Старуха с собакой

                Ленинград,1927 г.

Погоди, Лео, успеешь ты в свой собачий рай, в рабочий об-ще-пит. Чего другого, а костей там на всех собак хватит. Ты же знаешь, что меня называют Старуха с собакой, посему присядем, поворчим по-старчески. Мы и приехали с тобой из Ялты в Петербург, чтобы матушку мою похоронить и похоронить МОЙ Петербург. Что уже сделано десять лет назад, когда отменили Бога, империю и нас заодно. Мы с тобой, Лео, теперь для них бывшие.Вместе с нашим Петербургом .
Ах, как мне тогда хотелось пожить! Пожить - это что-то такое думалось: не знакомые с детства лица, не ажурная решётка Летнего сада и не кованая решётка ограды вокруг нашего дома, а ДРУГОЕ! Потому, когда посватался Лев Францевич, такая радость гнала меня из Петербурга, такое любопытство!
Ну что ты делаешь, Лео, ты же из интеллигентного дома собака! Для петербуржцев эта кованая красота Летнего сада была символом вечности государства, а ты на неё...впрочем, у этого государства свои символы. Господи, не позволь этому географическому новшеству безбожников просуществовать долго! А я-то, прогуливаясь с родителями по Невскому, терзалась, что истинная жизнь цокает мимо меня, как пролетающие мимо экипажи.
Вот и твоя столовая, собачка. Пока ты между стоящими в очереди прошмыгиваешь, повспоминаю, как это заведение выглядело под фешенебельной вывеской "Донон". Как Лев Францевич смущался, пригласив меня сюда с целью поговорить наедине. Какой садик был в глубине двора затейливый, с мосточками, с иллюминированными растениями! И эта сказочная дорогая красота, и полумрак от абажуров за столиками , и румынский оркестр с рыдающими скрипками, а уж страстное исполнение романсов - всё создавало чувственное настроение. И я готова была сказать "да", а растерявшийся Лев Францевич всё подливал себе "Кларет", нахваливал "ecrevisses a la bordelaise  " (раки по-бордосски), пока я межу камбалой и десертом "Шарлот Помпадур" не задала важный для меня вопрос:
- Как живут люди в С.?
- Вы ведь хотите не про светскую жизнь услышать и не о буднях всех сословий? - Лев Францевич, наконец, отодвинул бокал и оставил в покое камбалу. - Женщина всегда прежде всего жена и мать. А вопрос о том, КАК жить жене и детям - это задача и ответственность мужчины.
Мы прямо посмотрели друг другу в глаза и всё было сказано. Родители нарадоваться не могли моему спешному согласию выйти за фон Дедирица. Намучились они, упокой Господи их души, с моим отверганием достойных женихов. Но мне же не одобрения общества хотелось, а вырваться из этого общества!
И новое общество меня приняло благодаря петербуржской фамилии. Хотя долго полушутливо пеняли новые приятельницы, что, дескать, уязвил  фон Дидериц местных девиц, обойдя их своим выбором. А когда я выпытывала у Лёвушки, отчего же женился на мне, то он со смехом пародировал предводителя дворянства, как тот молитвенно складывал руки при встрече: "Дражайший Лев Францевич! Ну обзаведитесь уже супругой! Негоже тридцатипятилетнему главному инженеру губернской земской управы без семьи! Ну хотя бы из жалости ко мне: донимает супруга, у нас же дочь на выданье!"
И потекла моя жизнь за другим забором, высоким и тёмным, как у всех в С., нескончаемым и неизменным, как мои мысли о другой жизни. Лёва что-то рассказывал мне о земельных реформах, о строительстве дорог, но я привыкла внимательно смотреть на него и не слушать. Не то, снова не то, один забор сменился другим, театры - на  единственный в городе, одно общество - на другое. Неизменным было правило: жить по законам общества. "Ах, боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексевна!" Про семью обрусевших немцев фон Дидериц говорили только положительно.
Пришёл как-то Лев Францевич со службы оживлённый и по милой своей привычке в лицах изобразил, как наш доктор вернулся из Ялты и всем рассказывает, какой там целебный воздух.
- А не поехать ли и нам...повосторгаться?- Это было очень смешно представить восторженным нашего доктора Старцева, полностью соответствующего своей фамилии, вечного буку и зануду. Но я уже видела море, других людей, другую жизнь и подхватила шутливый тон:
- Поедем, Лёвушка! Скорее поедем! И тебе не помешает чем-либо повосторгаться, кроме новой школы и реформ!
