В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство

Часть 22. Северная столица
Глава 1. Мужчины Шьотярва
      Я просидела над запиской Романа, наверное, полчаса: перечитывала и откладывала снова: сжечь надо, не хватало, чтобы кто-то нашёл… Сказать, что я была обескуражена и растеряна, это ничего не сказать, мне казалось, меня ударили под дых, и я всё никак не могу снова начать дышать. Я сделала сырники, сварила кофе, всё время продолжая думать над этой самой запиской и тем, как мне теперь быть. Пока я хлопотала, не видела ничего, и только взяв в руки две чашки, поняла, что наготовила на двоих, привыкла, куда теперь столько? Захотелось плакать, такое бессилье навалилось.
      Я даже сходила в его комнату, уехал налегке, почти все вещи на местах, но правильно, если не соврал, куда поехал, там много тряпья ни к чему. Ох, РОман, догадался он, кто я… почему ни разу не поговорили об этом?
       Марк Миренович засмеялся, когда я рассказала ему это. Он снял очки, покачивая запиской РОмана.
        — Стало быть, секрет, кто ты. Но почему? Танюша, ты так и не рассказала.
        — Я расскажу, теперь не время. Расскажу, слишком длинная история. Только ты, пожалуйста, романов на эту тему не пиши.
       Он расхохотался.
        — Не-ет, дочка, это так не работает, — сказал он, разрывая письмо РОмана на мелкие кусочки, и, сложив их в пепельницу, чиркнул спичкой и поджёг, несколько секунд и последний привет от РОмана превратился в пепел. — Истории, музыка, лица красивые лишь дают искру. Ты понимаешь?
      Я улыбнулась:
       — Понимаю. И у меня так, именно так. И пишешь после или придумываешь что-то совсем не относящееся к тому, что тебя вдохновило… Вот как я для этого атамана местного вашего, Паласёлова, смех и грех...
        — Н-да… Только, детка, уже не нашего, вашего. При советском союзе он просто был дерзкий пацанёнок, думаю, даже до тюрьмы не дошло бы. Может, вообще бригадиром бы стал каким на лесозаготовках или директором лесхоза, если бы в нормальное русло энергию направил. А вот в ваше время он и стал… чем стал. Как ты сказала? Атаманом? Ну так…
        — Наше время? Пап, мне двадцать семь, не исполнилось ещё, я только начинаю строить время, я и мои ровесники. Это вы построили то, в чём мы нынче…копошимся.
       — Что ж… и это так. Но, детка, вы, наши дети, будто из клеток вырвались, будто вас там держали. А получается, держали, так, что ли?
       Я вздохнула, пожала плечами.
        — Не знаю, может, и держали кого. Но я что-то отвлеклась…. Что мне делать-то с ним? С Паласёловым вашим? Он, по-твоему, способен на то, о чём говорит?
      Марк Миренович посмотрел серьёзно и вздохнул:
        — Способен, Таня. Генриетта всегда говорила, вторая власть в Шьотярве — он, с его братками. Прежде партком, нынче — они вот. И власть они почуяли, теперь не оторвать. Это как в жажде начать пить и прерваться.
        — Пить? Неужто нельзя напиться?
        — Можно, а вот властью не напьёшься, пока она тебя не убьёт. В себе не растворит или не утопит. Так-то…
        — Меня не убьёт, мне власти не надо.
        — Она у тебя и так есть, от природы, Таня, как у царей и Богов. Поэтому можешь делать вид, что она тебе не нужна.
       Я посмотрела на него.
        — Ты о красоте? Красота увянет когда-то, это так… как хорошая погода, только что была, и уже нет. 
       Марк Миренович покачал головой.
        — Нет, детка, одной красоты мало. Обаяние, уверенность, свобода… я не знаю, как это называется. И не знаю, как описать это, но я это чувствую, как и другие. Вот и Паласёлов попал в твоё силовое поле. Будь снисходительна.
        — Снисходительна?! — задохнулась я. — То есть снизойти? Неужели ты это хотел сказать?
       Не может быть, что он говорит мне это. Но Марк Миренович посмотрел на меня и покачал головой, что он может сделать? Пойти и наказать хулигана? Надрать уши или пожаловаться директору школы? И всё же хотелось заплакать, потому что он единственный мужчина здесь, который, кажется, должен мне помочь, должен меня защитить. Но оказалось, я преждевременно обиделась.
        — Не кипятись, — Марк Миренович покачал головой со снисходительной улыбкой. — Спать с мужчиной или нет, женщины решают самостоятельно, нередко в последний момент. Но я, разумеется, против насилия. Если тебе претит, уезжай. Просто уезжай, и лучше в большой город, в Петербург или в Москву, там спрятаться проще всего… Или спрячься здесь у меня, никто не найдёт. Я ни за что не выдам.
       — Ну, «не выдам»…. – я шмыгнула носом. – Прибьют и всё.
       — Не надо в Москву, я спрячу тебя на заимке.
      Мы обернулись на дверь, в проёме, занимая его почти полностью, стоял Марат.
      Да, я подслушал их разговор. Невольно, разумеется, я вошёл в дом, они говорили и не слышали меня, так что и, не таясь, я не думал, что они не слышат. Но я знал, что Поласёлов взялся ухаживать за Таней, об этом говорили в посёлке, я даже в магазине слышал болтовню, говорили, что он направил своих людей на помощь в ремонте церкви, которым занималась Таня, и «дело сразу пошло». Правда, там на днях случился пожар, но, кажется, сам храм не пострадал. Теперь я знал, что именно произошло…
       Да, единственное, что я мог, это увезти Таню и спрятать. Я смотрел на неё сейчас, в этой комнате, она стояла за креслом своего отца, пронизанная лучами солнца, и они оба обернулся на меня, она — вся из света, и он в тени спинки кресла и на него самого падал свет от Тани. Странно, удивительно, но она казалась светилом здесь, в середине этой большой комнаты, тесно заставленной, как и другие помещения в доме. Ясно, что солнце отражалось от неё, белокожей, одетой в светлый сарафан и рубашку, но казалось, что светит она сама. Конечно, она светила мне, собой освещала мою душу, всю мою жизнь, но не я один вижу её чудесный свет. 
       Таня улыбнулась, покачав головой:
        — Спасибо вам обоим. Нельзя уезжать, он сожжет церковь и… другие церкви. И вообще, мне надо на работу.
       — На какую работу, учебный год кончился.
       — Библиотека с двенадцати, — она потянулась за сумочкой. — РОман уехал.
      Уехал… струсил, вот и прекрасно. Мне было неловко, пока он постоянно был рядом, всё, что я мог — только приходить в церковь, где она работала после возвращения из больницы. Теперь его нет, и я не отойду от неё.
        — Ну хорошо, как скажешь. Я провожу тебя.
        — Да тут идти два дома.
        — Ну и что? Я провожу, — тихо сказал Иван, подойдя ближе.
       …А я просто чувствовал тепло, волнами исходящее от него. Надо же, я мало видел таких ощутимых даже окружающей средой проявлений чувств. Интересно, когда я был рядом с Ларисой, это было заметно так же, как от Ивана? Думаю, нет, он другой человек, в нём всё как-то… немного слишком: роста, плеч, мускулов, волос, силы, даже смуглой черноты. Вот и сила чувства его так велика, что выплёскивается вовне, в мир.
      Таня кивнула, улыбнувшись.
      Я выглянул в окно, провожая взглядом мою младшую дочь. Мне повезло, я могу гордиться обеими своими девочками. Одна превосходно управляет этим городом, а вторая взбудоражила его, оживила, словно разворошила улей, заставила вспомнить свою историю, начать гордиться, кровь по жилам побежала быстрей, забурлила. Даже меня. Стариком я себя не чувствую, но и я по-новому стал чувствовать себя в родном городе. И да, Иван прав, от неё исходит свет. Вот сейчас, я смотрю на них, идущих по улице, Генриетта сказала, что ей звонили из района, в понедельник пришлют бригаду — начнут перекладывать асфальт на улицах. Таня на Ивана светит собой, он всё время смотрит на неё, я отсюда чувствую, как ему хочется прикоснуться к ней, обнять, и не так как другим, нет, я чувствую и в ней, и в нём, что между ними какая-то история, ни она, ни он не рассказывали мне, хотя я спрашивал. Таню я спросил как-то напрямик:
        — У вас с Иваном что-то было?
        — С Иваном не было, — ответила Таня, почему-то сделав акцент на слове «Иван».
       Странно, потому что я вижу: было. И есть. К чему это приведёт, всё так странно…

      Мы дошли до библиотеки, я достала большой ключ и открыла амбарный замок, мы открыли скрипучую дверь, выкрашенную белой краской, я сама красила её этой самой краской, потому что она была до этого коричневой, страшенной, а теперь симпатичной, блестящей. И книжные полки мы покрасили вместе с РОманом. Н-да… с РОманом… не думала, что стану скучать по нему. Всё же успела привязаться, ну, а как иначе? Полгода прожили под одной крышей.
       По дороге Марат рассказывал об этом самом «герое» Паласёлове.
        — Вообще тут никто его бандитом не считает. Уважают. У нас вон ни воровства, ни мордобоя. Как-то случалось, что муж жене фингал по пьяной лавочке поставил, так он так побеседовал с этим мужем, что тот не пьёт с тех пор, ребёнка родили.
        — Ну, куда там… благодетель. Все бандиты так и ведут себя. Купоны с торговцев не стрижёт, хочешь сказать?
        — Стрижёт, а как же, но большинство это не касается, они не против.
        — Большинство, то-то… — вздохнула я, думая, что верно, то, что их Паласёлов решил себе «черпалку» поиметь в моём лице, тоже никого не тронет. Тем более что уже какие-то поганые тётки приходили меня последними словами ругать, по всему посёлку разнесут, так и вовсе все довольны будут, что он таскает меня, как хочет…
       Я огляделась, беспорядку много, книги кое-как стоят, какие-то стопки появились на полу. Ох, РОман, не расставлял по местам книги, ну что такое? Придётся порядок наводить...
        — Ладно, чёрт с ним, говорить больше не хочу, — сказала я. — Ты сейчас свободен или тебе надо спешить куда-то?
        — Нет, спешить не надо точно.
        — Тогда давай, помоги мне, надо книжки расставить по порядку, я буду смотреть, где должны стоять, будем искать вместе и ставить. Хорошо?
      Марат улыбнулся с нежностью. Ох, Маратка, ну что ты…
        — Тогда давай начнём, — чувствуя, что краснею, отвернулась я.
       И только мы зашли с ним в глубину за стеллажи, туда, где зияли на полках пустоты, как кто-то громко постучал в дверь, хотя она была раскрыта, и вошли несколько тяжёлых человек, доски пола гнулись и вибрировали под ними, я это почувствовала, толпами сюда люди не ходят. Почему-то я сразу догадалась, кто это. Я приложила палец к губам, тронув Марата за руку.
      Тут раздался голос Паласёлова:
        — Татьяна Андреевна!
        — Не выходи, — прошептала я, выразительно глядя в лицо Марату.
       Он удивлённо смотрел на меня, потом кивнул. Я вышла из-за шкафов.
        — Добрый день, молодые люди, — сказала я. — Почитать решили? «Преступление и наказание» Достоевский Фёдор Михалыч, очень рекомендую.
       Он опять засмеялся, просто прёт его от всего, что я говорю, обычно так над шутками начальников смеются, начинаю чувствовать себя тупицей, которому зачем-то хотят польстить.
        — Я уже читал в школе. Но… непременно перечитаю, спасибо, — покивал он своей репой и поглядел через плечо на своих спутников, при них ему будет неловко от моих издёвок. Ну и чёрт с тобой, может, отстанешь.
       Он смотрел на меня блестящими глазами, вот неловко ему, он злился, но это его и заводит больше всего.
        — А вы сегодня здесь, почему? — спросил он, прохаживаясь и поглядывая на полки, на стеллажи и стопки книг. — Беспорядок здесь у вас.
        — Вот поэтому я здесь, РОман запустил тут всё. 
        — И сам уехал. Да?
        — Почему? Он в школе.
        — А вот обманывать нехорошо. Там каникулы.
        — Ну, может, вы и не в курсе, но у учителей каникулы не начинаются одновременно с детьми, там всегда много работы. Вот как в библиотеке даже, когда нет читателей.
     Он опять покивал:
        — Да-да, — проговорил он с довольным видом. — Вот только мы и там его не нашли. Он уехал, похоже. Так?
        — Не знаю, Макс. Не понимаю, о чём вы говорите.
       Он остановился передо мной и покачал головой:
        — Ц-ц-ц, ай-яй-яй, Татьяна, нехорошо врать. Ох, как вам это не идёт. Уверен, что вы вообще не врёте, так? Поэтому привычки нет. Во всём нужно быть профи. Вы не умеете. И потому получается, что вы нарушили наш договор.
       Я села на стул, подтянув к себе ящик с формулярами, но он остановил его, зацепив пальцем.
        — Это неуважение. Больше того, это оскорбительно. Поэтому я должен вас наказать. Поэтому: никаких отсрочек на неделю, поедете со мной сегодня же.
       Я выпрямилась, ответа, кажется, не требовалось, меня уже не спрашивали. Он смотрел на меня уже, как должно было показаться, спокойно, но я видела, я чувствовала, он зол.
         — Ну? — он протянул мне руку.
       Мне стало страшно, неужели меня загнали в угол? Неужели не будет даже этой жалкой недели, что он мне давал?..
        — Я… мне… ну, я домой зайду, там… кошки не… кормленые…
        — Не надо наших кошек кормить, не юли: а собаки у тебя нет. Вставай, во второй раз не обманешь. Всё, идём.
        — Я… там сумочка у меня и… я возьму.
        — Не утруждайся, Шлемофон возьмёт, — и он кивнул Шлемофону.
       Тот обошёл барьер и двинулся между шкафами.
        — Ну что я, в окно выпрыгну?
        — А что тут прыгать… конечно, в твоём положении… Учти, Татьяна, если рассержусь, перестану быть джентльменом. Тебе не понравится.
       — Как будто сейчас мне нравится, — пробормотала я, думая, не ввязался бы Марат в драку, у них, небось, и оружие есть, если его ещё и убьют из-за меня…
      Я собралась было подняться, надеясь придумать что-то, чтобы как-то уговорить этого «джентльмена», чтобы он не трогал меня, придумать надо что-то, заболтать, ну словом… главное было сохранить ребёнка, с остальным разберёмся… Но вдруг за шкафами возник какой-то шум, громкий шорох, шебуршение, звук ударов, будто книга обо что-то, звук падающего тела. И вдруг Марат крикнул:
        — Таня, под стол! На пол!
       Как я могла отреагировать так быстро, даже не знаю, но я мгновенно бухнулась под стол, за которым сидела, загремев коленками по дощатому полу, а сверху, с грохотом на него свалился громадный стеллаж, что стоял у меня за спиной, посыпались книги… А дальше, я не видела, я могла только слышать, всё происходило так быстро, всего несколько мгновений, звуки ударов, и вот, Марат заглянул под стол.
        — Ты цела? — он протянул мне руку, помогая выбраться. Ему пришлось отодвинуть поваленный шкаф, чтобы я могла вылезти.
       Я обернулась вокруг, Поласёлов валялся на боку, лёжа он ещё больше, чем стоя, второй лежал навзничь. Я обернулась на Марата, в изумлении. Как в фильме-боевике он раскидал всех?..
       …Ну да, Танюша, а что было делать? Пока я стоял у стены за последним стеллажом, я размышлял, что надо сделать, чтобы вывести Таню отсюда. Второго выхода здесь не было, только тот, через который пришли эти, моя голова работала ясно и молниеносно.
      Когда один из троих дошёл до дальнего шкафа, за которым я стоял у стены, я встретил его кулаком, оглушил, тут и возникло это в голове: повалить стеллажи, эти стоят близко к барьеру, есть у них оружие?.. Есть-нет, рассуждать нечего, надо просто опередить их. Когда шкафы падали, я уже выскочил за барьер, перемахнув в один прыжок, бандюки лежали пока неподвижно, оглушённые и придавленные шкафами, сколько они так пролежат, неизвестно, вряд ли их сильно прибило. Откуда я научился и как сумел-то сделать это, не знаю, адреналин залил сердце, обострил мысли, что я за какие-то доли секунд сделал всё это и думал сейчас только об одном, поскорее увести отсюда Таню, пока не очнулись. Увести и спрятать.
       Я потянул её за собой к окнам, вдруг у крыльца кто-то есть. Выбрался сам, оглядываясь по сторонам. Обернулся к ней, протягивая руки. Таня поняла без слов, осторожно выбралась через окошко, сверкая белыми длинными бёдрами, я подхватил с подоконника, чувствуя её снова всю в своих руках, она даже не стала тяжелее за эти два месяца.
        — Куда мы? — спросила Таня, когда я потянул её за руку к машине, он припаркована возле дома Марка Миреновича.
        — Я спрячу тебя на заимке, они не найдут.
        — Нельзя, Марат! Он сожжёт церковь, — испугалась Таня.
        — Не сожжёт. Я предупрежу Гегала, Варака, они сколотят охранную бригаду, никто не тронет церковь, не бойся. 
       Она остановилась, в сомнениях, я понимаю, остаться невозможно, а согласиться со мной страшно. Я обернулся на неё, открывая дверцу машины. 
        — Поспеши, Танюша, у нас есть фора, надо воспользоваться ею.
       Заимка, куда мы ехали с Таней, была в двадцати километрах от Шьотярва, дорога туда вела петлистая, проложенная между болот ещё лет сто назад, когда строили заимку. Машину сильно толкало, хотя я старался не гнать, едва мы выехали за пределы города и никто за нами не гнался, я снизил скорость.
        — Ты… где ты научился так… драться? И вообще… Или… приходилось уже?
        — Да нет, не приходилось. Я вообще не дрался прежде, только сегодня и понял.
        — Правда? А это… — она показала на бровь, намекая на мой шрам на брови и виске.
       И я решил рассказать.
        — Это я не дрался, это меня били. В тюрьме. Руки связаны… за спиной связаны, так они в живот, и по почкам, мочился кровью после… недолго, но… это страшно, знаешь, когда… Ну и это… оглушили в затылок и ка-ак шарахнули в стену, сгруппироваться не удалось, потому что оглушён, ну и… разбил об угол… хорошо, что глаз цел остался.
        — Господи… — поморщилась Таня, бледнея ещё больше.
      Она пристегнулась, чтобы не вылететь из кресла. И снова нам пришлось остановиться раза три не меньше, потому что её укачивало, просила остановиться, сидела, открыв дверцу и прикрыв глаза. Улыбалась, извиняясь за свою слабость, будто была виновата в ней. Поэтому ехали мы долго, почти час. К самому дому надо было пройти метров сто по широкой тропинке между деревьев и кустов, но тропку эту надо знать, слева и справа были болота.
       Дом довольно большой, сруб в два этажа с большой добротной печью. Я потому и выбрал именно этот, он был самый уютный из всех.
      …Я поднялась на высокое крыльцо, здесь, в лесу сегодня пахло очень сухой землёй, листвой, было как-то слишком душно, наверное, будет дождь. Идти по тропинке было приятно, намного лучше, чем ехать. Высокое, как и везде здесь, крыльцо поскрипывало подо мной легко, под шагами Марата доски немного прогнулись. 
       Внутри была печь, широкие лавки вдоль стен, два дивана, вытертых, но добротных, три разномастных кресла, большой стол, торцом придвинутый к простенку, в другой комнате кровать и шкаф, и ещё книжная полка «Подвиг разведчика», «20 тысяч лье под водой», «Сорок пять» первые бросились в глаза, старых изданий, героически затёртые. Лампочки под потолками, выходит и электричество есть. «Генератор», — ответил на мой вопрос Марат. Мебель отчасти старинная, даже с каким-то резными путти, отчасти из советских времён. Пол дощатый, скоблёный, но видно, что женской руки тут не бывало…
        — Конечно, не бывало, на охоту нарочно от жён и едут, — засмеялся Марат.
      Кухня располагалась сразу после сеней, была тут плита, как торцевая часть печи, боками и поддувалом выходившая в комнаты. Полочки с посудой, выкрашенные зелёной краской, запах спёртый, пропахший каким-то онучами, хотя, спрашивается, откуда мне запах этот знать?
      Оглядевшись, я пораскрывала окна — проветрить, и спросила Марата, есть ли здесь вода.
        — Колодец. Две бочки, в сенях, я наношу. На дворе позади дома ещё три имеются, туда дождевая вода собирается. И за домом летняя площадка, там шашлыки делают, печка есть и мангал, ну и стол, конечно под навесом, — сказал Марат. — Может, чаю выпьем? И отдохнёшь. Ты бледная, думаю, чаю тебе не помешало бы… Чай и сахар тут есть, есть и конфеты, леденцы.
        — Ишь ты, леденцы.
        — А-да, ещё сгущёнка, мёд. Тут вообще всё есть, на каждой заимке такой «НЗ»: консервы, тушёнка, сгущёнка, крупы, сахар, мёд, соль, масло подсолнечное, топлёное. Но я привезу ещё, кто знает, сколько просидим здесь. И свежих продуктов привезу.
        — Найдут нас здесь, что делать будем? Отстреливаться?
      Он засмеялся, качая головой. 
        — Не найдут. Этих заимок  кроме меня и моего тестя никто не знает.
       Чайник на плите согрелся быстро, Марат привычно достал заварочный, ополоснул кипятком, и заварил чай. Пока он заваривался, достал и железные кружки, почему-то чай из таких кружек всегда пахнет особенным образом, всегда вкуснее и как в детстве. Почему мне так кажется, в детстве у нас дома не было таких кружек, может быть, они были где-то ещё, но где именно? Наверное, в детской больнице… вот и помнится.
       Когда Марат ушёл, думая, что я улягусь дрыхнуть, всем, кажется, если меня укачивает в дороге, значит, я больна и должна всё время отдыхать. Конечно, я понервничала, но отдыхать в таком беспорядке невозможно. Поэтому я занялась уборкой. Я вымыла и выскоблила все полы, окна, стол, полки, посуду и даже печь. Перебрала и перемыла посуду, и подумала, что у меня нет здесь ни одежды, ни даже телефона. Ни компьютера. И вернуться теперь… Ну как вернёшься? Впрочем, телефон и не нужен. Не нужен и компьютер, по большом счёту, все номера счетов Марка и коды доступа к ним  я давно выучила наизусть и даже не заглядывала в его зашифрованную флэшку. А вот письма электронные… Дом теперь обшарят, надо думать, ну и пусть, во флэшке этой не разберутся, даже если поймут, что это такое. А почту не вскроют, у меня пароль на компьютере. Единственное, что мне жаль это Валерины письма. Только это… Если бы знать, я не хранила бы их, если бы знать, но кто мог подумать, что заведётся этакая глупость с этим Паласёловым. Ох, какая же глупость.
       Я вышла на второе крыльцо дома, смотревшее на небольшую площадку, метров двадцать-тридцать квадратных, здесь был навес с печью и мангалом, и стол с лавками в каком-то подобии беседки. Чуть поодаль — ещё одно строение, похоже, баня, во всяком случае, рядом поленница. Ну да, холостяцкий рай. Была здесь и запертая комната, оказавшаяся оружейной, мне показал Марат, я удивилась, там, действительно было целых восемь ружей, какие-то Марат назвал карабинами, и даже научил стрелять…
        …Я отправился к Гегалу, я знал, где он, потому что видел, как он заходил с Мартинкой в контору правления. Там я его и застал. Выслушав меня, он удивлённо вылупил глаза.
        — Паласёлов обещал сжечь церковь? Он спятил? С этой церкви и начался Шьотярв!
        — Не думаю, что он не знает этого. Но он отморозок.
        — Послушай, Иван, может быть, ты сгущаешь краски? Ну, ради чего он бы решил сделать это? — нахмурившись, вгляделся в меня.
        — Он угрожает одному человеку.
        — Человеку? Кому? — нахмурился Гегал. — Татьяне?
        — Какая разница, Гегал? Важно ведь, что наша церковь сгорит, — сказал я, направляясь к выходу.
        — Таня не даёт ему? Поэтому он грозит? — спросил Гегал уже мне в спину.
       Я обернулся. 
        — Обговори с мужиками, надо дозоры поставить у церкви, милиция здесь не поможет, как ты понимаешь.
        — В милиции и слушать не станут, решат, что мы свихнулись тут, — кивнул Гегал. — А ты сам? Таня… с тобой? Ты её спрятал?
       Я посмотрел ему в глаза, и он понял всё без объяснений.
        — От меня никто не узнает, Иван, будь уверен.
       Я кивнул.
        — Удачи! — сказал Гегал.
        — И тебе, — кивнул я. — Держите оборону тут. Он бесноваться станет какое-то время, а после утихнет, как поймёт, что Тани ему не видать.
       Гегал, захохотав, показал кулак «no passaran», в Шьотярве добрые и дружные люди, и меня они не выдадут. И церковь свою в обиду не дадут никому.
Глава 2. Потрясения, счастливая улыбка и путешествие в другую реальность
       Мы прилетели в Чечню в начале весны, ну то есть здесь была уже весна, когда в Москве не было даже её предчувствия. Туманы холодные и плотные, это здесь вместо снега, который в полной силе сейчас лежал в Москве бело-серыми горами. А здесь влажная, жирная чёрная тёплая земля. В такой растёт всё, я никогда не разбирался в таких вещах, но я это чувствовал сейчас, может быть, потому, что здесь я впервые увидел и смерть как нечто каждодневное, будничное и привычное всем. Люди ходили мимо трупов, курили возле них, разговаривали. Не то, что не замечали, замечали, уносили, хоронили, но то, что мне, сугубо гражданскому, благополучному парню, не хочется сказать, сытому, но так и есть, я понял это здесь в первый же день, то, что мне впечаталось в голову, до конца моих дней, для них было обычным делом.
        Вообще они, все эти воины, настоящие мужики, даже мальчишки чуть старше Ванюшки, вызывали во мне гордость и зависть, так уверенны и сильны они были, не мускулами, на самом деле, мало кто сильнее меня в этом смысле, но духом. Я привык жить хорошо, в достатке и даже славе, как я сейчас понимаю, я привык к удовольствиям, я привык к солнцу и радостям, и вдруг попал в такой мир, где поджарые спокойные парни работали над уничтожениям бандитов и террористов. Они так именно и говорили: «работать», и они работали.
       О, как они работали! Мы с моим оператором буквально сроднились за первые же дни, не расставаясь, всюду ходили вместе, даже в сортир, потому что срезу поняли, кто мы друг для друга, я для него мозг и голос, он — мой взгляд. И вскоре я понял, будь у меня какая-нибудь маленькая камера, способная снимать то, что я хотел, я и то не захотел бы оказаться здесь один. Потому что здесь я был, как говориться, не ко двору, потому что все они именно работали, а мы с моим оператором Игорем Никитиным, дурака валяли возле них, путались под ногами, мешали материться и не давали выказывать эмоции вполне. Поэтому я сказал Игорю, чтобы он снимал скрытно, не демонстрируя объектив, так получалось значительно живее и органичнее. Днём мы снимали, а ночами я просматривал материал и записывал текст на бумагу, а после приезда в Москву, мы с ним монтировали материал с моим голосом. В эфир после выходило всего минуты две-три, но мы с Игорем после нескольких таких командировок надумали смонтировать целый фильм.
        — Непременно, Платон, с тобой вообще работать одно удовольствие, — неторопливо кивая, сказал он и закурил.
       Вообще он был тощий, сутулый, будто оттого, что таскал полжизни камеру на плече, с большущий хрящеватым кривым носом, показывающим 10.20, с жидкими серыми волосами, говорил с протяжными московскими нотками, смешным прононсом и неизменной усмешкой.
        — Но ты решай с кем, сколько раз, как и когда тебе переспать, чтобы пробиться в эфир.
        Я посмотрел на него.
        — Проституируешь меня?
       Игорь спокойно скривил рот в своей усмешке, хотя он, тонкий и маленький, и так был на боку, и протяжно произнёс:
       — Ну, видишь ли, Платон Андреич, я бы охотно и даже с большим удовольствием проституировался сам, но, увы, я, при всей моей бесспорной красоте, на это вряд ли сгожусь, какой-то я у девушек непопулярный. Может я не модный? Портки, если кожаные завести, а? А ты что думаешь?
       Я прыснул и захохотал, представляя его тощий зад и худые ноги в коже, а он только покивал, продолжая усмехаться. Вот так примерно мы и разговаривали с ним. Обсуждая то, что мы видели теперь там, на фронте, тон тоже не менялся. Притом мы испытали настоящее восхищение парнями и их работой, себя чувствуя какими-то бабами при них. Игорь так и говорил:
        — Слушай, Платон, чё ты в военное училище не по-ашёл? Щас бы я тебя, героя-офицера снимал, предста-авляешь, как бы тебе пошла военная форма? Вот была бы картинка! Это-а ж…
        — Ну, я почти что в форме, — усмехнулся я, отряхивая свою камуфляжную куртку.
        — Не-е, Платон, это не то-а, ни кока-ард, ни шевронов, ни по-агон. Нет, ты красавец, не отнять, даже в портках этих жопа, как орех, берцы тебе… к лицу, — он хмыкнул.
      Я засмеялся:
        — Ты меня не пугай, мы с тобой тут рядом спим.
        — А ты жопу скотчем заклеивай на ночь, — он подмигнул. — Мало ли, я резко повернусь во сне…
       Конкурентов у нас тут было немного. Были суперпрофессионалы военкоры, с военным прошлым, до которых мне, конечно, не допрыгнуть, как бы я ни старался, каких бы ни придумывал новых приёмов, ракурсов для съёмки, мест, поэтому я, завидуя особому складу их ума, взгляду, учился у них буквально в полевых условиях. И тому, как они смотрят, куда едут, понимая, как и что будет происходить, куда смотреть, с кем говорить и как рассказывать обо всём этом, чтоб было интересно и правдиво.
       Надо отметить, в первые дни я вообще почувствовал себя ребёнком детсадовского возраста, пришедшим к своему папе на службу, вокруг взрослые уверенные дяди, которые, не обращали внимания на меня, маленького, и пытались не зашибить ненароком. А я, раскрыв рот, смотрю и слушаю, не в силах произнеси ни одного толкового слова.
