Волконский и Смерть. XI. Алекс

XI. Алекс
Перед Александром Бенкендорфом лежали бумаги, бесконечные бумаги по делу узника номер четыре, имени которого он старался лишний раз не повторять. Вина его приятеля была несомненной. Подделал печать полкового комиссариата, специально, чтобы заверять приказы и вести двойную бухгалтерию. Дал согласие на цареубийство… Господи, цареубийство! Бенкендорф сломал голову над тем, как охотно и небрежно эти люди признавались в том, что готовы были порешить государя императора, да не его одного – все, в чьих жилах текла кровь Романовых, были обречены, кроме, разве, тех, кто жил за границей, да и те не могли ни на что рассчитывать. Как они обставляли сие цареубийство – слава Богу, никто не додумался спросить. Гильотина, топор, наказание по приговору суда- или же яд, табакерка, пуля из-за угла? Алекс почитал еще несколько бумаг, написанных отвратительным почерком его друга. Тот никогда не умел писать красиво, но раньше хоть можно было разобрать, нынче все сливается в сплошные неряшливые линии, и поди узнай, что Серж хочет сказать. А вот завещание его и письмо его сыну… И с женой увиделись, Алекс смотрел на них, и ему было жаль – нет, не Сержа, а эту милую девушку, эту юную женщину, которую все выбрали пешкой, кидая ее из стороны в сторону. Мари предсказуемо расплакалась после свидания, не истерика, нет, а нечто другое. «Он будет жив», - повторял ей Алекс как молитву. – «Непременно, вот увидите, будет жив». Пришлось опять вести ее к себе и говорить, уже откровенно, как отец, как старший брат, как те мужчины, которые и должны были ей помогать, направлять ее, давать совет и оказывать покровительство. У Раевских идут какие-то внутрисемейные ссоры, и никто из них, включая достопочтеннейшего отца, не хочет всего-навсего утешить Мари, сказать ей ласковые слова, помочь в беде.
…Беседа длилась долго, очень долго, и Алекс высказал все, что знал о Серже. Каким он был, как он ему помогал, как его выручал, как злой рок их развел, и толкнул его на путь, с которого возврата нет. Он видел, что образ серого, пожухлого человека с затравленными глазами, какой увидела Мари, постепенно отходит в сторону.
«Но это все было когда-то», - промолвила молодая женщина. – «Что же нас ждет сейчас?»
«Думайте о ребенке», - повторил Алекс. – «Это единственное, что еще останется. Вырастите его другим… Серж этого хочет».
Он показал ей письмо, адресованное младенцу сыну. Мари прижала его к груди.
«Не знаю, как вас благодарить, Александр Христофорович, за все, что вы делаете», - прошептала она. – «Я не заслужила…»
Бенкендорф расправил плечи. Он обожал, когда его считали спасителем, видели в нем избавителя от мук и напастей, и особенно любил такое внимание со стороны молодых особ женского пола. Даже нынче, заваленный делами на службе и дома, генерал не переставал думать о женщинах, девицах, которыми часто любовался так, как иные – произведениями искусства. В них он видел свое отдохновение, а в ухаживании, флирте – творческое выражение. Женщины в беде – особая статья, ведь именно тогда спадают с них маски, они теряют свое оружие непобедимости и невольно нуждаются в мужской опеке и ласке. Тогда-то он, Алекс Бенкендорф, мог проявить себя в полную меру, утирая слезы несчастным и принося им утешение. Не так давно он утер слезы красавице-вдовице, у которой кроме богатой сумасбродной тетки никого на сем свете не было, и что ж – стал мужем и отцом, почти невольно для себя, ибо без похода под венец вдовица утешаться не собиралась. Что ж, он стал мужем, отчимом, а потом и отцом, а заодно заполучил немалое состояние. С тех пор прошло восемь лет, и Алексу вновь захотелось кого-то утешить. Поэтому он с большой охотой помогал сестрам, женам и племянницам заключенных. Помогал – и втайне любовался ими, примеривая каждую из них к себе.
 …Первой из Волконских на помощь к дяде явилась Алина. Алекс быстро понял, кто перед ним - настоящая русская барыня, решительная и злая, статная и светлоглазая, белокожая, легко и некрасиво краснеет, но при этом горазда командовать и изображать из себя мужчину. Такие его раньше интриговали, а нынче злили. Папа разбаловал, как видно. Алекс пообещал себе, что будет в меру строг с дочерями, а то станут такие же, на шею сядут, женихов от себя отпугивать будут. Алине этой уже третий десяток пошел, а замуж не выходит, куда это годится…
Жена Сержа была другая, и понравилась Алексу куда больше, хотя на телесном уровне его вкусу все-таки соответствовала более пышнотелая Алина, истинно русская красавица. Эта же Мари напоминала ему некую итальянку с острова Корфу, незабвенные, далекие годы, когда он был моложе, красивее, свободнее, дерзновеннее. Бенкендорф никому не говорил о том, но он потихоньку писал воспоминания, в которых повествовал отнюдь не только о знакомствах с сильными мира сего и о громких событиях, которые происходили на его глазах. Вдохновленный отчасти записками графа Бирона де Лозена, а отчасти и нашумевшими мемуарами Казановы, Александр с удовольствием описывал каждый поцелуй, сорванный с уст, каждую записку, поданную ему в рукаве, каждый милый и дерзкий взгляд, каждую мимолетную – и куда более продолжительную связь. Эти записи позволяли удержать в памяти мгновения сладости, полноты бытия, столь редкие нынче. Не всегда запоминались имена – да и иногда было благоразумнее обозначить их одной буквой или тремя звездами – но сам факт связи требовал повторного прожития на бумаге. Если бы он не написал о своем пребывании на Корфу, о своих пленительных любовных приключениях с местными итальянками, то, наверное, не почувствовал бы в груди тот самый огонь, который когда-то разожгла обладательница таких же вот огромных черных глаз, обрамленных длинными ресницами. И этот огонь Алекс еле смог потушить, призывая все остатки благоразумия…
После свидания с мужем княгиня Мария плакала, и плакала безутешно.
«Он умрет», - шептала она. – «Я его видела, жить он не хочет. Но я не допущу, чтобы он умер в одиночестве».
«Нет, княгиня, ваш муж будет жить», - Алекс понимал, что сейчас соврет, и соврет жестоко. Он уже не верил в вероятность смертной казни – затянувшееся следствие указывало на его невозможность.
«Он несчастен, и мое место – с ним рядом», - Мари снова вскидывала огромные свои глаза, и Алекс что-то говорил, долго говорил о благоразумии, о том, что она мать, и вот, смотрите, есть письмо, ваш сын будет вам утешением, муж уже смирился со своей участью, он знает, что за ним скоро придет смерть – если и не в палаческом костюме, то в виде смертельной болезни, отказа уставшего тела далее поддерживать сломленный дух. Алекс видел, что приятель его устал, смертельно устал скрывать ту тайну, которую он так не хотел открывать. Но предпочтет, скорее, умереть, так ее и не открывши. Сам генерал уже давно понял, в чем она скрывается, но ему недоставало доказательств, зацепок, кроме каких-то аудиторских бумаг, кроме вот этой поддельной печати, позволяющей делать два приказа одновременно, кроме собственных интуитивных догадок.
«Мой сын ни в чем не нуждается», - Мари смотрела на Алекса прямым взглядом, и ему было не по себе. – «Бабушка в нем души не чает, я уверена, что мое попечение здесь будет только лишним».
Бенкендорф внезапно разозлился на нее- и на ее мужа. Что же в этом Серже такого, что все хотят ему помочь? Он уже не походит на романтического героя в свои тридцать семь, и Мари все это заметила, прекрасно заметила, верно, с того дня, когда узнала о том, что он к ней сватался. Отец выбора не оставил – право, вот варварство, сам Алекс так бы со своими девочками не поступил никогда, пусть сами себе ищут женихов, а его дело благословить или отвергнуть… А это какое-то дремучее средневековье, так простолюдины девок своих сговаривают за их спинами, а у этого Раевского еще и репутация просвещенного человека и Марка Аврелия нашего времени.
«Мне кажется, вы так поступаете из чувства противоречия», - обреченно признался Алекс. – «Учтите, в отличие от вашего батюшки и брата, я не думаю, что вас кто-то толкает на подобный поступок, делающий честь вашей доброте и человеколюбию».
«Благодарю вас за это», - без всякой иронии проронила Мари. – «Вы, Александр Христофорович, впервые увидели во мне человека, хоть этот врач был лишним».