Ах, как мы смеялись тогда!  Но тут ревизия наметилась, Лёва должен был остаться, велел ехать мне одной, а он приедет. Я и рада была! А трогательно заботливый Лёва виноватость свою решил подарком искупить. Принёс мне корзину, покрытую тканью, под которой что-то шевелилось и пищало.
- Вот, Аннушка, чтобы тебе не было там одиноко одной, пока я с делами закончу,- таким смущённым я доселе мужа не видела. Но договорить на успел: из корзины вылезло пушистое белое чудо. Шпиц! Подхватила его на руки, а Лёва, счастливый моей радостью, рассказал, что хотел было шпица назвать в свою честь (тут он сделался серьёзным): "Чтобы ты меня не забывала". Но сам рассмеялся:
- Но уж никак эта кроха не подходит для титула льва.
-  Значит, будет Литлкинг. - Прижала я нового друга к себе, а получилось - вошёл он в моё сердце. - По-домашнему будет Лики.
Лео, собака ты моя родная, это ты мне кость принёс? О хозяйке позаботился! Спасибо тебе, собака, а больше ведь и некому...Я о Лики вспомнила, тебе неприятно, знаю, порыскай пока вокруг. Дай ошейник закреплю: правильно понимаешь, это как членский билет в одно из этих сообществ, без него - и стой в очередях в сто-лов-ку, вдыхай малоаппетитные ароматы общепита. Плохо я тебя кормлю, Лео, но ты пёс находчивый и хозяйственный. Только больше не таскай из сумок в толпе эту странную колбасу, я без тебя не проживу, Лео.
А в Ялте  я ни с кем не хотела знакомиться, мы с Лики гуляли по набережной, сидели втроём с морем в кафе. Но и тут этому обществу тоскующих отдыхающих было до меня дело: прозвали Дамой с собачкой. Нам с Лики нравилось! А затем  я влюбилась! Как будто море на меня одну из своих волн обрушило и душу открыло. A накрыло-то с головой. 
Мне нравился этот терпкий воздух, японские духи в модной лавке, мягкий аромат выпечки и зовущий запах кофе на набережной! Это я позже осознала, что кофе пахнет везде одинаково, что мои японские духи и в Петербурге мне нравились...Но в Ялте я не в море бросилась, а в чувства! Он  сумел своим спокойным напором, без порхания вокруг, без этих ухаживаний и ожидания разрешения(чего? от кого?) разбудить меня. Разбудить для жизни, или, вернее, для вкуса к той жизни, что была вокруг. Уверенные ласки, уверенность во всём разбудили во мне, как в спящей красавице, радость бытия. И я торопилась что-то рассказать ему, покаяться в грехе, а каялась я перед собой, а любовник мой спокойно ел арбуз, пил чай. И много лет спустя я вспоминаю с жалостью себя, взбудораженную новыми чувствами, стыдящуюся откровенности этой ночи, плачущую - и прикрытые глаза мужчины, уже уставшего от моего драматизма, прихлёбывающего остывающий чай...
Пойдём, Лео, нужно вещи мамины забрать. Как телеграмму о смерти получили, бегом собрались, комната её уже рас-пре-де-ле-на. Радуйся, собака, что тебе не переучивать названия нелицеприятных действий. Воровство и присвоение чужого красиво назвали "экспроприация и национализация", а самое ответственное за безобразия учреждение - не министерство, а Комитет. Да, после французской революции тоже Комитет по спасению кого-то там что-то отнимал, делил, но ,помнится, плохо кончил. О чём это я? Да, впору залаять, Лео. Идём её комнату освобождать: обидно будет память о владельцах этого дома на помойке увидеть. Да не облизывай ты меня, добрая ты душа, я не плАчу. С потерей дома мы уже десять лет назад смирились, но родители не захотели к нам в С. переезжать, держались за мою бывшую комнатку, как за островок жизни, которому  на картах нет названия. Батюшка, верно служивший в Русском географическом обществе , не от бытовых неурядиц страдал, а от невежества властей. Хлопотал об открытии Географического института, а преподавать не позволили: родом не вышел. Твой бывших хозяин доверял только фактам и вот факт : массовый бред, страна в горячечном бреду! Матушка плакала, пересказывая, как метался отец в день отставки: " От жизни меня отстранили, не от должности! Ладно, выбросили портреты государя, но портреты Крузенштерна, Литке, других как можно в окно вышвыривать? Из рам золочёных выдирали, душу мою выдирали из живого человека!" Мама считала, скорая смерть отца - самое лучшее, что он ещё мог получить. После его смерти  матушка считала своим долгом рядом с могилой его находиться. Да, на кладбище ей было спокойнее и безопаснее, чем рядом с шестью семьями про-ле-та-риа-та. Гавкай-гавкай, Лео, и за меня тоже.