      Несколько ночей я не спал, и не со страху, и даже не потому, что скучал по Кате и думал о ней, оставленной мною одной с двумя детьми. Я неотступно думал об этом, мучась угрызениями совести, пока мы летели сюда, но уже первые же впечатления, запахи, люди, их глаза, слова, приветствия, даже рукопожатия, которые не похожи на мирные ничем: они жесткие, твёрдые, горячие и очень быстрые, время дорого. Вообще таких горячих рук, как здесь я не встречал нигде. И таких уверенных. Я вообще впервые видел таких уверенных людей. Я впервые видел тех, кто знает, что дело, которому они служат, их работа, это то, ради чего можно умереть. Раньше я не встречал этого. Все мои приятели в Москве мучились рефлексией, сомнениями, самокопаниями, поисками себя. Здесь не было места этому, слабости и слюням, здесь твёрдость, долг, праведная злость и работа. А когда были перерывы и сон их был крепок, как у праведников.
       Я привык довольно быстро, только возвращения каждый раз заставляли меня словно врасплох, мне приходилось переключаться, потому что даже запахи в Москве не похожи на те, что встречали здесь.
       Мои командировки отличались от командировок Лётчика, который безвылазно пребывал там, где должно, в своём госпитале и только после получал десятидневный отпуск. Я же снимал материал и на несколько дней ехал в Москву. Катя, конечно, радовалась моим приездам, со слезами счастья бросалась на шею, тонкая, гибкая, пахнущая духами и свежей водой, со своими тяжёлыми шёлковыми волосами и руками, похожими на молодые нежные ветви. Но этой радости хватало ровно до того момента, пока я не объявлял о том, что уезжаю, то есть не более двух суток. А потом она бледнела, поджимала губы, будто пересыхала как горная река.
       Подрастающая Анюта беспрерывно плакала, теперь, отвыкая от меня, она не хотела на ручки. А я невольно вспоминал, какой спокойной малышкой была когда-то Таня… Наверное, я слишком придирался к своей дочери именно потому, что скучал по Тане, не думал, что когда-нибудь буду так скучать. А Анюточка вела себя как обычный ребёнок, как все дети, она была моей маленькой дочкой, а я всё время сравнивал её с моей сестрой. Довольно глупо и странно. Странно. Но, наверное, если бы я не хоронил Таню, я чувствовал бы иначе, я не вспоминал бы даже о ней, если бы она просто уехала работать или отдыхать, как было прежде. А теперь всё было по-другому. Теперь я всё время заставлял себя верить, что Лётчик не ошибся, и моя сестра, моя маленькая Таня, действительно жива. Я скучал по ней. И мне кажется, что война, обострявшая все мои чувства, усилила и эти тоже.
       И только Ваня встречал и провожал меня, как положено, как мне хотелось бы, с радостью встречал и провожал, желая удачи, и в глазах у него загоралась гордость. А я гордился, что у меня получился на удивление правильный сын, я сам таким не был. А он какой-то чистый получился, даже странно. Хотя чему я удивляюсь, Катя точно такая.
        Катя… как я скучаю по тебе. Никогда прежде, ни в прежние разлуки, даже во времена первой юности, когда я уехал учиться, я не тосковал так, ни во времена, когда я был за границей, никогда. А теперь мне было необходимо её тепло, её нежность, её голос, руки, глаза. Видеть, слышать, обнимать её… Но, встречая меня столь вожделенными объятиями, волной любви и страсти, она всякий раз отступала как волна, замыкаясь в своей эгоистичной обиде, будто ребёнок, ожидающий, что мама больше не пойдёт на работу, и обижающийся каждое утро.
       И мне это было обидно и больно. И от этого я любил её всё больше, всё полнее, чувствуя, насколько она не просто дорога, но необходима мне. Садясь в самолёт домой, я летел быстрее самолёта, а собираясь снова в дорогу, словно вместе с кусками плоти отрывался от неё.
      И в то же время я чувствовал, что никогда ещё так полно не жил, и так продуктивно не работал, хотя в эфир попадало в самом лучшем случае десятая часть наших материалов. Причём, теперь стало попадать, поначалу браковали вообще всё, что мы снимали: «ты чё, Платон, это ж неформат, это выпускать нельзя». А чём был неформат, не понимаю, тем более что чуть позднее они уже выпускали наши материалы, причём, без купюр. Мы стали уже завсегдатаями воскресных выпусков новостей два раза в месяц, это много. Я ждал и надеялся, что у нас появятся прямые включения, высший пилотаж, как говориться. Ну и, конечно будущий фильм, который я хотел снять…
       А видел я много такого, к чему, как выяснилось, не был готов. Это заставило меня окончательно повзрослеть. Я, выросший в благополучии и сытости даже, за последние десять лет всеобщего упадка и бедности, не видел такого.
      В сёлах жизнь была намного лучше, то, что выращивали, везли в города, но тоже уровень был не намного выше, всё те же плохо одетые люди, чумазые дети, все с какими-то голодными глазами, женщины в странных платьях, похожих на старушечьи ночнушки, и платках, завязанных назад. Я не говорю о разбитых развороченных дорогах, по которым ездили старые ржавые автомобили, для которых даже это название было слишком прекрасно. В Москве такого я уже давно не помню, такой бедности, с самого 90-го, даже забыл, а тут как путешествие во времени…
       У ополченцев и местной милиции древние карабины, худые бородатые лица со строгими прищуренными глазами. Курят много, не пьют. С ними мне кажется всё время, что я младше их лет на двадцать, хотя многие значительно моложе.
      Наши спецназ и военные одеты и вооружены хорошо, но грязь чернозёма впитывается и в них, в итоге все похожи.
      Ездили мы и ко второй стороне, им нравилось сниматься, нравилось демонстративно говорить о своих планах с ухмылочками именно перед нами, русскими журналистами. Впрочем, за первую же такую поездку мы с Игорем получили по первое число.
         — Да вы охренели, мозгов нет? В заложники возьмут, кто выкупать будет?!
       Мне хотелось сказать, что вообще я богатый, будет, чем выкуп заплатить, но разумно промолчал, слушая, как комбат разносит нас, щедро пересыпая речь матом. Сказать, как пришло мне в голову, это было ужасно глупо и по-детски, думаю, скажи я так, он бы мне подзатыльник врезал, даром, что он метр с кепкой, а я под два…
        — Чехи на похищениях зарабатывали все последние годы, а вы тут сами в руки лезете, придурки, — он зло сплюнул сквозь зубы. — Мажоры московские, на сафари, что ль, приехали? Так и на сафари львы жрут таких как вы. 
       Я вспыхнул было, возмутиться этим определением, вовсе не справедливым с моей точки зрения, а потом остановил себя, потому что он, по-своему, прав, мы действительно проявили безответственность, он же отвечает за нас, а никому за случайно пропавших дураков получать плюхи не хочется. Словом, я промолчал. Я уже говорил, что вообще всё время чувствовал себя здесь салагой, влезшим в компанию больших парней, а во время этой выволочки особенно. И всё же идею снова съездить «на ту сторону» мы с Игорем не оставили, решив только присоединиться к каким-нибудь иностранцам, чтобы не будить зверя, что называется, к иностранным журналистам боевики относились намного благожелательнее, им хотелось выглядеть повстанцами, а не бандитами, и западные коллеги им в этом очень помогали.
       Но пока заканчивался штурм Грозного, превращённого в руины. Город взяли, это было ясно с самого начала, мужики настоящие герои, но главари всё же утекли по сёлам и горам, и оттуда их выбивать теперь придётся долго и больно, а они станут выползать из нор и жалить, и жалить больно.
        — Но не смертельно, парни, — усмехнулся симпатичный майор спецназа, потерев грязную щёку. Мы вообще тут были довольно грязны, конечно, норма здесь и в Москве сильно отличаются во всех смыслах. — Придавим и этих. Плохо было то, что скоро «зелёнка» закроет всё…
     Он закурил, предложив и нам, щуря серые глаза, морщинки вокруг глаз у него оставались белыми, в то время как всё лицо успело забронзоветь. Таких как он мы встречали тут в каждой части, и я поражался, как много, оказывается, вот таких настоящих крепких умом и телом мужчин у нас…
       Один комбат, настоящий герой, к слову сказать, сам рассказывал нам с искренним восхищением о своих парнях.
        — Удивительно, но каждый тут за родину жизнь отдаст и отдаёт каждый день, не задумываясь. На гражданке может, и ругали и выказывали недовольство, а здесь ни один не сомневается в том, что делает. Никто. Так-то. А мальчишки вообще воюют лучше всех, вот эти, пацаны зелёные.
          — Оно ясно, смерти не бояться, — кивнул, соглашаясь, Игорек.
        Ну и я поддакнул:
        — Чем моложе человек, тем менее реальна для него смерть.
       Комбат посмотрел на меня, качая головой.
        — Все бояться смерти.
      А я подумал, что бояться, когда она уже заглядывает в глаза, а если она берёт других, ты не веришь в неё, и ничего не боишься… даже здесь. И особенно здесь. Удивительно, но это так.
      Но в мае я получил-таки возможность испугаться, но, правда, слегка. Меня ранили, легко, но в момент, когда пуля ударила в моё плечо, стало сначала очень горячо, как-то онемело, и только потом загудело и стало очень больно, я увидел, что потекла кровь, и вдруг понял, что, оказывается, тело имеет слишком большое значение, такое же, как и для всех прочих людей, которых я видел ранеными и мёртвыми каждый день…
       Глядя на то, как кровь быстро пропитывает рукав, я подумал, могу ли я истечь кровью и умереть, или всё же нет. Пока смотрел, голова со страху начала кружиться. Кто-то из армейских, кто сидел рядом со мной в машине, а мы ехали в открытом уазике, заметил это, мы ехали быстро, потому что через «зелёнку мы ехали быстро и, пригибаясь, хотя и в бронниках и касках, но, пули посвистывали, а это было неприятно и, как оказалось, не без оснований.
        — Ну, что глядишь-то, Москвич? — они так и звали меня здесь «Москвич», хотя я москвичом не был, в отличие от Игоря, у которого предки корнями уходили в московскую древность, но его прозвали «Глаз», объясняя, что камерой он смотрит как глазом. — Перевязать надо и в санбат.
       Игорь обернулся, увидел кровавый рукав.
        — Ух… ну ты… Платон, маслину, что ль, словил?
        — Нет, Игорёк, это  я прыщик расковырял, — сердясь, сказал я, пока солдат уже, достав санпакет, бинтовал мне плечо.
        — Да ладно, парни, хорошая рана, как самострел, пулю вынут, и всё как на собаке заживёт, — усмехнулся солдат.
         Вот так я и попал в санбат и здесь встретился с Лётчиком. Я сидел на старой кушетке в смотровой в палаточном городке медсанбата, опасаясь, что кушетка рухнет подо мной, так опасно она качалась. И тут я увидел Лётчика, но он не замечал меня, занимаясь своей работой: осматривал поступивших раненых, и, как он позже мне сказал, производил «первичную хирургическую обработку раны», это тем, кого не надо было оперировать. А кого надо – уносили в операционную или грузили в автобусы, которые пойдут в госпиталь в город. Но меня, думаю, «почикают» здесь.
      Лётчик загорелый, какой-то красивый, сероглазый и светловолосый, я раньше не замечал, что он почти что блондин, спокойно рассматривал раны, что-то говорил фельдшеру и сестре за плечом, где действовал сам, где, только осмотрев, давал указания негромким спокойным голосом, ласково и по-свойски называя медсестру Настенькой. Я хмыкнул невольно, качнув головой, а Лётчик, очевидно, не отказывает себе в удовольствиях. Мне стало даже немного обидно за Таню, «люблю-не могу», а сам отличным образом утешается вот с этой бесцветной Настенькой. Впрочем, если он знает, что Таня мертва…
       Поговорить с ним надо. Но сейчас я принуждён был дожидаться своей очереди, пока несколько раз заглядывал Игорь, безмолвно спрашивая глазами, «ну как?», но и без ответа ясно, что никак, и он исчезал.
       Наконец, до меня дошла очередь, и Лётчик, не глядя мне в лицо, подошёл ко мне, пока меня раздевали, пока он ощупывал и осматривал мою рану. А я смотрел на него, который был почему-то на удивление довольным, хотя чего там «почему-то», чего ему не быть довольным? Спасает людей, Богом себя чувствует, небось, да ещё девочек пощипывает в перерыве.
        — Тэ-экс, что тут у нас?.. — проговорил он, ощупывая моё плечо.
       Я ждал, когда же он, наконец, взглянет мне в лицо, а он был озабочен моей раной.
        — Ну что… в операционную этого. Ты не бойся, боец… — сказал, наконец, Лётчик и посмотрел мне в лицо, наконец. — Платон?! Чёрт, неужто ты?!
       И он схватился обнять меня, но задел раненое плечо, испачкался в крови, и смущённо отпустил, продолжая улыбаться во все щёки, надо ж, и правда щёки какие-то появились, потолстел даже, успокоился, похоже… Только я, кажется, по Танюшке и скучаю.
        — Ох, прости, щас я… Платон. Я сейчас тут вот ещё парня осмотрю, и займусь тобой. Насть, в операционную веди его… — и подмигнул. Под зад бы пнуть тебя, морда…
        В операционной мне сделали какой-то укол, потом ещё один.
        — Ну как, Настасья, Валерий Палыч, хороший доктор?
        — Не волнуйтесь, боец, отличный, — невозмутимо ответила бесцветная девица. — Ты не дёргайся, здоровенный такой, а трусишь.
        — Я вовсе не трушу…
        — Да ладно, все так говорят, а потом в обморок бух! – деловито возилась с моим плечом «Настенька», которая мне не нравилась потому, что, похоже, слишком нравилась Лётчику.
        — Да я… – зачем-то попытался оправдываться я.
        — Да ладно, лежи, уж, — она обернулась к входу. — Валерий Палыч, готов этот, я инфильтрировала новокаинчиком.
       Лётчик снова заулыбался лучезарно, белозубый такой, куда там…
        — Ты не бойся, я тебя невольно зарежу, — он подмигнул мне, взяв в руки скальпель. — Тем более, мы теперь родственники с тобой. И даже больше.
       И р-раз, полоснул по коже, кровь заструилась широкой полосой, согревая мне плечо и локоть, и закапала в подставленный лоток, Лётчик запустил пальцы мне в рану, и… Нет, боли я не чувствовал, только вот это копошение, но выглядело это так ужасно, что я пропустил мимо его слова.
        — Сейчас-сейчас, — продолжил Лётчик, самозабвенно роясь в ране, Господи, в моём теле орудует… Но вот, сверкая белыми зубами, улыбнулся и достал пулю. — О-ат она!.. Всё, сейчас зашьём и выздоравливать… Как ты?
        — Д-да, нормально… погоди, Лётчик, я не понял… Ты Таню нашёл?! — я потянулся встать.
        — Да, мой дорогой Платон Андреич, и теперь я твой зять. Мы поженились с Таней.
        — Ч-чиво? — я сел, но тут же с гулом и даже каким-то жужжанием закружилась голова, и я бухнулся обратно, чуть не свалившись со стола, Лётчик и удержал.
       Оказалось, я ненадолго отключился, когда я снова увидел его лицо, он улыбался.
        — Что такая ужасная новость? Что ты подскочил-то? — спросил Лётчик, снова радостно усмехнувшись.
        — Ты рехнулся, Валер, скажи честно? — проговорил я пересохшими губами, отворачиваясь, меня тошнило. Сначала делает глазки своей помощнице, а потом заявляет, что они поженились с Таней. Точно спятил. — Спятил на этой почве…
     А он, дурень патлатый, опять рассмеялся.
       — Ладно, Платон, тебе поспать надо, после поговорим.
     Мне вкололи морфина и отправили в палату, где я проспал столько, что когда проснулся, увидел спящего рядом на стуле Игорька, похожего сейчас на старую цаплю. Плечо не болело, и тугая повязка казалась слишком тесной, я даже не сразу вспомнил, что я ранен. Впрочем, здесь такое ранение и правда за счастье, я видел такие раны, я видел сгоревших, разорванных в клочья людей, оторванные конечности и головы, вывалившиеся кишки, так что, из всех возможных вариантов мой самый лучший.
      Сквозь окна палатки проникал радостный солнечный свет, какой бывает только в мае, а ещё, наверное, только в этих благодатных краях. Я вышел из палатки, свет ослепил меня, и ещё, будто обнял, словно я и не на Земле, а попал куда-то на другую планету. Может, я умер?
        — Садись, не стой, качаешься, спал почти сутки, не ел, поди? — услышал я голос Лётчика, значит, на Земле я.
       Я открыл глаза, Лётчик сидел на скамейке у палатки и курил, щурясь от солнца, он даже закрыл один глаз. Стянул шапочку, волосы свисали у лица, выбившись из-под резинки, был он бледен, но снова хорош, удивительно, до чего шло ему всё это.
       Я сел рядом, ощутив здоровым плечом его плотное плечо рядом. Он полез в карман, я думал, сигарет даст, но он достал сникерс.
        — Вредно на голодный желудок курить, — сказал Лётчик. И крикнул кому-то: — Костя! Чаю принеси репортёру, и... каши, если есть, и котлету!
        — Может, кофе? — проговорил я почему-то хрипло.
        — Ну да, с коньячком. Ресторан тебе тут, что ли? — усмехнулся Лётчик. — А если серьезно, тебе кофе пока не надо, тахикардия разыграется.
       — Чиво? — скривился я.
       — Да ничего. Спасибо, Кость, — он кивнул белёсому парнишке, принесшему зелёную кружку. Я взял её, тоже буркнув своё «спасибо». — Ты пока чай пей, окрепнешь, будет тебе кофе... Что с котлетой?
        – Щас сбегаю, принесу, – сказал Костя.
        — Ты сам-то спал? Или всё работаешь? — откусил сникерс, он был тёплый, кривой немного из его кармана, но оказался таким вкусным, что я удивился, будто и не едал этой шоколадки никогда.
        — Ну что я, железный? Спал, конечно, это ты проспал двадцать восемь часов. Мы тут все работаем, Платон. И ты, и я, но, главное, они вон.
        — Да-а… — я хлебнул чая, и чай показался душистым и вкусным. — Ну ладно, Лётчик, что-то мы всё о высоком, ты лучше о земном расскажи мне. Что ты о Тане вчера сказал? Ты нашёл её?
       Лётчик просиял опять как голливудская звезда, только ещё ярче и красивее, настоящая радость, истинное счастье любое лицо делает прекрасным.
        — Нашёл, — кивнул он. — Сейчас, посиди минутку, я покажу тебе кое-что.
       Поднялся и ушёл куда-то за угол, пока я съел его сникерс, запивая вкуснейшим чаем, мне принесли и котлету, я проглотил её в два укуса, спросил Костю, ел ли Игорёк, Костя кивнул рассмеявшись.
       – Ел-ел, не беспокойтесь, он, за вас переживая, три миски каши умял. А потом уснул, свалился.
      Вернувшись, Лётчик снова сел рядом и протянул мне конверт фотографий, которые сейчас делают в каждом фотосалоне Kodak. Я посмотрел на него и отдал кружку, чтобы достать фотографии из конверта. А на них… Боже мой... вот она, Танюшка, моя маленькая сестра в белом платье с маленьким воротничком и пуговками, и с короткими волосами, на них посверкивающий ободок, я никогда не видел её с такими короткими волосами. На другой фотографии они вместе с Лётчиком, у Тани букет… без сомнения это свадебные фото.
        — Да, Платон, я теперь твой зять.
        Нет, я точно попал на какую-то другую планету, или в параллельную реальность. Или я точно помер, тут и Таня, ну и Лётчик с нами, где ему быть…
        — Платон, да ты чё, опять сомлел, очнись! — Лётчик толкнул меня в плечо. — На тебя так действует сообщение о нашей с Таней свадьбе, что ли?
        — Б… — я опустил голову, упирая локти в колени. — Ну ты дурак, Лётчик… ты…
       Он не понимает, он даже представить не может, что с ним будет, если Марк, как и Таня, окажется жив… то Лётчику конец. Сам говорил, что Марк собственноручно убил Книжника, сам Марк признал, что застрелил Никитского, что он сделает с Лётчиком, который посмел жениться на Тане?..
        — Да ладно тебе, — отмахнулся Лётчик, пряча фотографии в конверт. — Что он, Гудини тебе, или то была ночь метаморфоз? И Таня, и он, оба взорваны, и оба живы. Тебе не кажется, что это чересчур? Как-то много ляпов допустили киллеры, тебе не кажется?
        — Не знаю, Валер…
        — Поздравить меня не хочешь? — смущённо пробормотал он.
       Я почувствовал угрызения совести, он, действительно, счастлив и горд, а я пытаюсь испортить ему радость.
        — Поздравляю, придурок, — усмехнулся я, и толкнул его плечом. — Получил, наконец.
       Лётчик засмеялся, кивая.
        — Я тебе добавлю кое-что, — сказал Лётчик, щурясь на солнце, постучал конвертом по коленкам. — Ты скоро станешь дядюшкой. 
       И он хочет мне сказать, что это всё на Земле происходит и в нашей реальности?
       Но в этот момент вдруг мы услышали свист. Мы оба уже знали, что он означает: на нас летел снаряд, санбат обстреляли из миномёта…
Глава 3. Зло в фундамент
       Я привёз из магазина стирального порошка и другую бытовую химию по списку, составленному Жанной, сгрузил пакеты в сенях и кладовке, застал Жанну и девочек за домом, где они пололи грядку с горохом, Верочка уже приступила к морковке, опережая остальных. Девчонки подбежали ко мне, обняли поперёк талии.
       Я обнял их, ласково потрепал по головкам, беленькой Вериной и чёрненькой Надиной. Жанна выпрямилась тоже.
        — Дров наколи, — сказала она вместо приветствия, но я был рад, что она не ведёт со мной разговоров.
       Я отправился к сараям, наколол дров, потом зашёл в дом, попрощаться с детьми, все сидели за столом, ужинали.
        — Садись, Ваня, — сказал Матвей Федулович, как-то остро глядя на меня. — Садись, поешь с нами.
        — Спасибо, я поеду.
        — Садись, расскажи, что там в городе.
        — Да что в городе… ничего нового, — сказал я. — Ну счастливо, до завтра.
       — Пока, пап!
       И я отправился на заимку, в багажнике были продукты, консервы, сливочное масло, мясо и молоко, а также фрукты, овощи и хлеб. Молока я взял от своих коров, я знал, как оно хорошо. От тайника в лесу я пошёл к дому, ускоряя шаги, тревога нарастала с каждым шагом, а вдруг с Таней что-нибудь случилось, пока меня не было, я отсутствовал почти целый день, а потом мне стало страшно, оттого, что её вообще там нет, что мне померещилось всё, что было этим утром. Так что, подходя к дому, я почти бежал.
       Но я напрасно тревожился: Таня была на месте. Более того, она, сверкая босыми ногами, вышла на крыльцо, смешно пятясь, потому что мыла пол. Я остановился, глядя, как она полощет тряпку, нагнувшись, и снова сверкая белыми ногами. Полюбовавшись работой, Таня отжала и повесила тряпку на крыльцо, так всегда делала моя бабушка…
        — Танюша, — проговорил я, подходя к дому.
       Она обернулась, и я снова подумал, вот как она может, вот такая, изумительная, словно драгоценность из Алмазного фонда, просто мыть пол в этом нашем лесном доме?
        — Так и не отдыхала? — улыбнулся я.
        — Ну… я так, немножко прибралась, — и Таня улыбнулась.
        — Очень грязно было?
        —  Да нет, всё нормально, просто мужское логово, даже постельного белья нет… Что там, в городе? – она улыбнулась, вытирая лоб согнутой рукой.
        — Не знаю, ничего как будто не происходит. Во всяком случае, в магазине никто ничего не говорит, а у нас там как Агора в древних Афинах. 
        — Поедим? Я проголодалась.
        — Я мяса привёз и овощей.
        — Отлично, давай пожарим! На мангале этом вашем, — обрадовалась Таня.
      Уже через час мы сидели за домом под навесом и ели душистое, ещё дымящееся мясо, не шашлык, а так вроде барбекю.
        — На свежем воздухе всё вкусней, — сказала Таня, улыбаясь.
        — Да, люди слишком много времени проводят в домах.
       В этот момент глухо загремело в небе где-то за деревьями.
        — Похоже, гроза приближается. Сегодня парит весь день, — Таня посмотрела на небо…

       …Я выбрался из-под громоздкого стеллажа, сбрасывая с себя книжные тома и чувствуя полнейшим дураком, да что дураком, последним лохом. Это же надо, я Карелию под себя взял, всех конкурентов, не последних людей, пули в бок словил, а здесь, девчонка, странная брюхатая девчонка, крутит мне извилины и прочие места, да так, что я думать больше ни о чём не могу.
       Оборачиваясь, я увидел, что Шлемофон откапывает Гоги из-под книг, Гоги мы звали так, потому что он когда-то ещё в школе сказал, что хочет быть грузином, как Мимино. Я потряс головой, и посмотрел на Шлемофона.
        — Ну что там Гоги?
        — Да приложило в висок. Кто это был? — Шлемофон посмотрел на меня.
       Я подошёл ближе, Гоги, наконец, открыл глаза и сел, ошалело озираясь, на виске блестела свежей кровью ссадина углом.
        — Что это было? Что… что это вообще, Макс? Кто это… приложил нас?
      Мы посмотрели на Шлемофона, в конце концов, мы только слышали голос. Но и Шлемофон посмотрел на нас так же недоуменно.
        — Я не видел, он меня в затылок, искры посыпались… Это этот, наверное… как его, ну её сожитель. Кто он вообще?.. Ниндзя какой-то? Ох… — Гоги поднялся на ноги.
        — Ты как? Кочан-то целый? — спросил я, глядя, как струйкой потекла кровь по его щеке.
        — Да цел… вроде…
       Я оглядел разгромленную библиотеку.
        — «Роман запустил тут всё»… вот хитрая сука. У, какая хитрая сука, а? А с виду не скажешь ни за что, ромашка-одуванчик, — пробормотал я, выходя на крыльцо.
       Шлемофон двинулся к машине, а я пробормотал, оглядывая окрестности, будто надеялся увидеть беглянку:
        — Убью суку.
       Но Гоги покачал головой, глянув на меня.
        — Нельзя.
        — Чиво?
       Гоги пожал плечами.
        — Беременная женщина — нельзя. Ни пацаны не поймут, ни… по-человечески неправильно.
        — Значит за… до смерти.
       Он покачал головой, усмехаясь.
        — Твоё дело, конечно, Макс… Но вообще, если хочешь знать моё мнение: я вообще не пойму, чего ты прицепился к ней? Чужая жена, чужой ребёнок, на хрена тебе? Фродька — шикарная баба, куда тебя несёт…
        — Рот закрой.
       Гоги поджал губы, вообще никто не смел прежде высказываться. Пристрелить бы его, но это он, должно быть, головой ударился…
        — Запомни сам и остальным передай: если ты или другой кто, ещё раз не то что скажете, но подумаете, что я неправ, в глаз выстрелю, понял? — сказал я.
       Гоги побледнел, даже как-то уменьшаясь в размерах.
        — П-понял… – тихо произнёс он, кивая.
       Вот так-то лучше, а то вольно почувствовал себя, только раз допусти, не остановишь.
       Теперь к делу. Надо поймать мерзавца, который жил здесь с Таней, и того, кто разделал нас так мастерски. Если это один и тот же человек, тем лучше, если разные, поймать надо обоих. Не так сложно, как кажется. Я дал клич ментам, мгновенно разослав фото сбежавшего учителя рисования, для этого пришлось только зайти к нашему участковому.
        — Найди мне его.
      Он поднял глаза, в этом взгляде утонули вопросы как? Зачем? Он просто позвонил своим в район, и отправил изображение. Его поймают, куда бы он ни забился. А с ним и Таню, если они вместе.
      А пока надо выяснить, не было ли ещё кого-то. На это ушёл весь день. Я не спешил жечь церковь, её мне было намного жальче тех, кого я искал. И потом, куда она денется? Она ведь не сбежит, как эта мерзавка. В течение нескольких дней парни спокойно и без нервов собирали все сведения о Тане по Шьотярву. Что я сделал, так это сжёг артисткин дом, где жила Таня. Это вместо церкви. Потому что, во-первых: я не хотел жечь нашу церковь, по честному, а во-вторых: шьотярвские мужики окружили нашу церковь неприступным кордоном. Стрелять из автоматов по моим землякам мне не хотелось, признаюсь, и, не потому, что они открыли бы ответный огонь, все были охотниками здесь и все владели ружьями и карабинами, так что завязалась бы перестрелка, конечно, мы положили бы всех, моих людей было много больше, но на что нужен этот бой в моём родном городе? Тем более, угроза сжечь эту церковь должна была подействовать сама по себе, потому что она была своеобразным детищем Тани, но, получается, я неправильно рассчитал. Не понял и не смог подловить её. Вот, что злило больше всего. И вот тогда я, чтобы совершить показательный акт, а, на самом деле просто со злости, и сжёг этот дом.
       А ещё через несколько дней я приехал на хутор нашего идеального егеря, нашего печника, главного спеца по печкам в посёлке. Я приехал сюда, потому что не один человек и не два сказали мне, что этот самый егерь, похоже, приударял за Таней. Самым простым и самым правильным было спросить у него самого, но в эти дни никто из пацанов не видел его в городе. Он и раньше появлялся нечасто, а теперь мне пришлось дожидаться этого, что, возможно указывало, что он ни при чём, а, возможно, напротив, говорило о том, что это был именно он, а не тот, Танин сожитель. Но у печника, ни у его родичей, я ничего не выяснил, все они смотрели на меня как бараны, не понимая, чего я от них хочу, или, правда, были ни при чём, или гениально изображали неведение.
        К тому же поиск этого самого РОмана до сих пор не увенчался успехом. Мне давно пора было в Петрозаводск, на что намекали пацаны, иначе подчинённые бригады выйдут из-под контроля, потому что руководить всем надо самому, а не сидеть на малой родине, как кот у норы, поджидая, когда же мышонок высунет нос.
