Бабушка

Уходят бабушки далёко и  навеки,
Уходят грустно, тихо  и светло,
Прикрыв устало выцветшие веки,
Отдав любимым все свое тепло*.
*******************************

Бабушка.

Я помню своих дедушек и бабушек. Тех, кто пережил войну с фашистами и двухлетнюю оккупацию. Помню их имена и знаю, где они покоятся. Но воочию родного по отцу деда Егора видеть не пришлось. Унесенный ветром войны, он похоронен он где-то под Воронежем, в братской могиле, куда хоронили тела умерших в военных госпиталях. Лежит на память о нем в пачке фотографий лишь только пожелтевшая карточка. Но больше всего я помню свою бабушку, которая с моих первых шагов была рядом. Это была бабушка по отцу.

Я помню ее, горько и тихо, чтобы никого не разбудить, плачущую среди ночи в темноте комнаты. Плачущую по сыну Павлу, пропавшему без вести на войне с фашистами (он для неё так и остался Пашкой). Оплакивающую погибших от ран, мужа Егора (моего деда) и отца Демьяна(моего прадеда).

Я помню ее, отпаивающую молоком недавно родившегося теленка, внесенного в тепло дома от февральской стужи.

Я помню ее, крестящуюся на образа, тихо читающую «Отче наш».

Но не помню ее гневной, кричащей или ругающейся. Поистине, вселенская терпеливость жила в ней…

Родилась моя бабушка в конце девятнадцатого века в Слободке, небольшом селе на берегу тихой и светлой речки Сев. Мать назвала её Во;льгушкой (Ольгой). Там же, в Слободке, жили ее сестры и братья, ее родители и прародители. В 14 лет была выдана замуж и растила своих детей. В 1931 году вступили семьей в кооператив (колхоз). Через два года, схватив троих малых истощенных детей, уехала в Казахстан, чтобы спасти их от голодной смерти. Остановилась в где-то в степи, недалеко от железнодорожной станции, у местного скотовода, «бая» — так она его называла. Трудилась у него на скотном дворе, за еду и молоко. В 35-м вернулась, получив письмо от мужа Егора, что отсеялись и будет урожай. До войны работала в местном кооперативе (колхозе).
 
В планах колхоза было расширение электрохозяйства. В селе была своя гидроэлектростанция, в каждом доме было электрическое освещение. После окончания семилетки, ее сын Павел был послан учиться в фабрично-заводское училище Брянска, на электрика. После окончания училища он попал на работу в Москву, на завод. Накануне войны он приезжал в гости, привозил подарки. В 1941 году Павел ушел в ополчение и два года о нем не было вестей. В 1943 году, после освобождения, пришло казенное письмо о том, что Павел пропал без вести. Где-то в лесах, между Москвой и Ленинградом. С тех пор портрет его неизменно висел над кроватью, у её изголовья.

Война покромсала быт и жизнь селян. Про оккупацию бабушка рассказывала неохотно. Ведь мало кому захочется рассказывать о гибели близких людей, о страхе, унижении и выживании в течение длинных двух лет, целых 730 дней, но при этом не терять достоинства. Жуткие годы оккупации. Фашисты не раз приходили в село, искали партизан, отбирали живность и продукты. Приходилось прятать последнее и самим уходить в лес, пережидать набеги «цивилизованных варваров».(Там, на крутом лесном взгорке, в полутора километрах от села, до сих пор видны ямы от землянок, где сельчане прятались от фашистов. Когда мой отец поведал, чьи это были землянки, то появились эти строки:

Взгорок, что над Севом,
Ямами изрыт,
В ямах было горе,
Путь сюда забыт.
Яма, что поболе,
Жилищем была,
Сгнили два наката,
Яма оплыла.
Прятались от фрица,
Люди Слободы,
Строгие здесь лица,
В селе у воды.
Пролетели годы,
Быстрой чередой.
Старые землянки
Заросли травой.
Раны лес залечит,
Что дала война.
Нынче кто калечит?
Кончилась она!*)
            