Не убегай далеко, Лео, живодёрни с размахом собачьи шкуры за седую лису выдают. Потому ты так рычишь на этих, в "шубках". Попрощаемся с Петербургом, больше мы сюда не вернёмся. С глазами что-то на старости лет: эта ограда Летнего сада словно поседела, просела; шпилей и куполов золотых не вижу. Да всё равно перекреститься на людях нельзя. А помолиться за всех нас, выживших и доживающих, душа просит.
О глазах что-то хотела...Да, тогда из грешного моря ялтинского меня Лев Францевич и спас: телеграмму прислал, что глаза болят. Зная Лёву, из-за недомогания не поднимающего шум, поняла, что дело серьёзно. И так легко прошло расставание с Ним! Без ненужных слов и невыполнимых обещаний. И Он явно с облегчением провожал меня, смотрел на меня с такой жалостью... Я только в купе позволила себе расплакаться, так унизителен был этот Его взгляд, полный жалости. Тогда меня Лики утешал, тоже добрейшее существо.
Бедные обманутые мужья! Я и виноватой себя чувствовала, но и мужа в происшедшем винила: не за поездку в одиночестве, а за непонимание моей женской натуры. Вместо смущённого трепетного обхождения пошёл бы в бой!..Да увидела я своего Лёву правда беспомощным, ведь работать не помня себя он из-за катаракты не мог. Доктор Старцев снова в своей брюзжащей манере выговаривал что-то про хрусталики и вторичную катаракту, если не дать глазам отдохнуть, и настаивал на поездке в Европу: там уже имелся опыт по удалению катаракты. И я всё слышала, вникала, а болезный муж мой принимал моё участие на свой счёт, и мы радовались друг другу. Доктор стал приходить чаще, ничего нового из медицины сказать он не мог, но не скрывал, что наслаждается нашим обществом:
 - Покойно как у вас! Как на кладбище! Да-да, не удивляйтесь, это наше неизбежное пристанище, и так там забываешь суету эту, разговоры ни о чём. Единственное место, где  душой вне мирских хлопот .- Он со вкусом пил чай с вареньями, молчал о своём.
- Да, доктор, насчёт кладбища Вы правы. - На прощание уже сказал Лев, а я подумала, что он о конечности нашей земной жизни думал всё это время. Ошибалась: думал Лёвушка о жизни, практично и дальновидно.
Почитаем афиши, что дают нынче в театрах? "Оптимистическая трагедия". Спорное определение происходящего..."Красная правда", гмм. "Мистерия освобождённого труда"! Какой чудный набор звуков, Лео! ТРАМ! Про-лет-культ! И снова прав был профессор: не следует читать этого до обеда. Было бы что читать и смотреть.
А как я любила театр! Лев Францевич посещал его по долгу светского человека, кивал на спящего в кресле доктора и на губернатора, раглядывающего публику, а не действо на сцене. В тот вечер премьера чего-то весёлого была, помню наше семейно-весёлое настроение. В перерыве ушёл Лев Францевич курить, и кто-то встал передо мной. Сердце остановилось, как узнала Его, а после уж гнало, гнало меня по лестнице, через какие-то тёмные двери. Зачем тут? Правда, был не таким самоуверенным, как в Ялте, а потерянным, говорил безостановочно, дескать, полюбил, хочет видеть, быть со мной...

                В купе поезда   

Вот и всё, что от моих родителей осталось: фотографии невероятно счастливой жизни и чемоданчик вещей с историей. Устраивайся, Лео, дорога долгая обратно. Веди себя тихо, не всем объяснишь, почему разрешили нам вместе ехать.
И я стала ездить тогда в Москву, к Нему. Знала, что трое детей, но при чём тут ещё кто-то, когда сердце только рядом с ним цельным стало! Это было наваждение, недоразумение, что мы встретились, будучи связанными обязательствами! Развод...К чему это приводило в нашем обществе, наглядно показал граф Толстой в "Анне Карениной". Общество, общество! Так ведь и сейчас правила к нам - как оковы, пусть мадам  Коллонтай и провозглашала свободную любовь...Правда, она тоже плохо кончила. И мы с Ним всякий раз прощались с надеждой покончить с чужой нам жизнью. И я приезжала снова, и Лев Францевич верил и не верил, что у меня женские болезни.