        Так что я решил поехать в столицу нашего края, разобраться с делами, и спокойно всё обдумать. Таня не могла уехать далеко, если только она как-то необыкновенно замаскировалась, потому что в каждом городе, посёлке и на станции по всей Карелии были мои посты, они бы не пропустили, наши люди работают лучше контрразведки. Провалилась сквозь землю. Словом, приходилось ждать, и искать, потому что отступать я не собираюсь, я эту наглую девчонку найду и накажу, где бы она ни была. Но вообще всё это меня ужасно злило, я впервые оказался в таком глупом положении, и впервые чувствовал себя таким бессильным, а уже за одно это я должен наказать эту девчонку.
       Девчонка, наглая, насмешливая, уверенная и такая красивая, такая изящная, такая необыкновенная, как редкая драгоценность, и я не могу упустить её. Парни должны думать, что я не хочу отступить только из понятий чести, вовне это главное, но внутри меня было то, что толкало меня вперёд и вверх, что уже сделало меня хозяином целой республики, а ведь если мерить прежними понятиями, я своего рода король, коли все и всё здесь подчиняется мне. И только одна непокорная нахальная девка поступила со мной так, что все мои достижения обесцениваются. Будто щёлкнула по носу прилюдно и сбежала.
       Именно так и сказала Фредерика, нарочно приехавшая в Петрозаводск и, явившись в ресторан, где мы обедали с братвой. Вначале она вела себя вполне адекватно, хотя и заигрывала со всеми как шалава, но она делала так и раньше, показывая себя неотразимой и сексуальной, стараясь вызвать мою ревность, пацаны поддерживали её игру, делали комплименты, смеялись над её шутками. Хотя Фродя и в самом деле была хороша и, конечно, нравилась мужчинам, и мне нравилась, я долго ухаживал и добивался её внимания. Конечно, с её стороны это была игра, то сопротивление, ей просто было приятно, что я добиваюсь. Ну, а согласившись встречаться, она постоянно требовала подарков и всё больше, всё дороже, потому и со свадьбой тянула, рассчитывая произвести наиболее сильное впечатление на подруг и окружение.
      И сегодня она явилась в наряде, достойном какой-нибудь Наташи Королевой или спайс-гёлз, что здесь, в Петрозаводске производило фурор: красный латекс, бюст наружу, и леопардовые сапоги с длинными носами на железных каблуках. Раньше и мне такой наряд показался бы роскошным, но теперь… теперь я видел, что она в нём и макияже, который она наложила множеством толстых слоёв, просто мечта привокзального борделя. Увы, я теперь был испорчен, я был заражён Таней, тем, какая она, какой изысканной и ослепительной может быть простота.
       Фредерика села рядом со мной, на освободившийся стул, Шлемофон уступил своё место и пересел. Нас здесь было всего шестеро, кроме моих ближних трое местных, петрозаводских, из недавно примкнувших, мы только сели, чтобы обсудить строительство нового торгового центра, что было запланировано на ближайшее время, днём я встречался с бизнесменами, желавшими открыть там свои магазины, а вчера с представителями торговых сетей. В течение получаса предполагался приезд губернаторских, которые согласились делать вид, что это город строит торговый центр, и будет получать прибыль от него, на деле прибыль получат карманы губернатора и его помощников, а город только на бумаге, но главная прибыль, конечно, наша, львиная доля, что называется.
       И вот сейчас в разгар деловой встречи и появилась Фродя. По глазам окружающих, я понял, что каждый из них не отказался бы вдуть ей пару раз, но терпеть за нашим столом, конечно, не станут и встреча могла сорваться, не начавшись. Но хуже всего было то, что её появление вообще оказалось возможно. С тем, кто сказал Фродьке, где найти меня и позволил пройти сюда, придётся поступить самым жёстким образом. Тем более что поле приветствия, Фродька уселась, махнула официанту принести шампанского, а сама забросила руку мне на плечо, развязно прижавшись ко мне, так, что груди могли вот-вот вывалиться прямо на стол.
         — Ну что, Масик? Успокоился?
         — Фродя, подожди меня за другим столиком, там тебе и шампанского дадут, и икры, всего, чего захочешь, здесь всё есть, – негромко сказал я.
        — И что я там делать буду, пока ты с пацанами трёшь? Я что тебе, прислуга? Или маруха бандитская, чтобы отдельно сидеть.
       Я поднялся, взял её за локоть мягко, тоже поднимая из-за стола.
        — Поднимись пока наверх, Фредерика, я закончу с делами и приду.
       Но Фродька вырвала руку.
        — Придёшь?! 
        — Приду, поднимайся, Толик тебя проводит, — Толиком звали официанта.
        — Что ты халдея мне приставляешь? Может мне, и дать ему? А? Пока ты будешь ту шлюху общедоступную вспоминать?!
        — Прекрати, — вполголоса сказал я, ещё надеясь образумить её.
       Но тщетно, Фредерика никогда не была способна слышать, что ей говорят, тупая и самоуверенная, она всегда вела себя, как заблагорассудится, считая, что ей позволено всё. Но раньше она не переходила пределы, всё же понимала, как вести себя, особенно при парнях, уважала меня, а сегодня, то ли чувствуя, что всё невозвратно разорвано между нами, то ли напротив, желая напомнить, как всегда крутила мной, совершенно утратила разум и бдительность. 
        Фредерика вырвала локоть из моей ладони, от этого рывка сиськи почти выпрыгнули из тесного лифа, опасно напряглись здоровенные ягодицы, они так нравились мне, как арбузы, твёрдые, крутые, вот-вот треснет юбка. Я всё же взял её за плечо и повёл из зала, а Фродя продолжила вопить всё громче, чтобы те, кто сидел за столом, всё слышали.
        — Ты мне рот не затыкай! Решил бросить меня ради городской шалавы? Да она всему Шьотярву дала, кроме тебя. А ты рылом не вышел, да?! Цветы ей охапками таскал, а так ничего и не получил! Кинула тебя и сбежала, лох! И что ты сделал? Что ты мог сделать?! Ха-ха-ха! Весь посёлок ржёт над тобой, лохом! Что, пацанами руководишь, а девка тебя через хрен кинула?! И ты ничего не смог сделать, валенок! Что смотришь? Что ты смотришь? Что ты мне сделаешь?! Ты ничего не можешь! И подчиняться тебе могут только эти вот деревенские лохи! А мне ты ничего не сделаешь! Ты даже по морде мне не дашь! А-ха-ха!.. — раскрывая рот до самого желудка, покатилась Фредерика, грохот её смеха, кажется, отразился от стен и потолка, я просто кожей ощутил тишину за столом и во всём пустом ресторане, закрытом для всех, кроме нас. И в этой гулкой тишине все ожидали, чем закончится разборка Паласёлова с его бабой. Я мог сделать только одно.
        — Верно, Фредерика, по морде не дам, — сказал я негромко, сейчас я не испытывал даже злости, способность не испытывать эмоций в критических ситуациях уже не раз спасала меня, и, достав пистолет, я выстрелил ей в лицо, и оно пропало, превратилось в дыру. И как мне могла нравиться, эта грубая и глупая женщина?..
        Выстрел бахнул, как оглушительный раскат грома, отразившись от стен и пола, отделанных искусственным мрамором, Фредерика, изумлённая навеки, солдатиком упала навзничь, как киношная кукла, все не просто притихли, но замерли, пригнувшись, будто всех жахнуло по голове.
       Я подошёл к столу, нельзя было, чтобы здесь валялся труп, когда приедут губернаторские, все хотят быть чистенькими, «непричастными к криминалу», Шлемофон понял без слов и поднялся из-за стола. Уже через несколько минут к приезду республиканских властей ничто не напоминало о происшедшем, кровь смыли хлоркой, а Фредерикин труп в багажнике ехал от города по направлению болот…Болота наши которые  множество нераскрытых тайн, но Фредерику искать не будут, её мать уже несколько лет, как уехала с очередным сожителем на Север, куда-то в Магадан, что ли, а отца у Фроди никогда не было. И жалеть о ней, увы, тоже никто не будет…
       Переговоры прошли, как мы и предполагали, чиновничьи рожи капризничали и выделывались, хотели больше денег, похоже, пришлось дать, но когда они уехали, я устало откинулся на спинку и сказал:
        — Похоже, самим придётся встать во главе республики.
        — Тогда уж всего Северо-западного федерального округа, — усмехнулся Бритиш, из местных, петрозаводских.
       Я взглянул на него, и он умолк, бледнея. Продемонстрированное злодейство очень охлаждает ироничность.
       За всеми нашими делами, решениями, преобразованиями прошёл целый месяц. За это время я очень многое успел, всё же город не несколько районных центров, пусть и город у нас и вся наша республика небольшая, в смысле населения, конечно, а не территории, почти равной какой-нибудь Греции. Но пусть людей у нас всего-то полмиллиона, зато все на виду, легче управлять. Мы начали контакты не только с финнами, как прежде, но со всеми прилегающими областями, и, особенно, Ленинградской, но больше всего я был нацелен на сам Петербург, потому поручил своим ребятам расширять и усиливать связи именно с Питером.
        А теперь пришла пора вернуться в Шьотярв, потому что появился след тех, кого я искал, дрожа от злости. А надо знать меня, я не так легко выхожу из себя, стреляя в лицо Фредерики, я не чувствовал даже сердцебиения... 
Глава 4. Доброта и одноклассники
       В тот же первый вечер я затопил баню, потому что Таня выглядела смертельно уставшей и баня пошла бы ей на пользу, когда Жанна бывала беременна, она любила баню, хорошо спала после. Когда я предложил это Тане, то вспомнил, что у неё нет никаких вещей, что здесь нет постельного белья, даже полотенец нет, поэтому, когда баня уже была готова, я отправился на хутор и взял кое-какие старые простыни, одеяла, полотенца и платья Жанны, которые она носила когда-то, ещё до нашего знакомства, всё то, чего она никогда не хватится.
      Таня всё ещё была в бане, когда я вернулся и я, забеспокоившись, решил войти, посмотреть, как она. Я разделся донага, и вошёл, Таня лежала на полке, закрыв глаза, странно, но я разглядел в полумраке и клубах влажного пара, но обернулась и села, глядя на меня. Теперь я хорошо видел её белое, очень тонкое, будто удлинённое тело, хорошенькие груди, они немного больше, чем я помнил, и соски у них темнее, я увидел и животик, такой очевидный, кругленький… Таня, будто просыпаясь, смотрела на меня несколько мгновений, потом удивлённо изменилась в лице, вставая на ноги, и прикрылась. Я уже забыл, что меня привело беспокойство, теперь мною владело только желание, столько времени я ждал его воплощения, столько раз думал об этом, это было чем-то само собой разумеющимся, потому что любить и желать её, было уже давно частью меня. Я сделал ещё шаг, подойдя почти вплотную, и протянул руку к её лицу, волосам.
        — Марат… — Таня смотрела на меня.
       Я понял её взгляд по-своему, притягивая к себе. Но Таня отклонилась, потому что отступать было некуда.
        — Марат… Марат… подожди, не… не надо… ты… не надо, я не могу…
       Меня словно окатило холодной водой, я отступил, испугавшись самого себя и силы, во мне заключённой, которая, ослепляя меня, сейчас едва ли не заставила преодолеть её нежелание.
        — Д-да… да-да… прости… — я поспешил к двери. — Ты… я… я там… это… я там по-ала-атенце принёс… и… Господи… ещё п-платье какое-то… Т-ты… ну в общем…
       И вышел вон, прижавшись спиной к двери, унимая сердцебиение. Господи, только бы ей теперь от меня не захотелось сбежать…
     …Про сбежать я не думала. Я просто опустилась на полок, чувствуя, как колотится сердце, посмотрела на себя, я, конечно, прекрасна, потому что беременность делает прекрасными всех женщин, но никто не должен был видеть меня такой прекрасной, кроме одного человека, который теперь далеко. Скоро должен вернуться. Скоро…
       Вымывшись, я вышла из бани, здесь, в предбаннике висело два полотенца рядом с моим платьем. Хорошо, что я немного перегрелась, на улице, где уже стемнело, и стало очень даже прохладно. Марат, поджидавший здесь же, у стола, обернулся.
        — Холодно, Танюша, свитер возьми, — и снял с себя большой пухлый свитер с горлом, он был тёплым от его тела и приятно пахнул им.
      Я улыбнулась, смущаясь до слёз, всё же неловкость, возникающая после неудачных любовных приступов, могла бы быть глаже, не будь у нас с Маратом такой длинной и такой мрачной истории. К счастью, он был, кажется, смущен ещё больше, поэтому не стал продолжать или тем более говорить о том, чего не произошло, пытаясь объясняться или извиняться, избавив и меня от этого. Мы пошли в дом, где пахло горячей печкой, и было тепло, а на плите уже кипел, разбрызгивая капли, бегущие по плите шипящими шариками.
        — Чайник кипит уже в третий раз… — засмеялся Марат, спеша снять его с плиты. На столе уже стояли чашки с налитой заваркой и всё те же конфеты.
      Есть не хотелось, а вот чай, действительно был кстати. Небо громыхало уже где-то вдали, так и не пролившись дождём, надо же, весь день приближался этот ливень, а теперь обрушится где-то рядом. Меня непреодолимо клонило в сон, Марат заметил.
        — Ложись, я уберу со стола, всё же я хозяин. Ложись и… и не бойся, — это всё, что было сказано за вечер хотя бы чем-то касающееся происшествия в бане. Остальное время за чаем мы говорили о том самом дожде, и вообще удивительных капризах погоды, шутили и смеялись немного натужно, почти не глядя друг другу в лицо.
       Кровать и бельё, хотя оно было чистым, совсем старым, вытертым и оттого очень мягким, но оно вот-вот порвётся, если ворочаться на нём достаточно активно, видимо, было приготовлено на ветошь. Но именно такое бельё, которое было нежнее батиста, сейчас было самым приятным для тела, хотя я и легла, не раздеваясь, но ноги, руки, затылок, чувствовали нежность старого белья. И я заснула сразу, как только успела подумать всё это.
       Проснувшись утром, я застала только горячий чайник на по-прежнему горячей плите, печь отлично держала тепло, хотя прогорела ещё ночью, но сейчас в этом и необходимости не было, было тепло, как я поняла, здесь так всегда летом — днём жарко, ночью очень свежо и даже холодно. Окна были распахнуты настежь, и свежий воздух вплывал внутрь, пахнущий соснами, сочной травой, и терпко, болотным мхом. И чем-то ещё, чем-то сладким и тёплым. Когда я умылась за домом и вернулась в дом, оставив открытой дверь на двор, я нашла на столе чашку с малиной и двухлитровую банку молока. Здесь же в плетёнке был хлеб, колбаса и сыр в пакетах. И кружка для меня, та самая, тёмно-зелёная, что и вчера с отбитой кое-где эмалью. В этой кружке молоко с малиной оказались такими вкусными, вкуснее самых изысканных десертов, какие я пробовала в жизни.
       Закончив с завтраком, я долго сидела на крыльце, думая, чем бы мне заняться, кроме приготовления еды? Ничего особенного, рисовать можно углём, ну вот этим и занялась, когда приготовила жаркое и сварила кашу. И когда Марат пришёл, мне не стыдно было его встретить.
       — Суп варить не стала, нет ни лука, ни моркови… — улыбнулась я.
       — Я привезу завтра.
      После обеда Марат рассказал, что сегодня было в городе, что всё тихо, и что церковь никто не тронул.
        — Наши настоящий кордон устроили вокруг неё, так что они и близко не подойдут, — добавил Марат.
        — Хорошо, — обрадовалась я.
        — Надо ведь как-то документы твои из дома забрать.
        — Да, паспорт, полис, обменная карта…  В роддом без полиса не возьмут…
        — В роддом?.. — немного растерялся Марат. — А… что… скоро?
        — Ну… не то что бы… в сентябре, — снова смущаясь, сказала я.
       Он улыбнулся.
        — Ну, тогда успеем ещё.
        — Да…
       Но мы не успели, «артисткин дом» сожгли вместе со всем, что там было. А потом в Шьотярве стало тихо, вся паласёловская банда с ним во главе уехала куда-то. Марат привозил новости из посёлка, куда ездил пару раз в неделю, а ежедневно на свой хутор, где у него были обязанности. Так мы и прожили целый месяц. И единственное, о чём я сейчас жалела, что не могу продолжить работу в церкви. Но там ничего не остановилось, Марат сказал, что приехали мастера краснодеревщики, приехали двое художников, и Сечел приезжал, и продолжили начатую мной работу. Что ж, я дала им щедрый аванс, как обещала, мало где, я думаю, у нас художникам столько платят и пусть думают, что это Минкульт, очень даже хорошо…
       Я не думала, что дальше, ясно, что теперь надо уехать отсюда, церковь не тронули, РОман, слава Богу, скрылся, я уехала бы в первые же дни, так и сказала Марату.
        — Нет, Танюша, пока нельзя нам высовываться. Петрозаводск, да вся Карелия теперь принадлежит Максу, в какой бы городишко, куда бы ни сунулись, нас тут же «срисуют». Это, Танюша, не мои слова, это Берта сказала.
        — Ну не заезжать никуда до самого Питера. Только надо так, чтобы никто не заметил, что это ты мне помог. Иначе тебе будет не вернуться к семье.
      Но Марат покачал головой:
        — Танюша, я ушёл от семьи, я уже говорил тебе. 
        Я покачала головой.
        — Ты нужен им, ты каждый день туда ездишь, потому что это ты им нужен, и они нужны тебе.
       Но Марат в ответ тоже покачал головой:
        — К прежнему вернулся нельзя, потому что нельзя жить во лжи. Я не могу так и не хочу, чтобы к этому привыкали мои дети. С самого начала всё, что происходило между мной и Жанной, было ложью. С моей стороны, со стороны Жанны, и, особенно, Матвея Федулыча.
       — Это… твой тесть?
       — Да. Он просто старый лис. Завлёк меня к себе на хутор, а там всё так правильно, всё как должно. Ну, то есть, как должно быть у мужчины: дом, хозяйство, дети, жена. Всё, чего меня лишили без всякой вины. То, что меня лишили тебя, я заставил себя не думать, не искать, не ждать встречи. И только я стал таким, каким вообразил меня себе мой тесть, только я полностью погрузился во всё это, мимикрировал, как появилась ты…
        — Получается, я разрушила твою жизнь… — выдохнула я, откладывая лист и садясь на скамью, я писала набросок его портрета угольными карандашами, которые он привёз мне для этих целей.
       Марат расслабил спину, увидев, что я отвлеклась.
        — Нет, Танюшка, если бы не ты, я разрушился бы давным-давно, — улыбнулся он. — За тебя я цеплялся, как за соломинку цепляется муравей, упавший в ручей.
      Я засмеялась, вообще лестно оказаться для кого-то такой вот «соломинкой», но я думаю, он ошибался, он хотел так думать, потому что эта мысль спасала его в тяжёлые времена, если бы с ним не случилось горе тогда, он забыл бы меня наутро...
        А Марат продолжил между тем:
        — А я и тебя пытался утопить в своей обыденности, таким я стал сам тяжёлым, перестал быть самими собой. Но не удалось. Ты явилась передо мной, как в том самом стихотворении Пушкина, точнее, в романе: «Но ты явилась и зажгла, как солнца луч»… ну и так далее… Понимаешь? Снова зажгла меня. Моё сердце, мою душу, я опять ожил, заработал. Не бросай меня больше.
       Я выдохнула отворачиваясь. Вам такое говорили когда-нибудь? Это ужасно. Ужасно, когда тебя просят не бросать. Это невозможно обещать вовсе, потому что ничего вообще обещать нельзя, мы ничего наперёд не знаем, а кроме того, что я вообще могла пообещать Марату? Он рисует меня в своей голове как-то по-своему, какими-то идеальными штрихами и самыми чистыми красками, но я не такая и никогда не была такой, какой казалась ему. Прежде он не замечал того, что один играет любовный дуэт, не замечает и теперь. И я не могу переубедить. Я уже не пытаюсь, я только молчу.
      Так что мы медлили с отъездом, я не знала, дождёмся ли мы здесь начала родов, что, по словам гинеколога, который наблюдал меня в Петрозаводске, недопустимо, потому что мне надо лечь в родильное заранее и подготовиться к кесареву. А я и у врача не была больше месяца, и даже к Аглае не могла показаться, чтобы проверить кровь. Но я чувствовала себя хорошо, и до срока родов ещё достаточно времени, рисковать, отправляясь в Петрозаводск или даже Питер, я не хотела. Сама я бы рискнула просто сбежать из этих мест, а подставить Марата, это было уже чересчур. И так вокруг меня громоздились трупы…
       Уехать одной? Как? Я не сделала этого, как сделал РОман, предал меня, между прочим, мог бы позвать с собой, утечь вместе в ту же ночь, ведь его никто не нашёл. Хотя он-то в дисбат намеревался попасть, так и спрятаться, а я… ну успела бы, небось, в Петербург уехать на каком-нибудь автобусе или электричках. Успела бы, пока они хватились его утром, но Роман уехал втихаря. Довольно подло и не по-мужски. Хотя, мне ли его судить? Просто теперь получалось, что втянут и Марат, а у него семья. Признаться, это очень пугало меня. С другой стороны, они местные, неужели Паласёлов и его компания убьют своих земляков, женщину, старика и трёх детей, чтобы наказать меня? Хотя можно дом спалить, как сделали с моим, это будет, тоже отличной акцией устрашения. 
       К тому же оставался в городке отец и Генриетта, хорошо, что никто ещё не знал, что нас связывает, у Паласёлова нет причин даже подозревать, не будет же он всех знакомых, всех, с кем я работала, с кем была знакома, наказывать, я знаю их полгода, а он всю жизнь. Так что пока мы оказывались запертыми здесь. И как я успела написать письмо Валере, чтобы не приезжал сюда, что сама напишу, где я буду, иначе он попал бы прямо руки Паласёлова. В то же утро написала, когда обнаружила, что РОман сбежал. И как я умудряюсь всё время влезать в переделки…

        — Макс, я сам слышал, как Мартинка болтала с Машкой о том, что эти Преображенские разошлись из-за твоей… из-за художницы этой. Он бросил Жанну. Так что то, что он ухлёстывал за ней…
        — Это я слышал, но это ничего нам не даёт, — перебил я.
        — А может быть, нам спросить ещё раз?
       Это Фомка, жених Юзефиной внучки. Мы все знали друг друга с детства, учились в одной школе, классы, годы разные, а школа одна, родители на свадьбы друг к другу ходили, потом в гости, пикники возле домов, зимой на лыжах, летом по ягоды, игры общие, от «казаков-разбойников» до «зарниц»… Мы все вместе росли, всем посёлком. Вот Фродька не Шьотярвская, из районного центра, так что убить её мне было легко. Нездешний и Преображенский, а Жанна как раз моя одноклассница, двоечница-дура. Я был троечник из тех самых, что устраиваются в жизни лучше всех.
        — Спроси, Фом. Спроси по-людски. Но если не скажут, припугни, что я приду, сожгу на хрен весь их хутор. С Жанной поговори по-свойски, если он их бросил, какого она прикрывает его? Пусть сдаст. Мы не убьём его за это, так и пообещай. 
       И Жанка сдала, конечно, и пугать не пришлось, Фомка привёз её, потому что она попросила. Сама.
        — Привет, Паласёлов, слышала, ты эту… эту потаскуху ищешь. Надеюсь, ты намерен её убить?
        — Намерен, — кивнул я.
       Жанна села в кресло, мы были в квартире моих родителей, куда сама Жанка приходила когда-то на мои дни рождения, родители отправились сегодня за покупками в район, их повёз Шлемофон, мне не хотелось сегодня, чтобы они были здесь, когда я так зол и способен на то, что я скрываю от них.
        — Ну, так давно бы спросил сестру свою, она с этой сучкой в подружках была.
        — Мартинка?   
        — Ну, может у тебя ещё какая сестра есть, а только Мартинка всё вокруг неё терлась, думала, она научит её так волосы красить, как сама, штоб как лунь, — и Жанка захохотала, обнажая большие зубы, как-то потемневшие или укоротившиеся что ли со школы, одного не хватало сбоку, когда успела потерять? Ведь ей как мне, только тридцать…
       Но вслух я не сказал ничего, дожидаясь, когда закончится этот тупой приступ веселья. Наконец, Жанка отхохоталась, и сказала:
        — Понимаешь, мне невыгодно, чтобы ты убил Ивана, понимаешь? — сделав «умное» лицо, проговорила Жанна грудным голосом, интересно, кем она себя воображает, bellamafia, что ли? Какая дура, не могу, по носу бы ей треснуть, курица облезлая…
        — До твоего Ивана мне нет дела, — сказал я, отворачиваясь, до того сейчас меня раздражало её лицо, и не тем, что оно не было ухоженно и красиво, я уважал людей простой жизни и никогда не испытывал иллюзий относительно своей внешности, так что бесила она меня не этим. А тем, что она готова с лёгкостью предать своего мужа, отдать его с потрохами, лишь бы выгодно вышло. 
        — Ты мне его домой верни, а с этой дрянью, что хочешь, делай. 
        — Домой вернуть? То есть, ты знаешь, где он. Ну, и откуда вернуть?
        — Десять косых зелёных денег.
       Ну вот, что я говорил? За деньги, за какие-то десять штук, квартира в Петрозаводске столько стоит, и не самая роскошная, а она мужа готова за такую малость продать. Мужа!.. О, женщины, вам имя вероломство.
        — Получишь. Где они?
        — Привози деньги и получишь их. 
        — Слушай, Жанна, я сказал, будут тебе баксы, я что, по-твоему, в кармане ношу? 
       Жанка закинула ногу на ногу опять с видом роковой женщины, что было так смешно, и бесило так, что я почувствовал, что у меня заиграли желваки, но я сдержался.
        — Хорошо, мартышка, к утру будет тебе всё, что хочешь, — сказал я.
        — Ты не обзывайся, а то передумаю и предупрежу их, пусть бегут, — поморщилась Жанка.
       И вдруг я заметил, что у неё намокло платье на груди, прямо на сосках… и это остановило меня оттого, чтобы встряхнуть её и прорычать в лицо, что если немедля не скажет, где её муж спрятал Таню, я прибью её.
        — Езжай домой, Жанетта, — сказал я. — В двенадцать приеду к тебе.
       Жанка поднялась.
        — Так в двенадцать,  смотри, — сказала Жанна и направилась в прихожую, стуча тяжёлыми подошвами толстых каблуков, они находят это модным. Прежде разувалась, паразитка, теперь куда там, в модных ботах…
       В полдень мы были на хуторе, на двор заезжать не стали, дошли пешком, четыре машины ждали на дороге, я не сомневался, что если егерь прячет Таню, то они где-то на заимках его, потому что пределы Карелии она точно не покидала, ну если только в багажнике… 
      
     …Я увидел на улице машины Паласёлова и его подручных, и понял, что они приехали не зря. Я поспешил к Геночке в управление, заглянул к Мартинке, она как всегда была здесь, болтала без остановки с кем-то из девчонок из бухгалтерии с аппетитными арбузными булочками.
        — Мартина, а Егор где?
        — Кто? — не расслышала Мартинка.
        — Где Гегал?
        — А… я не знаю… в гараже, наверное, а вам зачем, Марк Миренович?
        — Да… я брата твоего видел…
        — Макса? А что он… — Мартинка удивлённо смотрела на меня, поднимаясь.
     Макс был её младшим братом, и она с юных лет привыкла, что у них в семье от него сплошные неприятности, то родителей в школу вызывали, то детская комната милиции, то уже недетская комната с задержаниями, то от армии он бегал, а потом всё же служить отправился, но, вернувшись, принялся за старое. Мартинка стыдилась рассказывать, а уж когда эта банда вокруг него сформировалась, то вообще переживала, больше, чем родители, которые относились ко всему гораздо более легкомысленно, не понимая истинных масштабов происходящего. Вот и вырос мальчик Макс и охотился теперь за моей дочерью, сжёг один из самых старинных и самых красивых домов в посёлке просто со злости на неё. И что он сделает с ней самой? Спасибо Ивану, что взялся защищать её.
        — Да нет, Мартина, ничего, так Егора ты не видела?
        — Думаю… в гараже. Привет, Берта…
       Я спустился с крыльца и повернул за дом к гаражу, где обычно обретался Гегал, я не заметил, что Берта вышла за мной…
Глава 5. Предательство и наказания
      В голове гудело и тикало, как будто у меня не череп, а часы, но они, похоже, остановились, батарейка села и тикает теперь не так, как должно, а в моей голове. Но если я часы эти слышу, значит, у меня работает слух. Может быть и зрение работает? И вообще, я живой. Но… надо проверить. Хотя бы открыть глаза, что я и сделал.
       И что? Ну… всё плыло перед глазами, какой-то тошнотворный липкий туман, даже не туман, кисель. Я снова закрыл глаза и услышал голос, это было приятнее, чем тиканье, голос его перекрыл. Я не сразу разобрал слова, и голос узнал не сразу.
        — Да-да, Лётчик, у меня так же было, щас полегчает.
       Я понял, наконец, что это Платон, и «картинка» постепенно прояснилась, как будто испарина сошла со стекла, и я разглядел его. Я вообще всё разглядел. Мы с ним лежали на койках через проход, на настоянии вытянутой руки. У Платона была смешная повязка на голове «шапочка Гиппократа», и он лежал на плоской подушке и смотрел на меня, улыбаясь, на лице у него были ссадины, но это как-то странно украшало его, как украшало когда-то Таню, её украшает всё, даже ссадины.
        — Прочухался, ну, слава Богу… — засверкал глазами Платон. — Ну живой, значит, а то я уж подумал, ты в бреду мне явился.
         — Я… я такой же «красивый»… как ты? — хрипло спросил я, с трудом ворочая языком.
        Он засмеялся.
        — Да щас, как я! Сравнился тоже мне, — продолжил смеяться Платон.
        — Я про синяки… — засмеялся и я.
       А Платон расхохотался, сотрясая уже всю кровать с железной панцирной сеткой, так что она заходила ходуном, позвякивая о соседнюю.
       — Да понял я… думаешь, совсем мозги вышибло? Не боись, маленько осталось…
        На наш смех начали оборачиваться другие раненые. Оказалось, мы в палате на восемь человек, и были мы уже в Грозном. Стало быть, не все здания здесь сровняли с землёй при штурме, вот в одном был устроен госпиталь, где я теперь был не доктором, а пациентом. Наш госпиталь, в котором я служил в марте, разнесло взрывом, пока я был в Петрозаводске с Таней, поэтому вернулся я уже в распоряжение начальства, погибли почти все, кто работал со мной там. Теперь вот, в полевом госпитале и продолжилась моя служба, туда и привезли Платона.