Врача пришлось пригласить, по настоянию этих Раевских, под предлогом того, что Мари может стать плохо в камере, хотя узнику медик явно требовался больше. Родственники княгини, верно, полагали, что чем больше народу будет в камере во время свидания, тем меньше шанса Сержу воздействовать на жену. В итоге, они практически не разговаривали. Мари дежурно сказала, что все у всех хорошо, что она здорова, что сын тоже здоров и весел. Серж только кивал в ответ. Голос изменял ему, он практически не мог говорить, и Алекс в который раз понял, что не может спокойно на это смотреть. Он сказал, что время истекло, хотя оставалось еще полчаса, и увел княгиню из этой камеры. Она не должна была видеть мужа таким. Он бы на месте Сержа удавился, как пить дать. И не из-за безнадежности одиночного заключения, изматывающих допросов, невозможности заснуть по ночам, а именно что из-за позора – прекрасная женщина, молодая супруга, видит его в самом неприглядном свете, да еще за дело арестованным, за попытку цареубийства, за организацию революции, и за множество других, более мелких провинностей. Но Волконский из другого теста сделан, и Алекс понимал это отлично. Еще в Десятом году понял. С другим близким человеком, Майклом Воронцовым, нынешним генерал-губернатором Одессы и Новороссии, Алекс всегда находил больше точек соприкосновения. Серж ему нравился за свою несхожесть, за свою аристократическую свободу обращения, за дерзновенную храбрость и рыцарственность, коей в Воронцове как раз не хватало. Но жизнь расставила все на свои места – благородство Волконского обернулось его арестом по постыдному обвинению, порушенной жизнью, позором для родственников, горем для супруги. У расчетливого и бесстрастного Воронцова же все хорошо – тот вовремя доказал свою лояльность престолу и, несмотря на доносы пронырливых Бошняка и де Витта, был вне всяческих подозрений. Так в чем же правда? В умеренности и аккуратности, что ли? Или же Серж в конце концов окажется прав, кругом прав, вот и Спасителя же считали опасным бунтовщиком, за то и распяли… Когда он в своих умственных рассуждениях доходил уже и до Евангелия, то одергивал себя – что ж такое, в самом деле, нашел с кем Господа сравнивать: с повесой, задирой и мотом Сержем, который за одну ночь, помнится, мог и переиметь полборделя, и успеть запустить петарды во двор к соседям, и окна во французском посольстве перебить все до единого, и выпить с четверть запаса Veuve Cliquot  в ресторации Дюма, потом проснуться трезвым, как стеклышко и поехать на развод караула при дворце? С Сержем, которого Алекс видел молящимся лишь дважды, который с удовольствием распевал «Карманьолу» близ французских позиций? Алекс потихоньку рассказал Мари все, что знал о ее муже. Каким он был, при каких обстоятельствах они познакомились, как он его, Алекса, поддержал в трудную минуту (сам генерал не готов был поведать этой милой девице о жестокосердной Марго Жорж и о своем наиглупейшем поведении после того, как был отправлен той в отставку), спас ему жизнь под Красным, как они вместе выходили в рейды на позицию врага в 1812 году, да много чего… Мари умела слушать, а Алекс умел рассказывать.
«Я поняла, все поняла», - заговорила Мари, заметно волнуясь. – «Если бы вы могли, вы бы сделали все возможное… Но если даже вы не можете, то дело совсем плохо. Я была у государыни императрицы Марии Федоровны, та мне высказала сочувствие, но опять же, ничего не смогла поделать…»
«Скажу вам откровенно», - Алекс взял ее за руку, доверчиво протянутую, дивясь, насколько она тонкая, сухая и горячая. – «Все дело упирается в государя. Даже если бы ваш муж сказал откровенно все то, что он знал, если бы назвал человека, который и стоял за всеми тайными обществами в России, то ничего бы не получилось. Государь уже поверил в его виновность. Этого для него достаточно».
«Но я полагала, будто бы Его Величество хочет найти истинных виновных и покарать их», - недоуменно произнесла Мари.
Святая простота… Алекс уже достаточно пожил на свете и изучил власть предержащих, чтобы понимать – никому не нужна истина. Особенно она не нужна самодержцам. Николай определил Волконского в свои злейшие враги – значит, так тому и бывать. И никакие признания и находки следствия не освободят узника камеры номер четыре. Сержа приговорили к виселице с самого начала, когда государь вызвал его на допрос лично, сразу после того, как его привезли из Тульчина. Все, что последовало потом – допросы, содержание в крепости, ножные и ручные кандалы – формальность, постепенное приготовление Сержа к плахе. Но как это объяснить его супруге?
Алекс решил высказать все начистоту. В кои-то веки, не мудрствуя лукаво. Тем более, он понял – эта девушка выдержит. Родственники ее были правы – с мужем там все, что угодно, но не любовь. Бенкендорф не был слеп – сам это заметил.
«Его Величество уже нашел виновных», - сказал он. – «Надежды, к сожалению, нет. Может быть, во время коронации и будет объявлено помилование…»
«Что ж», - откликнулась Мари, чуть помолчав. – «Значит, такова судьба. Мой брак обречен быть несчастливым. Только отца жаль – он не рассчитывал ни на что иное».
«Ваш отец утешится, узнав, что в трудную минуту вы не оставили его», - вкрадчиво ответил Алекс. – «Ваше поведение делает честь вашему благородству и чувству долга, но поймите, что для родственников вы важнее».
«Теперь я поняла. Благодарю вас», - Мари поднялась, посмотрела на него в последний раз, и что-то умоляющее выразилось в ее огромных глазах. У Алекса даже сердце сжалось, и ему захотелось спасти ее – и уничтожить того, кто увлек ее на дно. Так не делают, не поступают с теми, кого любят. Есть, наконец, чувство долга – и ничего, кроме него.
Алекс проводил ее до крыльца. Мари направлялась к своей сестре, как и обещала, и, видно, ничего хорошего от свидания с родственницей не ожидала.
Он снова перечитал бумаги, написанные рукой Сержа. Бог мой, он даже толком писать не умеет, а туда же устремился, в верховные правители, решать участь России… Впрочем, Алекс уже догадался, что не только в Серже и не только в участи России было дело. Имелось некое стороннее влияние, причем этих сторон было несколько, и непонятно, с кого начать. Но наиболее подозрительными для Бенкендорфа были ближайшие родственники Сержа. Те самые, кто так отчаянно старался быть вне подозрений, что даже не ходатайствовал, вел себя тише воды, ниже травы, ожидая, какое же решение примет суд. Все что-то пытались делать, все вступались за родню, и государь был милостив, а тут словно семья безоговорочно приняла то, что Серж виновен, и не вступается за него. А, может быть, и не должна вступаться? Может быть, князь действует по заранее предписанному сценарию? Такие догадки заставляли Бенкендорфа поначалу радоваться – наконец-то он может сделать что-то полезное, наконец-то следствие сдвинется с места. Затем он сникал – ну и кому это нужно? Допустим, он докопается до виновных, которые носят эполеты погуще, их приведут к допросу, и что же? Всем головы рубить или отправлять маршем в Сибирь? Государю и так не по себе, он ведь слышал все эти громкие фамилии ранее, он ведь был уверен, что дворянство и армия – это два столпа, на которых стоит престол, а тут оказалось, что ему пытались удар в спину нанести. А ежели он узнает, что в заговоре состояли ближайшие сподвижники его брата, то что тогда? Тем более, Алекс не исключал, что сии сподвижники найдут способ уйти от правосудия, а то и сделают его самого кругом виновным…
Бенкендорф уже сталкивался с тем, что его правду, какую есть, никто не хочет узнать. Пять лет назад он, с помощью своего подчиненного Грибовского, старательного и благонамеренного малого, составил список членов Союза Благоденствия. Все эти союзы, кружки, ложи виделись крайне опасными в свете пронесшихся по югу Европы революций, сделанных руками армии. А почти все члены этого «союза» были офицерами, из хороших фамилий, отличившимися в последнюю победоносную кампанию. Алекс прекрасно понимал, чем они могут быть недовольны, и довольно долго это недовольство разделял – его самого отправили после войны в Богом забытый Гядач командовать бригадой, скучать и тоскливо думать, что все кончено. Серж тоже там оказался, во Второй Армии, без особых надежд на повышение и перевод в столицу. Но насчет себя Алекс понимал – он не был любимцем Александра и не имел особых покровителей при Большом дворе, а Мария Федоровна, его крестная – и, что уж там греха таить – приемная матушка не имела такого влияния на сына, особенно в вопросах военных. Раньше, до большой войны, она могла исподволь замолвить за «Альхена» словечко, да и его шурин граф Ливен, который долгое время был старшим генерал-адъютантом и личным другом императора Александра, уже давно утратил свое влияние, настолько, что император предпочитал общаться по делам дипломатическим с супругой Ливена, нежели с ним самим. Однако сестра Алекса не успела покамест приобрести такого огромного влияния на государя (потому что совсем не в его вкусе как женщина, - цинично думал он), чтобы как-то влиять на брата. Поэтому карьера Бенкендорфа во многом зависела от благосклонных улыбок Фортуны, тогда как Серж всегда мог рассчитывать на сестру, обожающую брата, на мужа сей сестры, которого приятель звал «ментором», намекая на особое покровительство и наставничество