Иногда приходили локтевские «партизаны» (отряд фашистских прихвостней) и смердя сивухой, отбирали последние продукты. Бабушка запомнила одного, плюгавого и наглого, с гнилыми зубами, который допытывался у нее, закрывающей собою пацанов: чего это тот, такой здоровый хлопец (отец в четырнадцать лет был высоким парнем) не идет в партизаны? В лето 1943 года, когда по всему партизанскому краю загремела «рельсовая война», во время карательной операции фашистов слобожане спасались в глухих болотах, питаясь кореньями, листьями, ягодами и грибами. Кто не успевал прятаться, тех отлавливали, крепких отправляли в Германию, на рабские работы. Как выжили в то тяжелое время, прячась по лесам и болотам, удивительно. Рассказывала мне потом бабушка, что можно варить суп из лебеды и заячьей капусты, а когда совсем тяжело, то можно есть липовый лист. А весной драники из мороженой картошки, что выкапывали с неубранного поля, были вкуснее всяких деликатесов.(И пробовал я весною липовый лист. Не понравилось. Побеги молодого хвоща и белые прикорневые стебли осоки-«нюньки» были вкуснее. На суп из лебеды не хватило духу).

При отступлении гитлеровцев почти все дома в Слободке были сожжены. Два долгих года после освобождения бабушка с двумя младшими сынами, снохой и внучкой Валей жила в погребе, возле своего пепелища. Накануне Победы, сверкая орденом и медалями, в Поселок вернулся старший сын Иван, служивший в линейном отделе НКВД. В «казенном доме» (двухэтажном служебном кирпичном жилом доме при станции) ему выделили две комнаты, куда и перебралась из Слободки вся семья. Мой будущий отец, устроившись на работу, построил с младшим братом за пару лет небольшой дом неподалеку от станции, и они с бабушкой перебрались туда. Рядом поставил дом и старший Иван.

Сложилось так, что обезлюдевший в послевоенные годы Крым пригрел многих слобожан. Реформы органов внутренних дел в 1950 году привели к тому, что Иван вынужден был уволиться из транспортной милиции. В поисках лучшей доли, прихватив семью и младшего брата Егора, он уехал в Крым. Со временем братья устроились, но у Егора в Крыму успешная жизнь не сложилась — жена оказалась блудливой овечкой. Вот бабушка раз в два года и ездила поездом в Крым, в гости: то проведать старшего, то урезонить жену младшего, а то и поглядеть на внучек с внуком и правнуков. Ездила с моим старшим братом, но пару раз брала меня с собой. И пылился я всю дорогу на багажной полке: билет был льготный, но без места.

Бабушка была истинным патриотом семьи, она поддерживала отношения со всеми родственниками: ходила в гости или ездила, писала письма. Как писала? — писал отец или я, когда научился, под ее диктовку. Сложно писал, поскольку язык бабушки включал много диалектных оборотов и новых для меня понятий, которые я с ее помощью осваивал или просто записывал в письмах, не вникая в суть, открыв их для себя десятилетия спустя.
 
Помню, часто ходили на почту, «на переговоры». Заказывали телефонный разговор с Крымом, подолгу ждали. Потом с бабушкой заходили в кабинку, где из черной телефонной трубки был слышен знакомый голос моей крёстной,  её матери или реже — дядьки. Не любил он бабушкины нотации.

Когда бабушка была моложе, то ходила пешком из Поселка к себе на родину, в Слободку. Не было тогда в районе никаких дорог, кроме полевых и никакого общественного транспорта, кроме случайного попутного. Ежели раз в день телега какая с селянином проскрипит несмазанными колесами или случайный грузовик из «Сельхозтехники» профырчит мотором — считай, повезло. Вот и брала она в попутчики моего старшего брата, у которого в Слободке был в друзьях ровесник, троюродный брат Николай. В селе жила родная сестра бабушки по имени Прасковья, и много разных племянников и двоюродных родственников. Слободка до войны была многолюдным селом, война и оккупация основательно выкосили население, и через четверть века после войны оно стала хиреть на глазах: выросшие дети разъезжались, начальная школа закрылась, клуб ветшал.