К слову, снова помог наш доктор Старцев. Лёва посетовал ему на моё болезненное состояние, он и не осмотрел меня, а повздыхал, глядя в чай:" Нервы, всё от них. Однако могу порекомендовать профессора московского, к нему очередь за несколько месяцев, кудесник!" Так я познакомилась с твоим профессором, Лео. Тебя ещё тогда в его жизни не было. Верно: кудесник! "Сударыня, настоятельно рекомендую Вам сменить мужчину...Не глядите Вы на меня так! Я в здравом уме, но я врач, и это совет врача, к которому Вы за помощью пришли." О разговоре этом я, конечно, никому не сказала, а заходила к профессору изредка: своей категоричной манерой всё расставлять по местам он уже лечил.
 Мы никогда не говорили с мужем о детях. Только раз, разглядывая портреты своих предков на стенах, когда я в очередной раз придумала повод для отъезда, и мой муж отвернулся, чтобы в глаза мне не  глядеть, - он с тоской произнёс :"Жаль, что род фон Дериц прервётся". Я была рада, что стыдная ситуация быстро завершилась, побежала собираться в Москву. А теперь думаю, чувствовал Лева и мой обман, и скорый конец всему.
Любовные встречи начинались жарко, утоляли голод природы жадно, а заверщались моими слезами. Ты, Лео, тоже не переносишь моих слез, норовишь облизать моё лицо поскорее и убегаешь. И возлюбленный мой стал тяготиться этим минорным финалом, моим безжизненным состоянием. Из меня и правда жизнь уходила! Но ему невмоготу уже повторять, что надо бы потерпеть, что всё как-то образуется, ах, и чай остыл...Ты, Лео, когда в зеркале видишь свое отражение, принимаешься гавкать. А я как-то в отражении окна, за которым вечерняя темнота нас от всех отгородила, увидела ссутулившуюся женщину. Она сидела обречённо на краю разобранной постели, волосы распущены, лицо погасшее. Господи, эта несчастная женщина была я! Увидела я и отражение его лица. Он морщился, допивая холодный чай, тоже обречённо поглядывая на часы на стене. Впору завыть..
Мировая война не только по миру огнём прошла, но и в людях  наносное выжгло. Любовник мой о детях стал говорить, старший сын добровольцем на фронт ушёл. Мы разговаривали, как старые супруги, сидя рядом, о навалившейся общей беде, о хаосе в его делах и в стране в целом, что поездки мои опасны и возможны ли... И так благодаря войне мы мирно расстались. В последний раз поплакала я с Лики, не любовь отплакала. Нет, времени того жалко было, жизни, которую я придумала и так ждала!
 Расстались мы и с Левой. Как все фон Дедириц, долгом своим считал отечество защищать и, хоть был гражданским офицером, нашёл применение себе при штабе. Накануне отъезда  сидели мы в сумерках на веранде, и такая удивительная осенняя прелесть была и в мерцании лампы под абажуром, и в звуках сада, и в нашей тихой близости! Это, верно, и зовётся - благодать!
-Помнишь разговор с доктором про кладбище? - Решительно начал Лёва.
- Хочешь сказать, что именно сейчас..., - попыталась я пошутить, но Лёва прервал:
"Доктор Старцев навёл меня на мысль о самом безопасном месте для схоронения материального ценного. Слишком долго не было в нашем государстве войн, думалось мне, и думалось о вечной нашей неготовности к потерям." - Лева говорил тогда не со мной, а выговаривался. Редко мы с ним вот так беседовали. Это я тогда запоздало поняла. И Лев Францевич рассказал, где в фамильном склепе спрятаны немногие драгоценности семьи. " Они сберегут тебя, Аннушка".
И я снова стала ждать, совсем как ты, дружище, ждёшь у кухни обеда . Ждала писем от мужа, получила одно письмо: как всегда, заботится обо мне, о судьбе России. А Россия объявила его скоро по-соб-ни-ком Германии. Расстреляли его, похоронили где-то, как... Прости , Лео, собаки так с подобными себе не поступают.
 После войны уж сослуживец его, на редкость благородный человек, заехал ко мне. Офицер тот,Сергей Саввович, так весело про Льва говорил, как он верой своей товарищей подбадривал, какие дельные решения предлагал по технической части! И как просил его, мало ли что случится, жену его найти и помочь при надобности.