того. Но увы. Государь покойный Волконского особенно не любил, и Алекс понимал, что причина нелюбви к нему другая, нежели к самому нему. В глазах своего венценосного тезки Алекс был неким ничтожеством, каким-то родственником Ливена, коего у государя были свои, покамест не особо высказанные причины не любить, но Волконский… С Волконским все было сложнее. Тот невероятно раздражал государя. И было за что. Алекс только сейчас осмелился высказать, за что: тот отличался от остальных. И об отличии сем прекрасно знал, не считая нужным сгибать спину и притворяться угодливым верноподданным. Да даже если бы и захотел, то не знал, как. И причины личной, откровенной ненависти государя нынешнего также кроются именно в этом. Серж не умел и не желал молить о пощаде и раскаиваться. Этим он заводил себя в могилу и обрекал на несчастье ближних своих – и здесь Алекс не имел в виду его кровную семью, которая заранее умыла руки, не желая иметь с черной овцой из собственного белоснежного стада ничего общего. Небось, и сам не понимает, почему, ведь Серж ведет себя абсолютно естественно для самого себя. Этому другие, те, кого видел Алекс на следствии и на допросах, не подвержены. Кто-то из них вел себя дерзко, признаться, но это и смотрелось соответствующе – уважения они не вызывали, их, напротив, хотелось высечь, как непослушных школьников. Но Серж не хамил и не насмехался над следствиями. Он говорил то, что знал, и на него даже Чернышев, которого раззадоривали равно и наглецы, и робкие, не осмеливался повышать голос. Один раз только сказал, в сердцах скорее: «Стыдитесь, генерал, прапорщики больше вас показывают», и Бенкендорф усмехнулся незаметно: странное понятие стыда у этого ловкача и баловня судьбы, который так рьяно судит и правых, и виноватых, словно и его совесть чем-то замарана, и ему нужно выслужиться…
Итак, Алекс понял, наконец, почему его приятель никогда не будет помилован. «Он пострадает только за то, что он таков, каков есть», - проговорил он про себя, и почувствовал, будто стены вокруг него сжимаются, пол качается под ногами – так несправедлива показалась ему эта мысль. И обсудить ее не с кем… Разве, с Лизой. Но поймет ли она его? Та прекрасно могла давать советы практического плана, но этот разговор, скорее, духовный. Тут к пастору нужно или к батюшке. Впрочем, и они не поймут.
Алекс снова вспомнил своего приятеля таким, каким он увидел его нынче. Из него словно вынули душу, осталась оболочка, слегка напоминающая то, что было до этого, и неудивительно, что жена его смотрела на того, как на мертвеца в гробу, и поцеловала того так, как целуют покойника на прощание. У него даже голос пропал, он выдавливал из себя какие-то фразы, но Алекс не мог этого больше слышать. Он чувствовал, что сейчас расплачется. И ощущал за собой какую-то смутную вину. Если бы он сам, получив назначение, нашел способ поддержать друга, найти ему шанс устроиться в Петербурге, приглядывал за ним… Ерунда какая, общества спокойно себе и в Петербурге существовали. Ладно, Алекс бы сам пошел за ним в это дурацкое общество, вытащил бы его оттуда.. Нет, все глупости, ничего бы такого не было. Петр отрекся от Христа трижды, прежде чем пропел петух. Опять эти евангельские ассоциации, чего они снова-то лезут в голову? Так вот, если даже Петр отрекся, тот самый камень, на котором построена Святая Церковь… Петр, да, Pierre, Prince Pierre, камень, на коем стоит…
Алекс резко открыл глаза, очнувшись от дремоты, пытаясь выкинуть из головы мысли, сплетшиеся, как клубок змей. Петр, отрекающийся трижды от Христа, но не отступник, отступником его назвал только доктор Лютер спустя пять сотен лет, заменил кресты на петухов, тех самых, обличителей предателя не лучше Иудина. Иуда выдал, показал, где, а Петр просто отрекся, но при этом остался и краеугольным камнем, и основой основ, и ключником Рая… Остался, да. Наказания за трусость не последовало. Вот и сейчас…  Алекс встал, прошел к себе в спальню, поняв, что совсем голова не работает, но чувство горечи и досады не покидало его. Он знал, кто виноват. Отступники – не меньше, чем предатели. А все они вместе взятые – хуже обвиняемых. Чем эти прекрасные господа отличаются от откровенного подлеца Сашки Чернышева, который не погнушался улучшить свое благосостояние, оговорив невинного? Абсолютно ничем. Потом, разве же у тех же Петра Волконского или Николая Репнина не было материальной заинтересованности в этом деле? Разве же им нужен был живой Серж, с его деньгами и состоянием? Более того, нужны ли его жена и сын, прямые наследники его состояния? Получается, Раевские правы в своих опасениях…
Он долго ворочался в кровати и потревожил супругу, которая уже улеглась спать. Та вздохнула во сне и прижалась к нему, полусонная.
«Петр Волконский – большая сволочь», - сказал он Лизе.
«Они там все хороши», - добавила она так, словно читала мысли Алекса, словно сразу поняла, почему муж заговорил об этом посреди ночи.
«Я не знаю, что мне делать. И уйти я не могу, к сожалению. На меня рассчитывает государь. Очень рассчитывает», - Алекс смотрел невидящими глазами в потолок, разглядывая тени, отбрасываемые слабым огоньком лампады и ночника. – «Потом, если я выйду из следствия, то…»
«То ты сам окажешься за решеткой», - докончила за него Лиза, и он внезапно похолодел.
«Меня-то за что?» - с явным трепетом спросил он, даже не подумав, что жена может преувеличивать или заблуждаться. Он имел много поводов доказать свою верность. Взять хотя бы четырнадцатое декабря. Он охранял царя, он сделал все, что можно и нельзя, он восстановил порядок в столице.
«Потому что ты пошел на попятную. Подумают, будто тебе подследственных жаль», - спокойно откликнулась жена. – «Саша, если тебе невмоготу, то, может быть, тебе пореже бывать на заседаниях комиссии. Вот великий князь и в ус не дует, его почти не видать…»
«Так то великий князь», - пробормотал Бенкендорф. – «К тому же, без меня там начнется ужас».
«Не преувеличивай», - по-доброму сказала дама, приобняв его. Он прижался к ней в ответ, почувствовав себя спокойно. Жена всегда действовала на него умиротворяюще, даже пахла так, что хотелось от нее никогда не отходить – и не потому что страстью пылал, страсти все улеглись постепенно, все же они не первый год вместе и не первой молодости. Лимонная вербена и лаванда – ароматы мира и рая, того, в чем Алекс часто нуждался отчаянно. У него до Лизы было много бурных страстей, много дам, пахнувших пачули и сандалом, амброй и мускусом, розой и жасмином – дерзкие и безотказные, норовистые и изменчивые, после связи с которыми в лучшем случае – пустота и тоска, в худшем – желание покончить с собой, ощущение полной бессмысленности. С Лизой никогда такого не бывало, а ведь она и внешне не хуже тех самых, великолепных вакханок, пожалуй, и превосходит многих из них своей элегантностью, сдержанностью и тихой прелестью. На высокомерных светских дам, вроде Алексовой сестры, вроде той же Софи Волконской, Лиза также не походит – и к лучшему, право.  Доселе  Бенкендорф так не спешил женится, потому что предполагал, что супруга его – пока еще предполагаемая – окажется непременно светской львицей, которая будет смотреть на него сквозь лорнет в своей гостиной, заполненной блестящими франтами, велеречивыми дипломатами, изощренными остроумцами, и взгляд ее будет отражать лишь едва скрываемую досаду – опять этот боров ввалился в ее ухоженный мир, чтобы нарушить всю так тщательно создаваемую ею гармонию. Он видел это в Лондоне у сестры, которая так смотрела что на него самого, что на супруга, что на всех остальных мужчин, которые не представляли для нее интереса политического и светского. А ведь быть такой la salonniere – амбиция любой девушки аристократического происхождения, и Алекс уже смирился с тем, что его будущая жена будет стремиться жить «на публику», удовлетворяя эту амбицию. Потому Лиза, выросшая в деревне, недолго побывавшая замужем за московским дворянином из хорошей семьи, сирота, не особо говорившая по-французски (та же Доротея бы поморщилась, услышав ее выговор и приметив ограниченный словарный запас), не блиставшая на балах и не привыкшая к роскошным туалетам, сделалась для Алекса находкой. Недостаток лоска в Лизином воспитании мог быть легко преодолен за несколько месяцев регулярного присутствия при дворе Марии Федоровны, но жена его не хотела держать открытый дом, ездить с визитами к полузнакомым людям, обзаводиться друзьями и подругами из числа петербургской публики – и Алекс вздохнул с облегчением. Супруге достаточно было жить интересами его самого и детей, на большее у нее не было ни желания, ни сил. При этом в недостатке ума Лизу было не упрекнуть. Бенкендорф признавал, что она умнее его, причем намного. И в людях разбирается куда лучше, а многие ситуации, которые ему видятся запутанными и неразрешимыми, ей кажутся простыми. Сокровище, что бы он без нее делал… И, право, какая же он свинья, что до сих пор оценивающе смотрит на дам и девиц, словно есть кто-то лучше Лизы. Но себя, увы, не изменишь – слишком поздно, надо было раньше думать. В любом случае, он не потребует от жены жертв, если вдруг с ним случится какое-то злосчастье. Да та сама его вытащит, не обивая пороги власть имущих, не унижаясь перед его родней… С тем он и заснул, уверенный в собственном счастии семейственном.