Глубоко верующая и верящая душой, она почитала Бога, но не могла ходить в церковь. Не было их поблизости, порушены революцией и войной. Воинствующие атеисты, как истинные, так и примкнувшие к ним, продолжали бороться с «опиумом для народа». Простенькая иконка висела сначала в красном углу дома, а потом, с усилением всеобщей атеистизации всей страны — в уголке ее комнаты. Бабушка, к сожалению, была малограмотной: один класс церковно-приходской школы позволил ей немного считать и читать по слогам. Она могла и любила читать заголовки газетных статей, для нее это были новости. Каждый день у бабушки проходил с молитвой, короткой или длинной. Бабушка помнила все религиозные праздники, в том числе и местные, могла перекладывать их на новый стиль и старалась придерживаться постов. Давления своей верой на мою детскую психику (стань на коленки, молись, грешник окаянный!) не помню. Наоборот, те вольности, которые дозволяла мне бабушка, присматривая за мной, давали ощущение свободы: вкушай ее, внучек, но осторожно! Неназойливая демонстрация ее веры была основана исключительно на личном примере.

«Не делай плохого — это грех» — говорила бабушка. «Бог все видит. Бог накажет». «Где твой бог?» — спрашивал я. «На небе» — убежденно отвечала бабушка. «На небе космонавты летают! — вступал я в атеистический спор, потрясая пионерским галстуком, — и люди на  самолетах». «Все они летают и бога не видели» — приводил я неопровержимый аргумент. «И учителя говорят, что бога нет. И в газетах пишут — нет его. А будет коммунизм. Ленин так сказал» — вбивал я последний гвоздь в крышку гроба, в котором хоронили веру в Бога. «Бог есть» — говорила бабушка и крестилась на икону. Не договаривала она тогда, что Бог есть в каждом из нас и вера в него есть часть мироздания и миропорядка.

Мой любимый детский праздник, который я помню, благодаря ей — «со;роки», он же «жаворонки». В этот день утром мы лепили с ней птичек из подслащенного ржаного теста, с начинкой и без. Заполняли ими большой противень и ставили его в русскую печку, а к обеду — извлекали из ее горячих недр наполненный румяными, с хрустящей корочкой, пирожками-коржиками в виде птичек. И запах печива наполнял дом, делая его уютным и родным. Наступал праздник, поскольку поедать эти вкусности никто не запрещал и в количестве не ограничивал.
Бабушка говорила, что в молодости она была красивая, на щеках у нее были ямочки, но десяток переездов, голод, два года фашистской оккупации и утрата дома не дали возможности сохранить фотокарточки ее молодых лет.
 
Первый человек, с которым меня научили делиться родители — была бабушка; она с достоинством принимала долю моих угощений, которыми меня наделяли дяди и тети по праздникам и просто заходя в гости.

У бабушки были свои слова, присказки и поговорки: «нады;сь» — недавно; «дежка» — деревянная емкость, бочка; «уч;рась» — вчера; «хунт» — фунт; «пагленки» — обрезанные чулки; «лытки» — ноги; «плюшка» — куртка из плюша; «ямки;» и «чепелишник» –инструментарий для орудования чугунками в печи, по другому — ухваты; «махотка» — глиняный горшок; «качулка» — скалка; «загнетка» — предустье печи; «посмакатать» или же «позубить» — разжевать чеснок и положить его в суп (щи); «пахтать» — сбивать масло в маслобойке; «ка;левка» — мелочь, зернышко. Масло бабушка признавала топленое и «постное» — растительное (неважно какое: льняное, подсолнечное, конопляное). «Постное» — потому что по канону можно употреблять его в пост.
Частенько я слышал: «съешь кусок, пока свеж роток» — её версия известной поговорки «ешь, пока рот свеж»;  когда я второпях перекусывал, то слышал от неё: «кусь, жов, глыть» — это она комментировала мою торопливость.
У бабушки были дореволюционные рычажные весы («кантарь», «безмен»), на которых она взвешивала картошку, крупу, зерно, сахар, пересчитывая вес исключительно в фунтах.
Много других слов кануло в лету, смысл которых был понятен или совсем нет: «кабель бардзой; «валенцы»; «понеделок, уторок, середа»; «кулышки»; «цигельня»…

Когда она училась в церковной школе, то запомнила стих, запавший ей в душу и ставший слепком с ее судьбы:
Выплыл ясный месяц
Над большим селом;
Обливает поле,
Избы — серебром.
Тишь в селе немая,
Люд крестьянский спит...
Только в крайней хатке
Огонек блестит.
Пред святой иконой,
Ниц упав лицом,
Молится старуха
О сынке родном,
Что нуждою-горем
Угнан в бурлаки,
Надрываясь, тянет
Барки вдоль реки.
Немудра молитва,
Коротка она,
Но глубокой веры,
Теплоты полна.
Крестится старуха,
На пол слезы льет...
Неужель молитва
К богу не дойдет!
Эти стихи написал поэт Александр Васильевич Круглов в далеком 1878 году и назвал «Ночь в деревне».

