожалуй, самыми запоминающимися происшествиями были приезды в детский дом шефов. Таковыми были военнослужащие Псковской десантной дивизии, располагающейся недалеко от "Горного Барина".

       Мне немного запомнился один из приездов шефов-десантников. Вспоминается, что шефы привезли подарки, - какие точно, - мне сказать сложно. Но помню, что подаркам обрадовались все обитатели детского дома - и дети, и взрослые. Важно отметить, что времена были нелегкие, но, насколько я понимаю, голода в детском доме никто из детей не испытывал, воспитателями и нянечками работали простые и честные русские женщины, пережившие на оккупированной немцами псковщине тяжелое лихолетье войны. Трудно представить, чтобы они могли обижать сирот. Сами, наверняка, как и моя бабушка потеряли в этой страшной войне мужей и сыновей. Невозможно представить, чтобы они могли обижать детей и обделять их, воруя из детского рациона питания. Такой мысли и допустить было невозможно. И всё равно шефам-военным в детском доме были очень рады. Объяснялось это просто: с их приездом тихая, почти сонная жизнь поселка прерывалась, с появлением новых людей, а тем более военных, у взрослых и детей появлялись новые впечатления, потом, конечно, и воспоминания. Шефы, в свою очередь, проявляли к детям внимание, играли с ними, бегали на перегонки, угощали чем- нибудь вкусным. Что-то рассказывали, слушали рассказы детей. В поселке становилось весело и шумно. Но центром событий был яблоневый сад, где располагать детская площадка, стояли скамейки. Здесь, главным образом, и происходило общение. Дети читали гостям стихи, исполняли песни. К этим импровизированном концертам они долго и серьезно готовились и во время исполнения очень волновались.

       Когда же шефы покидали детский дом, наступало затишье и некоторое время всех охватывало что-то вроде грусти - от того, что встреча с шефами - этими добрыми, сильными, бескорыстными мужчинами в военной форме так быстро закончилась. И все начинали жить ожиданием новой встречи.
      
       Детский дом имел ограничение по возрасту для своих воспитанников. Когда дети подрастали их отправляли в другой детский дом. Какой возраст был предельным, я точно сказать не могу - я думаю лет 6 или 7.

       Вспоминаю, как однажды был свидетелем проводов детей, покидавших Горный Барин. Выглядело это так.

       Приехала грузовая машина, подъехала и остановилась у первого корпуса, где жили дети из старшей группы. Нянечки и воспитатели вывели группу детей из дома и подвели к грузовику. Сначала загрузили небогатые пожитки детишек, а потом стали загружать и самих детей.

       Многие из них стали плакать - их пугала неизвестность и огорчала необходимость прощаться с сотрудниками детского дома. Слезы наворачиваются и на глаза воспитателей и нянечек. Постепенно, кажется, все кто находился в кузове грузовика и кто провожал детей, плакали.

        Чтобы как-то завершить эту горестную процедуруv из кабины грузовика вылез мужина водитель, который был единственный мужчина из всех, кто находился рядом и резко сказал , что надо заканчивать прощание. Но слезы, кажется, только усилились. Все поняли, что, действительно, наступил последний миг и машина тронется в путь, увозя с собой навсегда малышей в новую неизвестную им жизнь. Водитель запустил двигатель, начал  движение, плач превращался во всеобщий рев. Плакали и взрослые и дети. Автомобиль поехал, дети усилили плачь,а взрослые сначала шагом, а потом уже почти бегом некоторое время сопровождали уезжающую машину. Постепенно её движение ускорилось, провожающий отставали, автомобиль набирал скорость. Еще две три минуты и грузовик был уже далеко, а минут через десять уже скрылся за возвышенностью.

       Все оставшиеся некоторое время оставались на месте, а затем грустно расходились по своим делам. Взрослым было очень жалко детей, к которым они тоже привыкли- дети были для них - почти родными.

       Вот таким мне запомнился "Горный Барин" в моем детстве. Потом, будучи подростком и юношей, я неоднократно приезжал в "Горный Барин", в основном во время школьных каникул. Детский дом к тому времени уже переехал в другое место, кажется, в Псков. "Горный Барин" опустел,стал тихим и безлюдным. Тетя Шура устроилась в детский сад в городе и каждый день совершала большой путь в город на работу и обратно, хутор, где продолжала жить родня. А позже родственники вообще переехали в Псков и мои поездки на хутор прекратились.