…По четвергам у Бенкендорфов всегда завтракал его родственник, муж сестры, коего Алекс всегда называл mon frere в глаза и, в зависимости от настроения, «дылдой» или «командором» за глаза. Лиза несколько дичилась этого своего родственника, как и вообще родственников, поэтому, отбыв завтрак, как повинность, быстро удалилась к себе, что, в свою очередь, развязало им обоим языки. Обсудить и в самом деле было что, но оба не знали, как приступить к теме.
«Почему ты не переменишь вензеля? Все уже давно с «Н» ходят», - спросил для того, чтобы поддержать разговор, Бенкендорф. Зять его был в парадном генерал-адъютантском мундире – к одиннадцати часам должен был ехать во дворец за какой-то надобностью, и от Алекса не укрылось некоторое отклонение от формы. Это его удивило, ведь обычно Ливен всегда безупречно относился к своему облику, никогда не допускал отклонения от предписанного, соблюдал все формальные правила, даже в павловские годы, когда их было столько, что все упомнить невозможно, и даже великие князья в них путались.
Кристоф ничего не ответил и посмотрел на него как-то задумчиво. Алекс только вздохнул. За этот месяц он обнаруживал в родственнике много изменений, и вот это показательное пренебрежение мелочами, которые оказывались совсем не мелочами, могло привести к далеко идущим последствиям. Государь, разумеется, обратит внимание, сделает выводы о нелояльности, это скажется на них всех…
«Ты как Mutterchen. Право, я уж думал, что на девятом десятке зрение у нее уже должно сдавать», - усмехнулся Ливен, отпивая кофе с молоком из полупрозрачной фарфоровой чашки. Опять что-то новое – прежде граф не допускал непочтительности при упоминании своей матери, знаменитой графини Шарлотты Карловны, вынянчившей нынешнего императора, а также всех его сестер и младшего брата.
«Но ведь это, право слово, такая мелочь, можно даже самому переменить, из тех же шнуров, новое не заказывать», - проговорил Алекс, подумав: «Что я несу-то? Какие шнуры?»
«Не в том дело», - наконец ответил граф Кристоф. – «Во-первых, я до сих пор не видел утвержденного списка генерал-адъютантов. Во-вторых, я совершенно не уверен, что окажусь в сем списке. В-третьих», - тут он понизил голос. – «Сочти это знаком траура по покойному государю».
Алекс замер, не говоря ни слова. Его кофе так и остался остывать в чашке. Почему Ливен, без году неделя в Петербурге, знает что-то больше, чем он сам? Кто ему сказал, что его не оставят близ государя, когда все говорит об обратном?
«Но смотри, Кристхен, ты же знаешь, что вас делают светлейшими князьями…», - начал Алекс, но осекся, сраженный прямым взглядом темно-синих глаз своего визави. Тот поморщился болезненно и добавил:
«Да, матери этот титул дают, но и что с того? Это, по-твоему, указание на особую милость?» - продолжил Ливен.
«А что же, как не милость?» - раздраженно откликнулся Бенкендорф. – «Титул наследственный…»
«В том и дело. Одним титулы дают, у других забирают. Кому, как не тебе, нынче это знать», - Кристоф допил кофе и плавно опустил чашку в блюдце.
Алекс покраснел, почувствовав, что Ливен снова сел на свой любимый конек – будет его подтрунивать по части участия в следствии. Про проект еще упомянет, давний, но с учетом последних веяний переработанный, который Алекс имел слабость ему показать. И почему ему сочувствовать этим людям? Племянники, сыновья Кристофова старшего брата Карла, который Бенкендорфа откровенно не любил и вслух называл пройдохой без чести и совести, уже вне подозрений, один, тот что младше, так даже был ранен, когда препятствовал своей роте присоединиться к бунтовщикам. Что же ему еще надо? Тут он вспомнил – ну конечно. Софи, опять эта Софи, с которой Кристоф вроде бы как расставался, но опять сошелся, оказавшись в Петербурге. Ливен тоже рыцарь, Ливен тоже не переносит зрелища дам в беде, хотя бы дама и сама была бедой в человеческом обличье… Конечно, Кристоф тоже считает Волконского невинно осужденным и Николая – тираном, севшим на трон без всякого на то права... Поэтому и не меняет этого чертова вензеля на густых генерал-лейтенантских эполетах. 
«Моя сестра будет счастлива называться madame la princesse», - проговорил Алекс, будто бы от чего-то защищаясь.
«О, всенепременно», - согласился Кристоф, а потом добавил:
«Слушай, если мы пройдем в твой кабинет и покурим, мне станет куда как лучше».
«Перед аудиенцией?» - поднял брови Алекс. – «Государь же не выносит табачного духа».
«Прямо как его батюшка. Они очень похожи», - вздохнул граф. – «Тот тоже заставлял нас всех мучиться». Затем, другим голосом, прибавил:
«Признаться честно, mon frere, мне совсем не нравится эта схожесть. Уж прости, я знаю, что ты любишь Николая, как и он тебя, но я человек сторонний и, увы, слишком много помню».
Алекс не соглашался со своим зятем. Павел не казался ему страшным жупелом, несмотря на все рассказы других людей. Ему было жаль покойного государя, он знал, что все причуды, крайности и острые углы в его характере происходили от отсутствия любви, от вероломства и интриг окружения. Поэтому, обретя абсолютную власть, Павел, человек добрый от природы, обладающий прямым и честным нравом, первым делом решил посчитаться за все обиды, нанесенные им когда-то. Да, его рука карающая не всегда опускалась на головы истинно виновных, но, как говорится, лес рубят – щепки летят. Но в карах Павла не было никакой подлости, он не наносил ударов исподтишка, в отличие от Александра, не пытал и старался не проливать кровь… Странно, что Кристоф, который обязан Павлу всем, начиная от карьеры и заканчивая супружеством, вдруг проявляет такую черствую неблагодарность. Но Алекс знал прекрасно – и сестра его подтверждала – что Ливен слишком себе на уме и способен к невообразимым поступкам, которые иначе чем подлостью и не назовешь. За все эти годы, что они знали друг друга, Бенкендорф подспудно вел счет нравственным промахам своего beau-frere, и никакие прежние услуги, никакое покровительство не способны были этого искупить.