      Танины письма находили меня с большим опозданием, впрочем, писала она мало, только о важном, написала, например, что познакомилась со своим настоящим отцом. Прислала даже его портрет, сделанный тушью, странным образом его лицо напоминало её, глаза ли или выражение глаз. Вообще она больше рисунков присылала, чем текста, так я получал представление, что вокруг неё, люди, лица, природа, эта церковь, которой она так увлечённо занималась. Она ничего почти не писала о себе, о самочувствии, тревогах, которые, конечно, владели ею, не спрашивала, когда приеду, только просила в каждом письме по нескольку раз: «Ты береги себя. Ты только береги себя, Валера…», а в последнем письме, которое я получил, написала почему-то, чтобы в Шьотярв я не приезжал... Никаких объяснений, ни слова о том, почему она бросила всё, что было ей дорого.
       Я рассказал об этом Платону, когда нам позволили выходить на улицу во двор. Там оказалось, что одно крыло здания полностью разбомблено, и лежало осыпавшейся грудой силикатного кирпича, а на фасаде были цифры, пострелянные и выщербленные, выложенные кирпичами разных цветов «1973».
        — Танюшкин год рождения, — сказал Платон, кивнув на фронтон. — Сегодня её день рождения, между прочим.
      Я посмотрел на него.
        — Сегодня уже пятнадцатое? Так это… неделя прошла…
       Он кивнул. Мы сели на какие-то деревянные катушки от кабелей, зачем они здесь, куда тянули эти кабели, теперь было не понять. Но, в этом разгромленном городе сейчас многое не понять.
        — Как мы оказались здесь с тобой?
        Платон пожал плечами.
        — Ну как я понял, обстреляли нас из миномётов, а вот что дальше, я знаю не больше, чем ты, я очухался, наверное, за час до тебя. Странно, что тебе голову не обвязали.
        — Значит, ран там нет, контузия.
        — Очень мило, — усмехнулся Платон. — Теперь погоду бошками предсказывать будем?
        — Не обязательно, — сказал я. Вообще-то бывало по-разному, но обсуждать наши с ним увечья не хотелось. — А остальные живы?
        — Откуда же знать? А ты о Настеньке печёшься?
        — Ну… не только, там мои товарищи были.
        — И мои были. Я вот не знаю, Игорёк где, живой или… — он отвернулся и, поднявшись, спросил у проходившего мимо парня. — Закурить не будет?
       Тот остановился, взглянул на него, на меня, смотревшего на него тоже, и, кивнув, достал пачку каких-то американских сигарет, так что досталась сигарета и мне. Так мы и сели снова, уже дымя ноздрями.
        — Вот чёрт ты, Валерка, даже такой как щас, с рожей этой подряпанной едва сигарету берёшь, ни дать, ни взять кинозвезда, — засмеялся Платон.
        — Да ну тебя!
       Мы посмеялось вместе, а после продолжили говорить.
        — Так ты говоришь, Таня сказала, что уехала из Шьотярва? Почему?
      Я пожал плечами.
       — Хотелось бы знать. Но она ничего об этом не пишет. 
       — Странно…
       — И мне показалось, странно. Она так рассказала об этом городке, с таким неподдельным восторгом, — сказал я, решив не говорить, что я знаю об отце Тани, мне это показалось неловким, захочет Таня, сама расскажет ему. — Теперь она в Питере… а я адрес… потерял я адрес, Платон, носил в кармане на груди, а теперь, видишь…
       Я оглядел себя в майке, по случаю жары, нормально, но где моя форменная рубашка с карманами на груди, где было то письмо с адресом?
        — В Питере адрес? — усмехнулся Платон. —  Ну если это та квартира, о которой я думаю, не переживай, дам я тебе адрес. А ведь ремонта она там так и не сделала. Или сделала теперь…
       Он посмотрел на меня, отбрасывая окурок, и приобнял за плечи.
        — Неужели, правда, Танюшка беременная?
       Я просиял, кивая.
        – Абсолютно точно.
        — Как же тебе удалось, когда?
       — Вот удалось… А в день её «смерти» и удалось. Мы виделись, в её мастерской в центре. Она отвезла меня домой, а сама… тоже домой поехала. Так что… удивительно, конечно, но… мальчик будет.
        — Мальчик? Это уже… а ну да… жаль, что не могу обнять мою маленькую сестрёнку, — он вздохнул, посмотрев на небо. — Не поверишь, до чего скучаю по ней. Больше я только по Кате скучаю…
        — Почему же я не представляю? Я…
       Платон посмотрел на меня, качая головой, и снял руку с моих плеч.
        — Нет, Лётчик, не представляешь. У тебя нет сестры. Это… ну это по-другому, когда она и девочка, и твой друг, никаких эротических чувств и притом… любовь и… ответственность.
        — Да… жаль, что у меня нет сестры, — усмехнулся я.
        — Так значит, ты теперь мой зять, а? Гляди, расскажу Танюшке, как ты тут девчонок щучишь. 
        — Да ладно тебе, — смутился я, тоже отбрасывая сигарету. — Сам, что ли, не позволяешь себе мимолётных радостей?
      Платон покачал головой:
        — Нет, Валер. С тех пор как женился на Кате, не позволял. Даже ради дела.
       Я посмотрел на него с любопытством.
        — Серьёзно? Ты такой верный муж…
        — Да, — кивнул Платон. — А ты, Лётчик, дурак, смотри, Бог накажет за скотство. Он отбирает дары у неблагодарных.
         — Ну и скотство, — обиделся я, гляди-ка, праведник выискался, никогда не отказывал себе ни в чём, всех подряд опрокидывал, а теперь, видишь ли… женат он.
        И всё же мне стало стыдно, оказалось, то, что было нормой для меня, совсем не было нормальным для остальных людей. Впрочем, не то, что бы это было нормой, но тут с этим проще как—то, вот я и… не отказывал себе. А теперь… где вот Настенька? Я даже не знаю, жива ли она. Из прежнего госпиталя девчонки погибли тоже. Не об этом ли и говорил Платон, когда сказал о потерях?
        — Но ты Тане всё же не говори? — сказал я, посмотрев на него.
        — Да не скажу, чё ты, пошутил я, — Платон покачал головой.
        А потом посмотрел на меня и добавил серьёзно:
        — Между прочим, я, глядя на тебя таким стал, и с Викой развёлся и вообще изменил всю мою жизнь. Вот после того, как увидел, какой ты и как решительно ты переменил всё… На это тебе тогда понадобилось значительно больше сил, чем мне. Дети и… А кстати, как дети?
        — Они в Португалии, — выдохнул я.
       Эта разлука с детьми саднила, как старая рана, я думаю об этом всё реже, я теряю связь с ними, я это чувствую даже физически, и чем больше проходит времени, тем меньше наше с детьми взаимное притяжение. Они растут вдали от меня, привыкают к другому отцу, и даже другой стране…
        — Пишут?
        — Всё реже. И уже почти не звонят.
        Платон толкнул меня плечом:
        — Не звонят, потому что сюда не дозвониться, вот и всё. И вообще, грусти, скоро ещё и новенький ребёнок будет. Это, если не врёшь. Или не бредишь.
        — Не вру, — улыбнулся я.
        — Ну, классно, чё… Только, Валер, насчёт разных «настенек» я серьёзно, а то и «нового ребёнка» издалека будешь видеть, оно тебе надо?
        — Ну хватит, не зуди, как этот… — сплюнул я через плечо, понимаясь. — Пошли, обед привезли.
        А Настя оказалась жива, нам рассказал позднее фельдшер о подробностях того обстрела и того, как мы попали сюда, фельдшер и Игорёк, о котором так волновался Платон, Настя даже не ранена, уехала, оказывается, в Ростов, тем же транспортом, что нас сюда вёз. Обидно, даже не узнала, жив я или нет… Вот этим и отличаются все ненастоящие связи… обидно. Хотя обижался я ровно до того момента, пока мы сидели тут с Платоном, было стыдно за то самое скотство, и противно, что я, действительно, снова валяюсь в грязи. И когда? Теперь. Теперь, когда я получил всё. Всё, о чём мечтал так долго. Всё и даже больше… Ну прав Платон, теперь надо прийти в себя и ехать к Тане…
 
       Мы с Маратом отправились за морошкой в это утро, он говорил, что ещё рановато, хорошо бы неделю другую подождать…
        — С другой стороны, погода жаркая стояла, могла и вызреть, — задумчиво проговорил он, пока мы шли по тропинке.
        Мы взяли с ним по плоской корзинке, он снова дал мне свитер, у меня тут только его одежда и та, что он привёз мне из старых платьев своей жены. Кое-что я перешила, получились сарафаны, потому что, как выяснилось, ничего удобнее русских этих старинных одежд для женского пола не придумали, особенно, когда ты в положении. Живот обозначился уже очень ясно, за эти недели как-то быстро вырос, то всё не было, не было… Я стала уже по-настоящему похожей на беременную, теперь был пройден тот срок, на котором в прошлый раз случилось несчастье, теперь всё должно было быть хорошо…
       Я успокоилась, как ни странно, а может быть, и закономерно, я не могла писать Валере, не могла уехать, но и здесь нас никто не мог достать, мы с Маратом жили такой жизнью, к какой я до сих пор не была привычна, но привыкла сразу. Режим дня был очень правильный и здоровый, просыпались рано, умывшись на дворе, завтракали какой-нибудь кашей, Марат не гнушался каш, и ел их очень аппетитно, приятно было смотреть, он вообще был непривередлив, что как раз было понятно, он не был привычен к каким-то деликатесам или разносолам, хотя поесть любил и получал удовольствие от этого. Так покончив с завтраком, а мы всегда садились вместе за стол, надо заметить, это очень объединяет, с РОманом мы не придерживались таких правил, потом Марат уезжал по своим делам, а я оставалась приготовить обед и ужин, убирала в доме и занималась своими делами, читала, делала наброски и эскизы, их накопилось уже множество. Только бы бумаги хватило до следующей поездки Марата в город.
        — Хватит, я привезу ещё.
        — И пастель. Бери с запасом, Марат. А то у нас картохи тут на год вперёд, а пастель и бумага кончаются.
       Он рассмеялся:
        — Это потому, что картоху ты почти не ешь.
        — Ну прям уж, вон бочка какая… толстая стала.
        — Ты не толстая, ты беременная, — улыбнулся Марат, мягко улыбнувшись.
       После происшествия в бане, он не приближался ко мне, не касался, и смотрел изредка, будто смущался даже смотреть, а сейчас посмотрел, улыбнувшись, даже руку протянул, коснулся губ.
        — Вон, какая… губастая стала…
       Позади нас на тропинке скрипнула какая-то ветка, мы обернулись. На нас смотрела Берта, блестя чёрными глазами.
        — Берта… ты чего? — удивился Марат.
        — А я-то подумала, правда вы не спите, как зашла к вам в дом. А вы… — она разочарованно покачала головой. — Значит, Вань, это твой ребёнок у феи света нашей? Эх ты…
       Мы растерянно смотрели на неё.
        — Ты как здесь оказалась? — спросил Марат.
        — Так твой ребёнок? — она прищурилась, подходя ближе.
        — Мой. Ты ради нас этого искала? Спросить?
       Берта обошла нас, будто размышляя, говорить или нет.
       — Ладно, Бог с тобой, живи, изменщик, и ты, фея света, разлучница. Марк Миренович меня попросил, Макс в городе.
        — Ну и что? — хмыкнул Марат.
        — А то, Вань, что Жанна твоя пообещала за двадцать зелёных косарей рассказать ему, где вы.
       Марат побледнел, отступая.
        — Не может этого быть. Я не верю… — пробормотал он. — Да и не знает Жанна эту заимку.
      Берта усмехнулась.
        — Это Макс заимок не знает, сроду не охотился. Я-то нашла. И Макс найдёт, если ему подскажут. Или покажут.
       Я задрожала.
        — Ма… Иван, может тебе домой поехать, вдруг они твоих родных в заложники возьмут.
       — Дура ты, фея света, Жанка с Паласёловым за партой сидела, в какие он её заложники возьмёт? А вот денег ей за подсказку отвалит. К тому же, думаю, саму Жанетку на это Матвей Федулыч и подвиг. Она говорила не раз, и Машке, и Мартинке, что сама бы нашла вас и сдала Максу, если бы денег заплатили. А заимок она не знала, отец ей подсказал, где вы могли остаться, где получше дом…
       У Марата задрожали ресницы, я видела это сбоку, он нахмурился, бледнея и отвернулся.
        — Хватит хмуриться, бегите, Иван, — сказала Берта. — Я ненадолго опередила их. 
       Марат посмотрел на меня и взял за руку. Мы поспешили к дому, торопиться мне было сложно, хорошо было бы побежать, но я не могла, хотя почти бежала. Мы добрались до дома, Берта отстала по дороге.
        — Я домой пойду, не надо, чтобы меня Макс видел, разозлиться. Пока, ребят. Заразы вы, и нельзя как вы делаете, но и Макс неправ, а Жанка вообще… сука, предательница… — сказала Берта перед тем, как исчезнуть за деревьями.
       Мы не дошли до дома, как Марат сказал мне:
        — Вот сюда, Тань, по тропинке, там машина, иди туда, а я к дому, соберу вещи и приду, тебе туда и обратно тяжело будет, — он протянул мне ключи. — Если через полчаса меня не будет или ты услышишь выстрелы, уезжай, не жди.
        — Нет, — сказала я, отступая.
        — Им нужна ты, не я.
        — Я тебя не брошу.
        — Ничего со мной не будет.
        — Бросить меня хочешь? Я без тебя не уеду, — твёрдо сказала я. — Так что просто поспеши. 
       …Я смотрел на неё, сейчас, вот такая, всегда казавшаяся мне маленькой и тонкой до звона, с округлившимся животом, она смотрела на меня сейчас огромными блестящими глазами, и я подумал, что если бы все люди были горой друг за друга, как она за меня, наш мир не знал бы множества бед. Может вообще никаких бы не знал. Наш мир был бы тогда раем.
       Я побежал к дому, конечно, Таня права, и дороги отсюда она не знает, попадётся прямо в руки Паласёлову. Так что я бежал со всех ног. Вбежав на крыльцо, я схватил свой рюкзак, первым делом паспорт надо взять, Танин потерян, но мне без документов никуда.
        Денег тут было немного, но она каким-то для меня непостижимым образом имела счёт в сбербанке в Петрозаводске, с которого я брал деньги. Она научила меня пользоваться электронным счётом, дала пароль, и я, приезжая в Петрозаводск, заходил в интернет-кафе и переводил деньги на свою сберкнижку, и потом снимал обычным способом. Траты здесь у нас были небольшие, Таня настаивала, чтобы я отдавал деньги Жанне для детей, я не хотел, но она настояла. Денег было много. И я не отказался, и Жанна брала Танины деньги из моих рук, а теперь берёт из рук Макса, чтобы позволить убить меня. Я отец двух её дочерей, и старшая меня считает отцом, а Жанна сдала меня. Тупо, за бабки. Конечно, я виноват, я не стал правильным мужем, я не сумел стать ей мужем, не смог полюбить её, и в этом я виноват перед ней, но продать за это…
      Я собрал тёплые вещи, деньги, какие-то консервные банки, признаться, мной владела паника. Я взялся за карабин, и две коробочки патронов и поспешил прочь. И вовремя, в гулком и притихшем лесу я услышал шум моторов и шорох колёс нескольких машин, медленно подбиравшихся к заимке. Я побежал со всех ног, потому что если они едут со скоростью больше двадцати километров они окажутся в ста метрах от дома через несколько секунд, и увидят меня…
       И всё же они увидели меня. Я бежал, громыхая тяжёлой сумкой. И вдруг… О, Боже, не думал, что будет так страшно, я даже не думал, что пули вблизи свистят как тяжёлые маслянистые мухи, ударяясь в стволы, в землю возле меня…
       Скорее до машины, пока они будут разворачиваться, просёлка, которым я намерен выехать на шоссе, они не знают, это фора…
      …Чпок-чпок… пули шлёпали вокруг меня. Я увидел капот моей «нивы», Таня держала её «под парами».
        — Пересаживайся! — крикнул я издали.
       Таня поняла сразу, выскочила из машины и перебежала на другую сторону. Я рывком открыл заднюю дверцу и бросил туда сумку, захлопнул, и тут меня настигли две пули, ударившие в бок. С жёстким клёкотом ударили по бамперу, разлетелось стекло, Таня взвизгнула, я не увидел, почему, вдруг и в неё…
Глава 6. Дорога и белые ночи
       Я вернулся в Москву в начале августа. То есть мы, мы приехали вместе с  Лётчиком, полечиться пришлось в Ростовском госпитале, куда нас отправили из Грозного. Всё же контузия — дело нешуточное, так что пришлось серьёзно лечиться. Страшные сны, или бессонница, головные боли, внезапные ознобы, не проходящая усталость — это самое мелкое, что происходило со мной, думаю, и с Лётчиком тоже в эти недели. Но он, кажется, выздоравливал быстрее меня, по крайней мере, выглядел он всё лучше с каждым днём, и ни разу не пожаловался мне на свои недомогания, в отличие от меня, который ныл на эту тему с утра до ночи, Лётчик терпеливо и сочувственно слушал, а потом так же, как я, шёл на те же капельницы и физиопроцедуры. Но понятно, у него счастье, вот и не чувствует ничего плохого.
       Катя встречала в этот раз со счастливыми слезами, хотя я не писал, что ранен и контужен, но было кому сообщить об этом, и моя жена ожидала меня, рыдая каждую ночь, пряча слёзы от детей, впрочем, Анютку она отправила с Наргизой Анваровной в Крым отдыхать, а Ваня увлёкся авиамоделированием и стал посещать что-то вроде кружка или подготовительного отделения авиационного института. Однако когда я приехал, он признался под большим секретом, что на самом деле он ходит в лётную школу.
        — А почему ты не маме не говоришь?
      Ваня отмахнулся.
        — Ты что, тут как этот твой оператор тощий приехал да рассказал, что ты контуженный в госпитале, она давай метаться, хотела ехать к тебе, еле-еле угомонилась, если бы не Анютка, так и помчалась бы. Хорошо, что ты вернулся, иначе сидел бы я тут с Анькой. А ты… — он гордо посмотрел на меня. — Геройский отец.
       Я немного смутился, хотя было приятно, конечно. Катя стала ненасытной и нежной и умоляла не уезжать больше «туда». Это слово она произносила с ужасом. И не хотела понять, что для меня поездки «туда» стали слишком важны, чтобы отказаться. На телеканале, кстати, тоже никто не разделял восторгов моего сына, то есть не то что бы кто-то опасался за мою жизнь, отнюдь, всем было плевать, как я понял, типа «твой выбор», мог бы с Гавайев каких-нибудь или Мальдив репортажи делать, а тебя в пекло понесло. Я и не ждал ничьего восхищения, но вот это: «только дураки вместо того, чтобы быть богатым и знаменитым выбирают какую-то там настоящую возможность своими глазами увидеть и осветить правдиво войну» меня по-настоящему бесило. Да ещё произносилось свысока, через губу, что называется. Похоже, я им казался едва ли не извращенцем. Все стремились к богатству и славе, присоединяясь к кликам того или иного медиамагната, а я как какой-нибудь безумец, пытался остаться вне этих объединений, а оставаться просто репортёром, тем, на кого я учился, кем учили меня быть мои профессора. Надо сказать, сейчас я был куда больше убеждён в том, что стремление к деньгам и славе не стоят усилий, затрачиваемых на них, а удовлетворение от превосходно выполненной работы, как у тех парней, что были героями моих репортажей – вот истинное наслаждение от любимого дела. Сейчас меня понимал только мой сын. Убеждён, что Катя понимает тоже, но от тревоги и страха за меня слепнет, и не хочет этого признавать.
       Впрочем, понимал меня и Лётчик, и, конечно, поняла бы Таня, не сомневаюсь… И ведь я мог теперь увидеть её… Неужели правда могу увидеть?! Конечно, я дал Лётчику Танюшкин адрес и не сомневаюсь, что он поехал к ней, не успев и штаны переодеть с дороги. Обещал позвонить, как там, подожду, не буду мешать молодожёнам.
       Честно признаться, я до сих пор не верю в то, что Лётчик не спятил, и ему не пригрезилось всё, что он мне рассказал о её беременности, о свадьбе, об их встрече в Петрозаводске, даже о Таниных письмах, всё это было как-то нереально, как-то чересчур хорошо, идеально, как не бывает, особенно у Лётчика с Таней, с которыми вечно происходили нехорошие случайности. Я решил не мешать Лётчику и пока не звонить, если я не нахожусь внутри его бреда, то Таня сама позвонит мне. Если, конечно, она жива…

     …Да жива, чего там, убивать меня пока никто не собирался. То есть нас с Маратом обстреляли, конечно, но продырявили машину, и ранили Марата, но это я заметила не сразу, потому что мы неслись по шоссе, на которое выехали через несколько, минут на всех парах.
         — Танюша, будет лучше, если ты спрячешься, — сказал Марат, едва мы вырулили на шоссе.
        — Спрятаться? И… как? — я развела руками у живота, я уже пригнуться толком не могу. Малыш ещё забрыкал у меня в животе.
        — Переберись на заднее сиденье и ляг там.
        — Тогда остановись, я не могу перелезть.
        — Только очень быстро, у них джипы, что эта старая развалюха против их движков… Если они успеют на шоссе пределах видимости, нам конец.
       Он затормозил, шоссе пустое, тут всегда немного машин, я быстро пересела и улеглась на заднем сиденье.
        — Тебя не задела пуля? — спросил Марат, трогаясь с места.
        — Нет. А… — тут я догадалась. — Ты ранен?
        — Ерунда, царапина. Лежи, ради Бога. У Паласёлова всё схвачено, если нас засекут пэпэсники, они тут же сообщат ему. И тогда меня будут наши болотные пиявки жрать, а ты… Ну тебе, может, и хуже придётся.
       Удивительно, но именно Марат как никто понял ужас того, что мне угрожало сейчас. Впрочем, он не знает, что мне угрожало прежде и до сих пор я не знаю, возможно, та угроза ещё не миновала. Но что сейчас об этом думать, когда по пятам идёт человек, который стреляет по нам…
        — Куда мы едем? — спросила я, в окна мне были видны только верхушки деревьев и небо.
        — На другую заимку, сейчас, километров пять и будет поворот…
        — Нет, Марат, здесь нам не спрятаться, — я даже села. — Ну, день-другой и они найдут. Если тебя сдали твои близкие, они сдадут все ваши заимки.
        — И что делать? В Карелии нам места нет, нас в любом городе найдут, в любом селе…
        — Марат, у нас большая страна, и чем больше город, тем сложнее там кого-то отыскать. Езжай в Питер.
        — Что?
        — Ты не знаешь дорогу?
        — Дорогу… да дорогу найдём. Ну, в Питер так в Питер, — усмехнулся Марат и потянулся к бардачку, достал карту автомобильных дорог СССР и бросил назад мне на колени. — Посмотри, и командуй, будешь штурманом.
      Выяснилось, что до Северной Пальмиры ехать почти пятьсот километров, н-да, у нас большая страна…
       Мы летели на предельной скорости часа два, не меньше, странно, но ГАИ нас не остановила ни разу, потому ли, что ожидали двоих в машине, или потому что Марат вёл очень аккуратно, не нарушая правил. Однако где-то часа через полтора за руль пришлось сесть мне, потому что Марат едва не потерял сознание. Я даже задремала под шум мотора и шин по асфальту, но вдруг он начал сбрасывать скорость и сказал, немного повернув голову.
       — Таня… Танюша, я… сядь за руль… — и едва не съехал в кювет.
      Я, неуклюжая больше, чем обычно, поспешила выбраться наружу, кое-как отодвинув переднее сиденье. Марат, заваливаясь на бок, сильно побледнел, но всё же постарался пересесть на пассажирское сиденье. Я села за руль и тронула с места, а метров через пятьсот высмотрела съезд между деревьев в лес. Здесь я остановила, и открыла дверцу Марата, который едва смог открыть глаза, чтобы посмотреть на меня. Больше так ехать было нельзя, он истечёт кровью.
        — Щас, Марат, погоди. Погоди… погоди-погоди… — я откинула его кресло, хотя мне непросто было перегнуться через него, нащупывая рычажок, к тому же сам Марат очень тяжёлый, пришлось задрать его свитер и футболку под ним. Две круглые кровоточащие дырки в левой половине живота, струйки крови сантиметра в полтора шириной, в моей голове сразу включилась «лекция», которую мне читал Валера от нечего делать в Петрозаводске. Я спросила его, как он спасает людей, и почему считают, что ранение в живот самое худшее из всех. И он долго и подробно рассказывал об этом. И я слушала, потому что всё, что он говорил, мне всегда было интересно. Вот потому сейчас в моей голове и сработало: «Проникающие и непроникающие ранения брюшной полости». Я вспомнила, как Валера говорил, как это проверить…
       — Марат… Маратик, ты потерпи… я… сейчас…
       Я открыла аптечку, что была у него в машине, она оказалась укомплектована всем необходимым, перекись водорода и спирт тут были. Я обработала руки и раны, а потом, перекрестившись и шепча про себя молитву, запустила пальцы в рану…
       Марату повезло. У него мощная мускулатура, и пули, должно быть с большого расстояния попали не на угасающей скорость и потому застряли здесь, в мышцах, все эти вещи я тоже знала от Валеры, он ещё в бытность экспертом нередко рассказывал мне о самых диковинных ранениях. Марат стонал и корчился, извиваясь и бледнея от боли, тогда я предложила ему выпить спирта из аптечки. Он с сомнением посмотрел на меня через мокрые ресницы.
        — Ладно… давай.
       Глотнув из пузырька, он сморщился, прижав кулак к губам.
        — Господи… — Марат закатил глаза. 
        — Да-да, и помолись, потому что я не хирург, а… манекенщица…
        — А я думал, ты художник, – задушено засмеялся Марат. – Если тебе так легче, пусть, – кивнула я и полезла доставать пули.
        И ведь достала! Пришлось, правда, надрезать кожу и даже мышцы, чтобы расширить раны и не протолкнуть пули вглубь, и, просунув пальцы, подталкивая снаружи и хлюпая кровью, слушая, как он заскрипел зубами, сдерживая грудной стон, только, чтобы не закричать, я вытащила сначала одну пулю, и так же, но дрожа ещё больше, и вторую. А потом пришлось заклеить всё это пластырем и скотчем, потому что ничего похожего на нитку с иголкой в машине и среди наших вещей, конечно, не нашлось. После всего этого меня вырвало от волнения, запаха крови, и внезапного ужаса оттого, что я только что сделала, и что вообще произошло. Пришлось вымыть руки в ручье, который пропитывал траву между деревьями, и некоторое время лежать на траве, справляясь с головокружением и слабостью.
        — Т-тань… шоколадку съешь… от слабости по-аможет… — проговорил засохшими губами Марат, немного отдышавшись. — В… бардачке есть.
        — Раны зашить надо, — проговорила я, всё ещё дрожа и не в силах встать.
        — В… больницу нельзя. Они… в милицию сообщат, а я… в розыске… до сих пор.
        — Надо иголку с нитками купить… и зашить, — сказала я, наконец, заставив себя встать.
        — Нельзя в магазин… нигде показываться нельзя. А так оставить… ты умрёшь от кровопотери.
       Марат посмотрел на свой бок, где пластыри уже пропитались кровью и она начала снова струиться к штанам, медленнее, но всё же, пояс и весь бок сиденья и само сиденье пропитались кровью, и, вздохнув, нажал на прикуриватель.
        — Ты… что?.. — проговорила я, в испуге. — Ты хочешь…
       Прикуриватель выскочил из гнезда.
        — Я могу и сам, ка-анечно… но… помоги, а?
        — Боже мой… — дрожа, проговорила я и, взяв в руки раскалённый прикуриватель, нерешительно посмотрела на Марата.
        — Не бойся… я… потерплю…
       У меня колотилось сердце и всё мельче, но нельзя позволить себе эту слабость… никогда нельзя позволить себе слабость… Я прижала раскалённый конец к ране… Господи… завоняло палёной плотью… а пришлось повторить «замечательную» процедуру несколько раз, превращая кровоточащие дырки на его теле в чёрные струпы. Марат искусал себе губы, но вопли рвались из его горла, пока он не потерял сознание, а я трясущимися руками достала нашатырь из его аптечки и поднесла к своим ноздрям, сразу прояснилось в голове, и потом к его. У Марата дрогнули ресницы, он мотнул головой, отворачиваясь от резкого запаха, дёрнулся, потёр ладонью лоб, выпрямляясь.
        — Ну… что? Получилось?
        — Вроде… Но всё равно… вдруг нагноится…
        От этой мысли меня вырвало снова, уже живот болел от этих рвот.
        — Сейчас ехать нельзя, — выдохнул Марат. — Отдохнуть надо.
       Я не спорила, и правда не было сил. Поэтому, мы проспали в машине до самой темноты, лечь снаружи было невозможно, всё вокруг было пропитано водой, рядом болото, и земля была даже не сырой, а мокрой, поэтому мы откинули сиденья и легли, как пришлось, хотя и было ужасно неудобно. От слабости заснули сразу, и проснулись только на закате. Точнее, это я так проснулась, оттого, что стало холодно, оказалось, что открыта дверь, это Марат вышел и сейчас возвращался из-за деревьев. Я тоже выбралась из машины.
       Небо сменило цвет, начало розоветь с запада, облака на синеватом фоне небосклона казались голубыми, с отсветами, серебрились с одной стороны, а потом начали золотиться, чтобы через несколько минут покрыться розовым румянцем с одной стороны. Здесь, между высоких стволов было уже совсем сумрачно, а небо ещё даже не стало вечерним, оно только начало наряжаться в вечернее платье.
        — Ты как? — спросил Марат, подойдя.
        — Да я-то отлично, — ответила я. — Как ты?
       И почувствовала, как сильно толкается малыш у меня в животе, невольно я прижала ладонь к его брыкающимся пяточкам.
        — Толкается? — спросил Марат, улыбаясь. — Можно?