       После этого я много раз приезжал в Псков, но в "Горном барине" больше не был, хотя один раз даже пытался: в 90-е  пробовал проехать туда по размытой долгими дождями дороге. За рулем подтрёпанной с очень низкой посадки БМВешки сидел сам. Но машина просела на грунт дороги почти сразу же, как только я свернул с шоссе на проселочную дорогу. Все мои попытки выбраться с этой дороги были тщетны. И я уже готовился к ночлегу среди поля, но помог случай: на встречу ехал местный житель на "газоне", машине, приспособленной к таким полевым условиям. С помощью троса, не без труда, он и вытащил меня обратно на шоссе. При этом, несмотря на мои настойчивые просьбы, он отказался от предложенных ему мною денег.

       Позднее Горный барин вообще исчез с лица земли. На его месте появился военный полигон. Землю утрамбовали так хорошо, что никаких следов от посёлка вообще не осталось.

       Увидел я это собственными глазами, когда ещё спустя годы побывал на том месте, где раньше был дом моего детства.

       У Адмиралтейского завода в подвале

       Среди главного, что я помню из своего раннего ленинградского детства, -  это комната, в которой я жил с мамой и отцом.

       Комната была не маленькой, думаю, метров 25. Но самое замечательное, что было в ней - это два или три небольших окна, которые располагались почти у потолка. Это был самый настоящий ленинградский подвал со всеми присущими такому помещению особенностями.

       Я не помню, каким был в этой квартире туалет, была ли там ванная, не помню я и  соседей, которые жили в этой же подвальной коммунальной квартире. Но точно помню, что холодно там не было. И было по своему уютно.

       Дом, в котором был этот замечательный подвал располагался совсем рядом с Адмиралтейским заводом и можно было гордиться тем, что это был район Ленинграда, где жители рабочие славного судостроительного завода с великой историей.

       В подвале мы прожили недолго и мне из этой подвальной жизни запомнился на всю жизнь только один эпизод. Это был светлый и очень радостный  момент моего детства.

       Был мой день рождения. Мне исполнилось шесть лет. Я помню, что на этот праздник пришли друзья моих родителей. Это было несколько семейных пар. Мужчины и женщины.

       Самое главное, как я понял позже, это были фронтовики. Тогда они были ещё молоды. Им было весело и интересно вместе.

       Праздник начался с того, что мне вручили подарок - большой игрушечный грузовик! Подарок мне  очень понравился, я был ему очень рад. Поэтому недолго посидев за общим столом я очень захотел с ним поиграть и полез под стол, где начал вовсю пробовать подаренный мне транспорт - катал его туда-сюда !
 
       А праздник тем временем продолжался .
Произносились тосты. Раздавались шутки. Звучал смех.

       Потом заиграл баян, зазвучали песни. Пели все и очень дружно.
Потом зазвучала гитара, это заиграл отец. Он очень хорошо владел семиструнной гитарой. И теперь песни продолжились под ее аккомпанемент.

       А вершиной домашнего праздника стали танцы. Танцевальная площадка была небольшой, но на ней всем хватало места. Танцевали парами, весело и шумно.

       Но вот и танцы закончились. Наступила пауза. И вдруг раздался  звук каблуков. Это отец стал отбивать чечетку. Он был моряком и тогда чечетка  была едва ли не обязательным атрибутом принадлежности к флоту.

       Вечер завершился, гости стали прощаться и расходиться. А мне этот вечер запомнился на всю жизнь - как мой лучший день рождения моего послевоенного ленинградского детства.

       Почему? Потому что мы победили. И победили врага наши гости, они сражались за нашу Советскую Родину. И они были счастливы, что победили и остались живы.

Да, был подвал. Да было тесно. Но они были счастливы и светились радостью. И сделали в этот светлый вечер и меня счастливым. Потому что был мой день рождения и мне исполнилось целых шесть лет.

        Я иногда рассказываю об этом дне рождения своим товарищам.  При этом даю понять - и в ленинградском подвале, в коммунальной квартире после победы, не  взирая на все неудобства, настоящие ленинградцы после войны умели праздновать и умели быть счастливыми.