«Ты не знаешь благородства Николая. Ведь вся эта история с междуцарствованием, которую так многие ставят государю в упрек, и вызвана его честностью, отсутствием всяческого властолюбия», - Алекс сам уже хотел курить, но, в отличие от его собеседника, мог не заботиться о том, какое впечатление запах табака произведет на императора – сегодня у него был свободный день, заседания возобновятся завтра, он может, наконец, расслабиться и предаться беззаботным удовольствиям…
Ливен пожал плечами. Он знал, когда нужно промолчать, и спорить с Бенкендорфом не желал. У них имеется фамильная вера в их императоров, покровителей и благодетелей, которая заменяет веру в Господа. Мать его – главная адептка этой новой, но ставшей уже основной в Российской Империи религии, заменявшей и православие, и, - в случае них, остзейских дворян, - родное лютеранство. У его жены родители всем были обязаны императорской чете, более того, по слухам, теща была незаконной дочерью герцога Вюртембергского, отца императрицы-матери, значит – не просто голубых, а золотых кровей особа, а бабка, Софья Элизабет, рожденная фон Левенштерн – дочерью самого Петра, славно поразвлекшегося в Риге, которая досталась ему от шведов по Ништадскому миру. У Ливенов – своя легенда, правда, не про русского царя, а про шведского короля: не очень далекий его предок, один из тех, бесконечных Готтардов или Рейнгольдов, на поле сражений бросился наперерез вражескому ядру, летевшему в его государя, и был, разумеется, разорван в клочья. Деликатно умалчивалось, что государь этот был Карлом Двенадцатым, баталия, в которой сей Готтард, а может быть, Рейнгольд, была Полтавской, а ядро, соответственно, - русским. Как бы то ни было, все до единого считали сей подвиг доказательством того, что верность повелителям передается каждому Ливену с молоком матери, но сам Кристоф всегда видел во всем этом горькую иронию, чем не рисковал делиться с домашними. Только Софья могла ее понять. У той тоже в роду числился разорванный в клочья предок – правда, был нюанс, ибо святой мученик, князь Михаил Черниговский, сам был государем, одним из немногих, кто отказался кланяться татарским завоевателям. В этом и крылось коренное отличие – шведский полковник Готтард или Рейнгольд фон Ливен был, по сути, холопом и умер, как пес, защищая хозяина, а святой князь, родоначальник Волконских, погиб из-за собственной непреклонности, защищая свою землю. И заслуживает ли первый высокого титула князя? Заслуживают ли вторые позора в веках, наказания за неверность? Таковы были сложные рассуждения графа Ливена, которыми, разумеется, делиться с Бенкендорфом он не хотел.
«В любом случае, титул дают нашей матушке, за ее заслуги», - добавил он, все-таки считая нужным дать шурину хоть какое-то объяснение. – «Ни я, ни Карл, ни Жан не заслужили того».
«Но ты же подписал протокол…», - вырвалось у Алекса. – «Тебе непременно дадут канцлера».
«Протокол – не значит договор», - возразил Ливен. – «И канцлером я не буду».
«Но как же…», - Алекс уже втайне подсчитывал, какова будет его выгода от родства с министром иностранных дел. Брат Константин писал ему уже из Штутгарта, что новости о новом назначении графа Ливена уже стали известны в русском представительстве и что он сам тому несказанно рад, непременно напишет Доротее и даже ее поздравит, но осторожно добавлял: «Если она захочет принимать поздравления». Алекс прекрасно понимал, чем может быть недовольна Дотти: в Лондоне она уже утвердилась в большом свете, приобрела множество влияния, ведет довольно свободный образ жизни, знает всех и каждого, а в Петербурге ей придется начинать все сначала – с Двенадцатого года про нее уже успели забыть, слухи о ее жизни в Лондоне просочились и сюда, ее будут обсуждать и осуждать, вот уж как пить дать, да и сложновато ей будет соревноваться с местными дивами и хозяйками салонов… Еще и про климат выскажется, который за пятнадцать лет ей решительно перестал подходить. Но, право, ее недовольство – не повод отказываться от столь блестящего назначения, кое ожидало ее мужа, и от власти, которое приобретала и лично она, и ее семья.
«Мне нужно находиться в Лондоне все время», - перебил Кристоф. – «Там же все меняется, завтра один премьер, послезавтра другой, общественное мнение – как флюгер, вчера они обожали греков и лорда Байрона, который положил свою жизнь за их свободу, а завтра, глядишь, считают их шайкой разбойников и дрожат за торговлю дешевым гашишом и розовым маслом…»
«Как ты с ними справляешься?» - невольно спросил Алекс, на миг вообразив, что вот все это безобразие могло случиться и в России, если бы они – нынешние подследственные – вдруг победили. Они же все как один считают Англию образцом.
«А зачем мне справляться? Я наблюдаю. Хотя, признаться, из меня никчемный наблюдатель. Твоя сестра с этим справляется куда как лучше», - откликнулся Кристоф.
«Я рад за тебя», - ответил Алекс. – «И…»
Он замялся, не зная, как начать. Истории некоторых подследственных всплывали, возникали имена все новые, называемые теми, кто не хотел, в отличие от Сержа, молчать, кто считал, что откровенностью купит себе спасение. Все их нужно проверить, вот и это имя следует посмотреть… Хотя не факт, что Кристоф не разозлится на вопрос и не откажется вообще с ним говорить. Он может, с его-то понятиями…
«Спрашивай уж», - посмотрел ему в глаза Ливен. – «Я слушаю».
«Князь Горчаков… Советник твоего посольства», - выговорил Алекс. – «У него хранились запрещенные документы. В том числе, их так называемая конституция… Его называло пять человек. Один даже говорил, кажется, этот… ну, чучело такое долговязое, учился с князем вместе, писака, как все они… Кюхельбекер, вот – что Горчаков предлагал ему паспорт, чтобы тот уехал в Англию. Вот что мне теперь с Горчаковым делать? Ты же его отправил назад, да?»
«И правильно сделал», - сквозь зубы сказал граф, скрестив руки на груди. – «В Лондоне он куда больше пользы принесет, чем у тебя в камере».
«А зачем он хранил эти писания?! Зачем паспорт предлагал?» - взвился Алекс. Его постоянно раздражало это глухое нежелание зятя сотрудничать с ним. В этом отношении он был не лучше своего старшего брата, который, вместо благодарностей за спасение сыновей, написал Алексу острое письмо, с цитатами из Священного Писания и Псалтыря, перемежаемыми колкостями и непонятными обвинениями. Бенкендорф это письмо прочел, начал было сочинять ответ, напоминающий картель, но потом махнул рукой, и скормил обе бумаги камину.
«Это его друг», - почти прошипел Кристоф. – «Князь Alexandre предложил услугу другу. Тот, между прочим, отказался, и сдался правосудию. А тебе не понять, ты-то своего друга и спасителя в крепости моришь».
«Волконский мне не друг!» - вскричал Бенкендорф. – «Мы с ним до следствия десять лет как не общались!»
«Ну так князь Горчаков не делал ничего страшного. Он автор протокола, который принес мне славу и возможность стать канцлером. Я его даже к повышению представлю», - сказал Ливен, взяв себя в руки. – «И пусть только посмеет карлик его не одобрить…»
Бенкендорф, глядя на холодное, надменно-красивое лицо своего зятя, подумал – а ведь он враг. И всегда был врагом – и государю, и государству, и ему самому. Такая мысль неоднократно приходила ему в голову за годы знакомства, но тогда Алекс списывал ее на свое недовольство, завистливую натуру, свой собственный максимализм, на стремление соревноваться с этим идеалом остзейского дворянина, с его вечным старшим братом, который иногда снисходил до добычи ему назначений, но чаще всего просто смотрел своими темными глазами сверху вниз, одним только взглядом показывая – что позволено Юпитеру, то бишь графу Ливену, то никогда не будет позволено быку, то есть, Алексу.  И вся собственная жизнь тогда казалась Бенкендорфу чередой ошибок и промахов, а он сам – ярмарочным паяцем, нелепой и комичной фигурой, которая может пыжиться, пытаться вырасти, чего-то стараться добиваться, но до высот небожителей, коим являлись и граф Кристоф, и князь Петр Волконский, и прочие генерал-адъютанты старых, еще дотильзитских времен, Бенкендорфу путь заказан. И небожители могут вольнодумствовать, фрондировать, говорить государю, что он не прав, не заботясь его реакцией, а ежели такое попытается проделать Алекс – то сразу же полетит в тартарары. По крайней мере, так было во времена прошлого царствования. При Николае все будет иначе, а Бенкендорф и его единомышленники, такие же, как он, бывшие «вторые скрипки», валеты, а не короли, будут задавать тон. Что же касается Ливена и его бывших сослуживцев – те просто уйдут в прошлое, их забудут, никому они не будут интересны, даже историкам будущих времен… Но Кристоф этого не знает, конечно, и все еще полагает, что он имеет какое-то влияние.
«Кстати», - вкрадчиво произнес Алекс, вроде бы как пытаясь свернуть разговор на иную тему. – «Ты собираешься принимать министерский портфель?»
«Сперва его нужно мне предложить», - Ливен предсказуемо поморщился, как от внезапной горечи во рту. – «Пока этого не было сделано. Я вообще вижу, что в министерствах ничего менять не собираются».
«Ну это пока суд да дело», - усмехнулся Алекс, произнеся поговорку по-русски. – «Государь решительно настроен на реформы. Он же видит, что возмущение случилось неспроста. Конечно, о мертвых aus bene aus nihil, а о покойных властителях вообще только bene и надобно говорить, но, при всем уважении, с переменами Александр сильно подзадержался. Я бы сказал, что промедление в этом случае чуть было не оказалось фатальным. Так вот, Николай хочет видеть вокруг себя новых людей. Честно, я возликовал, узнав, что государь отказался принимать Змея и дал понять, что он не нужен ему для дальнейших действий. И что он назначил Сперанского писать манифест о восшествии на престол и определять наказание оступившимся».