Первое в моей жизни ощущение улицы: в лицо ярко светит холодное летнее солнце. Бабушка сидит на скамейке у дома и держит меня, закутанного в синее байковое одеяло, на коленях. Я смотрю на проезжающие зеленые самосвалы, которые возят песок и высыпают его на дорогу. За рулем сидят солдаты. К нам на скамейку присаживается бабушка Маня, она бабушка Саньки, моего крестного брата. Они с моей бабушкой сызмальства знают друг друга и им есть о чем говорить.  Я, жмурясь, смотрю на солнце и на машины и думаю о том, что на улице летом холодно, а мимо носятся машины; пригревшись на солнце, мирно засыпаю под неспешный разговор подруг.

Лето. Мы идем с бабушкой в поле, за речку, доить корову. Рядом с нами идут женщины с нашей улицы. С каждым пройденным домом нас прибавляется, мерно позвякивают подойники, и идет мерный разговор. Идти недалеко, около километра, по горячему песку, мои маленькие ножки без устали семенят и семенят, но я постоянно спрашиваю: «Бабушка, нам далеко еще идти?» Так далеко я не ходил еще ни разу. Мы подходим к речке и пересекаем ее по деревянному бревенчатому мостку без перил. За мостком лежат конские шарики: похоже, что лошадка тянула тяжелый возок и перед подъемом в горку решила облегчиться. Перед нами, на возвышенном берегу виднеется стадо. Бабушка подходит к бережку и цепляет подойником чистую речную воду. Мы идем дальше, к стаду, ищем свою Зорьку. Бабушка омывает речной водой коровье вымя, протирает его чистой тряпицей, затем другой протирает изнутри подойник и садится на корточки сбоку от коровы. «Жик-жик, дзинь-дзинь» — бьют в дно подойника струйки молока, сначала звонкие, потом, когда ведро набирается, шипящие. «Шик-шик» — носится над бабушкой хвост Зорьки, отгоняющей от бабушки мух и слепней. Бабушка закрывает подойник крышкой и завязывает сверху платком, потом скармливает Зорьке горбушку черного хлеба с солью и благодарит ее, поглаживая по морде. Зорька отмахивается хвостом: «Му-у-у» — говорит она и ложится в теплый песок. Потихоньку вокруг собираются женщины, и потом мы все покидаем стадо и я начинаю отмерять шажки в сторону дома. Мосток, песчаная колея, тропинка. Бабушка несет тяжелое, почти полное ведро молока, я плетусь за ней. Жарко. И далеко...

Каждое утро у бабушки начиналось по заведенному ею распорядку: ранний подъем, подоить и проводить корову в стадо (если лето), протопить печь, заложить на запарку большой, ведра на два, чугун с кормом для скотины. Состряпать и заложить в печь чугунок с супом или щами, кашей или картошкой. А удастся — что-либо и другое, вкусное. Покормить завтраком идущих на работу и бегущих в школу — потом можно позволить себе краткий отдых, на пару часов. А там обед — тем кто поспел, дальше — ужин для всех. Между кухонных дел — огород: посадить, прополоть, окучить, собрать, сходить за хлебом, вечером опять подоить… я уже сбился… Боже, когда же она столько успевала сделать? Наверное, многое можно, если вокруг тебе помогают…