       Я посмотрела на него, сомневаясь в течение нескольких мгновений, не хотелось, чтобы он воспринимал это как аванс, но обижать его недоверием, тоже не хотелось, поэтому я кивнула. Он подошёл близко и приложил большие смуглые руки к моему животу, тут же показавшемуся от этого ещё больше, его лицо просияло.
        — Вот это да… здорово! — он повернул ладонь, ловя другие толчки.
       Я почувствовала, что ещё немного, и он скользнёт руками туда, куда мне не хотелось бы его пускать, но он так и сделал, похоже, не вполне владея собой, поэтому я отступила, смущаясь.
        — И-извини… — покраснел Марат, отходя. — Извини-извини, я… ох… Господи…
         Он поднял руки вверх, будто говоря: «сдаюсь, больше не буду»…Перевёл дух, и спросил, посмотрев на меня:
        – А… наш с тобой… наш с тобой… ребёнок… тоже толкался так?
       Я покачала головой.
        — Наш сын не дорос до такого срока, — негромко сказала я, садясь в машину, от этих слов у меня пересушило горло. — Было чуть больше пяти месяцев.
       — Сын? — он посмотрел на меня. — Мальчик был… теперь тоже мальчик?
       — Да… кажется, — я отвернулась, меня смущал этот разговор.
       — Кажется? — усмехнулся он, взглянув на меня.
       — Ни в чём нельзя быть уверенными, сейчас да, и тут же нет. Тогда… я только начала думать о нём как о сыне, представлять, говорить с ним, как… как он погиб…
       – Ты так говоришь, будто… он родился и… Обычно к этому относятся проще, – сказал Марат.
        Я посмотрела на него:
       – Мне не было просто. Мне не было просто обнаружить себя беременной в одиннадцатом классе, и даже… мы ведь даже не были, как следует, знакомы с тобой… И смириться, и принять это, понять… принять ребёнка в свою жизнь, когда я не только не была готова, но и сама ещё не перестала быть ребёнком… – захотелось вдохнуть, вспоминать это всё было очень тяжело. Я не думала, что будет так тяжело… – И только в моей душе начал строиться дом для него, весь мой мир начал преобразовываться вокруг него, как…всё оборвалось, он погиб. Для меня он погиб, а не просто не родился. Тем более, после мне сказали, что детей больше не будет.
        – А… как же? – он кивнул на мой живот.
        – А это… чудо… Наверное, за то, что я так много потеряла. – Н-да… потери… теперь наш сын был бы… в четвёртом классе…
       Марат вздохнул, захлопывая дверцу.
        — Едем. К утру будем в Ленинграде.
       Я улыбнулась:
        — Я тоже называю Питер Ленинградом.
       Да, мы ехали всю ночь, меняясь за рулём, и не давая спать друг другу, перекусили, в ночном кафе в центре какого-то маленького городка на границе Ленинградской области. Ужасные засохшие бутерброды с колбасой, кофе. Марат мучился от жажды, мы купили две бутылки красного вина и воду, и поехали дальше. Оставшаяся часть пути промелькнула почти незаметно, и только под утро уже смертельно хотелось спать, я буквально клевала носом, и ловила на том же Марата, который пил воду с вином всю дорогу. Наконец, впереди вместе с рассветом стали проступать очертания большого города. То есть не то чтобы стали как в сказке видны большие дома и белокаменные стены, нет, конечно, но ощущение приближения к большому городу становились всё сильнее с каждой сотней метров.
      Через полчаса мы въехали на Московский проспект.
        — Давай я сяду за руль, мне будет проще самой довезти тебя, чем командовать.
        — А что так?
        — Язык не ворочается.
       Марат кивнул, усмехнувшись. Честно признаться, затуманенной усталостью головой соображать и ориентироваться в городе сложно, особенно если после восьмилетнего возраста ездила тут только в салоне лимузина или бегала по знакомым улицам пешком, а сейчас, за рулём по улицам со сложным, незнакомым движением, было очень непросто. Я долго кружила, злясь и теряя силы всё больше. И выехать на набережную Невы вместе с восходом солнца показалось мне хорошим знаком.
      Я так давно не была в этой квартире, практически с момента покупки, так что даже проскочила арку, ведущую во двор, пришлось сделать круг, чтобы вернуться. Я не носила с собой ключ, конечно же, он был спрятан над притолокой двери, дверь была старой, деревянной с медной табличкой давно покрывшейся таким слоем окислов, что прочесть на ней было невозможно. Я не знаю, почему её не сняли те первые жильцы, что заселили квартиру доктора Елишева, которому она принадлежала и чья табличка до сих пор красовалась здесь, может быть, потому что тот самый доктор продолжал здесь жить, а может быть, были иные причины, но квартира была сделана коммунальной вскоре после Октябрьской революции, большие комнаты разделены перегородками, и так продолжалось до самого 1993 года, когда её выкупил какой-то нувориш, которых теперь уже перестали даже называть «новыми русскими», перегородки снёс, и начал было свой идиотский евроремонт, но к счастью, не завершил, убили его, как сотни таких, как он по всей стране. Н-да, целые новые кладбища засеялись за десяток лет этой самой «новой» русской жизни, вот такой за нами гнался вчера, сейчас, когда мы входили в парадную, это казалось нереальным, каким-то глупым сном.
       Вот мы и поднимались пешком на третий этаж, грохотать дверями лифта не хотелось в этот ранний час, будить всех соседей, потому что они тут с фигурными решётками, которые надо закрывать, потом открывать, грохоту будет на всю лестницу.
        — Ишь ты, колонны из яшмы… — проговорил Марат, с удивлением оглядывая парадную. После осыпающейся арки, обшарпанного двора, куда мы через ту арку проехали с набережной, разрушившегося крыльца и обвисшей, хлопающей от ветра двери парадной, возле которой висело полинявшее объявление, написанное фломастером через трафарет: «Осторожно, крысы!», а дальше от руки указания, что делать, чтобы бороться с вредителями. Меня напугало это объявление, признаться. Казалось бы, ничего особенного, старый дом, набережная, недалеко заброшенный пакгауз, как не быть здесь крысам, но всё же напоминание о них напугало меня. Так глупо… 
Глава 7. Удивительный город
       Да, здесь простор на этой лестнице, и мрамор, и яшма, и даже облупившаяся позолота на карнизе под потолком. Но гранитные ступени так стёрты, что по ним можно как с горки скатиться вниз, а страшноватая зелёная краска, которой кто-то додумался выкрасить стены году в 88-м, вздулась и висела лохмотьями, вот так и весь Петербург, великолепная имперская столица, с которой сорвали корону и бросили в грязь, живи, как хочешь. Вот она и выживает, как может. Как может. «Осторожно, крысы!», с крысами вот борется.
       Как жить городу, рождённому царить, и уже почти сто лет лишённому его прирождённого права? Этот город не сам появился здесь, как иные, древние города родятся на месте древних поселений, они имеют силы, их не создавали на месте, выбранном волею одного человека, пусть гиганта, но единственного, а не сотен поколений, и потому этот город должен был бы быть тем, чем его замыслили – великолепной имперской столицей.
       А так он умирает. Умирает, прекрасный изгнанный принц, лишённый титулов и трона. Необыкновенный, красивый, изящный и полный чудес, он отлучён от артерий, в которых бьётся сила, бурлит горячая кровь, ему не хватает её, вот он и рушится, плачет, пока никто не видит, и смотрит сны, в которых оживают мечты великого Петра, золотые кареты и фрегаты, и люди такой силы мысли и духа, что невозможно вообразить ее, таким как мы, обыкновенным, сегодняшним…
        — Марат, достань ключ, он в выемке над притолокой, — сказала я, когда мы остановились у двери. — Надо на приступку вот эту встать, иначе не достанешь.
       Марат удивлённо посмотрел на меня, но спорить не стал, потянулся и очень быстро нашёл ключ.
        — Не боялась так ключ оставлять? Обнесли бы квартиру, — сказал Марат, отдавая ключ мне.
        — Да там нечего брать, щас увидишь, даже ремонтом я так и не занялась, так то там всё почти как здесь, в этом парадном.
        — Ты по-питерски подъезд называешь, — усмехнулся Марат.
        — Я родилась в этом городе.
        — Да? А я думал, ты кировская.
       Я покачала головой. Мы вошли, в прихожей была пыльная лампочка под потолком в центре серой от пыли лепнины, камин с закопченным фасадом, и проржавевшими заслонками, ещё один в спальне, тоже вполне способный функционировать, но не используемый уже сто лет. Паркет, кое-где потерявший плашки и забывший, когда его циклевали и умащивали в последний раз, накат и обои на стенах с дырами и пятнами, снесённые перегородки, обломки которых, к счастью, вынесли, двери, изуродованные множеством замков и слоями краски, ни мебели, ничего, кроме сломанного кресла и такой же колченогой кровати, со старым полосатым матрасом.
       Но главное, это были не пространства этой квартиры, а пространство за окном – широчайший вид, что открывался из окон, расположенных вдоль набережной на реку, на противоположный берег, Заячий остров с Петропавловкой, Петроградскую сторону и небо. Да, неба много…
       — Господи, как на корабле… — выдохнул Марат, остановившись на пороге комнаты. Его голос тихим эхом разнёсся вокруг. – И я даже не уверен, что корабль не летучий…
       Я улыбнулась, действительно, было чем восторгаться, не просто на корабле, а на летучем корабле, я подумала так же, когда вошла сюда впервые.
        — Поэтому в своё время я и купила её. Из-за этого вида. 
        — Ты купила? А я думал…
        — Что? Я хорошо зарабатывала когда-то, — сказала я.
        — Чем? Картинами?
        — Картинами тоже. Но до этого я работала моделью за границей, я не ленилась, и мне удавалось заработать очень достойно. Но… теперь это в прошлом.
        — Почему?
        — Потому что… — я рассказала бы, но не теперь. — Ну, считай, что я постарела.
       Марат посмотрел на меня и недоверчиво покачал головой.
        — Потому и картины стали продаваться, что я была тогда известной… как говориться, зачётка сработала на меня. А теперь… зачётка сгорела.
        — Ты грустишь о том времени?
       Я посмотрела на него.
        — Ты знаешь, странно, но мне кажется, что вся прежняя жизнь была так далеко, что… это вовсе и не моя жизнь.
        — «Жизнь моя, или ты приснилась мне?» — улыбнулся Марат.
        Я кивнула, улыбаться при этой мысли мне вовсе не хотелось, поэтому я тронула его за руку, и мы пошли по комнатам.
        — Сколько же здесь метров? — изумлённо произнёс Марат, оборачиваясь по сторонам.
        — Пять. Ты потолки имеешь в виду?
        — Нет, площадь.
        — Точно не помню, двести двадцать… или… ну что-то так… Тут коммуналка была. Мне по дешёвке досталась от наследников убиенного бандюка, он намеревался евроремонт делать, но не успел, не успел «красоты» этой неимоверной тут навести. Так что… как видишь, разруха… уж извини, намного хуже твоего лесного домика.
       В ванной пришлось долго сливать воду, пока она не перестала шикать и полилась ровно и без ржавчины, колонка работала, как ни странно, а саму ванну принять было невозможно, она такая серая и ржавая, что я не решилась бы сесть в неё, но горячий душ принять вполне.
        — Кровать одна, — сказал Марат, когда я вышла из ванной, одетая в его старую рубашку и свитер, на ноги я надела шерстяные носки.
        — Зато большая, — сказала я, подходя ближе. — Мойся, и давай спать, я ложусь.
       И, несмотря на солнце, радостным утренним светом заливающее комнату через не скрытые шторами окна, я сразу же заснула на этой старой затхлой кровати, свернувшись в клубок, прячась в большой свитер, который я так и не вернула Марату, сквозь него, его приятный запах не чувствовалась гадкая вонь старой кровати, сколько поколений стариков умерло на ней…
       …Да-да, таким клубочком я и застал её. Большая кровать, ну да, лечь рядом с ней и не касаться, это слишком сильное испытание для моей воли. Поэтому я лёг в другой комнате прямо на пол, положив под голову свёрнутую куртку, другой своей курткой я укрыл Таню.
       Лёжа так на паркете, я чувствовал небольшую лихорадку и боль в боку, когда я проснулся утром, Таня уже встала, больше того, принесла булочки из какого-то кафе, а ещё лекарства. И нитки. Ну и водки.
        — Водка для обезболивания. Я, конечно, новокаин купила и сделаю укол тут, но… вдруг этого будет мало… Ещё антибиотики, Марат, конечно, ранение лёгкое, но… в каких условиях мы обрабатывали рану… И повторно обработать надо снова. Зашить, — она положила передо мной шприц, зелёнку, а ещё обычные швейные иглы и нитки. — Уж извини, хирург так себе, но ты прав, в больницу идти опасно, я без документов, ты… у тебя документы есть, но… огнестрельное ранение, обязательно милиция будет интересоваться. А что если кто-то узнает тебя? Не так сильно ты изменился за десять лет.
       Обработка на этот раз была легче, во-первых: я был пьяный, а во-вторых: почувствовал я только первый укол, а потом стало не больно совсем. Что там Таня делала, я даже и не знаю, смотреть я не стал, я смотрел на неё, на чудесное её лицо, на этот лоб, на него падали отросшие волосы, сейчас от напряжения его пересекла складка, брови, почти ровными линиями от тонкой переносицы, большие веки, они казались тяжёлыми, длинным, как у Нефертити, ресницы скрывают глаза от меня сейчас, чуть-чуть приподнятый носик, и губы… такие полные, она сейчас закусила их, в волнении. Я никогда не видел никого красивее, пленительнее, притягательнее, чем она. Даже такая, немного бледная, с мелким оранжевыми веснушками на носу, синяками вокруг глаз, побледневшей шеей и короткими волосами, мило вьющимися за ушами и непослушно выскальзывающими из-за них, может быть, такая она была ещё привлекательнее, ещё желаннее, чем в моих мечтах, и уж тем более чем та идеальная, какой представала в телепередачах, когда она мне показалась такой идеальной, и оттого чужой и далёкой, холодной звездой. А теперь она так близко, что я чувствую тепло её кожи…
        — Ну Марат, я и так нервничаю, лежи спокойно, — Таня чуть-чуть отклонилась от моей руки. А мне стало смешно, вот дурак, лапы тяну к моему «хирургу».
        — Ну вот, теперь смеётся… у меня сейчас сердце выскочит, а ты колотишься! — шутливо рассердилась Таня.
      Наконец, операция завершилась, и мне было позволено спать. Я проснулся через два часа и, лёжа на спине, и глядя на верчение пыльной и местами отломанной лепнины, и серой паутины под потолком, я думал, до чего непредсказуемой и странной оказалась моя судьба, и Танина тоже, снова соединившая нас. Я стал думать о том, кто же Танин муж, и почему такая странная эта квартира, никто не жил в ней несколько лет, судя по слою пыли, покрывающей здесь всё и вообще общему нежилому виду, на кухне, например, вообще ничего нет, кроме старой железной эмалированной раковины с отмеченными ржавчиной сколами и такой же плиты. О её муже я вообще подумал впервые, она ни разу не говорила, а расспрашивать мне было неловко, да и не хотел я знать ничего о том, от кого Таня могла убежать с таким ничтожным человечком как этот Роман, который бросил её при первом же «шухере», как говорится. И зачем вообще он ей был нужен? Я не заметил, что она так уж влюблена в него…
      Я быстро выздоравливал. Уже не следующий день никакой лихорадки у меня не было, раны не болели и стали плоскими, нитки на них выглядели аккуратно. Так что, отлежавшись сутки, я был совершенно здоров. Но Таня настояла, чтобы я полежал ещё несколько дней, на день уступая мне свою кровать. А сама уходила в эти дни, вернулась в первый день с новой стрижкой, ей подравняли волосы, и получалось уже что-то вроде каре, что очень шло ей. Я так и сказал:
         — Тебе идёт.
         — Ну, хоть городской вид, а то одичала совсем в хижине твоей, — сказала она, касаясь волос.
         — Ну да, с медведём связалась.
        На это Таня только покачала головой, доставая продукты.
         — Поправишься, сам за продуктами будешь ходить, тяжёлые сумки, думала, руки оторвутся.
       Я радостно согласился. В этот день она мясо и овощное рагу. Таня вообще готовила очень вкусно. 
       На следующий день она пришла с пакетами, там была одежда для нас обоих. И сказала, что заказала в магазинах кое-что для ремонта и кое-какую мебель. И мы занялись нашим жилищем. Впрочем, Таня занималась им, ещё пока я валялся больной. Убрала пыль и паутину, посвятив этому несколько дней, отскоблила и оттёрла стены. А вот с остальным, пришлось непросто. Денег с собой у нас было немало, как раз перед бегством я был в Петрозаводске и снял по её доверенности двадцать тысяч долларов, что было очень кстати, потому что как Таня сказала, в доме, который сжёг Паласёлов осталась значительная сумма, о которой, впрочем она не жалела, похоже, нисколько. Гораздо больше её тогда удручало бегство Романа.
      Так что мы купили на эти деньги, что были с собой кое-какую мебель, краску, продукты и кухонную утварь.
        — Надо бы людей позвать ремонт всё же сделать.
       Я рассмеялся.
        — Таня, я сам многое могу сделать. Начну с каминов. А вообще, мне работу поискать надо. Мы же здесь надолго, как я понимаю.
       Она улыбнулась:
        — Работа обоим нам нужна. Я тоже безделья не терплю.
        — Безделья… ты ждёшь ребёнка. Сколько осталось? Пара месяцев, меньше? Надо купить приданое малышу, или ты придерживаешься суеверий?
        — Каких суеверий? — не поняла Таня, обернувшись.
       Мы были в большом магазине мебели, куда отправились на второй день, как я поправился, сидеть на полу, принимая пищу, было не слишком удобно, кровать была такой старой, что Таня заподозрила поколения покойников и колонии клопов, клещей, блох и микробов, словом, я разобрал её и вынес на помойку, а вот облезлое кресло ей нравилось, она отмыла обивку, выступили голубые и золотистые полосы. Глядя на это кресло, она, что называется, поймала вдохновение и сразу придумала, как и в каком стиле сделать всю квартиру. Кресло, кстати, она позже сама ошкурила и покрасила белой и серебристо-золотистой краской, я отремонтировал  ножки, и оно стало похожим на настоящее барочное кресло. И теперь мы купили большую кровать с высоким мягким изголовьем, но без изножья, диван в гостиную, второе кресло, и ещё один диван в комнату для меня. Бельё, посуду, а также кое-какую кухонную утварь, телевизор. Остальную мебель она намеревалась искать и покупать не торопясь, постепенно.
       Купили ещё одежду и обувь, ведь у Тани почти ничего не было, она привела меня в бутик, названия я и не прочёл бы правильно, где выбрала несколько платьев, брюки на резинке, что могли быть пригодными до самых родов, пару футболок и свитер из тончайшего кашемира, и, кроме того, две пары туфель и кеды. О белье я не говорю, пока Таня занималась им, я был отправлен на улицу. Слава Богу…
       Таня и меня повела в магазин одежды, я заспорил, было, но она покачала головой и сказала:
        — Слушай, в лесу твои замечательные фланелевые «ковбойки» были прекрасны, но в городе ты слишком привлекаешь внимание. А нам с тобой это ни к чему, верно? И… бороду…
        — Что? — испугался я, невольно прикрыв рукой за бороду, к которой я так привык за десять лет. — Ты… хочешь, чтоб я её сбрил?
        — Да нет, Господи, чего ты напугался, — засмеялась Таня. — Подравняю немножко, расчешем и вообще ухаживать будем, расчёсочки и щёточки всевозможные существуют для этих целей, не поверишь. Ты не против? Чтобы на медведя похож не был.
       Я кивнул:
        — Ровняй.
       Таня улыбнулась:
        – Не-ет, не пойдёт, я не парикмахер, к мастеру пойдём.
       Я не стал спорить и отказываться, здесь мы на её территории, ей виднее как лучше, утомлять её своей скромностью мне сейчас не хотелось, глубоко беременная женщина и так тратила на меня слишком много времени и                сил.
        Мы подошли к детскому отделу, с кроватками, колясками и прочими принадлежностями. Мы остановились перед входом, Таня посмотрела на меня.
        — Марат, слушай… ты… ты же опытный отец, поможешь мне, ну…  выбрать всё, что надо? Для малыша? — у неё был такой растерянный и милый вид, что захотелось взять её на ручки. В этом великолепном городе, в огромной квартире с невероятными видами из окон, в дорогущих бутиках, в окна которых мне и заглядывать страшно, она была своя, уверенная и свободная, а вот в том, что касалось предстоящего материнства, её наставником буду я. Это приятно. Как защищать и спасать её. 
        — Конечно, — радостно кивнул я.
       Вообще всё это приятные хлопоты, но покупка приданого будущему ребёнку это особенное дело, замечательно приятное. Таня не могла оторваться от малюсеньких одёжек, очень долго выбирала коляску и кроватку, потому что то ей всё нравилось, то ничего, и мы провели там весь день до вечера, но вернулись домой с ворохом пакетов.
       Поесть пришлось в кафе, которых тут, в центре, для туристов было огромное множество, где Тане всё не нравилось, а я готов был съесть всё подряд, потому что проголодался ужасно. Словом, день был очень длинный, много покупок ещё больше планов.
       Мы начали ремонт с обдирания кусков старых обоев и шпаклёвки стен, то есть я, конечно, занимался этим, весь следующий день Таня провалялась, я настоял, она плохо чувствовала себя, и я не дал ей ничего делать, даже готовить, так что она дремала или читала, мы ведь и книжек купили, а телевизоры ещё не привезли. Но через пару дней высохла шпаклёвка и для покраски стен дело дошло.
       Как-то из своих прогулок по городу Таня пришла с небольшой неказистой коробкой, в которой лежало явно что-то не по размеру. Она позвала меня из дальней комнаты, где я дотирал стену, поставила коробку на стол в кухню.
        — Ты не представляешь, что это Маратка… ты даже не можешь вообразить… я сама себе не верю. Помоги мне? Тут надо осторожно…
       Мы вместе достали старинные каминные часы из бронзы часы с Амуром и Психеей. За их спинами притаился маленький купидон, задумчиво заправляющий обломанную стрелу в лук. То, что это Амур и Психея, мне сказала Таня.
        — Ты знаешь, что это?! — в восторге произнесла она, сверкая глазами глядя на замечательно красивую вещь. — Это наши часы… То есть часы моей бабушки.
        — Твоей бабушки? Как это?
        — Да вот так! Необъяснимо и удивительно. Иду себе мимо антикварного магазина, а в витрине, вот прямо в витрине! Стоит…
        — Как ты поняла, что это ваши?
        — Стрела, обломанная у Купидона, видишь? Но это ещё не всё, на задней стороне, смотри… — она обошла стол, потому что вертеть тяжеленные часы было не так-то просто. И там, на задней стороне, оказались несколько вмятин. — Это от бомбёжки. В сентябре 41-го ещё, бабушка рассказывала, они побежали в бомбоубежище, а часы её мама, моя прабабушка, отвернула к стенке. В тот день половину их дома разбомбило, соседний подъезд, а в их квартире все окна выбило, всё было покрыто обломками, испорчено, мебель поломало... А часы идут… вообрази, они даже бить не переставали. И потом уже, когда я ещё была маленькая, я помню их, они стояли в большой гостиной и отбивали каждые четверть часа. Я слушала, когда не спалось по ночам…
        — В большой гостиной? Сколько же у вас было комнат? — удивился я, так Таня из зажиточной питерской семьи, выходит? А я и не знал, в Кировске знали только, что мать и отец не живут вместе, и что мать журналистка в местной газете, для областной тоже писала очерки, поговаривали, что она вообще писательница, но это я слышал как-то глухо, Кира не рассказывала подробно, отмахиваюсь: «Да какая там писательница, враньё всё», но Кира много сама лгала, как выяснилось… и пока Марк Миренович не рассказал мне об этом, я не очень и верил.
        — Сколько комнат? Господи, разве я помню, мне было восемь лет, когда мы вдруг уехали из Ленинграда. Умерли бабушка и дедушка, родители разошлись, и мы, с пятью чемоданами, три из которых были забиты книгами, отправились в Кировск. А всё осталось здесь… Я даже забыла эти часы, если бы не увидела снова, ни за что не вспомнила бы, что они вообще существовали в природе…
      Таня восторженно и счастливо смотрела на них и они, будто в ответ вдруг затренькали и нежно зазвонили, рассыпая по комнате чудесную мелодию, показывая без четверти пять.
        — Спешат немного… — сказал я, глянув на свои часы.
        — Их правильно выставить надо, тогда не будут убегать, они всегда ходили очень точно, бабушка приводила Эрмитажных часовщиков, они налаживали, — улыбнулась Таня. — Давай пока на камин в спальню, а когда гостиную обживём, перенесём. Знаешь, если бы не эти царапины и вмятины, вряд ли они мне достались бы, и цена была бы заоблачная, а главное, их бы давно купили, а так, побитые не хотели брать. Потому их в витрину и выставили, привлекать покупателей, люди входят, а заднюю сторону видят и не берут, им же невдомек, что это боевые часы. Мне достались по дешёвке, можно сказать, часы ампир, в рабочем состоянии стоят уйму денег.
      Вскоре, однако, деньги закончились, потому Таня отправилась в интернет-кафе снова перевести денег на мой счёт. Спросила данные моего паспорта.
        — Зачем?
        — Я открою счёт и переведу немного денег на него в банке на твоё имя.
        — Почему на моё?
        — Марат, у меня нет паспорта, вообще никаких документов, пока оформлю, мы с тобой с голоду помрём. Так что… компьютер надо купить, тогда не придётся таскаться в интернет-кафе, — улыбаясь, сказала Таня, собираясь.
       Её не было часа два, что странно, потому что это самое интернет-кафе было в трёх кварталах, я даже забеспокоился. Таня вошла в дом, хлопнула входная, довольно разболтанная дверь, а дальше я услышал Танины шаги за спиной, обернулся.
       Она была бледная и обескураженная совершенно.
        — Ты что? Тебе плохо?  — испугался я.
       Таня покачала головой и села в одно из кресел, которое только что привезли, я помогал разгружать, они ещё были в полиэтилене, он надулся пузырями от того, что она вдруг заняла сиденье, и теперь потихоньку оседал.
        — Денег нет, — сказала она.
        — Ну… почему нет? Сколько-то осталось…
       Но Таня покачала головой и посмотрела на меня.
        — Закрыты все счета, — проговорила она. — Я все проверила. Все до единого. Мне закрыли доступ к деньгам.
        — Закрыли? — не понял я. — Кто?
      Надо сказать, я вообще не знал, сколько у неё денег, но чувствовалось, что практически не ограниченно, и вот эта растерянность, даже испуг сейчас были, конечно, понятны. 
        — Вот то-то и оно, кто? Только один человек мог это сделать. Единственный. Но… это невозможно, — она поднялась.
        — Почему? Это твой муж?
        — Да.
        — И почему невозможно? — я обмакнул валик в краску, размазывая по ванночке, мне неприятно говорить о её муже, не хочу думать о нём, о том, что он вообще существует. Поэтому я подумал о том, что мы отличную купили краску, укрывала превосходно, к тому же цвет был именно такой, как предполагался, и работалось легко, я за полдня целую комнату успел покрасить…
        — Потому что он мёртв, — сказала Таня, вставая, и вышла из комнаты.
       Вот это да… Я знал совсем другое. Я отложил работу и пошёл за ней. Таня дошла до кухни, где теперь был холодильник, новая плита, посуда, микроволновка и чайник. А вот продуктов было мало. И мебель была, наверное, ещё довоенная, но всё же теперь можно было готовить и есть, не сидя на полу, мы поставили её временно, пока не привезут заказанную.
        — Танюша, может быть, ты мне расскажешь… вообще всё? — сказал я.
      Таня посмотрела на меня.
        — Вообще всё… надо, конечно… И расскажу. Но сейчас… Мне надо сообразить… Для начала я схожу и позвоню из таксофона Марку Миреновичу, во-первых: сообщу, что с нами всё в порядке, чтобы не волновался, а во-вторых: попрошу его узнать, не остановились ли работы в храме.
      — Без тебя? Конечно, остановились. Без тебя ничего не делалось семьдесят лет, и снова без тебя не будет, — убеждённо сказал я.
       Но Таня покачала головой, грустнея ещё больше:
      — Тогда грош цена всем моим усилиям, если без меня ничего не работает… Я не этого хотела, Марат, и не ради этого всё затевала. Я не батарейка для механизма, я всего лишь кнопка, которая включила его. А если нет... значит, и это мне не удалось, — закончила она грустно. – Вообще неудачница какая-то…
      Посидела несколько минут, глядя на всё великолепие, видимое за окнами и, покачав головой, сказала
        — Незачем сейчас об этом, лучше давай подумаем, как нам жить? Сколько у нас осталось денег?
      Мы выложили на стол всё, что осталось вчера, оказалось, чуть меньше десяти тысяч рублей. Таня долго растерянно смотрела на купюры, сложенные стопкой.
        — Ну не так плохо, — обрадовался я, признаться, я думал, денег намного меньше, мы так много купили и заказали всего, что я думал, вообще ничего нет. А это моя зарплата за три месяца. Конечно, я зарабатывал больше, потому и был и печником, и проводником, и много ещё чем, но моя зарплата как лесничего, да, и была чуть больше трёх тысяч. При том, что я выполнял работу сразу за троих, и если бы лесничество принадлежало Шьотярву, мне и платили бы хотя бы две ставки, потому что Генриетта женщина честная, но лесничество было республиканского подчинения, а там… там, думаю, могло быть и пять ставок, и кто получал остальные четыре, вопрос, как говорится, риторический.
       Я часто думал об этом, о том, окажись я там, на месте этих чиновников, смог бы я не воровать? Или, чтобы остаться на должности, надо мимикрировать, иначе… Думаю, иначе и не попадёшь туда, легенды о том, что какие-то честные приходят и наводят порядок… Это каким надо быть шпионом, настоящим Штирлицем, чтобы проникнуть туда, притворяясь своим, а потом построить всё по-новому? «Кому дана такая сила, тот небывалый человек»…
       А сейчас я смотрел на сложенные ровной стопкой купюры, думая, что мы потратили за несколько дней целое состояние и даже не заметили этого. К деньгам легко привыкнуть… Таня посмотрела на меня.