Ливен выслушивал его с заметной долей равнодушия, отраженного на его бледном и заметно высохшем лице.
 «В Англии так делают. Кидают подачки публике, чтобы они думали, будто все идет по их воле», - произнес он медленно, не спеша, поглядывая на свои руки, ухватившиеся за край стола. – «Весьма умно, что тут сказать. Однако я бы дождался окончания процесса над бунтовщиками, чтобы прийти к однозначным выводам. Может сделаться так, что наказание покажется публике несоразмерно строгим… Вообще, у тебя есть сведения, что думает о сем публика?»
«Ты какую публику имеешь в виду? Ежели чернь…», - растерялся его собеседник.
«Все же здесь не Англия, поэтому мнение черни, если таковое имеется, никого не интересует», - отвечал граф.
«Изволь, оно интересовало тех, кто вышел на площадь…», - Алексу страсть как хотелось спорить с этим всезнайкой. Ранее он бы не осмеливался, зная, что останется в дураках – а муж его сестры, как никто, умел в споре выставлять его глупцом, с этой вот насмешливой полуулыбкой.
«Солдаты – это не чернь, а боевые единицы», - перебил его граф даже несколько раздраженно. – «Ты офицер, должен это знать. Англичане, кстати, весьма умны – вся армия и флот на стороне законных государей, а выкрики с улицы нужны лишь для развлечения и создания подобия народности. Так вот, сам знаешь, что общественного мнения в России не существует. Единственные, с кем нужно считаться государям, - это с такими, как мы с тобой. С такими, кого ты судишь. И задумывался ли ты, что у них есть, например, семьи, которым кара покажется слишком жестокой?..»
«У меня были примеры, когда сами родственники, причем ближайшие, выдавали бунтовщиков… Приводили прямо к следствию», - откликнулся Алекс задумчиво. На самом деле, он даже не знал, как реагировать на такие случаи. Хвалить отцов или дядей за надлежащее исполнение верноподданических чувств язык не поворачивался. «Каким же надо быть, чтобы сам дядя…», - шипел у него над ухом Чернышев, но кто бы говорил в его случае? Тот, кстати, не стыдился, что привлек кузена Захара к следствию, всем говорил, что майорат здесь совсем не причем и он даже не собирается его забирать себе, просто «во всем нужна правда», и припоминал, что одна из сестер сего Захара Чернышева замужем за одним из главарей петербургского тайного общества, который даже конституцию написал, заметно более умеренную и практичную, чем неистовая «Русская Правда». Но Алексу было противно от подобного предательства. Он бы мог тоже держать Андрея и Александра фон Ливенов под замком – если младший брат несколько искупил свою вину верноподданическим поведением 14 декабря, то старший замешан куда больше, чем Алекс попытался в отчете представить. Но подумал, что так нельзя, тем более, молодые люди не успели ничего серьезного сделать – да и не хотели,  верно. Вообще среди подследственных их, Бенкендорфа с Ливенами, земляков было в меньшинстве. Это радовало – на родственников уж наверняка не наткнешься.
«Все же это исключение, а не правило», - отмел возражения Кристоф. – «Основная масса не хочет признавать своих сынов или братьев виновными. Не отречется от них, даже если государь лишит их всего. Более того, вполне вероятно, что за ссыльными могут поехать их родственники… Например, жены, ежели кто женат».
Ливен решил чуть подождать и не сообщать родственнику о своем визите к Лавалям. Их старшая дочь, замужем за князем Трубецким, который должен был играть первую скрипку в сей неуклюжей попытке революции, высказала явное намерение следовать за мужем, ежели казнь будет заменена каторгой. Это он, кажется, предлагал и Софи, желающей избавиться от собственной невестки, - убедить ту последовать за своим супругом туда, куда пошлет его судьба в лице судей. Общение с Лавалями поставило Ливена в уверенность – те знали все. Арест князя не стал для них неожиданностью, а жена готовилась разделить мужнину участь не только из огромной любви к нему, но и из-за того, что сама знала нечто, способное навредить ее семье. После приезда со званого ужина Кристоф написал любовнице о том, что Катишь Трубецкая, вероятно, уедет вслед за супругом, который, кстати, охотно сотрудничал со следствием и всячески давал понять, что готов искупить свою вину. Поэтому «Твоя belle-soeur, увидев пример княгини и других светских дам, вероятно, захочет последовать ему. Зависть и соперничество – великие движущие силы». Софи успела ответить к утру: «Все так, я тоже слышала о намерениях Трубецкой и ее семьи, но если Лавали сами толкают дочь на воссоединение с мужем – ты, верно, уже догадался, почему, то у нас дело осложняется Раевскими, которые ставят нам палки в колеса, и наличием ребенка. Катишь же бездетна, а, значит, свободна». Ливен пока ничего не написал княгине Волконской, но знал, что предложение ей понравилось еще в тот раз.
«Государь этого не дозволит», - твердо произнес Бенкендорф. – «Мы уже знаем, что найдется немало желающих. Сошлются на опыт простонародья – за обычными каторжниками следовать домашним дозволяется. Но дело это не простое… Не какое-то убийство по пьяному делу, не кража кошелька из кармана…»
Кристоф едко усмехнулся:
«В самом деле, что там какое-то убийство… Подумаешь, один простолюдин забивает топором другого. Не столь страшно, бывает. А вот ежели аристократ только думает о том, что сам может сесть на престол, обсуждает это с такими же себе подобными – то все, голова с плеч…»
«Они убийцы!» - не выдержал Алекс. – «Тебе показать перечень жертв? Милорадович, например, Стюрлер, да много… И было бы больше, клянусь!»
О странном поведении Милорадовича Ливен уже был наслышан, но не стал спорить с шурином. Уже выставил в его глазах себя опаснейшим якобинцем. Слышала бы его Mutterchen, которая давеча высказалась откровенно: «Я не переживу, если кто-либо из этих негодяев будет помилован!» Она сказала это в присутствии старой княгини Волконской, которая, несмотря на семейные и домашние осложнения, продолжала прилежно появляться при Малом Дворе, исполняя свои обязанности обер-гофмейстрины с двойным старанием. Та услышала, но виду не подала, ежели слова хоть как-то ее задели. Возможно, даже не задели вовсе.
«Ну вот, за убийство и надо сажать в тюрьму. Но ведь не все убивали», - невозмутимо откликнулся он, зная, что против этого довода и сказать нечего.
«В Англии твоей обожаемой они бы все висели! Ровно в рядок! И плевать на их титулы и звания!» - Алекса понесло. Он терпеть не мог, когда вот эдак возражают. На Следствии он отличался терпеливостью, но здесь, в домашней обстановке, дал волю всему, что накопилось. Еще и Ливен этот со своими вечными ухмылочками и попытками его учить, как надо…
«То, что в Англии, пусть в Англии и остается. Здесь у нас Россия», - жестко сказал граф. – «Вот что вы будете делать, если повесят Волконского?»
«Опять он!» - вырвалось у Алекса. – «И ты туда же! Я все понимаю, но все-таки…»
Он запнулся, осознав нелепость своей вспышки и стараясь не усугубить ее неверным подбором слов в дальнейшем. Но промолчать не мог.
«В общем, mon frere, из того, что у тебя роман с сестрой, еще не значит, что ты обязан защищать брата. Ты ведь даже понятия не имеешь, чем он занимался там на самом деле».
«Почему же?» - довольно добродушно откликнулся Кристоф, налив себе остатки кофе, остывшего и сделавшегося густым и маслянистым. – «В общих чертах, знаю. Он пытался остановить головорезов. С самого начала, как только туда вступил. Но его схватили слишком рано, чтобы он смог на них повлиять… Вот и получили кровь на свою голову».
«Раз так, то почему я слышу это от кого угодно, только не от него!» - воскликнул Алекс.
Но сказанное заставило его задуматься. Аресты начались еще при живом государе. При том самом государе, который несколько лет как знал о наличии тайного общества, но не трогал его участников. И вот, в Таганроге внезапно он осознал всю опасность, которую таили в себе люди, указанные в списках, и он отдает приказ их арестовывать… Теперь нужно проверить, через кого шел этот приказ. Кто был рядом с государем в Таганроге? Конечно… Дибич, начальник штаба, поехал вместе с Чернышевым арестовывать Пестеля. Затем пошло по цепочке. А кто там старше Дибича? Проклятье, опять этот Петр Волконский! А тому зачем это было нужно? Государь начал что-то подозревать против него самого? Тогда почему совпало начало арестов и кончина Александра? Или же Александр был уже болен, когда решил покончить с тайными обществами в России? И не эти ли аресты приблизили восстание? Вовсе не междуцарствие, когда Константин с Николаем чуть ли не жребий бросали, кому править? Кусочки мозаики постепенно слеплялись воедино, но получавшийся узор Алексу совсем не нравился. Тем более, что о таком реально некого спросить.