Это Сергею Саввичу мы должны быть благодарны, что едем с тобой в отдельном купе: сгодились инженерные знания на царских путях сообщения новым путям. Вагон-то из той ещё жизни: и эта  изысканная внутренняя отделка вагона ,  самые настоящие апартаменты – с бронзой, инкрустацией, полированным красным деревом и расшитыми занавесками. Не спрячешься за ними от воспоминаний, и от настоящего не укроешься. Лёва охраняет меня,  ведь живём благодаря оставленному в склепе.
Скоро приедем, Лео, побегаешь. Наскучило тебе мои воспоминания слушать, у тебя и своих хватает. Остались у тебя от прошлого хозяина этот ошейник да миска любимая. Вижу, тоскуешь, только сказать не можешь. А я скулить не могу, псина моя бедная, позволь мне повспоминать. Такая у нас с тобой поездка - поминальная.
Сейчас будет большая станция, народ устремится за кипятком к будкам, называются просто – кубовые для кипятку. Смотри, не подбегай близко, шутки ради могут ошпарить.  Не могу согласиться с графом Толстым, которого случай занёс в третий класс: "Было неудобно, но очень душевно, приятно и поучительно». Для Льва Николаевича, как нам, несомненно   поучительно. На станциях слышно с улицы: гвалт,  теснота, а то и вовсе ссора с дракой. И все это в махорочном и трубочном дыму. За кипятком вываливают озлобленные, остерегайся.
Сидела я за нашим глухим забором и радовалась, что отгораживает он меня от всего непонятного, нечеловеческого. Изредка приходил повздыхать доктор Старцев, разделяющий моё положение. Знал он про склеп, встретились мы как-то на кладбище. Грешным делом подумала, что и он не только уединения тут ищет. Он молча стоял у памятника, тихо посоветовал не оставлять всё  тут: бродят нелюди, кресты снимают из металла, не гнушаются такие вот склепы обыскать. Послушалась я его, ведь Лёва послушался. Лечить он уж не хотел: "Как можно помогать людям, тыкающим тебе и угрожающим жизни лишить!"  На своём любимом кладбище, сидя у заброшенной могилы, и умер. Мы, несколько его оставшихся пациентов, и похоронили его по-христиански. Мы стояли над могилой и завидовали усопшему: умер счастливо, уже обрёл покой. Каждого из нас ждала неопределённость, пугающая и безжизненная.
 Не спас и меня забор. Груня, горничная моя, привела своего жениха Илью, как представила этого нахального, с жадными рыскающими глазами мужчину. Одет был в кожаную тёмную куртку, постоянно поправлял то ремень, то кепку, которую и не подумал снять. Груня водила его по дому по-хозяйски:
- Тута у нас барина кабинет был. Тута, гляди какой ковёр, спальня хозяйки.
- Хозяев у тебя больше нет, Аграфена, - радостно прервал уверенный тур по дому гость. - Сколько народного труда вложено во все эти ...- он грубо выругался, Груня захихикала, меня будто не было.
После бесстыже шумной ночи я не дождалась ни завтрака, ни свежей одежды. За столом в столовой сидели Груня с женихом, сменившем свою скрипучую кожаную униформу на бархатную куртку Льва Францевича. На моё возмущение наглый то-ва-рищ после доглатывания и допивания вытер рот рукой, встал и приказным тоном вынес решение:
 "Вы, дамочка, берите своё исподнее, ну там, что унесёте ещё, и со своей собачонкой выселяйтесь  в домик у ворот. И спасибо скажите Аграфене Ниловне, что пожалела Вас." Аграфена Ниловна хоть и не глядела мне в глаза, но и вещи собрать не помогла. В упомянутом домике жила Груня с отцом, слугой  Лёвы ещё с детства,  умер после известия о расстреле Льва. 
Вот и поменялись мы домами. На другой день вселился в наш дом какой-то там Совет или Комитет, а Аграфена Ниловна по-хозяйски распоряжалась размещением. Точнее, переносила то посуду, то перетаскивала ковры, то гардины снимала - и всё тащила на половину, где поселились они с товарищем Ильёй. Я вспомнила про фамильные портреты фон Дидериц, и совесть перед Лёвой придала мне отчаяния, мы с Лики вошли в дом. Солдат у входа преградил мне путь, а пока я обьясняла цель визита, Лики побежал по знакомой лестнице с лаем. Попался на пути под ноги кому-то тоже в кожаной куртке, тот зачертыхался, отшвырнул ногой. Его брань не смог перекрыть обиженный лай Лики. Я бросилась на помощь маленькому храбрецу, солдат затопал сзади, Лики от страха залаял пуще прежнего. И... Страшная и абсурдная картина: белый пушистый комочек превращается в красное, бесформенное, висящее на штыке ружья. И гогот, довольный победительный гогот. Тихо, Лео, нельзя здесь лаять, хотя твой лай куда человечнее этого стадного гогота.