       Ленинградская коммуналка

       Начиная с 1959 года я с родителями стал жить в доме 27 по улице Союза Печатников в коммунальной квартире.

       Как сейчас вижу эту квартиру, ее длинный длинный коридор. Он шёл через квартиру, поворачивал налево и доходил до большой общей кухни, из которой имелся выход на чёрную лестницу.

       Начиналась квартира с небольшой прихожей. Первая дверь направо вела в самую большую комнату этой коммунальной квартиры. Я в этой комнате никогда не был, лишь иногда когда я проходил вглубь коридора и дверь в эту в комнату была приоткрыта, я мог мельком видеть, что комната была большая, светлая с двумя окнами, выходящими на улицу.

       Насколько я помню в этой комнате жил военнослужащий в звании полковника со своей семьей.

       Налево была дверь, в небольшое подсобное помещение. В нем всегда было темно и прохладно и оно использовалась как кладовая для продуктов питания. Там все жильцы квартиры хранили свои продукты.

       Дальше шли комнаты соседей. Комнат было 10 или 12. Мне запомнилось, что в одной из них жила семья у которой был телевизор - предмет редкий по тем временам. В эту комнату приходил многие соседи, чтобы всем вместе посмотреть какое-нибудь интересный фильм. Комната была небольшая, но народу в ней помещалось много. Во время просмотра фильма все очень  живо и искренне реагировали на происходящее на экране телевизора.

       Запомнилась мне и другая комната. В ней жила пожилая учительница.
К ней я приходил для того, чтобы готовить домашнее задание по математике. Этот предмет мне давался с большим  трудом. Помню что звали эту учительницу Еленой Петровной и она очень терпеливо и весьма доходчиво объясняла мне все сложные моменты ненавистной мне математической науки.

       Наша комната располагаясь во второй части коридора, который сворачивал налево, ближе к чёрному выходу. Комната была метров 14-15, окно выходило во двор.
Но после подвала - это было отличное жильё. И нам втроём в нем было не тесно.

       Слева от нас была примерно такая же комната, в которой жила женщина со взрослой дочерью. Я помню, что часто посещал эту комнату и эта девушка помогала мне в подготовке уроков - по русскому языку и литературе.

         В квартире жить было весело. В ней всегда кто-то был. Всегда был кто-нибудь кто мог оказать необходимую помощь - побыть с больным или сходить да лекарствами или продуктами.

       Правда были в квартире и некоторые неудобства. По утрам в туалет и в ванную была очередь. Но все подходили к этому с пониманием и долго в туалете и в ванной не задерживались.

       Особенно мне запомнилось мытьё в ванной. Это была большая комната с печкой, которая томилась брикетами. Сама ванна была большая и старинная и купание в ней доставляло истинное удовольствие.

       Вспоминается в этой квартире и очень большая кухня. На этой кухне стояло шесть газовых плит каждая с шестью комфорками. На кухне всегда было многолюдно. Здесь обсуждались все последние новости, связанные с жильцами квартиры. А поскольку жильцов было человек 50, то и новостей было много.

       Ещё в квартире было много детей, думаю человек 12. Помню, как все мы часто играли в длинном коридор, устраивая гонки на кто на чем - кто на детских велосипедах, а кто на своих двоих.

       Ссор в квартире я не помню, скандалов тоже. Жили здесь все очень мирно. И горе и беду все встречали вместе. Помню, когда умер сосед - для меня дядя Саша - на кухне накрыли огромный поминальный стол, за которым собралась вся квартира.

       На этой же квартире вместе отвечали праздники - Новый год, 1 мая, День Победы.

       Я вспоминаю эту Ленинградскую коммуналку с большой теплотой и с чувством глубокой благодарности.

       Конечно, большинства соседей уже нет на этом свете, но, как говорится, в мире ином я хотел бы в первую очередь, конечно после родителей  и близких родственников увидеть именно их, ибо с них начиналась моя жизнь на белом свете, которую я уже отчетливо помню. И это начало было прекрасно.

 Школа № 250

       В первый класс я пошёл в школу №250, которая находилась в доме 16 по улице Союза Печатников. Дом располагался практически напротив дома 17, в котором я жил.