«Я так полагаю, что он молчит, ибо поклялся молчать», - сказал Кристоф равнодушно. – «Тот, кому он дал клятву, заранее знал, что князя схватят или попытаются уничтожить. Таково условие».
«Но как же я тогда могу ему помочь?» - спросил Алекс растерянно.
«Никак», - пожал плечами граф, а потом, изменившимся голосом, перейдя резко на немецкий, сказал:
«Ежели ты бы вступил в ложу Розы и Креста в Восемьсот Восьмом, как обещался, а не развлекался со своей толстухой Марго, то отлично бы понял, чем руководствуется твой приятель. Ему проще быть казненным, право слово, чем выдать тех, кто дал ему задание…»
«Хочешь сказать, он… они… из Розы и Креста?» - сказал Алекс испуганно. Он действительно был кандидатом на вступление в этот загадочный орден, где давно уже состоял его родственник, но не прошел испытания на твердость духа. Может быть, и к лучшему. Князь Серж там состоял, более того, его дед Репнин был Великим Мастером Розы и Креста, о чем даже в свете известно было, а такие должности часто наследственные. Алекс слышал и про ритуальные убийства, и про невероятные задания, и про то, что при наказании провинившегося адепта обычная смерть – самое меньшее из зол, а обычно казненные участниками ложи не обретают покоя и после гибели, часто выглядящей как несчастный случай или внезапная болезнь. Кристоф, как один из Мастеров Розы и Креста, эти слухи опровергал со смехом – мол, начитался романов Радклифф и прочих глупостей, а россказни про ритуальные убийства придуманы церковниками. Однако нынче и здесь все сходилось…
«Не факт. Но тот, кто с него эту клятву взял, явно следовал этому примеру. Он знал, что делает»- откликнулся Ливен.
«Но почему же Серж согласился во всем этом участвовать?» - растерянно спросил Алекс. Он попытался представить себя на месте друга. Нет, он бы отказался, жизнь и честь дороже.
«Почему? Он профессионал», - кратко произнес Кристоф. – «Его готовили для тайных поручений так, как не готовили ни меня, ни тебя в свое время».
«Что же мне сделать?» - вырвалось у Бенкендорфа.
«Ничего не делай. Это бесполезно», - откликнулся его родственник, поднимаясь из-за стола. – «И он сам это знает. А теперь мне действительно пора ехать. Спасибо за завтрак и разговор».
«Это тебе спасибо…», - внезапно произнес Алекс, не провожая своего гостя. Многое что открылось ему. То, что он никогда не учитывал, и если краем сознания догадывался, то не развивал идеи совсем. Исполнял задание, значит… Это многое объясняет, в том числе, бездействие со стороны родственников. Те очень хорошо знали суть поручения. Мало того, в бытность Сержа в Париже Пятнадцатого года его действия, равно как и действия других агентов, курировал именно что начальник Штаба, то есть, опять-таки этот Петр Волконский. Кто сказал, что после войны таланты Сержа не будут востребованы? Поэтому-то его и не перевели в другое место, и не повышали, - не только из-за царской зависти, сколько для того, чтобы Серж не потерял позиций, которые уже успел занять. Хотя его зять, кажется, в Двадцать третьем году хлопотал о том, чтобы назначить князя на должность начальника сводного кавалерийского корпуса. Но назначение было слишком уж роскошным, и князь Петр явно знал, что никто его прошение не удовлетворит. Однако для отвода глаз его надо было подать, чтобы не подозревали ничего дурного, ведь хлопотать за карьеру родственников – самое естественное поведение.
«Все хорошо», - подумал Алекс, не покидая своего места за столом и все еще глядя на пустой стул, который только что занимал граф Ливен. – «Но Серж наверняка не единственный, кто таким образом оказался в обществе. Надобно бы всех проверить…» Цель была ему ясна – направить возмущение в нужное русло. Нужно поделиться догадками – логичнее всего, с Чернышевым, тот же все-так подвизался на поприще тайной дипломатии в свое время, даже прославился своей ловкостью. Не то, чтобы Алекс полагал, будто коллега по Следственному комитету его способен понять, но попытаться стоит. Все же не дурак. Он быстро прошел к себе в кабинет и написал записку с просьбой о визите.
…Чернышев принял его у себя тем же вечером, пригласив отужинать у него вместе. Гостиная обставлена пафосно. Жена, которая и не думала уходить – кажется, третья по счету у Александра Ивановича– всячески влезала к ним в разговор, при этом поддакивая мужу. В гостиной висели бессчетные изображения баталий, в которых cher Alexandre принимал участие, перемежаясь со скульптурами античных богов и портретами самого хозяина дома в разных видах. Тот считал себя неотразимым и полагал, будто его внешность, в свое время столь высоко оцененная при дворе Бонапарта и запечатленная на холстах и гравюрах, служит ярким украшением интерьера. Прочие предметы обстановки были массивными и яркими – стулья с высокими спинками, длинный овальный стол, нестерпимо блестевшие вазоны и канделябры, люстра с длинными хрустальными подвесками, а стол – обильным, хотя без особых изысков. «Предпочитаю простую кулинарию», - с пафосом заявил Чернышев. «Да-да, мы считаем, что обычная пища a-la russe и a-la campagne куда лучше для пищеварения», - подхватила его верткая супруга. Пустой разговор продолжался долго, и оба мужчины выжидающе поглядывали на Екатерину Ивановну, которая не собиралась никуда отходить от своего Alexandre. «Неужели при ней говорить придется?» - сокрушенно подумал Бенкендорф. – «Или же он найдет предлог ее выпроводить из-за стола?» Александр Чернышев выбрал второе, причем сделал это довольно тонко. «Не хотелось бы вам угоститься сигарами? Мне как раз пришел заказ из Малаги, три ящика», - ненавязчиво предложил он Алексу. – «Кстати, у меня тут есть с собой…» «Alexandre, вы будете курить за столом?» - сразу же встрепенулась его супруга. «А почему бы и нет?» - пожал плечами Чернышев. «Не стоит, лучше пройдите в кабинет. Это гадкая привычка. Как вы ей предаетесь?» - сморщилась Екатерина Ивановна, и стало понятно, что на этой ноте она их оставит.
Когда мужчины остались одни, то Чернышев запалил сигару от свечи, с блаженством затянулся и выпустил дым изо рта, явно наслаждаясь и вкусом, и тем, что нарушает негласный семейный запрет. Алекс не спешил последовать примеру.
«Видите ли, не стоит давать женам слишком много воли», - прищурил свои и без того раскосые, как у кота, глаза Чернышев. – «Я не говорю о каких-то жестокостях и тиранствах… Надо просто делать все по-своему… Так с чем ты пожаловал?»
Они были на «ты» довольно давно, но стеснялись называть так друг друга при постороннем лице, которым являлась Екатерина Ивановна. Дамы всегда вносят в общество церемонность, которой приходится поддаваться, чтобы не упасть в своих и их глазах. Теперь же можно с удовольствием расслабиться и сохранять непринужденность обстановки.
Алекс сбивчиво изложил свои соображения, надеясь хотя бы на огонек понимания в глазах приятеля. Тот выслушал его без особого интереса, но, впрочем, и без ярости.
«Как интересно», - протянул он под конец. – «Кто тебе рассказал эту сказку? Софья Григорьевна, что ли? Или кто-то посолиднее?»
Алекс вспыхнул. Он так и знал, что на этом их разговор будет закончен, но отступать, раз уж начал, не хотел.
«Может, ты сам решил выгородить этого дурачка? Похвально и благородно, что ж», - усмехнулся Чернышев, опуская окурок в пепельницу.– «Но давай не будем фантазировать. Думаешь, я не слышу и не читаю их самых невероятных россказней? Они готовы на все, лишь бы улизнуть от заслуженного наказания. По-хорошему, их не казнить нужно, а выпороть каждого у позорного столба, чтобы знали свое место».
«Кого ты собирался пороть, выскочка азиатский?» - чуть было не высказал ему Алекс. – «Мы тут о людях почище тебя речь ведем».
«Веревку еще тратить, или патроны, вот еще… Нет уж, выпороть да и на рудники», - продолжал Чернышев.
«Скажи что-нибудь по сути», - прервал его Бенкендорф. – «Я не хочу никого выгораживать, я вглубь смотрю. Очень может статься так, что у нас в руках только хвост…»
«Потяни за хвост – все откроется, так и есть», - подхватил Александр Иванович. – «Но эти придурки молчат и будут молчать, потому что знают – мы им ничего не сделаем. А так дела не делаются, вот что хочу сказать тебе».