Первый человек, который научил меня понимать буквы — была бабушка. И это было так: однажды зимой мы сидели с ней за столом и занимались своими делами. Она крестиком вышивала наволочку, а я сидел напротив и рисовал в тетрадке буквы, которые видел в газете, лежащей передо мной. Просто рисовал, чтобы скоротать время в ожидании матери, не понимая их смысла и значения. Так случилось, что я изобразил в ряд несколько букв, и бабушка увидев их, прочитала по складам и сказала, что я написал слово. Но в нем ошибка, вместо «ДЕРЕВЯА» нужно написать «ДЕРЕВЬЯ». Я знал, что такое деревья. Я их видел в окно. Теперь я узнал Слово!  С этого первого понимания букв и слов пошло мое изучение грамоты и букваря.
Бабушка умела не только готовить нехитрую еду, ухаживать за огородом и скотиной. Она умела вышивать, прясть пряжу, вязать толстые носки или варежки, шить лоскутные одеяла, ткать половые дорожки, или как их называли — половики. Глядя на ее действа за станком, я тайком «сменял» ее у станка и прогонял десяток-другой рядков, пока она занималась хозяйством.

А еще бабушка ворожила. На обычных картах, которые мы использовали для игр в подкидного. Раскладывала и загадочно определяла: «дли сибя, дли серца, дли дома, дли семьи». Раскладывала на сынов, родственников, знакомых, чтобы без телефона и писем узнать, как у них дела: «что будет, что случится, чем успокоится». Для нее это был важный ритуал. Корила про себя родителей, или нас, пацанов, если перед гаданием играли в «дурака». Карты портятся — говорила. Я полагал, что карты давали ей иносказательный ответ о разных событиях, неприятных и хороших. Заходили иногда ее подруги, просили поворожить, и тогда я слышал, что предстоит-то ему (или ей) «дальняя дорога», «казенный дом», «пустые клопоты» или «скорое свидание», и тогда начиналось совместное обсуждение на тему: что, где, кто и когда.

Позднее бывало, занеможет с утра. «Бабуш, полежи, отдохни» — говорю ей. «А кто ж дела сделает» — говорит она и через силу встает и делает. Крутил ее бывало, ревматизм. Какие только притирки-растирки она не применяла! Полежит-полежит в постели, дойдет до кондиции, пересилит себя и встает к делам, а мне говорит: «Надо встать и расходиться, иначе слягу». К вечеру недуг отступал, бабушка веселела.

Когда я уже ходил в школу и начал запоем читать книги, она, прочитав знакомые названия, стала просить читать меня вслух: оказывается, очень давно ей кто-то читал эти книжки. Так мы зимними вечерами читали Синдбада-морехода, греческих героев, старые сказки. Книги о войне и фантастика ей не нравились и она не хотела их слушать.
 
Ее маленькая пенсия, в поздние годы составлявшая двадцать рублей, была явно недостаточна. Иногда бабушка просила меня спуститься в подвал и набрать два ведра хорошей картошки. Я ссыпал ее в мешок и она несла его, а то и просила подвезти его на станцию, к одесскому поезду. Если повезет, то проводник какого-либо вагона покупал этот пуд картошки за три рубля.

Знала бабушка некоторые заговоры, на скотину, на грядки. Заговаривала воду и брызгала ею животное или растения. Помогало это или нет, не могу сказать с большой уверенностью — маленький был, но то, что жила на соседней улице старушка, умевшая заговаривать людские болячки и расстройства — это факт, знаю по себе.

«Не дай Бог войны» — говорила она мне, когда в конце лета 1968 года, над Поселком, на небольшой высоте, воя моторами, стали стаями летать транспортники Ан-12.Чехословацкая "весна" закончилась чехословацкой "осенью".

«Учись» — твердила бабушка. — Вон сколько вокруг всего нового и надо будет много уметь. Не судьба мне выдалась учиться и сынам моим, так пусть внуки выучатся».
Когда я решил жениться, из своих крохотных накоплений бабушка выделила на мою свадьбу целых шестьдесят рублей. Половину зарплаты инженера. Целых три свои пенсии. Спасибо, бабушка…

Ушла она из жизни, когда до Олимпиады в Москве оставалось два года, не дожив до восьмидесяти пяти. И грустная музыка медных труб сопровождала ее в последний путь. Опустили гроб в землю рядом с могилой ее двоюродной сестры и лучшей подруги, носившей такие же имя и фамилию. Та ушла из жизни рано, в свои шестьдесят шесть: лишения, перенесенные ею в фашистском концлагере и потом, два года в немецком рабстве, существенно подкосили ее жизненные силы.

И удивительно, когда большая и необыкновенная жизнь человека умещается в нескольких страницах.

*Примечание. Стихи автора.