Но всё же я похоронила моего верного друга в саду. Верно, и у тебя есть такие могилы, дорогой мой Лео.
 За несколько часов поменяли мне жизнь. Только я теперь находилась всё ближе, ближе к забору. От родителей вестей давно не было, знакомых в С. осталось мало и попрятались все, как муравьи, с глаз подальше. Вспомнила я незабвенного доктора, когда действительно от всех нервных потрясений болезни одолели. Понимала, что терять мне нечего и некого, а умру - спохватятся новые владельцы моей жизни только, если и этот домик им понадобится. Собрала необходимое (а его всё меньше становилось - необходимого) и решила в Петербург поехать. Обратилась к Сергею Саввичу,он уже серьёзную должность на железной дороге занимал, помог  в целости доехать. Другом он оказался настоящим, посоветовал, как надёжнее Лёвино наследство провезти.
 Ехать через Москву, сердце забилось, живое всё же, подумалось - не найти ли Eго...Но сразу же страх - а если и Eго уже нет среди живых, не перенести ещё одной дорогой потери. И поехала к профессору Преображенскому, без надежды попасть на приём без договорённости, а надежды сейчас ни на что не было. А случилось чудо! Лео, помнишь, как мы познакомились?
Вот и Севастополь, нам сходить, Лео. Не прыгай вперёд меня! Да беги уж, и я бы побежала. Пойдём в гостиницу, пока Сергей Саввич не приедет или не пришлёт водителя за нами. Бестолковые мы, никчёмные. 

                Севастополь,1927 
Нагулялись мы, Лео, а сна нет.  Поел ты на славу, дружище, не шуми, а я тебе вместо сказки на ночь расскажу, как тебя впервые увидела.  Меня пригласили войти,и чудесным образом никого из пациентов не было в квартире, только открывшая дверь девушка была бледна и молчалива. На этом чудеса закончились: я увидела несколько уверенных то-ва-рищей, толпившихся в дверях приёмной профессора. Почему то-ва-рищи, а не господа? Даже ты умеешь отличить их по кожаным курткам, папахам или другим странным головным уборам. Все смотрели на говорившего невысокого человечка с курчавыми чёрными волосами, торчащими во все стороны из-под кожаной же кепки. Как мы с тобой знаем, этот сорт людей не снимает в помещении головных уборов. Говорил он, как с листа читал, я подобные лозунги у нас видела и речи эти слышала. Вместо молитв они их разучивают, что ли?
- Восемь лет пролетарской диктатуры...Позор дезертирам социалистического строительства! Tрудовой народ...рабоче-крестьянская власть...Светлое будущее...
До сих пор слышно было лишь этого проповедника, но когда пошло про "уплотнение и выселение", оживились и компаньоны, и наконец послышался знакомый голос профессора: " А не пошли бы вы вон...в своё светлое будущее, сударь?"
- Я бы попросил Вас, - завёл кудрявый  "проповедник". - В этот раз нам достоверно известно, что покровитель-то Ваш лишён права решать, кому и где проживать. - Открытое злорадство и смех компании.
Слышно было, как профессор пытается кому-то позвонить, но голос его за ещё более громким хохотом и шутками не был слышен.
- Профессор, там, где находится Ваш именитый пациент, нет телефонов. - Подвёл итог главарь этой шайки и кивнул своим. Всё задвигалось в хаосе, заплакала горничная, закричал и смолк профессор, залаяла собака. Всё это время я стояла в прихожей, куда ко мне выбежал ассистент профессора с портфелем и скулящей собакой.
- Сударыня, я доктор Борменталь. У профессора сердечный приступ, прошу Вас спасти хотя бы его научное  наследие. Здесь адрес моего однокашника и коллеги  в Ялте,  он в Лондон собирается эмигрировать. Умоляю Вас в память ...Вот деньги..."