       Дом этот имел весьма интересную историю В середине XIX века в России по инициативе Министерства народного просвещения было проведено реформирование системы женского образования и в результате него возникли средние женские учебные заведения - сначала открытые и всесословные женские учебные заведения, а с 1862 года - гимназии, Все они подчинялись Ведомству учреждений императрицы Марии.

       В 1858 году открыли первое всесословное училище для приходящих девиц - Мариинское. Попечителем его был назначен председатель принц П.Г.Ольденбургский. Но оказалось, что желающих обучать своих дочерей гораздо больше, чем могло вместить одно училище.

       В том же году принцем Ольденбургским было получено согласие  императора на создание еще трех училищ в городе.

       Первое из них было торжественно открыто 8 октября 1858 года для жителей Коломны в доме №77 по Садовой улице на углу Грязной (участок современного Лермонтовского проспекта). В церемонии открытия присутствовала императрица Мария Александровна. Через четыре года училище переименовали в Коломенскую женскую гимназию.

       В 1870 году Совет Человеколюбивого общества построил на свои средства новое здание для гимназии на Торговой улице - дом №16  по проекту архитектора П.П.Мижуева. Учеба в гимназии продолжалась семь лет.

       Изучаемые предметы делились на обязательные - закон Божий, отечественный язык и словесность, вкратце всеобщая история и подробно - отечественная, география, естествознание, арифметика, женское рукоделие, пение, чистописание и рисование и необязательные - французский и немецкий языки, музыка и танцы.Восьмой класс был педагогический. После его окончания девочки могли быть домашними учительницами.

       О периоде обучения в этой школе я запомнил немного. Первую учительницу помню плохо. Вспоминаю только, что это была женщина средних лет и у неё всегда был почему-то усталый вид.

       Ещё помню, что в школе существовала так называемая продлёнка - это когда дети младших классов оставались в школе после уроков. Мы обедали, потом гуляли во дворе школы и потом делали домашнее задание. С нами занималась женщина учитель. Она помогала нам правильно выполнять домашнее задание.

       Ещё немного помню уроки физкультуры. На первом этаже школы был большой спортивный зал и мы в основном бегали в нем по кругу под руководством учителя.
Ещё помню, что в четвёртом классе нас всех приняли в детскую организацию и мы стали октябрятами.

       После четвертого класса пришлось закончить обучение в этой школе.Почему - я не знаю. Помню только что я очень расстроился, потому что путь к школе, где мне предстояло учиться был длиннее, да и расставаться с одноклассниками мне не хотелось. По какой причине мне пришлось поменять школу я тогда не знал, но теперь стало понятно, что школа вообще прекращала своё существование.

       В целом же, как удалось выяснить при подготовке этой публикации, история здания в котором располагалась наша школа в кратком изложении была такова:

1928 год - Единая трудовая школа № 31               
1935 год - 31-я полная средняя школа Октябрьского района
1940 год - 31-я средняя школа Октябрьского района
1947 год - Школа № 250 Ленгороно Октябрьского р-на
1951 год - Школа № 250 Ленгороно Октябрьского
1956: Школа № 250 Ленгороно Октябрьского р-на
1962: Школа № 250 Ленгороно Октябрьского р-на
1965 год - Школа № 250 Ленгороно Октябрьского р-на
2004 год - Государственный университет высшей школы экономики, Санкт-Петербургский филиал - Союза Печатников ул., 16
2004 год - Подготовительные курсы государственного университета высшей школы экономики, Санкт-Петербургский, филиал.          
 
      Как я уже сказал, в этой  школе я проучился четыре года и потом перешел учиться в другую школу, которая была расположена напротив Никольского сада.

       Дом культуры имени Первой пятилетки

       Почти десять лет моей жизни в юности были связаны с Дворцовом культуры имени Первой Пятилетки в Ленинграде. С 1960 по 1969 год я занимался балетом в Народном театре  балета, который располагался во Дворце Культуры. Поэтому мне хотелось бы рассказать об этом учреждении культуры отдельно.

       Центральный городской клуб 1-й Пятилетки (впоследствии Дворец культуры имени Первой пятилетки) на улице Декабристов был построен в 1930 году.

       До революции на этом месте находился Литовский замок. Это удивительное сооружение ждала печальная участь: во время Февральской революции его захватила, подожгла и фактически разрушила возбужденная толпа, состоявшая из матросов и рабочих судостроительных предприятий. Впоследствии на этом месте построили жилые здания.