        — Ну да… неплохо. Даже за квартиру не заплачено за полгода… я в конце года всегда платила сразу… Марат, есть-пить, работы нет, паспорта нет, обменной карты для роддома и то нет. Мы хотя бы все заказы оплатили? Нет ничего, за что должны, никаких рассрочек?
        — Да нет, всё оплатили, ты же чеки проверяла, — кивнул я. — Доставлять теперь будут, как я понимаю…
        — И то ладно… Ладно, Маратка, я ужин приготовлю, что там у нас… И подумаю.
       Ну, хорошо, и я подумаю тоже, собственно говоря, кто из нас двоих должен думать о том, как добыть денег?..
        Она молчала весь вечер, и спать легла рано, а я, расстроенный её грустью, продолжал работу почти до утра, белые ночи очень способствуют. Косметический ремонт был закончен уже через неделю. Не хватало светильников, ковров, да и мебели было очень мало в этой обширной квартире. Да, полы оциклевать пока тоже не удастся, как и переоборудовать ванную, Таня чистила и тёрла тут всё всю эту неделю, и теперь всё хоть и оставалось очень старым, кое-где щербатым, но чистым.
        — Марат, а окна тебе вымыть придётся, я не смогу по подоконникам, — сказала Таня, посмотрев на меня.
       Окон была уйма, восемнадцать штук, и были они все огромными, но я сначала выкрасил рамы, а потом и вымыл стёкла. Пусть без штор, почти пустая, но квартира эта стала замечательно красивой и обжитой, как ни странно. А через несколько недель привезли и детские кроватку, коляску, комод. Таня расплакалась, когда расставила всё, комната, прилегающая к спальне, теперь детская, получилась чудесной, милой и, действительно, трогательной, могу понять её слёзы. Я обнял её, прижав её голову к своей груди. Но в этот момент я подумал, может быть, она плачет, потому что она думает о муже, который…. умер?
        — Может быть, расскажешь, что происходит в твоей жизни? — спросил я, когда она отплакалась.
       Таня вздохнула, мы сидели на кухне, и пили сладкий чай, на столе сушки и какие-то ещё финтифлюшки. Она обхватила ладонями чашку, ночное солнце серебрило внутренность кухни.
        — Я боюсь, Марат. За малыша боюсь, очень… То, что случилось в прошлый раз… Ты и представить не можешь, как это страшно, когда… когда ты чувствуешь своего ребёнка, всё время, днём и ночью, думаешь о нём, представляешь и уже любишь его, и вдруг… просыпаешься однажды, а его нет… ничего нет… под сердцем холодно и пусто. Пусто… вместо жизни там поселяется пустота… и холод. И сама ты…
       Она перевела дыхание, отпила чая, посмотрела на меня.
        — А теперь я и за тебя боюсь. Я разрушила твою семью, из-за меня ты ранен…
        — Да я выздоровел уже.
        — Выздоровел… — она вздохнула. — Н-да… выздоровел…
      Прошло ещё несколько дней, в течение которых я занимался ремонтом, а Таня уходила из дома, как я думал, гулять по городу, но оказалось, всё не так просто, она ходила не только на прогулки, устраивая себе экскурсии по красивейшему городу земли, что не мешало ему быть довольно облезлым в подворотнях, дворах и переулках, но ежедневно посещала Эрмитаж. Она много позже сказала мне это. А в один из вечеров завела вот такой разговор:
        — Марат, тут недалеко у Базилики Святой Екатерины вернисаж, продают картины, надо мне пристроиться к ним, продавать мои работы, может, что-то заработаем.
      Я рассмеялся.
        — Ну чего ты ржёшь-то, обхохотался, куда там… Да я любой эскиз из двух штрихов могла продать за тыщу баксов! — рассердилась Таня, едва ли не обиделась.
        — Могла! Но когда это было? — кивнул я, её бахвальство так забавно. — Под своим именем ты не сможешь продавать картины, а без подписи Тани Олейник это всего лишь картины неизвестной художницы. С таким же успехом я мог бы сказать, что они мои.
       Таня смутилась.
        — Ты прав, имя имеет значение… никогда не думала, что до такого дойдёт… как глупо, — «сдулась» Таня.
        — Не волнуйся, я найду ещё работу. Дворники и грузчики всегда нужны. А ты пока отправляйся восстановить паспорт. Будет проще начать со свидетельства о рождении, ведь ты родилась здесь, тебе очень быстро восстановят…
        — Моё имя… Марат, ты не слышал, конечно, но я как бы умерла этой зимой. Так что… моё имя такая же подделка, как и твоё теперь.
       Вот это было странное открытие, и неожиданное, раньше она не говорила об этом, и я принимал общую версию, что она сбежала от мужа.
        — О гибели Володи Книжника я слышал, а… как это может быть?
       Таня вздохнула и сказала:
        — История очень длинная и… абсолютно неправдоподобная, признаться…
       И она рассказала о богатом безумце, пожелавшем иметь ребёнком её клон, а когда он не смог получить этого по доброй воле, то организовал или заказал убийство Тани и её мужа.
        — За меня приняли случайного бродяжку, из-за того, что машина взорвалась и сгорела дотла. Никто так и не знает, что я жива. Так что паспорт у меня был на чужое имя. Будь у нас теперь деньги, мы бы смогли купить новый, но… Господи, если бы я знала… хотя бы баксов триста, и был бы новый паспорт. Такая глупость…
        — Н-да, история. Так мы оба на нелегальном положении, — сказал я, поднимаясь, чтобы включить чайник, он стал потихоньку шуметь, все больше набирая силы.
        — Да, и рядом со мной опасно до сих пор, — она вздохнула, перебирая побледневшими пальчиками. — Даже, если Вито пришёл в себя и передумал клонировать, кого бы то ни было, отомстить он не передумал. Если он со злости повзрывал нас… вряд ли его что-то остановит довести дело до конца.
        — И в милицию ты не идёшь, потому что…
        — Потому что, такие как Вито не боятся милиции, — вздохнула Таня. — Я не знаю, что делать… Может быть, Платона попросить о помощи?..   
       Платон… все имена из такого далека, удивительно, как далеко осталось детство…
       Но надо вернуться в реальность, Таня, впервые казалась мне растерянной.
        — Платон знает, что ты жива?
       Таня покачала головой.
        — Тогда как? Если Платон ничего не знает и, особенно, если те люди не успокоились на твой счёт, а я сомневаюсь, что такие останавливаются. Так что… Думаю, лучше справиться самим. Я придумаю. Да и не бедствуем мы с тобой, а? И не будем.
       Её лицо удивительным образом переменилось, осветились глаза от темно-синего к светло-голубому, улыбка тронула губы, она смотрела на меня сейчас снизу вверх, как ребёнок с надеждой. Я позволил себе коснулся её, я погладил её по волосам, они такие мягкие… густые и плотные, но нежные, скользкие и обвиваются вокруг моих пальцев, отчего моя рука скользнула вглубь, под волосы и скользнула дальше к её затылку и шее, я поднял её к себе, прижимаясь губами к её губам… 
       Такие мягкие, тёплые, такие сладкие и нежные, только секунду-другую я был готов просто прижимать свой рот к её, нет, мне стало мало, я захотел проникнуть меж них во влажное тепло… я знаю, я знаю, как это, целовать её, я это помню, как это быть губами меж её губ. Я будто перенёсся во времени и мы оказались снова с ней на диване на даче в Кировске… мне даже показалось, что я чувствую запах того старинного дома…
       Но Таня отклонила голову, выдыхая.
        — И-извини… извини, Марат… извини… ты… пожалуйста… не надо…
      Тут я почувствовал и круглый живот, и то, что она оттолкнулась, упираясь руками.
        — Господи… прости, это я… это… виноват.
       Таня прислонилась лбом к моему плечу, сильнее не отстраняясь.
        — Ты… не говори так, — и даже погладила меня по груди ладошкой. — Ты не виноват. Ты вообще ни в чем не виноват. Просто всё как-то… неказисто со мной. Я… ох…
        — Давай чай пить, — сказал я, отворачиваясь, я не хочу обниматься с ней так, точнее, не то, что не хочу, не могу. Железный я что ли?
       На этом инцидент был исчерпан, но зато я долго не мог уснуть. Мало того, что сквозь не забранные шторами окна светило это небо, на которое не приходит ночь, как и в Шьотярве, где в каждом доме ставни. А здесь я лежал будто на ладони у этого солнца. Но оно не грело сейчас, не жарило меня, нет, но беспокоило, будто слишком пристальный взгляд. Да, я нашёл Таню, я нашёл главного человека моей жизни, но я нашёл её в самый неудачный для себя момент, который заставляет меня ждать, потому что ясно, что теперь ей не до меня…
    …А я не могла заснуть, потому что чувствовала себя виноватой перед ним. Не потому что я не могу его любить, как он этого достоин, а потому что я не имею сил сказать ему об этом. И совсем не то, что мне не до «этого», мне отлично было бы «до этого», будь на месте Марата Валера, как это было в апреле. Вот отчего мне было стыдно.
        Получалось, я использую Марата, его помощь, его преданность и ничего не могу дать взамен. Больше того, я разрушила его жизнь, которой он жил счастливо уже несколько лет, я виновата перед его женой, его детьми, конечно, с её стороны предавать его, да ещё так грубо, так пошло, за деньги, причём небольшие в моём понимании, я бы дала ей намного больше, чтобы она не делала этого. Но я думаю, дело не в деньгах, с её стороны это была месть, и она достигла цели. И то, что его не убили, случайность, благодаря Берте.
       Надеюсь, сама Берта никак не пострадала…
Глава 8. Деловые люди
       Нет, Берта не пострадала, да мы и не знали, что кто-то предупредил их…
       Но по порядку. Мы приехали на хутор нашего егеря, как и договорились с Жанной. И Жанна, получив сумку с пачками денег, принесла карту с отмеченными на ней заимками.
        — Отец думает, они вот здесь. Тут и к дороге ближе всего, а Иван приезжает, колёса чистые всегда, на другие заимки так не проедешь. Да и дом там хороший, не халупа как остальные.
       Тут из-за занавески, что отделяла комнаты от кухни, появился Матвей Федулыч, похожий на сушёного леща, такой же желтый и колючий, с торчащими усами.
        — Жанна, выдь.
        — Чиво? — недовольно скривилась Жанна.
        — Выдь-выдь, иди, подгузник Соне поменяй.
        — Па-ап…
        — Выдь, говорю, в мущинскую беседу не встревай, моду взяли перечить…
       Жанна капризно фыркнула и исчезла за занавеской. А Матвей Федулыч, который как-то постарел за последнее время, достал из буфета водку и поставил на стол бутылку и две рюмки, себе и мне, тем, кто был со мной, он выпить не предлагал.
        — Я ещё вот, что тебе скажу, Макс, — негромко сказал он, когда мы выпили. — Эта баба, с которой он сбежал от нас, при деньгах, как я понял, ты… за Ивана денег с неё возьми, со стервы, раз она, сучка, так под него подстелилась, что он семью бросил, даже забрюхатила ради этого… Потому что…
       Матвей Федулыч обернулся на занавеску и сказал, приглушив голос:
        — Потому что, Макс, — он значительно посмотрел на меня. — Моему зятю есть, что скрывать… Ты, я не знаю, слышал что-то об убийстве в Кировске? Лет десять уже назад, но прогремело на весь Союз. По соседству, в псковском Кировске, году… кажется, в 89-м, произошло убийство целой семьи, и посадили трёх футболистов? К вышке приговорили? Помнишь, нет?
       Ох, как он меня утомил. Ну, слышал я что-то такое, но тогда я только вернулся из армии и больше был занят своими друзьями, и тем, что мы все делаем, тогда мы только начали из Шьотярва выдвигаться в окрестные районы, осваивая поле под названием рэкет, хотя и слова этого ещё не знали, так что было не до просмотра телепрограмм. Но всё же что-то такое мы все слышали, даже обсуждали как-то с парнями, что за звери эти московские мажоры, которые могли убить целую семью, включая мать и престарелую бабку. Но я не понял, к чему это старик Федулыч вспомнил сейчас то дело.
        — Ну так, Матвей Федулыч… — сказал я, злясь оттого, что он отнимает у меня время, и не сказал этого только из уважения к его обвисшим и пожелтевшим седым усам.
        — Так… Это, Макс, не «так», — хмыкнул Федулыч. — Тебе имя Марат Бадмаев о чём-нибудь говорит?
       Да, необычное имя я, кстати, запомнил с тех времён, мы ещё смеялись тогда, что только такой вот, орда, и мог оказаться убийцей-монстром.
        — Помню, Господи! Матвей Федулыч, к чему вы это всё рассказываете? — не выдержал я. — Причём тут те отморозки?
       Тогда Матвей Федулыч сделал «глаза».
        — Притом, Максик. Притом, — Матвей Федулыч склонился почти к моему уху. — Мой зять и есть тот самый Марат Бадмаев. Беглый зек, которого приговорили к «вышке» десять лет назад.
        — Беглый?! — улыбнулся я. Ну и козырь…
       Вот это да. Таня-то, интересно… да нет, не могла она знать, с кем связалась, такая ромашка, откуда ей связи с такими уголовниками иметь. Но этот… ну-ну, это хороший подарочек будет моим друзьям в органах, это надо подумать, как сыграть. Мне нужен Питер и нужна Москва, а с такой фигурой, с таким ферзём, я смогу получить практически любые пути и конфигурации в самых высших коридорах, все хотят прославиться поимкой преступника века, каким, конечно, оказался наш печник. Наш егерь, муж Жанки, дуры с рыбьими глазами. Но какие гарантии того, что он не ошибается, или, хуже, что не врёт? Я, например, в лицо того Бадмаева не видел, как проверить?
       – Да с чего вы это взяли, Матвей Федулыч – сказал я.
      Старик усмехнулся, собрав лицо в множество морщин, и поднялся из-за стола. Я терпеливо ждал, видит Бог, мне это было непросто. Впрочем, старик не мешкал, вернулся быстро, по дороге снова шикнул на Жанну, мы слышали за занавеской, вошёл, очень довольный и положил передо мной на стол вырезку из старой газеты. На ней была небольшая заметка, что-то вроде «Новый форвард «Спартака»», но главное не в заголовке, конечно, и не в тексте, который, я, конечно, не стал читать, главное было в большой фотографии, на которой несложно было узнать нашего печника, Жанкиного мужа Ивана Преображенского. Конечно, он изменился за десять лет, борода, опять же, но… у него слишком яркая внешность, чтобы можно было перепутать или ошибиться.
        – Да и не отрицал он, когда я сказал ему об этом, – Матвей Федулыч опрокинул водку в горло. Проглотил, не морщась и добавил: – А я, признаться, футболом всегда живо интересовался, и «Спартак» – моя любимая команда.
       Ну, отхватил я куш, это спасибо тебе, Матвей Федулыч, это стоит не двадцатки зелёных, а раз в пять больше. Да что в пять, глядишь, и в десять.
      Я улыбнулся, поднимаясь, и протянул руку Матвею Федулычу.
        — Ну спасибо, Матвей Федулыч, спасибо за информацию. Я обещаю, отомщу за вас, получат они оба.
       Выходя на двор, я чуть повернул голову к Шлемофону:
        — Потом Федулычу ещё десятку привези. 
       И после этого мы и поехали к заимке, указанной нам на карте…
       Увидев, как Жанкин муж бежит от дома с сумкой через плечо, я понял, что нас ждали, и что Тани в доме, скорее всего, нет, вряд ли и этот бросил её как РОман. А его надо найти, не знаю, насколько он важен для неё, дорог и прочее, не так и важно, женщины ведь как псинки, прощают даже тех, кто их сапогом под брюхо, и этого тоже пожалеет, если я пистолет к его уху приставлю.
       Мы, конечно, стрельнули по ним, но я сразу сказал, что если заденут её, бошки оторву, но никто и сам не хотел ранить беременную, все за свою карму боятся, а вот по нему палили старательно, ведь, если не он, она останется в наших руках. Но нет, они всё же опередили нас и укатили на своей старой «ниве». Вот по какой дороге, куда, чёрт, из-за того, что они успели улизнуть, мы потеряли время и пока дали клич пэпэсникам, они как-то успели-таки исчезнуть. Отсиживались где-то ещё, где-то, где мы не могли знать, или сбежали в соседнюю область, но куда? В Ленинград? Или Вологду, Псков? А может в Финляндию, ещё проще… Кто знает, к чему они готовились это время? И какие связи имеет такой кент, как Марат Бадмаев…
       Надо найти Романа, или он тоже не Роман, а… кто?
        — Да Роман он, Макс, как ни странно, — чрезвычайно довольный сообщил Фомка, который через несколько дней сообщил мне, что РОмана нашли. — Представь, он на гауптвахте сидел. Умно спрятался, скажи?! Мы и подумать не могли, я для порядку решил все СИЗО прошерстить, а заодно и гауптвахты. Он, оказывается, дезертир, сволочь.
       Я посмотрел на Фомку.
        — Ну чё, нормально, один раз Родину предал, присягу, другой — любовницу, нормальная эволюция нормальной мрази, — усмехнулся я. — Теперь хотя бы понятно, как обращаться с ним, а то я смотрел-смотрел на него, всё понять не мог логики его жизни. Теперь ясно.
       Когда я вошёл в комнату, где сидел Роман, моргая подбитым глазом, он вытянулся со страху на стуле. 
        — Не ссы, не убью, коли умный будешь, — сказал я. — Расскажи-ка милый друг, РОман, или Роман, как тебе больше нравится, всё, что ты о Тане знаешь. И не ври…

       За прошедший месяц, что мы жили в Питере, я как-то быстро привык. Рано утром я уходил на работу, вначале мёл улицы, прилежащего района, между прочим, я бы страшно удивился, если бы узнал, что десять лет назад здесь так же точно махал метлой, начиная свою карьеру Книжник, которому я так завидовал, когда видел его по телевизору с Таней. Потом к восьми — разгружать товар в три соседних магазина, а потом отправлялся прочищать и перекладывать камины богатым горожанам, которых становилось всё больше в прекрасном городе. Работа эта стоила дорого, и хотя за месяц я принял только четыре таких заказа, но получил достойно, сколько егерем в Шьотярве и за три месяца не заработал бы. А Таня, которая не могла сидеть без дела, сделала пару набросков из окна, и попросила меня отнести к вернисажу.
        — Сам не стой, там мафия, морду набьют и всё, отдай торговцам, пусть сами цену назначат.
      Удивительно или нет, но Тане сопутствовал успех, ну то есть её работам, в первый же день купили оба наброска, всё же был туристский сезон, и запросили ещё.
        — Только давай, скажи мазиле своему, пусть не ленится.
       Выслушав это, Таня подумала день-другой и написала мой портрет, небольшой, я стою у окна, обернувшись через плечо, обнажённый по пояс, я и позировал-то ей не больше часа, она писала несколько дней на небольшом холсте. Торговцы ржали надо мной.
        — Ну, сам ты так написать не мог, не ври, с такого ракурса, как зеркала ни выставляй, себя не запечатлеть, — сказал один, «особенно умный» с какими-то затрапезными очками на коротком носу. Он вообще слишком пристально вглядывался и в меня, и в картины, и в прежние, и, особенно в этот портрет.
        — Я и не говорил, что это я написал, — сказал я. — Жена моя развлекается, училась когда-то, вот и…
        — Жена? — он, почему-то побледнел. — Когда ж она писала тебя? Давно?
        – Отчего же давно, недавно, вчера, – усмехнулся я.
        – А как зовут жену?
        — Ну чё ты пристал к нему, Серёженька? — сказала какая-то смешная бабка в пальто, которое не снимала даже сейчас, летом, хотя сегодня было ветрено, но всё равно, не для пальто, и не для неизменных ботов, что были у неё на ногах. При этом она пахла какими-то знакомыми советскими духами «Красная Москва» или какими-то ещё, но точно из моего детства. — Хорошие картинки, люди оборачиваются, а тут голый мужик, да ещё такой, колоритный… Ты каких кровей будешь, парень, не чечен? Хотя не похож вроде на кавказца…
        — Кавказцы… там арабов уже больше, чем кавказцев, — буркнул кто-то ещё.
        — Не переживай, хохлов там тоже хватает.
       Тот, что говорил об арабах, отвернулся, нахмурившись, и пробормотал себе под нос, закуривая.
         — Где клоака, там и черви…
       Портрет мой провисел на вернисаже немного дольше, потому что просили за него дорого, хотя я просил цен не задирать.
        — Ты не умничай, и не учи нас коммерции. Приноси ещё, тут одного портрета мало, надо, чтобы целая стенка была, тогда взгляды притягивает.
       Излишне говорить, что половину стоимости забирала баба Катя, хотя это мне она говорила, что половину, на деле могло быть и больше, но кто бы это проверил? Никто в обиде не был. К концу июля мы с Таней уже неплохо заработали. Она смеялась над моим «неплохо».
        — Ну в наших реалиях, Маратка и двадцать тысяч рублей – это очень неплохо.
       – А ты как те супермодели меньше, чем за десять тысяч долларов и кровати не вставала, поди?
       – Я вставала бы, но сбивать гонорары, сам понимаешь, тоже не дадут, нальют клею в туфли… Всякое бывало. Поначалу, пока не разобралась, пока имени не было, по-разному… Но на западе это индустрия, не так как у нас, у нас пока… – она покачала головой. – Но и у нас наладится, вон журналы какие выходят, любо-дорого, и дизайнеры появились, и фотографы... вторичность только изживать надо, а это сложно.
      Так что, на заработанные деньги мы отправились в магазин, купили ещё кое-какую одежду, и мебель, потому что в этой чудесной просторной квартире, в которую смотрела Нева, Петропавловка и целое северное небо, почти не на чем было сидеть, и, если я привык на пол садиться смотреть телевизор, то Тане туда-сюда на пол садиться и вставать тяжеловато. Так что теперь в её обширной спальне, куда я приходил смотреть телевизор, были диван и кресло с гнутыми ножками. Кресла эти были очень дороги, так что пока больше ни на что большое нам не хватило.
        — В следующий раз люстру купим и вообще, надо гостиную уже сделать, а то мы малышу, который только ещё когда родится, мы почти всё купили, а для себя гостиную не можем сделать, — сказала Таня.
        — Тебе не нравится, что я у тебя телевизор смотрю?
       Таня посмотрела на меня:
        — Дурак, что ль? — хмыкнула она. — Это я телик узурпировала, что ж тебе на кухне сидеть? Хорошо, хоть книжки копятся уже.
       Это верно, книги мы с ней покупали каждый день, ни шкафов, ни полок не было, стопочки теперь ютились всюду. В одной из комнат Таня оборудовала себе подобие мастерской, и писала здесь и мои портреты, и пейзажи, видные из окон, но и те, что начинала, гуляя по городу, а заканчивала дома, этих работ тут уже скопилось маленьких и больших немало, но спросом, как ни странно больше всего пользовались портреты, мои и нескольких ещё незнакомых людей, мужчин и женщин. Никого из них я не знал, откуда Таня взяла эти лица?
        — Кто это такие?
        — Случайные люди, пока наброски на улицах делаю, вижу. Некоторые останавливаются, смотрят, запоминаются.
        — Тут и Паласёлов, и РОман… неужто тебе лица их приятны?
      Таня засмеялась.
        — Нет, они даже не люди для меня оба, уже прошлое. Но лица их знаю хорошо. Вот и Бертино здесь, и Генриетты, и отца… и Мартинки с Егором, Варак, Марк Миреныч...
       Вот и торговались эти портреты неизвестных и мне известных людей, написанные в разнообразных житейских сценках. Вот семья за чаем, сейчас Егор, мешающий ложкой в чае, скажет что-то, пока Мартинка мажет масло на хлеб, тут и кошка их сидит, ждёт, когда кусочек бросят. А вот тот же Егор возле нашей церкви, что Таня начала ремонтировать. И саму церковь и других людей возле неё, брёвна, доски, берёзы и сосны вокруг. Вообще, в основном Танины портреты и были такими вот жанровыми, как кино. Наверное, поэтому они и пользовались таким спросом, ведь разнообразных питерских пейзажей здесь было более чем нужно, а вот таких картин не найдёшь, только в том самом Эрмитаже или Русском музее, а это особенно льстило покупателям. И это наращивало спрос и цену тоже.
      В очередной раз, когда я принёс картины на вернисаж, ко мне подошёл тот самый Серёженька очкарик.
        — Как жену зовут, так и не сказал в тот раз? — улыбнулся он, но напряжение в его лице мне не понравилось.
        — А почему ты интересуешься так настойчиво? Что тебе до неё?
        Он посмотрел мне в глаза и не сказал ничего. Я вскоре забыл о его расспросах, он больше не спрашивал, молча и издали смотрел, но не подходил ко мне.
        В результате вскоре мы с Таней купили роскошный диван в гостиную.
        — Зачем такой дорогой? — спросил я, мы потратили почти все деньги на этот диван с такой же шёлковой голубоватой обивкой, как и кресла и кровать в её спальне.
        — Ну Марат, не могу же в эту квартиру притащить ширпотреб, ты ведь понимаешь? — улыбнулась она. — В прежние времена я бы обставила её за неделю, учитывая время доставки с фабрик. Но теперь нам с тобой туго приходится.
       И подмигнула.
        — Ты привыкла к роскоши, муж богатый был?
        — Очень. Муж был очень богатый… Но что теперь говорить? К его богатству мне доступа теперь нет.
        — И, слава Богу, — сказал я, направившись в прихожую.
        — Ты куда на ночь глядя? — удивилась Таня.
        — А я ночную халтурку нашёл, — улыбнулся.
       Таня покачала головой, подходя ближе.
        — Мне это не нравится, Марат. Ты и так много работаешь. Зачем? Мы не голодаем, а диванчики и прочие прелести можно покупать, не спеша.
       Я только поцеловал её легонько в щёчку, это мне разрешалось не меньше двух раз в день, обнимать легонечко за плечи тоже было можно. Я спорить я не стал, но работать старался больше, мне не нравилось то, что она уже зарабатывала больше меня. Но впереди, конечно, ребёнок…
     …Марат почти не бывал дома, брался за все работы, что подворачивались под руку, а я подумывала о ремонте ванной, но на это надо денег столько, что если бы я знала, что окажусь без денег, то начала бы с ванной. А так… мою теперь хлоркой и щётками каждый день, скребу до одурения, но зато хотя бы чисто.
       Но за всем этим, за работой, а я старалась не сидеть на месте, я каждый день думала о том, что Валера давно должен был приехать. И я страшно боялась, что он не получил моего письма не ехать в Шьотярв, и попался в руки Паласёлова. А ещё я боялась, что он получил письмо и решил, что я не хочу его видеть. Но больше всего я боялась, что с ним случилось что-то там, на войне, что он мог быть ранен или даже… Нет,  не позволяла себе додумывать.
        Поэтому я смотрела новости по всем телеканалам, пытаясь представить, что там происходит. И однажды я увидела репортаж «военного корреспондента Платона Олейника с линии фронта»… Боже мой, увидеть Платона, Платона после стольких месяцев, будто вернуть в прежнюю жизнь. Он, неизменно красивый, синеглазый, но выглядевший каким-то усталым и бледным, но форма, даже бронежилет, удивительно шли ему, он говорил отрывисто и быстро, не так как обычно, как было прежде, когда он рассказывал криминальные новости, умудряясь вставлять вальяжную ленцу. Теперь не так, похоже, происходящее возбуждало и нравилось ему намного больше, а правильнее сказать – оживляло его. Вот именно так: оживляло, несмотря на усталость и бледность его лица, оно было будто освещено изнутри, потому что то, что он видел там, было настоящим и нам, зрителям, он рассказывал так, чтобы мы хоть на тысячную долю почувствовали, что там происходит. Не просто, что он видит, ведь мы все смотрим по-разному, но что там происходит. И это было замечательно.
       Я так захотела позвонить ему, но теперь у меня не было телефона. Теперь для меня это было дорого, учитывая, сколько всего ещё нужно купить, учитывая, что у меня нет документов, и если явится даже участковый, я ничем не докажу своё право на эту квартиру, а ведь в наследство должен был вступить Платон и папа с мамой. Уже ради этого надо связаться с ним, а то вдруг родители надумают наведаться сюда… С телеграфа, что ли, позвонить, звонят ещё так?
       А Валера не отвечал на мои письма, я писала на тот адрес, что он оставил, уезжая на фронт. И только к концу августа подумала, что, может быть, надо написать в Москву?
     А роды, между прочим, уже недели через четыре-шесть, как выразилась гинеколог в платной клинике, куда мне пришлось обратиться из-за того, что у меня до сих пор не было документов.
      Но необходимо всё же оформить документы и поэтому я попробовала обратиться в милицию как Татьяна Вьюгина, с заявлением об утере паспорта. Без свидетельства о браке я не могла подтвердить, что я замужем, без свидетельства о рождении вообще ничего не могла подтвердить. Сообщить свои настоящие данные, это… это невозможно, по документам я мертва, что со мной сделают? В тюрьму посадят?
       Или ничего не сделают? Сочтут ошибкой и всё?
       Решая эту дилемму, я до сих пор так и была никем. Иван предложил заявить, что я его жена Жанна и потеряла документы.
      — Станешь старше немного, ведь не беда? Но зато будет и паспорт, и свидетельство о рождении ребёнку.
       Но это плохой был способ… совсем негодный способ. Во-первых: надо быть наивным человеком, чтобы предполагать, что этот обман может сойти, обязательно проверят всё до места рождения. Даже если бы я согласилась, а я не думала этого делать, нам не удалось прикинуться.
        — Тем более, Марат, твои-то документы подложные, проверят ведь и тебя. Ладно я, а ты… Купить надо паспорт, вот что. Это самое безопасное. Но я не представляю, как это сделать. Здесь у меня нет связей и нет достаточно денег, чтобы обойти их. Так что попробую стать Татьяной Вьюгиной, а вдруг удастся? В любом случае, больше мне не на что рассчитывать.
       Я размышляла над этим, сидя над Румянцевским спуском, над своим наброском, на котором был сфинкс, восхищавший меня при каждом взгляде на него. Я вообще не понимаю, как можно создавать такие совершенные скульптуры, как эта, словно гранит просто живой, вот сейчас этот полулев-получеловек решит размять затекшие от долгого сидения лапы, шевельнёт хвостом, мне казалось, я уже вижу, как начинают играть мышцы под шкурой… из гранита…
      Сегодня было очень жарко, душно, парит, удивительна такая духота, уж август, на носу осень, а всё жара, для северной столицы странно.