 Портфель и записка были уже у меня в руках, когда к неумолкающему псу подошёл в раздражении один из товарищей:" А этого в живодёрку, что ли? Ишь, зашёлся!" И замахнулся на собаку стоявшей в прихожей тростью. У меня пронеслось перед глазами бело-красное видение, останки Лики, и я не помня себя загородила собой бедное животное: " Я как раз по этому поводу пришла сегодня. Профессор подарил мне собаку, как память о нашей дружбе, я уезжаю к морю, к родне, там животному вольнее будет." Борменталь подал мне первое попавшеееся - миску собаки, поводок, кулёк с чем-то :"Да-да, благодарим Вас, голубушка, некому стало гулять с собакой. Веди себя хорошо, озорник!"- это уже к собаке, буквально выталкивая нас из  уже чужой квартиры. И бежали мы, спасая свои шкуры, поджав хвосты.
 Когда села я на скамейку, спохватилась, что имени-то я твоего и не знаю. И само собой вырвалось : "Лео! Лео ты мой бедный!" И ты в колени мне уткнулся, и заплакали мы оба. Но я в последние дни поняла, что слёзы и страдания - это не для этой жизни. И теперь мне было  кого и что спасать. Заглянула в кулёк: там кости, верно, только купленные. Да ты, сударь, со своей провизией! И со своей посудой! И расхохоталась, представив себя со стороны: сидит дама в некогда модном пальто и в шляпке, а рядом - кулёк с костями, миска и глодающая кость беспородная собака. 
И поехали мы в Ялту, снова благодаря Сергею Саввовичу. Он даже рад был такому повороту: у него там тётя по материнской линии, Барятинская. Почти шёпотом и оглядываясь, добавил: "Княгиня Барятинская. Если бы об этом родстве тогда узнали..." Да, Лео, ты явно можешь не скрывать своё происхождение. Спи-спи, не обижайся. И я попробую...

                В Ялте, 1927

Благодарю Вас, Сергей Саввич! Хорошо, Сергей...Не привыкну никак.  Беги, Лео, мы дома! Красивый парк, Серёжа. Хотя Вам должо быть не по себе , ведь это имение Вашей тёти. Да я тихонько, естественно. Поездка такая у нас  выдалась - поминально-прощальная. Лео как рад знакомые места обежать, а два года назад выл ночами.
И Вы, и доктор Борменталь отправили меня в Ялту к своим людям, а я почувствовала себя, как в кинематографе: кадры мелькают жуткие, лица незнакомые, только не уйдёшь с этой фильмы пораньше. И в фильме этой и тётушка Ваша, княгиня Надежда Александровна Барятинская, и главный санитарный врач Ялты играют не свои роли. Всё смешалось.
 Выпьем чаю с дороги, хорошо, что пара дней у Вас для отдыха образовалась. Лео, ну подожди, приготовить же что-то нужно, чтобы в миску твою положить. Миска с историей. Как Вы тогда придумали дно двойное ...да, припаять. Нет, не могу не вспоминать разгул разбойников на железной дороге, эти грязные  жадные руки, обшаривающие женщин под бельём...Нет, я и тогда не плакала, а сейчас-то что. Звонят... Да ,Ирина Дементьевна , благодарю Вас. Похоронила матушку. Могу завтра же выйти на работу. Всё в порядке, ехали с комфортом. До свидания, Ирина Дементьевна .
Ступайте, Сергей, и Вы. У Вас каждый час отдыха на счету. Не позволяйте Лео клянчить у Вас еду! Ушли, оба устали от меня. Тяготится Сергей Саввич, что положено ему должностью в этом санатории отдыхать, а я в служебной квартирке, где прислуга  жила.