       Напротив  Литовского замка располагался возведенный в конце XVIII века по проекту архитектора Джакомо Кваренги одноименный рынок. Как и замок, рынок тоже просуществовал по историческим меркам недолго. К началу XX столетия он пришел в упадок, а в 1920 году почти полностью сгорел во время пожара.

       В конце 1920-х годов, на излете нэпа, ленинградские власти наконец обратили внимание на расположенные вблизи Мариинского театра разрушающиеся строения (жилье со временем обветшало и пришло в негодность). Планировалось, что Дворец культуры имени Первой пятилетки и станет символом возрождения этой территории, к работе над ним привлекли архитекторов Николая Митурича и Василия Макашова. Торжественное открытие состоялось 11 октября 1930 года.

       Городская  пресса внимательно следила за строительством нового здания. Например, в номере «Красной газеты» от 21 мая 1930 года сообщалось: «Закончена постройка дома культуры совторгслужащих на территории бывшего Литовского рынка. Сейчас идет внутренняя отделка огромного здания, могущего вместить 3-4 тысячи человек».

       Здание было построено в стиле конструктивизма. Этот стиль получил развитие в нашей стране вскоре после Октябрьской революции. Его характерными чертами являются строгость, лаконичность форм и монолитность внешнего облика.

Что же представлял собой изнутри Центральный городской клуб 1-й Пятилетки? Вот краткое описание. Первый этаж – зрительный зал на тысячу мест с фойе и вестибюлем, а также библиотека и административные помещения. Второй этаж – большой кинозал на 400 мест, буфет, шахматный зал, комнаты, где работали различные кружки и секции. И третий этаж – учебные классы и репетиционные залы для художественных кружков.

       В послевоенное время одним из главных направлений в отечественной архитектуре стал так называемый сталинский ампир (или советская неоклассика), для которого были характерны помпезность, монументальность, декоративность. И в 1949 году началась перестройка здания Дворца культуры, которая завершилась в 1955-1956 годах.

       В результате корпуса в Минском переулке не изменились, а вот блоки на улице Декабристов были разделены башнеобразной лестничной шахтой с часами, а театральный блок закруглен в сторону моста через Крюков канал.

       На сцене ДК выступали Ольга Берггольц, Ираклий Андроников, Булат Окуджава, Юрий Герман…

       О том, какой серьезный ажиотаж вызывали проходившие на сцене ДК имени Первой пятилетки гастроли лучших столичных коллективов, свидетельствуют воспоминания театрального критика Марины Дмитревской.

       «Чтобы прорваться сквозь заслон бабулек-контролерш, нами, студентами, было разработано несколько способов, – писала она. – Самый грубый – таран: собраться в кучку, сцепиться и, не глядя, вобрав головы в плечи, рвануть сквозь толпу в дверь. И сразу – врассыпную! Бабушки начинают ловить поодиночке, кто-то попадался, но остальные успевали скрыться в туалете. Способ второй: один человек с билетом на другое число и на другой спектакль долго разбирался с контролершей по поводу накладки, в это время остальные проскакивали за его спиной… Если бабулька отвлекалась на них – проходил «фальшивобилетчик».

       В последние годы XX века под крышей ДК находилось много различных творческих организаций. Среди них – театральная студия «Комик Трест», молодежный камерный хор «Петербургские голоса», школа современного танца «Каннон Данс». В 2005 году здание ДК было снесено.

      А в 2013 году на месте Центрального городского клуба 1-й Пятилетки была открыта вторая сцена Мариинского театра. Работы по ее проектированию и сооружению велись на протяжении 14 лет.

       Кому-то из горожан это здание пришлось по вкусу, кому-то – нет. Однако очень многие зрители и специалисты положительно оценили интерьер новой сцены, а также техническое оснащение зрительного зала.

При этом в свое время специалисты обсуждали вопрос о том, а возможно ли приспособить существующее здание Дворца культуры имени Первой пятилетки под нужды Мариинского театра.

От этого варианта в конечном итоге было решено отказаться, поскольку руководители Мариинского театра утверждали, что для второй сцены нужно здание большей площади, которое может быть оснащено современными техническими средствами.