        — Таня?!.. Танечка, так ты… ты живая!.. И ты… ты…
       О, Боже мой, вот это да… Это Анна Любомировна, мать Володи, несчастная, убитая горем, когда я видела её в последний раз, сейчас она, исхудавшая и бледная, я не хотела сказать про себя: постаревшая, но, наверное, именно так это можно было бы назвать, стояла в пяти шагах от меня, держа за руку малыша Никиту, я сразу узнала его.
       А Анна Любомировна подошла ближе и кинулась мне на шею, именно так, не просто обняла, а бросилась на шею. И, плача, стала гладить меня по спине и плечам со словами:
        — Танечка… Танечка, ты… Ты в положении… а я ничего и не знала… Ох, Танюша…
        — Ну что вы, Анна Любомировна, — смущённо пробормотала я, признаться, не зная, что делать. Вот попалась, так попалась.
        — А я-то не верила… не хотела верить, что вы оба… а ты вот… ты жива… Танечка! — и ну снова обниматься.
      Но я была не против, разве мне жалко? Особенно её, мать Володи… Но в следующее мгновение прояснилось, почему Анна Любомировна стала так сердечна со мной – она истолковала моё положение по-своему, она решила, что я беременна от Володи.
        — Танечка… Таня… спасибо тебе, девочка… Ох, Танечка… когда ждёшь?
      Когда… да уж и сумку собрала, чего там… только документов до сих пор нет, но это не для Анны Любомировны.
        — А я вот, видишь, приехать пришлось… Никиточку в Кировск везу…
        — На-а… лето? — немного растерянно проговорила я, я никак не могла прийти в себя от этой встречи, и, к тому же, Анна Любомировна никогда не смотрела на меня с таким дружелюбием и даже нежностью.
        — Да нет, совсем, похоже… Рита… видишь, как… видишь, как оказалось… отказалась Рита от Никиточки.
      Меня будто окатило холодной водой, я посмотрела на малыша, удивительно похожего на Володю, такого же белобрысого, кудрявого и курносого, как мой милый Володенька. Ком со слезами подкатил сразу к носу, у меня выступили слёзы. Бросить своего малыша… бросить своего малыша… да кто это может… Тем более сына Володи… Володя… И вдруг, будто именно сейчас я осознала до конца, что его больше нет, и я никогда его не увижу, я разрыдалась в голос, с соплями, слюнями и полным бессилием. И тут уже Анна Любомировна и даже сам малыш Никита, обнял меня за ногу, прислонив свою милую головку.
       В результате мы все сели здесь же возле грифонов, глядя на Английскую набережную напротив.
        — А я тибя помню, — сказал Никита, задумчиво глядя на меня, когда я, наконец, перестала рыдать. — Ты – Снегуйка. А язве летом Снегуйки бывают? Ты теперь летняя Снегуйка? Поэтому у тибя нет косы? Она ястаяла?
       Улыбаясь, я обняла его, славного мальчика, частичку моего Володи, его продолжение.
        — Да, малыш, я протянула ему руку, и он вложил в неё свою ладошку.
        — А ты меня помнишь?
        — Конечно, — улыбнулась я. — Тебя зовут Никита.
        Он рассмеялся.
         — А что у тебя в животе? Ты кого-то съела?
        Мы с Анной Любомировной рассмеялись, утирая уже слёзы смеха с ресниц. И она ответила за меня.
        — Нет, Никиточка, у Снегурки в животе твой братик.
       Я взглянула на неё, надо было сказать, надо было, но оказалось невозможно сейчас сказать это. А малыш Никита изумлённо проговорил, округлив сразу и глаза и ротик:
        — Как это? А как он забъялся туда? И зацем? Гъеться?
       Ну что было делать? Мы хохотали с Анной Любомировной несколько минут, а Никита обиделся на нас и отошёл со словами:
        — Ох, зенсины, смиются и смиются… сто с ними поделаес…
        А потом мы пошли по Университетской набережной к Благовещенскому мосту, который в моём детстве назывался мостом лейтенанта Шмидта. С тех пор всё переименовали, с тех пор прошла целая вечность, с тех пор, как мы были детьми, с тех пор как мы с Володей целовались в моей комнате, даже с тех пор как мы встретились с ним здесь, в подворотне у Невского… за два месяца здесь я ни разу не была вблизи того места, я просто не могу… это очень больно. Это так больно, что я не могу даже думать об этом.
       Когда я уехала из Москвы, прошлое словно отодвинулось, словно мы снова просто расстались с Володей на время, как было, когда он уезжал на гастроли, как было, когда мы оба уехали из Кировска. И, когда мы попрощались с Анной Любомировной и Никитой, которых я проводила на поезд, я побрела домой и думала всю дорогу о том, что Володина мать рассказала мне. За неполные девять месяцев всё изменилось в жизни Книжников. Вначале Рита отказала им в том, чтобы видеться с Никитой, но потом неожиданно привезла его в Кировск…
        — …и оставила, вообрази! Сначала на две недели, потом приехала, побыла полдня и снова укатила и после этого уже только через три месяца явилась, ни одежды малышу не привезла, а тут зима кончилась, весна идёт, а за ним лето… Он спрашивал вначале, плакал. А потом и перестал… А она теперь куда-то в Европы укатила. Или уж в Таиланд… Я не помню, Никита Василич помнит… А мамаша её вообще говорить со мной не стала, потому что считает, мы виноваты в чём-то пред ними. На что её дочь шикует сейчас? На какие деньги? Она не работает… и никакой благодарности. Квартира здесь, в Ленинграде, квартира в Москве, так знаешь, что они говорят? Маленькие квартиры, видишь ли… а что деньги все забрала? Сказала: «он такой большой звездой стал при мне и благодаря мне». Танюша, представляешь? Благодаря ей!..
       Я ничего не сказала, я знала, что Володя это Володя, и не я, так другой помог бы им раскрутиться, а безмерно талантливым он был только благодаря Богу и никому больше.
        — Пиизжяй в Киовск, Снегуйка! — помахал мне Никита с порожка вагона. — Пиедешь?
        — Приеду, — улыбнулась я, ведь я не могла сказать нет, а теперь значит, придётся исполнить обещание.
        — Пиизяй, я буду скуцять! — улыбнулся Никита. – Буду здать тибя!
       Придётся исполнить обещание, как, пока не представляю, но нельзя обманывать малышей.
       Думая так, я пошла домой, не в силах скрыть улыбку, да, мне было хорошо, светло на душе, хотя, кажется, новости, рассказанные Анной Любомировной, вовсе не были весёлыми, но и она и я расстались как-то удивительно светло, и отрадно мне сейчас было. Я не могла не вспоминать улыбку Никиты, такую точно как у Володи, его глаза и вообще весь он, его сын, как послание от Володи, его привет. И вот это «пиизяй, Снегуйка!». Как бы это сделать? Надо подумать, как навестить малыша, и несчастных родителей Володи, думается, любое упоминание о сыне, а я для них такой вот привет тоже, и могу порадовать своим появлением. Правда Анна Любомировна решила, что я беременна от Володи, и я смалодушничала и не сказала, что это не так. Наверное, если бы я могла подумать, что мы увидимся когда-нибудь, я бы подготовилась и сказала бы, что это не так. Но случилось, как случилось, что теперь, как говориться… Подумаю после об этом, сына ещё родить надо.
       До дома я добралась около восьми, сегодня Марат снова отправился на ночную разгрузку вагонов, делал так не меньше раза в неделю, а то двух, дома было одиноко без него в эти вечера, ещё поэтому я не спешила. Я вошла во двор, уже в лучах заката, которые золотили Неву, набережную, фасады и заставили сверкать Петропавловский шпиль, словно он золотая игла, но не пронзающая небо, а ось, вокруг которой вырос некогда этот необыкновенный город по мановению великого замысла русского царя.
       Не входя в арку и во двор за ней, где уже сумрак, я остановилась на несколько мгновений, чтобы бросить взгляд на небо, Неву, и на золотой шпиль между ними…
      Вошла во двор, в полумраке мне всегда было жутко здесь в сумерках при воспоминании о том объявлении, о крысах, которые шныряют тут где-то, поэтому я поспешила к подъезду, чувствуя, как от страха немеют лодыжки. 
Глава 9. Циклон и наводнения
       — Куда ж ты так бежишь-то? — этот голос прозвучала неожиданно, что я вздрогнула так сильно, что у меня в животе со страху проснулся и мой малыш.
       Я обернулась, в полумраке двора, который закрыт со всех сторон, я не сразу увидела его. Его…
        — Валерка… — прошептала я. А потом, взвизгнув, бросилась ему на шею. — Валерка!
       Он, засмеявшись, подхватил меня в объятия. Как ты прекрасен, как чудесно ты пахнешь, как приятно обнимать тебя, мой любимый, бесценный…
       Он гладил меня по волосам, выдыхая, и целовал, едва касаясь, и волосы, и висок, и лоб, и щёку, и шептал:
        — Таня, милая… Милая… моя милая…
       Послышались чьи-то шаги, и мы отодвинулись друг от друга.
        — Идём, идём наверх, — я взяла его за руку, и потянула к парадной. — Давно ты здесь? А я всё жду-жду…
        — Ну я тоже тут заждался, уже часа три тут торчу. Старушки добрые даже чаем напоить хотели, пришлось согласиться, а то им так стало меня жалко, что готовы были со мной тут на скамейке сидеть. Таких старушек нигде больше нет. В Москве милицию бы вызвали, а тут…
       Я засмеялась:
        — Не-ет, Валерка, в Москве они бы просто тебя не заметили.
       Мы поднялись наверх, тут стоял у двери большущий букет. Валера пожал плечами, поднимая его:
         — Ну я же не думал, что не застану тебя. И таскать его за собой вообще… как будто девушка на свидание не пришла. 
         — Да пришла… — я поцеловала его и открыла дверь.
        Когда мы вошли, догорающий закат залил жидким золотом все окна, заполнив квартиру сиянием.
         — Вот это да… — выдохнул Валера, проходя из передней в гостиную, где кроме дивана был только камин. Но он несколько мгновений мог смотреть только на то, что было видно из окон: простор неба, реки, Петропавловской крепости и всей Петроградской стороны. Но главное — небо. Небо, залитое краской заката, расцвеченными облаками, оно темнеет с другого конца и уже можно видеть звёзды между облаков, но чем ближе к горизонту, тем щедрее пропитано солнцем.
       Валера обернулся на меня, с восхищённой улыбкой.
        — Здесь кажется, что плывёшь на палубе фрегата, — сказала я.
       Валера засмеялся:
       — На фрегатах не плавают, а ходят.
       — Ой, ну ладно выпендриваться, тоже мне мореход выискался… Давай, покормлю?
       Но он подошёл и обнял меня, погладил по щеке.
        — Да я ел полдня, то пирожки, то булочки, крендельки да сушки… — и, притянув под затылок, поцеловал…
      …Поцеловал, словно делая вдох, смотреть не неё уже была радость сравнимая с радостью жить. Самым сильным моим желанием сейчас было немедленно соединиться с нею. Немедленно, вот просто теперь же… Но большой живот с уже вполне ощутимым там ребёнком меня смущал, было страшно обращаться с нею, как привычно, и сама она была и такой как всегда и всё же другой — теплее и мягче. Вся. И её взгляд сейчас был невероятным, словно в нём сходились все звёзды неба…
        — Ох, Танюшка… мне  страшно, ты такая… — прошептал я.
        — Ну какая? — выдохнула она, смущаясь. — Альбина разве была другой?
       Я засмеялся:
        — Откуда мне знать это? Как только объявлялось о беременности, доступ к телу воспрещался.
         — Так ты неофит у нас? — засмеялась и Таня, притягивая меня к себе. — Не бойся, любимый муж — одна радость. Счастье — быть с тобой.
        — Правда?
        — Что ты спрашиваешь, стоеросовый?
       Ну, словом, природа и любовь с взаимным желанием помогает во всём, и мне кажется, Тане было хорошо, даже лучше, чем всегда. У неё здесь большая-пребольшая кровать, а окна открыты настежь по случаю жары и небо уже чёрно-синее, ночное, смотрело в большую пустую комнату через ряд из трёх высоких окон.
        — Большая квартира, сколько комнат здесь?
        — Комнат? — почему-то удивилась Таня. — Да я не считала… сколько… восемь, что ли… или… Ну я не знаю…
        — Пустая совсем.
        — Деньги кончились, — тихо засмеялась Таня, прижимая голову к моей шее.
        — Почему ты уехала из Шьотярва? Что-то случилось там?
        — Долгая история, давай, поспим? А завтра… расспрашивай… я тоже спрошу, почему ты ни одного письма не написал.
        — Ну, Танюшка, какой я писатель писем?
        — Ну какой, такой же, как и я. А ты… эх, ты, Валерка-Лётчик. Ладно, всё, спим, — Таня собралась повергнуться ко мне спиной.
        — Ну да щас, «спим»! И не думай! — засмеялся я, снова целуя и обнимая её…
       Потом мы, действительно, заснули, я заснул после Тани, обнимая её, под моей ладонью толкались маленькие пятки или локотки, маленький человек, уже вполне готовый, чтобы родиться, уже сильный и даже смелый, такой смелый, что толкает меня… А если она будет любить его больше, чем меня? Думать о нём, смотреть только на него. Что если…
     На этой мысли я и заснул, и проспал до самого утра. А проснувшись, обнаружил, что лежу один. Я повернулся, глядя вокруг себя, утром комната выглядела как-то совсем иначе, не так как вечером. Вчера было сплошное небо, сейчас — свет, солнце заливало его, но не било сюда, в окна, это была северная сторона, но небо было пропитано солнечным светом так густо, что он казался плотным и будто вдвигался сюда, внутрь комнаты.
       Я сел, осмотрелся, вчера было не до этого. Большая комната, метров двадцать пять, да нет, тридцать, камин, настоящий, судя по всему, возле сложены дрова, большой белый портал и дымоход украшен, похоже, мрамором, на камине очень красивые старинные часы, так вот, что тренькало всю ночь… Денег у неё не хватило на это всё, ох, Танюшка, деньги точно любят тебя…
       Я встал, паркет очень старый и жаждет обработки, но выглядит очень благородно, впрочем, как и всё здесь. Краска на стенах свежая, а всё остальное — благородная старина. Но кровать новая абсолютно, шёлк на обивке пахнет, плотно-упругая.
       Я подошёл к окнам как вчера и снова задохнулся от невероятной красоты этого простора. Всё же удивительно и необыкновенно красивый город…
       Я долго стоял так, в дальнем конце этого самого бескрайнего неба я увидел синеву, тучи громоздятся?
       Выйти надо из комнаты, Таню найти, где она тут? Я натянул джинсы, обернулся ещё раз на комнату, да, в этом вся Таня: пустая вроде комната, только кровать и какое-то кресло, покрывало сползло к полу, оно тяжёлое, шёлковое, и голубоватое, как и обивка. Красивые изящные вещи, вокруг неё всегда всё на удивление красиво, словно её собственная красота пропитывает собой всё поблизости, как солнечный свет небо.
       Вчера я вообще ничего не увидел, а сейчас брёл по анфиладам комнат и понял, что все подремонтированы, везде свежая краска, белая и голубоватая, ещё светло-серая, покрашенные стены, двери все белые, старинные, неидеальные, с трещинами и отломанной резьбой, но кое-где остались даже старинные ручки…
       Я набрёл и на детскую, тоже большая, но меньше спальни, она была последней в анфиладе, прилегала к спальне и здесь стояли не распакованные коляска и кроватка, несколько наборов одёжек, белья, и ещё большая раскрытая сумка, я заглянул в неё, это для роддома, но там, видимо всё время менялось содержимое. Я долго смотрел на это всё и понял, что да, она всё приготовила, но не касается этого всего из страха спугнуть приблизившееся счастье…
       Я сам даже не думал ещё об этом. И потому что было странно поверить в это, и потому что ещё страшнее было всё потерять. Словом, я постоял тут несколько минут и вышел.
       А ванная очень старая и очень чистая, пахнет хлоркой. Я умылся, пригладил и завязал в хвост волосы. Я нашёл Таню в её мастерской, она была закрыта, внутри пахло масляными красками и скипидаром, и света здесь было, как и везде, очень много. Стояли подрамники, стояли баночки с кистями, лежали палитры и множество тюбиков. Стопки картин у стен, и так, на старом, уже заляпанном красками столе. Низкий диван со старой кожаной обивкой тоже с пятнами краски. Здесь на полу были разложены газеты и какие-то старые календари с Пугачёвой в начёсе образца 86-го года, афишки, всё это, чтобы не запачкать паркет как я понимаю, ковров тут нет, только в детской оказался толстый белый ковёр.
       Таня обернулась ко мне. На ней какая-то холщовая рубаха, тоже запачканная краской, как и её милые руки, почти до локтей. А ноги босые, милые красные пятки…
        — Проснулся… — она улыбнулась и отложила кисть, сунув её в банку с маслом, я знаю, что там подсолнечное масло, она всегда так делала. — Идём, покормлю тебя.
        — А ты что так рано встала, ни свет, ни заря? Не спится?
       Таня кивнула:
        — Днём сонная, ночью не спится. Да ещё и снится всякая… пакость…
        — Пакость? — засмеялся я. — Это что же?
        — Тараканы сегодня снились, — сказала Таня.
        — Ну что ты! Тараканы — это же к деньгам.
        — Это говно к деньгам, Валерка, а тараканы… — она передёрнулась. — Это пакость.
       Мы вышли из мастерской, она плотно закрыла двери.
        — Воняет скипидаром, по всему дому разнесёт.
        — А мне нравится, — сказал я, взяв её руку, и поднёс к лицу, она тоже пахла скипидаром и краской, мой любимый запах.
       Таня погладила меня по губам, к которым я поднёс её.
       — Ох, надо было окна закрыть, дождь будет, гроза приближается.
       — Может, стороной обойдёт?
      Танюша кивнула:
        — Да, часто обходит, вот уж подойдёт, вот уж туча над головой, и грохочет и урчит… и вдруг… всё куда-то уносит и остаётся только озон в воздухе. 
       Мы пришли на кухню, тут тоже было небогато с мебелью, на полу зато «шахматная» плитка тоже старинная, но кое-где потрескавшаяся, кое-где отколотая.
        — Тут неказисто пока, — улыбнулась Таня, немного смущаясь.
        — Тоже денег не хватило? — засмеялся я. — Ничего, теперь я тебя стану обеспечивать. Наконец-то.
       Таня подошла ко мне, и погладила по волосам и оставила руки на плечах.
        — Да, милый, наконец-то. Наверное, нужно было, чтобы прошли эти десять лет, и мы зажили обычной нормальной среднестатистической семьёй, чтобы понять, что важнее и ценнее всего. Хотя… я и тогда не заблуждалась на этот счёт…
       Я притянул её к себе, запуская пальцы ей в волосы, они отросли с апреля, но всё ещё очень коротки, не такие как я привык, как всегда у неё были прежде, но они всё те же, очень тонкие, но притом густые, нежные и шёлковые. А за стенами и в распахнутое окно кухни погромыхивало, пока глухо урчало, и начали влетать ветерки, как будто мимо проносились невидимые огромные птицы.
        — Надо же, лето, вроде жара… а пахнет осенью, прямо в окна дышит, а Валер? — выдохнула Таня, положив голову мне на плечо. – Чувствуешь?
        — Ну что ж, завтра сентябрь, удивляться не приходится, — сказал я, пытаясь снова её поцеловать, но Таня, похоже, основательно решила вначале накормить меня.
        — Ну, скажи, что ты хочешь: яичницу, я могу очень вкусно сделать с колбасой, с беконом, с салом даже…
        — С салом? — засмеялся я.
        — Что хихикаешь-то? Очень вкусно, нечего хихикать… А не хочешь яишню, давай каши сварю или картошки пожарю. С сарделькой…
        — Ну, давай яишню свою, фирменную, — сказал я, садясь за стол. Стол-то был новый, и стулья.
       — Это потому, что их вовсе не было. Плита старая копчёная была, шкафчики вот эти жуткие, а стола и стульев не было. Я думала, всё переделывать буду, как и ванную, но… оказалась без денег, так что пришлось просто отмыть и всё.
        — Ты не просто отмыла, ты, похоже, отскоблила всё, ножиком скребла?
        — И железной щёткой, — Таня наклонилась куда-то под раковину и показала ту самую железную щётку, с изрядно стёртыми и погнутыми щетинками.
        — Маньячка, — засмеялся я.
        — Ничего подобного, в грязи никто жить не хочет.
        Таня вымыла руки ещё раз и потянулась за перчатками.
        — Руки бережёшь?
        — Скипидаром и краской провоняла, хочешь наесться этого? «Бережёшь», насмехается ещё… берегла бы, в краску не лезла, а сидела бы на троне в маникюрчике.
       — На каком троне?
       — Умозрительном, конечно, — вздохнула Таня, отворачиваясь.
       Я поднял руки, будто сдаваясь и говоря: «Делай, как знаешь». И стал просто наблюдать за её действиями. В небе снова заурчало и загремело даже глухо, но уже ближе, похоже, тучи, громоздившиеся на западе, всё же накроют город. Таня двигалась у плиты легко, будто танцуя, ловко действуя её тонкими руками, такие, кажется, бледные, но так легко розовеющие от воды, оттого, что она вытирает руки полотенцем, всё в ней лёгкость и свет, она вся из воздуха и света.
        — Что молчишь, расскажи, почему приехал не через три месяца, как обещал, а через пять? — Таня обернулась на меня, аккуратно разложив сало на сковородке, этот её аккуратизм при готовке всегда так умилял меня, будто не сало жарит, а композицию выкладывает. Сало зашкворчало, распространяя аппетитный запах. Таня взялась за зелень.
        — Я там, в Чечне Платона встретил, — сказал я.
       Таня уронила яйцо, оно разбилось и теперь растекалось по чёрно-белым плиткам.
        — И молчишь…
        — Не молчу, говорю вот…
        — Как он? Как ты его видел? Где? — Таня присела, вытирая пол, удивительно легко и ловко она действует, невзирая на большой живот.
       И тут я пожалел, что сказал о Платоне. Ведь придётся рассказать, где я его видел и почему он оказался в госпитале, расстроится… правда, всё хорошо кончилось, и Платон в Москве давным-давно, жив и даже вполне здоров, и даже не в Москве, кстати, а в Испании, куда отправился отдыхать, как мне известно, с семьёй.
       Так я и рассказал о том, что Платон и Катя уехали на курорт с детьми, что у них всё хорошо, даже прекрасно.
        — Ты говорил ему обо мне?
       Я улыбнулся:
        — И даже о нас с тобой сказал, и о нём, — я кивнул на её живот.
        — И что сказал Платон?
       Я расхохотался:
        — Да не поверил, по-моему, думает, спятил я. Я ведь ещё зимой ему сказал, что ты жива, он тогда тоже сомневался, а теперь вообще решил, что… Расскажи лучше, чего тебя из этого Шьотярва унесло? То расхваливала мне на все лады, а то уехала…
        — Да… – начала было Таня.
       В окно влетел сильный порыв ветра, ударив рамой, и я поднялся, чтобы закрыть окно. 
        — Думаешь, может быть наводнение?
        — Из-за чего? Из-за ветра?
        — Из-за ветра, дождя… ну как тут это происходит? Ты видела когда-нибудь? Ну, в детстве?
        — Да и помню, как ни странно, хотя Платошка всё время смеётся над этим, считает, я выдумываю. Не верит, что я могу помнить. Подробностей, я, конечно, не помню, но странно врезалось, какой дул ветер и завывал в трубе дымохода, я очень хорошо помню, как несколько дней дождь лил такой, что не было видно противоположной стороны улицы, и как взрослые приходили домой все мокрые и трясли головами и зонтиками в прихожей, и мне казались похожими на дворняг, отряхивающих свои шкуры, как пахло сыростью от одежды, что сохла по всему дому… Так что да, кое-что я помню…
      Она посыпала тарелку свежей зеленью, полюбовалась своим произведением и поставила передо мной. Яичница была такой красивой, с аккуратными желтками, белоснежными и ровными белками, яркими зелеными трубочками лука, звёздочками укропа и петрушки, и  прозрачными, похожими на опал или оникс, но не сожженными, кусочками сала…
        — Ты ешь, а я пойду, окна закрою, не то, поразбивает все… — сказала Таня, поставив и чашку с кофе передо мной.
      Она вышла, и я, невольно прислушиваясь к её удаляющимся шагам, глотнул кофе, оказавшегося на удивление густым и душистым, с пенкой, как говорится, и только взялся за вилку с воодушевлением глядя на красивую трёхглазую яичницу, как… ну я не только выронил вилку, услышав этот звук, но и напрочь забыл о завтраке, и громе за окном, который раздался сразу вслед за… голосом Марата.
        — Лётчик?.. Ты?!.. Ты как здесь? — проговорил Марат, которого я в последний раз видел в виде монастырского послушника, а теперь… а теперь у него был нормальный утренний вид человека, только что проснувшегося в своём доме. Вы понимаете? В своём доме! Он в своём доме, а я… кто здесь я?! Если он здесь дома, тогда я кто?
        — Я?.. — просипел я, поднимаясь из-за стола, сразу чувствуя, насколько я ниже его ростом, насколько меньше, но, главное, слабее сейчас, у меня даже голос пропал. — А… ты? Ты…
       Да, тогда в Оптино пять лет назад, я чувствовал себя над ним, а теперь он возвышался надо мной. Таня появилась в проёме, и присутствие Марата её вовсе не удивило, как я, странным образом, надеялся, и это ещё укрепило меня в осознании, что он здесь у себя дома. Он, между тем, надел футболку, которую держал в руках, скрыв хотя бы свой великолепный торс, я знаю, что мой и беловатый и жирноватый кое-где, несмотря на все мои героические усилия с постоянной физкультурой, никогда таким великолепным не будет, и вообще выглядит он теперь не жалко и напугано, как в прошлую нашу встречу, когда я даже денег ему дал, за что получил от Альбины тогда несколько дней ругани и последовавший бойкот… Тогда он был жалок, теперь жалок я. Жалок и смешон…
        — О, Марат, проснулся? Яичницу пожарю тебе? — проговорила Таня, взглянув на него.
        — Т-та-аня… что это з-зна-ачит? — как настоящий олигофрен, проговорил я, будто не ясно, что может означать присутствие Марата, неужто я не помню, как он говорил о ней, как менялось его лицо, загорались глаза при одной мысли о Тане. Да и сейчас, он смотрел на неё, и лицо его, освещаясь, будто солнцем, становилось неотразимым.
        — Что? Ты о чём? — спросила Таня, будто не понимая, о чём я говорю, будто это нормально, что под одной крышей два парня и она, притом беременная…
       Как она убеждала меня в том, что беременна именно от меня, не от Книжника, не от мужа, от меня. А на деле… с нею был Марат. Давно они вместе? Давно она морочит меня?
        — Ты что подскочил? Ах, да… я говорила весной, что в Шьотярве встретила Марата?
        — Что? Ты… говорила? Ты ничего не говорила… Ничего!.. По-а-годи… в Шьотярве? Так вы… с самого января…
        — Самое смешное, что мы не встречались до марта, — сказал Марат, с улыбкой. — Что удивительно, учитывая размеры и население Шьотярва…
       Они издеваются, я не пойму? Вот эти смешочки, переглядывания, я не понимаю, договорились морочить меня? Или что это? Такой изощрённый способ пытки?
        — Вы… что?! Смеётесь?! Таня?! Это… это… как только он оказывается рядом с тобой, ты делаешься беременной, так? Так?! — взревел я. – Нравится дурака из меня делать.
       Марат открыл рот от удивления, а Таня отшатнулась.
        — Ш-што ты сказал?! — проговорила она, бледнея, и поморщилась, будто её затошнило.
        — Ты слышала отлично! — прокричал я ей в лицо. — Конечно, за него выйти не можешь, он же… урка беглый, твоя из юности любовь, да?!.. так ты меня! Меня, олуха, окрутила?! Ты… сука ты! Сука! Чёртова шлюха!..
       Я не знаю, что бы я сказал дальше, но Таня сделала два больших шага и с размаху влепила мне оплеуху.
        — Пшёл вон!
        — Что?! — теперь я отшатнулся.
        — Вы… — проговорил Марат напугано, изумлённо глядя на нас, переводя взгляд то на неё, то на меня. — Что… не… надо…
       Но у Тани сверкали глаза пугающим чёрным огнём, я никогда ещё не видел её такой, такой бледной, такой разъярённой, такой решительной.
        — Вон, сказала! — прокричала она. — Чего рот раззявил? Вали! Сука не нравится, пойди, найди себе… что… корову добрую найди!
        — Что?! Корову? — разозлился я, почему-то именно это задело меня больше всего в её словах.
        — Да кого хочешь, ищи иди! Хоть осла! Мне плевать! Только от меня подальше!
        — Тань, да перестань, ну… Лётчик… Чего вы сцепились… — растерянно, даже беспомощно проговорил Марат, надеясь, видимо, остановить скандал, но он был как гроза уже затемнившая небо и сверкающая молниями над нами. Может, это мы молнии мечем, не небо?