 Помню, как искала по приезде в Ялту указанного в письме  главного санитарного врача, от портфеля с профессорскими бумагами первым делом освободиться. Нашла без труда, только родственники переглядывались, когда я настаивала о встрече лично с ним, дескать из Москвы от... Долго мы с Василием Ивановичем говорили-вспоминали, меня любезно пригласили остановиться в доме, и я про Барятинскую спросила. Хозяина будто подменили: взгляд остановился, в себя ушёл, лицо испуганное...ни слова больше не проронил, родные уложили его. А утром повёз Василий Иванович меня в барятинское имение "Сельбиляр",но в сопровождении сына, тоже врача. По дороге молчал до входа в парк, на воротах которого железные буквы    убедительно сообщали, что здесь расположен санаторий имени С.Кирова. Показал охране свои документы и пока шли по длинной аллее, рассказывал с теплом про последнюю владелицу имения ("Сельбиляр"- "кипарисы" на крымско-татарском). Надежде Александровне имение от мужа на серебряную свадьбу  подарено было. Автором был тот же архитектор Краснов, что Белый дворец в Ливадии строил для императора. В доме по принципу римской архитектуры патио с внутренним двориком,  цветным стеклом накрыт. Лестница дубовая, мраморные полы - всё подчёркивало могущество рода. В городе известно было, что Надежда Александровна и нищим подаст, и приюты строит и опекает, церквей сколько построено. Даже когда санаторий для трудящихся в имении открыли, на её взнос отдельный корпус для чахоточных построили. Молились за радетельницу, но молитва народная от власти безбожников  не уберегла. Тут Василий Иванович снова погас, сел на скамейку и дальше тихо досказывал его сын. Как по настоянию императрицы Марии Фёдоровны её подруга и родственница Романовых Барятинская в 1917 году уехала в Мальту. Но когда правителем Таврии в 1920 стал барон Врангель, многие вернулись. Чтобы погибнуть. Надежда Александровна с дочерью и внуками была расстреляна по доносу горничной. Я вспомнила свою Груню, Аграфену Ниловну, которой я и правда должна быть благодарной за оставленную жизнь. Уничтожение хозяев имений, их верный людей происходило без огласки, и по возможности, без свидетелей, потому трупы не закапывали, а скидывали в бассейн,ранние  морозы до поры скрыли следы преступления. Когда весной 1921 года началось таяние снегов и потеплело , сукровица от разлагавшихся трупов попала из наземных и подпочвенных вод в водовод и проникла в ялтинскую водопроводную сеть. Возникла угроза эпидемии.  Cанитарному врачу вынуждены были показать водонакопительный бассейн: он был почти до краев заполнен человеческими телами и слегка припорошен землей. Едва начали снимать верхний слой, как отец  узнал своих знакомых и чуть не потерял сознание… Что он  мог сделать? Разве что посоветовал привезти сюда десяток  подвод негашеной извести, чтобы засыпать бассейн-могилу . С тех пор близкие стали замечать за Василием Ивановичем провалы памяти и  как будто у него повредился рассудок.
Пару дней я могла себе позволить пожить у Василия Ивановича. Мы приходили с Лео на набережную и я ясно видела всю никчёмность своего существования. Что я сделала для людей доброго? Зачем занятому государственными делами Сергею Саввовичу тратить время на меня? Какие стены, выстроенные мною в моей начитанной голове, отгораживали меня от истинной жизни здесь и сейчас? Как мог полюбить меня такой цельный человек, как Лев Францевич? Но я не долго занималась самобичеванием, окоротила сама себя: это, голубушка, снова пустое. И я решилась просить сына Василия Ивановича, работавшего в санатории, помочь мне подыскать какое-нибудь место. Нет, не в жалованьи дело, делом хочу заняться. Не к месту вспомнила великих княжён, ухаживавших за ранеными во время войны, рассмешила только людей. На вопрос, а что я умею, пришлось задуматься. Чтение, французский и английский, хуже немецкий.
Но воистину Бог помогает тем, кто сам себе помогает! Нашлось мне место именно в санатории!  B  библиотеке. Впервые в жизни судьбоносные перемены происходили по моей сознательной воле. И квартирку мне выделили, и так хорошо и успокоенно мне стало и в этом маленьком домике, и в этом парке, и среди стеллажей с книгами! Заведующая библиотеки, интеллигентная женщина лет сорока, уважительно и с пониманием отнеслась к моей готовности быть полезной. Лео был привязан к будке у нашего жилья, а в перерыве с ним гуляла либо я, либо дети заведующей. Я в благодарность занимаюсь с ними иностранными языками, в советских школах  это из разряда буржуазных пережитков. Да я сама - такой пережиток.
 Хмм, старуха с собакой.  Только и спасла, что собаку. Хотя, бумаги профессора тоже в науке несомненно останутся: отправили-таки их в Англию. А доктора Борменталя не дождались: тоже спасся эмиграцией в Англию после смерти профессора. Василий Иванович узнал,что лаборатория у него теперь своя. Ну, дай Бог! Жаль только, так и не суждено узнать, как моего Лео раньше звали.
 Не сидится мне одной. Лео, сходим-ка к сестре Антона Павловича Чехова в его дом-музей. Мы в  библиотеке  живой журнал готовим к юбилею писателя, Мария Павловна помочь обещала.
А писатель-то был прав: "Ялта лучше Ниццы!"