«Что, пытать предлагаешь?» - ужаснулся Бенкендорф.
«Почему пытать? Есть масса способов воздействовать умеючи, без членовредительства… Так сказать, морально», - голос Чернышева сделался мечтательным. – «Например, можно сделать очную ставку с кем-то из родни…. Желательно женского полу – видишь ли, далеко не все любят своих братьев, да и к отцам частенько претензии. Вот ежели сестра, да особенно младшая… Или жена, у кого есть. Ну или мать».
«Кошмар какой-то…», - пробормотал Бенкендорф, у которого прекратилось всякое желание разговаривать с Чернышевым. Он жалел, что вообще к нему пришел. 
«Саша, я знаю, что ты у нас добрый и хороший. Но пойми, что они бы нам устроили то же самое, попадись мы им в руки», - с некоторым сожалением посмотрел на него собеседник. – «Да еще и похуже чего. Вот меня считают распоследней сволочью, я знаю – но я поступаю с ближним так, как ближний поступил бы со мной – не более и не менее».
«Значит, ты полагаешь, что Петр Волконский не стоял за всем этим заговором? Вот кого бы неплохо допросить», - словно невзначай, спросил Алекс.
Он и не представлял, какой эффект произведут его слова на собеседника. Тот слегка побледнел – это стало даже заметным за слоем румян и пудры, покрывающих его щеки – Чернышев слишком привык к репутации красавца, чтобы смириться с неизбежными приметами времени на собственной физиономии и потому прибегал к разнообразным ухищрениям для продления молодости, к каким обычно прибегают светские кокетки.
«Как ты себе это представляешь? И причем он тут?» - пробормотал он. – «Только не повторяй свои бредни, пожалуйста».
Алекс изложил аргументы, казавшиеся ему неопровержимыми. Упомянул и отставку князя Петра в Двадцать третьем году, и его менторство над Сержем, и нынешнее подозрительное молчание, отсутствие попыток хоть как-нибудь, хоть неуклюже, освободить родственника. Наконец, тот факт, что Серж молчал и никого не выдавал, даже зная, что откровенность может спасти ему жизнь.
«Это ничего не доказывает… Мадеры еще хочешь?» - спросил Чернышев и, не обращая внимания на молчаливый отказ своего гостя, разлил темное тяжелое вино по бокалам.
«Это у вас, чухонцев, все друг за друга цепляются», - продолжил он более развязным тоном, отхлебнув мадеру. – «А тут дело другое… С чего это князю Петру выгораживать Сержа? Брат жены, говоришь? Вот мы с тобой, может быть, что-то и стали делать для братьев своих жен, и то не факт – допустим, ежели бы мой шурин так вляпался, то пропадай он пропадом, я сам его отправлю гнить в крепость… А там с женой уже давным-давно не спят. Ты сам, конечно, прекрасно знаешь, с кем княгиня постель делит», - последние слова заставили Чернышева глумливо усмехнуться. – «Так вот, какое ему дело до брата жены, которая ему жена лишь на бумаге? У него свои дела имеются, своя баба да и дети от этой бабы. Вот поэтому он ничего не делает, ибо пропадать сам не собирается. А ты огороды городишь. Тебе бы, Саш, романы писать. Готические», - и он засмеялся, показывая зубы, неестественно белые, словно – а быть может, и взаправду, накладные.
«Князь Петр еще карьеру продолжать хочет и метит то ли в военные министры, то ли куда повыше», - продолжал Чернышев. – «Вот и пошел дурень его куда подальше, пусть хоть помирает. Ну а остальное – к чему Волконскому следить за бунтовщиками, если в общество внедрялись вполне официальные агенты?»
«Как зачем? Организовать и остановить», - возразил Алекс.
«Предать, что ли? Всех швырнуть, а сам весь в белом?» - Чернышев достал еще одну сигару и снова зажег ее о свечу. – «Нет, Сережа-Бюхна у нас всегда был дурачком, я его по полку помню. Ловкостью не отличался никогда, только полным отсутствием мозгов».
«Задание при Сто днях Наполеона он выполнил с отличием», - процедил Бенкендорф.
«С отличием? То-то ему за это ничего не дали, кроме кукиша с маслом», - усмехнулся Саша Чернышев. – «У него и вполовину таких вил не было, как у меня».
«А у тебя что? Развлекся с красотками, нанял одну крысу, которая лишь по счастливой случайности тебя не швырнула, потом, когда Савари догадался и схватил твоего агента, ты быстренько утек, даже не озаботясь подчистить за собой следы?» - Алекс знал про миссию Чернышева в Париже Восемьсот девятого года, причем не видел, за что того хвалить. – «Волконский хотя бы смог сохранять конспирацию».
«Что ты в этом понимаешь?» - высокомерно протянул Чернышев, который, по-видимому, слегка обиделся и промолчал. Бенкендорф не знал, что ему сказать. Он сидел молча и даже обиженно. Усталость и досада разливались по его телу и, похоже, отразились на лице, да так сильно, что Чернышев проговорил чуть мягче, чем обычно:
«Я все понимаю, Саша. Тебе Серж не чужой человек, да и мне с Васькой тоже. Все же мы в одном полку служили, а кавалергард – это навсегда, куда бы судьба тебя не забросила. Но пора попрощаться с прошлым и смотреть в будущее. Тебе же никакой выгоды в том нет. Если ты стараешься для каких-то дам Волконских – кончай краснеть, думаешь, я твой интерес не угадываю? – то, помяни мое слово, - никто твоих усилий не оценит. И, кстати, сам Волконский тоже. Им на нас плевать, я хорошо изучил таких, как они. Мы для них грязь из-под ногтей, вот и все. Так что бери с меня пример и поступай с ними по соображениям долга, а не из жалости. И так тут многих выгораживают, из уважения к папашам да дедам…»
«Я понял тебя», - отчеканил Алекс после паузы. – «Тебе не истину хочется выяснить, а сделать карьеру. Или отомстить тем, кому ты завидуешь».
Слова он говорил жесткие и особо не выбирал выражений, вопреки своему обыкновению. Вел себя даже не как в молодости – к девятнадцати годам придворная жизнь обточила его нрав, лишила шипов и острых граней – а как в отрочестве, когда он был славным задирой, грозой всей Байройтской городской гимназии. Но Чернышев, в отличие от него, в мальчишество не впадал и оскорбляться отказывался. Или же под действием сигар и мадеры пребывал в благости и не хотел портить себе пищеварение и цвет лица гневом. Он лишь сказал лениво:
«А истины нет, Саша. И не было никогда. Каждый свою правду имеет. И кто сильнее – того и правда. А завидовать… Кому Бюхна нужен, чтобы ему завидовать?» - усмехнулся Чернышев, разглядывая свои безупречно отполированные ногти. – «Ему и с бабами никогда не везло… То есть, сперва все вешались, ведь пока ему зубы не выбили и жизнь не потаскала, был смазливее некуда. А спустя ночь бежали, сломя голову, в объятья таких, как я. Вот и думай… Бабы же чутки к гнильце. Да кого я учу? Ты и сам мне рассказать можешь прекрасно».
«Я-то могу», - покраснел Алекс. – «Но к делу это не относится ну никак. Твои мотивы я понял, с сим умываю руки»
Он встал из-за стола резко, не без труда отодвинув от себя тяжелый стул.
«Да куда ты? Мы же даже еще бутылку не освоили?» - удивился Чернышев. – «По нынешним временам такой вечер редко выдается, а ты его прерываешь».
«Не думаю, что нам много о чем можно поговорить…», - тихо откликнулся Алекс. – «Тем более, мне пора, обещал жене быть не позже одиннадцати».
«Понимаю. Ревнивая… », - осклабился Чернышев.
Алекс, не оборачиваясь, решительным шагом направился к двери. Но, прежде чем переступить порог гостиной, спросил:
«Кстати, почему Волконский зовется Бюхной? Что это за кличка такая?»
«Не знаю», - пожал плечами Чернышев. – «Он сам так назвался, после Молдавии… В Девятом или Десятом году, кажись. Рассказывал, что его так пленные турки звали. Ну а мы на свой лад переиначили».
«Ладно. Только странно, я ничего подобного не слышал», - сказал Бенкендорф, прежде чем попрощаться.
Своей цели он так и не достиг. И нынче, после разговора с Чернышевым, прекрасно понял, что не достигнет. Что ж, его совесть чиста, а об остальном пусть заботятся другие – Лиза права. И вообще, иногда важно вовремя остановиться. С годами Алекс стал очень хорошо это понимать.