       Видеть Марата, именно его, миротворцем было невыносимо, ещё унизительнее, чем до этого обнаружить его здесь, с Таней в одном доме. Это было настолько оскорбительно, будто я какой-то пёс, которому забыли дать косточку, и Марат уговаривает его не рычать сейчас, мол, получишь ты свою косточку, немного позже… И потому я опять надулся силой и заполнился такой яростью, что, подскочив, вмазал Марату, что он повалился на пол, ломая стулья или стол, чёрт его знает, я не видел, я только услышал грохот, звон бьющейся посуды, а сам я бросился вон, как и было мне приказано. Торопясь, я не сразу нашёл спальню в этой треклятой квартире, что ещё больше разозлило меня, хоромы у неё, заблудиться можно…
       Одеваясь, я едва не упал, обуваясь на босу ногу, запутавшись в кроссовках, потому что «языки», конечно, залезли внутрь, я порвал шнурки, и свитер, потому что и вовсе не смог влезть, и в злобе отшвырнул его в угол, но пришлось поднять, не идти же голым, в одной кроссовке, держа вторую в руках, бросился в переднюю, вспоминая, там ли бросил вчера сумку…
       Сумка была здесь, я подхватил и её и вылетел на лестничную клетку, к счастью, дверь тут была с обыкновенным английским замком с собачкой, будто из нашего детства, а не теперешние бронированные двери. Через мгновение я был во дворе и нёсся к улице, пробегая через арку, я задержался, опомнившись, и надел вторую кроссовку, когда я вышел на набережную на меня обрушился ливень в сопровождении грома и молний…
       Но ничто не испугало меня, и даже не охладило меня, я нёсся вдоль улицы, вымокнув в несколько секунд до нитки, прохожих не было, зато машины обдавали меня с ног до головы из канав, образовавшихся вдоль проезжей части…
       Как права была мама, во всём права, а я не слушал из упрямства, из какого-то юношеского глупого противоречия не хотел согласиться, а ведь она была права во  всём, в каждом своём слове, в каждом упоминании о Тане. Говорила же, что не смогу не ревновать, возненавижу и её, и себя, и я ненавижу. Ненавижу её за эту ложь, за это подлое притворство, вот чего ради, спрашивается, лгала о ребёнке, ведь я сказал, мне безразлично, мой или нет, для чего было лгать и выдумывать? Вот зачем? Я и так был ослеплён и всё, чего хотел – это быть с ней, жениться на ней. Какой же я идиот, Господи…
Глава 10. Галина
     …Когда хлопнула входная дверь, Таня вздрогнула, бледнея ещё больше, и опустилась на стул бессильно. Я тоже сел напротив, не глядя на разруху, вокруг, я смотрел на Таню. Обрушился дождь, будто в небе опрокинули не ведро, а целое море воды, она лилась на город, заглушая все прочие звуки, но мне казалось, что всё остальное просто растворилось в этом самом дожде, весь мир, потому что за окнами ничего не было видно, только шумящая мгла. Ничего, были только мы, она и я. Даже бардака на полу будто бы не было…
        — Таня… — наконец-то решился заговорить я. — Тань… что это значит? Почему Лётчик… так… ведёт себя? Почему вообще он оказался здесь? Случайно?
       Я потёр подбородок, в который он влепил всё же весьма чувствительно, раздувается, хорошо, под бородой не видно…
       Таня посмотрела на меня.
        — Случайно?.. — повторила она мои слова и долго смотрела мне в глаза, мне кажется, она не только не слышала, но даже не видела меня в  этот момент. А потом, будто до неё дошло, ответила, выдохнув: — А… ну да… да. Да-да… Случайно. Как ещё… Именно так. Именно так… всё случайно… и всё глупо. Ох, как глупо…
         И отвернулась к окну, я почувствовал, что у неё текут слёзы. Поэтому я подошёл и обнял её, склонившись, она такая маленькая, хрупкие плечи, тонкие руки, она накрыла ими мои.
        — Не плачь, Танюша, всё образуется. Всё будет хорошо. Я не знаю, как, но… ну правда… Тебе… тебе противно, что… что он решил, будто ты беременна от меня?
       Таня только потрясла головой и снова погладила мои руки, похлопав по ним. А потом наклонила голову так, что она почти легла мне на локоть.
        — П-прости, Маратка… у тебя… столько неприятностей из-за меня.
        — Неприятностей? Ну ты что… — я поцеловал её в волосы.
        Таня поднялась, развернулась ко мне, и погладила меня по лицу.
        — Прости, — сказала она, шмыгнув носом. — Я… не… за всё, одним словом…
        А потом посмотрела на пол и поговорила:
         — Господи, как насвинячил… надо убраться, как вот… — она растерянно обернулась по сторонам. — Как всё… всё разломано… всё…
       И вдруг заплакала, даже зарыдала, заревела в голос, зажав рот одной, а потом и второй рукой, словно пытаясь сдержать внутри рыдания, она качнулась, так, что я понял, она едва держится на ногах. Ну, в общем, я отнёс её в кровать, всё ещё разобранную вопреки обыкновению и как-то сильно смятую, впрочем, я не видел, какой Таня оставляет свою постель, я ни разу не видел её не убранной… А сейчас я укрыл её, плачущую, прижимающую ладони к лицу, и сам сел в кресло рядом. Надо, конечно, пойти убрать там всё на кухне, посмотреть, можно ли отремонтировать стол, думаю, можно, на новый денег вряд ли хватит… Но я не хотел оставить Таню одну в таком состоянии.
       Но через минуту или две она вдруг бросилась с кровати в ванную, едва не упала, запутавшись в одеяле, я услышал, что в ванной её вырвало несколько раз, закончившись стонами. Потом Таня долго умывалась, потом села на край ванной, прижав ладонь к животу.
        — Тебе… тебе плохо? — испугался я.
        Она посмотрела на меня, пряди намокли, прилипнув к лицу, одну руку она продолжала держать под струёй воды.
        — Это так… нервы, сейчас пройдёт, — выдохнула она, покачав головой.
        — Может, в больницу поехать? — спросил я.
        — Ну… если не пройдёт, поедем.
        Не прошло. И через пару часов мы на такси поехали в больницу, то есть в роддом, конечно, который, к слову сказать, оказался совсем рядом. Там пришлось наврать, что Тане стало плохо на улице и притвориться туристами, иначе ругались бы очень долго. И так были недовольны, спросили полис. Таня была в смотровой, пока мне пришлось рассказывать нашу выдумку регистратору, которая заводила карточку.
        — Как же это вы путешествуете? Ни полиса, ни паспорта, ни обменной карты, — недовольно хмурясь, проговорила тётенька неопределённого возраста.
        — Ну не подумали…
        — Как можно не думать на таком сроке? Дети, что ли? — продолжала ворчать тётенька, заполняя карточку с моих слов. А я надиктовал, как мы договорились с Таней, её настоящее имя. — Полис сходите, получите хоть временный, тут страховая в двух кварталах, не то нам шеи намылят.
       Господи, как всё просто оказалось. Я так и сделал. Сказал там, как есть, честно всегда лучше, назвал Танино имя, и сказал, что все документы пропали на пожаре.
        — Работает жена-то?
        — Нет, не работает, — сказал я.
        — А вы?
        — Я?.. Я — да, — радостно ответил я.
       Я ведь, действительно официально работал, у меня и полис, кстати, был, здесь, в Питере, я тоже официально устроен дворником, на один участок, а работал на шести, получал за четыре, выгода и мне, и ЖЭКу, вот такое мелкое жульничество. Ну, одним словом, полис Тане дали и даже никакой не временный, а настоящий, тут у них компьютеры, проверили, что она родилась Петербурге и дали. И сказали ещё, посмотрев водянистыми северными глазами:
       — Паспорт получите, что тянуть? Если она уже в роддоме, вы как думаете ребёнка после оформлять? То же мне, родители… — покачав головой, девушка нажала кнопку на принтере и вытащила из него подслеповатый листок. — Держите распечатку из базы данных, идите с этим в паспортный стол, они к участковому пошлют, он оформит, и выдадут. Что вы, честное слово, как дети… 
       Второй раз мне сказали, «как дети», сокрушенно качая головой, даже забавно, ей-Богу.
        … И мне сказали то же в смотровой, правда, совсем по другому поводу. Доктор осмотрела меня, и спросила, пока я спускалась с кресла, боясь совершить неосторожное движение:
        — Вы… сексом занимались?
       Я ничего не сказала, только посмотрела на неё, а она, молодая, черноволосая с короткой стрижкой, вздохнула, и сказала:
        — Как дети… на таком сроке могли бы поосторожнее…
        — Муж из Чечни вернулся, из командировки, — сказала я честно, да, я не успела расспросить Валеру и вообще ничего не знаю о том, как и что было там, но ведь доктору я не соврала.
      Она посмотрела на меня, кажется, изумлённо.
        — Военный? Или… спецназ?
        — Нет, он врач.
       Тут лицо у докторши изумлённо вытянулось, и появились какие-то живые, непротокольные искорки в тёмных глазах.
        — Вон как… ну что ж, другое дело. И всё же… такой муж, оно конечно, как говориться… И всё же надо аккуратнее, Татьяна Андреевна, — улыбнулась она.
       Потом обмерила, послушала сердцебиение, и, заполняя карточку, сказала:
        — Сейчас на УЗИ съездим, если всё в порядке, если нет отслойки, полежите недельку на сохранении и домой пойдёте.
        — А… если есть?
        — Тогда рожать пойдём, — улыбнулась она. — Бояться не стоит, в самом худшем случае, плод уже зрелый, предлежание головное, ничего страшного.
        — Но… всё-таки… зачем-то же вынашивают девять месяцев, не восемь и не семь с половиной.
       Доктор, потом я узнала, что её зовут Софья Михайловна, покачала головой и сказала:
        — Это верно, Татьяна, всякому овощу своё время. Но мы же не знаем, а вдруг огурчик твой уже созрел, уже его время пришло?
      Но, к счастью, на УЗИ всё оказалось благополучно, и положили меня в палату к ещё трём таким же, как я, кругленьким. Одна была совсем молоденькая, рыжая и безбровая, ходила в спущенных носках и страшноватых мужских тапках, громко шлёпая ими по линолеуму и только и делала, что стонала, пока другая, дама взрослая, крупная, лет сорока, у неё уже был взрослый сын, и теперь она ждала дочку. Вот эта самая дама и сказала рыжей девице:
        — Ещё раз глаза закатишь, я тебя пинком под зад домой отправлю, и доктору скажу, что ты придуриваешься, чтобы голову морочить.
       Девица съёжилась и заткнулась и к концу дня исчезла. А сама тётка отправилась рожать свою дочку, так радостно, будто у неё праздник. Оставшаяся со мной Галя, какая-то странно нескладная, грубоватая с облезшим с чрезвычайно густых и толстых волос малиновым цветом, сказала, кивнув на дверь:
        — У неё молодой муж, хочет, чтобы всё как у людей…
       Я улыбнулась, кивая:
        — Ну, мы все так хотим, чтобы как у людей.
       Галя посмотрела на меня, глаза у неё размытого зелёного цвета и немного навыкате, смуглая кожа, черты лица вроде бы правильные и сообразные, но в целом она выглядела, как что-то не вполне доделанное или словно собранное наспех из того, что было под рукой из разных «наборов»:
        — А у вас муж… кто? – спросила она.
        — Он умер, — сказала я, твёрдо решив не считать Валеру мужем.
       Он  отказался от меня, он мне не верит. Наверное, прав, по-своему, но доказывать что-то я не буду, во-первых: не докажу, потому что, если человек не верит, он не поверит, как ни пытайся доказать, а во-вторых: что унижаться зря, коли не верит, стало быть, разлюбил. Стало быть, отказался… Пока любил, ничто не мешало ему, а теперь…
      Но обвинять его нельзя, не надо обиду копить в сердце, спасибо ему за то, что он подарил мне сына, кто сделал больше для меня?..
       Галина изменилась в лице, покачала головой:
        — Ах ты… как же так? Молодой?
        — Да, молодой… его… убили.
       Галя покачала своими толстыми кудрями от мощи, которых мне становилось не по себе, казалось, когда они дорастут до плеч, то могут сломать ключицы.
        — Бандит был?
        — Нет, он был бизнесмен… Но сейчас такое время…
        — Да-да. Правда… у нас в Москве, рвутся бомбы и стреляют, как война.
        — А вы из Москвы? — удивилась я.
        — Да, — улыбнулась Галина, укладываясь на кровать, качнувшуюся растянутой панцирной сеткой. — Приехала к приятельнице отдохнуть перед декретом, да вот, застряла… Теперь и рожу тут, в Северной столице. Но… оно, может, и лучше, а?
        — Может быть… А муж здесь?
       Тут Галя помрачнела.
        — А мужа у нас и вовсе нет, – отворачиваясь, произнесла она. – Он у нас, видишь ли… другую любит. А нас вот, не любит. Я даже не сказала, что беременная. Мать его знает, но я и её просила молчать. Добрая женщина, всей душой на моей стороне… А он…
       Я тоже легла, глядя в потолок со старой штукатуркой в трещинах, из-под пластмассового цоколя пожелтевшей ещё до моего рождения люстры, торчали проводки, и я думала, слушая Галину, можно ли их убрать? Вот так и в Галиной жизни, вылезли какие-то нелепые проводки, и не дают идеально выглядеть не слишком новому потолку с трещинами и желтыми разводами. А она не замечает никаких разводов и того, что потолок вообще готов обвалиться, ей всё хочется эти ничего не значащие проводки убрать и всё будет хорошо, со свекровью наладить отношения и муж сам вернётся…
        — Ох… кажется, я усыпила тебя своими баснями, — засмеялась Галя. — Ну ты поспи, после дорасскажу…
       И порассказала в тот же вечер. Нам принесли нехитрый ужин: перловую кашу с бледной котлетой, которая, впрочем, вкусно пахла и я съела её всю с удовольствием, булку с маслом тоже уплела, запивая сладким чаем, пахнущим вениками, под рассказ Галины о её малахольном муже. Гад он был редкостный, судя по всему, прямо как в романах о подлых проходимцах: она, чистая душа, его любила, а он, холодный и циничный мерзавец, использовал её и оставил.
        — Вообрази, я спасла ему жизнь, — говорила Галина, пока я молча разглядывала её желтоватое лицо и думала, что она, должно быть, моложе, чем кажется с первого взгляда, я, например, подумала, что она едва ли не ровесница моих родителей, ну, или Генриетты, а теперь вижу, что ошибалась, ей никак не больше сорока. Странно, почему мне казалось, что она такая взрослая?
       А Галина продолжала между тем, ковыряя алюминиевой вилкой серую котлету, которую я давно съела, а она всё гоняла по тарелке.
        — Представляешь,  у него остановка сердца сделалась у меня на руках, всё, посинел, отходит… мы его качать, без толку, стоит сердце… дефибриллятор, раз, другой, третий, уж сам как батарейка зарядился, волосы дыбом, а нет пульса, всё…. – возбуждённо проговорила Галина. – Тогда реаниматолог наш скальпель схватил и, вжи-ик! По грудине… а он возьми и оживи! Заработало сердце!
        Галя засунула остаток котлеты, и спокойно принялась пережёвывать, а я ошарашенно смотрела на это, ну пусть не целиком, конечно, но три четверти, а это почти сигаретная пачка, котлетины большие… А Галя затолкала и, не испытывая затруднений, продолжила говорить:
        – Да только… сердце ли там? – вздохнула жующая Галина, мощная женщина всё же. – Не сердце, мотор какой-то. Я сама, конечно, виновата, влюблена в него была с первого курса, ну вот и подумала, что это мой счастливый шанс. Потом он уехал, а я… через пару недель поняла, что залетела. Ох… – Галина запила компотом.  – Обра-адовалась!.. Представляешь, я думала, что и замуж-то не выйду, а тут ребёнок… такое счастье, просто… Поехала к матери его, она сразу была не моей стороне, только ей и рассказала.
        — А своим родителям рассказала?
       Галина кивнула.
        — У меня только мать и тётка, им рассказала недавно, они у меня старых правил… Тётка так замуж и не выходила никогда, я, глядя, на неё всегда с ужасом думала, что останусь вот так одинокой старой девой…
        — Старой девой?
        — Именно… тогда скромные все были, — засмеялась Галина. — А я вот скромницей никогда не была, всему научилась…
        — Всему? — не поняла я. — Это чему?
        — Ну как… как с мужиками обращаться.
        — Общаться? — переспросила я, продолжая не понимать, и ещё больше удивилась, я и не знала, что чему-то учиться надо, Господи, вот глупость. Может, потому что я отсталая девочка, ребёнок советского зажима, у меня всё и складывается так, кувырком.
      Но оказалось, всё не так просто, я не только глупая отсталая девочка, но и ничего не понимаю в любви и любовных утехах. А Галина продолжила между тем:
        — Ну конечно! — воодушевилась Галина. — Ну сама подумай, чем их теперь удивишь-то? А так, приходит он с работы, усталый, ничего не хочет, только на диване лежать, а ты ему чудеса эротического массажа… Иначе ж к другой уйдёт. Хотя… мой всё равно ушёл.
       Галя сникла. А меня затошнило.
        — Слушай… давай, хотя бы без деталей, — сдавленно проговорила я.
       Галина рассмеялась.
        — Да ты, небось, девочкой замуж вышла? Тебе сколько лет? Двадцать-двадцать два?
        — Двадцать семь.
        — Ну, тем более, Миллениум, новое тысячелетие началось, а ты… «без деталей», дурёха. Думаешь красотой одной удержать, этого надолго не хватит. Хотя… ты вдова. Извини. Но всё равно, молодая, замуж выходить надо. А ты «без деталей»… так и останешься одна.
        — Ну ладно, что обо мне… — поморщилась я. — Что дальше-то было?
        Галина обрадовалась, что может продолжить свою «замечательную» историю.
        — Ну что дальше… Мы с его мамой поладили, я уж думала, слава Богу, половина дела сделана, он с матерью очень близок… А он… письмо какое-то получил, и сбежал. Мамаша-то рассказала потом, что есть у него какая-то… хорошим словом не назвать… мозги ему со школы ещё крутит, с первой женой развела, а сама… Хитрая потаскуха, одним словом. Мать ему сказала, конечно, что я забеременела от него. Так ты что думаешь? Он не поверил!
        — Как это? — не поняла я. — Подумал, от другого?
       Галина, не заметила моего недоумения, увлечённая своими мыслями и чувствами, должно быть, никто кроме меня, до сих пор не слушал её, что объяснимо, среди близких нередко человек оказывается совсем один, не видим и не слышен. 
        — Ему просто было удобнее не заметить того, что между нами что-то было.
        — Подленько… — с отвращением поморщилась я.
        — Вот то-то… потому я и не сказала ему, что беременна.
        — Так он не знает?
        — Хотел бы, узнал… — со вздохом сказала Галина и отвернулась.
       В этот момент мне стало её жаль, потому что только по-настоящему одинокий человек станет рассказывать случайно оказавшейся рядом товарке по несчастью свою безрадостную историю, и потому я обняла её, какую-то мосластую и при этом странно мягкую в своих округлых местах.
        — Кого ты ждёшь? — спросила я, отстранившись, с такими большими животами обниматься можно только как-то бочком.
        — Девочку, — улыбнулась Галя, погладив свой живот, и смахнула маленькую слезинку с ресниц. — Валерию. В честь отца. Хоть и гад, конечно, но… я его люблю.
       Она посмотрела на меня, шмыгнув носом.
        — А у тебя?
        — Мальчишка, — улыбнулась я, тоже посмотрев на свой живот, что ж, беременные все одинаковые, довольные кадушки.
         Галя улыбнулась.
        — Жених и невеста…
        Тут нам принесли капельницы с магнезией, и разговор ненадолго прервался, а после сквозь дрёму я слушала о Галином Валере и думала, до чего же оказалось распространённое имя. Я слушала о нём и всю следующую неделю, хорошо, что Галя не расспрашивала меня о моих делах, а наслаждалась повествованием своей истории.
       Через неделю меня отпустили домой, а Галину оставили ещё.
        — Вообще говорят, на кафедру переведут, к университету или военно-медицинскую… Давление, говорят, возраст… хотя какой возраст, вот скажи, я сама врач, мне тридцать три года, какой уж такой возраст… Ох, хотя, конечно, раньше, таких как я, называли старыми первородящими, — пожимая плечами, сказала Галина, с грустью глядя, как я собираюсь, за эту неделю в нашу палату так и не поступила больше ни одна пациентка.
        — Какими? — засмеялась я.
        — Да-да, не хихикай, — улыбнулась Галина, тряхнув упругими кудрями, это удивительно, но даже после нескольких ночей её причёска не изменила форму, такими жёсткими были её волосы, непонятно только с какой целью она красила их в этот малиновый цвет. — Тебе когда рожать?
        — Да вот… через месяц примерно, — сказала я, натягивая свитер, я сложила больничный халат и сорочку, которые мне выдали здесь, и положила на кровать. — А тебе?
       Галя улыбнулась.
        — А мне побольше, в октябре.
        — Ну, может, и увидимся.   
       Галя поднялась, раскрывая объятия, так много как с ней, я ни с одной подругой не обнималась…
      Оказалось, пока я прохлаждалась в больнице, Марат успел выправить мне все документы, фотографии-то у меня были приготовлены, я же всё собиралась сходить, да трусила.
        — И при этом абсолютно легально и без денег, — гордо улыбнулся Марат, положив передо мной новый паспорт и копию свидетельства о рождении. — Недооценивала ты свой родной город. Может быть, в другом городе это было бы сложнее, но здесь… они только базу открыли и всё… Хорошо, что я знаю, когда твой день рождения.
        — А кстати, откуда ты знаешь?
        — Откуда… от Киры, конечно, откуда же ещё? — улыбнулся Марат. — Я о тебе знал намного больше, чем ты обо мне к моменту нашего… нашей… ну…
       Он смешался, и мне стало жаль, что я смутила его, я подошла и обняла его.
        — Я тебе стольким обязана, Маратка…
        — Нет, Танюша… какие там счёты, ты мне операцию сделала, — засмеялся Марат.
        — Но из-за меня ты те раны и получил.
        — Значит, квиты, да? 
       А потом рассказала ему за ужином грустную историю Галины, чтобы не говорить больше о нас, это был скользкий разговор, которого я не хотела.
Глава 11. Профессор и Очкарик
         Я выходил из самолёта в Пулково не чувствуя под собой ног, мне казалось, я не иду, я скольжу, почти лечу, я никогда ещё не чувствовал такой лёгкости, даже в юности, даже в детстве. Из аэропорта я намеревался отправиться на тот самый пятачок возле Базилики Святой Екатерины, где торговали местные живописцы своими работами, и где мы договорились встретиться с моим учеником Сергеем Никитиным, который после сокрушительного поражения на любовном фронте уехал из Москвы не в Канаду, как они планировали с Оленькой Табуреткой, а сюда, в Петербург, чтобы не видеть Оленькиного «счастья» с Боги Куриловым.
       А счастье было именно таким в кавычках. Потому что, не знаю как Оленьке, но мне и всем, кто знал Боги, было ясно, что он связался с Оленькой  только потому, что впал в отчаяние и безразличие после смерти Тани, а Табуретка взялась его «спасать» и плевать насколько это «спасение» нужно Боги и как оно прошлось по Сергею. Потому Боги пил и шлялся, и нарочито по-свински обращался с нею, будто надеясь, что она оставит его, я не знал даже, что он способен быть таким отвратительным, даже грубым. Но это не помогало, и Табуретка продолжала его «спасать» с неослабевающим и иррациональным рвением, тогда Сергей и уехал из Москвы в Северную столицу, в надежде на новую жизнь или, по крайней мере, на вдохновение для жизни.
        И вот, прошло несколько месяцев, которые были для меня, как в бессмертной сказке, «как сон пустой», я ничего не делал, механически выполняя то, чего хотели и ждали от меня. Мариночка завела целую армию помощников, агентов или чего-то в это роде, нарочно говорю «чего-то», потому что для меня это были люди без лиц и имён, большинство из них я даже не видел, и вот они должны были теперь заниматься моими делами, выставками и продвижением, как они выражались. Похоже, моя жена решила сделать из меня бизнес-проект, интересно только, кто надоумил её на это, вряд ли она сама придумала. Меня настолько мало волновало это всё, как и весь прочий внешний мир теперь, что я не противился, работать я теперь не мог, а изображать оживший портрет самого себя, пожалуйста. Вот Марина и возила меня по миру, зарабатывая на выставках. Запускали пиар компанию, а за ней приезжали мы, открывали выставку, и далее несколько недель она работала и приносила деньги, может быть, и немалые...
      И вот, в конце августа, когда мы с Мариной были аж в Новой Зеландии, где готовилась моя выставка, открытие ожидалось через неделю, мне позвонил Сергей, мой ученик Сергей Никитин, или «Очкарик».
       — Валерий Карлович, как ваши дела? — спросил он, поздоровавшись.
      Я сразу узнал его, и очень обрадовался, хоть какой-то живой голос среди механических голосов и слов на русском и английском языках вокруг меня. Вообще-то удивительно, ни с одной группой моих учеников я не сошёлся так близко как с этими ребятами, все они стали мне как родные, которых у меня не было, с тех пор как умерли родители. Это произошло, конечно, из-за Тани.
       А с той минуты, как я понял, что её нет больше, разорвалась моя связь с миром, я существовал будто в стеклянной колбе, а точнее сказать, в стеклянном гробу, я всё видел и слышал, наблюдал, но я ничего не чувствовал. Поэтому, услышав Сергея, я словно почувствовал лучи солнца на моём лице, сквозь это самое душное стекло…
        — Да что мои дела… дела отлично, лучше некуда. Как ты? — не важно, зачем он позвонил, я рад его слышать, хоть что-то живое. Он живой и во мне живое откликнулось на его голос.
        — Да я отлично… Но я… Валерий Карлович, я Таню нашёл!
       Ба-бах!.. Стекло моего гроба разлетелось вдребезги, и все осколки вонзились в меня, прямо в грудь, стало больно даже дышать. Я не понял смысла его слов, я ощутил только невыносимую боль от одного звука её имени.
        — Валерий Карлович! Вы слушаете? — прокричал Очкарик.
        — Слушаю-слушаю, конечно… — проговорил я, опускаясь на стул, потому что колени вдруг как-то ослабли. — Только… я не понял… не понял, что ты сказал…
        — Я видел Таню! Нашу Таню Олейник, вы помните?
        Я помню? Он что, смеётся, что ли?
        — Таня здесь в Питере. Вы… представляете? Жива-здорова, даже… ну, словом, всё в порядке с ней. Я сначала думал, я спятил… Но нет, Таня жива. И она здесь.
        — Т-ты… встречался с ней? Говорил? Как…
        — Не встречался и не говорил… то есть, я её видел, я не стал лезть на глаза, подумал, если она… ну если все считают, что она умерла, может быть, ей это для чего-то нужно? Поэтому я… ну, в общем, я просто узнал, где она живёт. И ещё… Она… у неё ребёнок скоро будет.
        — Что?! — нет, это вообще что-то странное и удивительное. — Может, ты ошибся? Конечно, ошибся…
       Хотя я был уверен, что он не ошибся, я очень хорошо его знаю, как и всех ребят из этой группе, мы ближе чем семья, Очкарик вовсе не был склонен к экзальтации и выдумкам и если говорил что-то, то значит, он проверил и не раз, не удивительно поэтому, что ему лучше всего удавалась графика, а ещё фантастические пейзажи.
        — Ты кому-нибудь ещё говорил? Боги…
        — Нет… он трубку не берёт. Ну, или там Ольга отвечает. А с Ольгой… с Ольгой я не хочу говорить. Тем более о Тане.
        — Я понял… понял… то есть, не понял ничего, но… я приеду. Вылетаю сегодня же, — решительно сказал я.
        — Хорошо, Валерий Карлович, я встречу вас, вы позвоните мне, какой рейс. И отель… ну у меня-то не остановишься, я в коммуналке тут…
       Пообещать легче, чем сделать, прямой рейс на Москву из Веллингтона был только через день, а с пересадками вообще путь мог удлиниться дней на пять. Но и так в Петербурге я был, сделав несколько пересадок на разных континентах, и шёл теперь по рукаву-трапу в здание аэропорта Шереметьево, чтобы пересесть на самолёт в Питер, который будет примерно через три часа. Я уже провёл в пути столько времени, что потерял ему счёт… Правильнее было бы, конечно, поехать домой, отдохнуть и выспаться, но я не мог остановиться до того, как увижу то, что видел Очкарик, пока не пойму, что он прав или же ошибся. Господи, я даже не представляю, что будет со мной, если он ошибся. Лгать он не мог, но ошибиться мог сколько угодно, человек же он. Хотя он никогда прежде не ошибался, очень спокойный, расчётливый, взвешенный человек, глупая Табуретка потеряла очень много, оставив его, ради рвущегося из рук журавля Боги Курилова…
       Марина звонила несколько раз, я ответил сразу, ещё подъезжая к аэропорту в Веллингтоне, сказал, что мне необходимо улететь, но я вернусь. Марина, конечно, рассердилась и обиделась, опасаясь, что я опоздаю к открытию выставки. Я успокоил её, пообещав быть вовремя.
        – Ну как же ты будешь вовремя, Вольдемарчик? Как ты сможешь успеть, всего неделя…
       – Мариночка, я обещаю. В крайнем случае, перенесём на пару дней.
       – Да ты что, как перенесём?! У нас контракт, знаешь, какую неустойку…
       – Марина, я обещаю…
        Разговор продолжался в таком же духе ещё несколько минут и повторялся несколько раз, удивляюсь, как не надоедало Марине говорить одно и то же.
       И всё же, капитализм имеет много хорошего, например, отель возле аэропорта предоставил мне хотя бы эту возможность — полежать в горячей ванне, что не только сообщило мне ощущение чистоты, но и позволило отдохнуть. Да, это хорошо, вот так полежать в горячей воде, потом обмылить себя душистым гелем, и потом полчасика полежать, вытянувшись на диване. Не будь я так возбуждён, я, конечно, задремал бы, но я был весь наэлектризован мыслью о том, что мне вот-вот предстоит увидеть Таню… Но пока я запрещал себе об этом думать, иначе я не выдержал бы этого долгого пути.
      В кафетерии дьюти-фри я выпил кофе, потому что есть я не мог и держался только на кофе. И вот, подрагивая от возбуждения, я спускался по трапу в Пулково, чувствуя, что готов лететь, ну хотя бы бежать. В зале прилётов я не сразу увидел Очкарика, хотя он и был достаточно высок ростом, но выглядел сегодня не так, как я привык, как он выглядел всегда: обычно он был одет строго, просто, но очень аккуратно, и коротко пострижен, а сейчас меня высматривал вихрастый русоволосый парень с худой шеей, торчащей из какого-то серого грубого свитера и в джинсах. Прежде мне казалось, он и на джинсах стрелки наглаживал, а теперь они не только мешковато свисали на его похудевших ляжках, но и зияли дырами кое-где, что, конечно, очень модно теперь, но чего никогда не позволил бы себе прежний Очкарик. Даже очки у него были не такими как прежде, а какими-то незнакомыми, и дужка у них была обмотана изолентой, будто нарочно.
       Он увидел меня первым, помахал рукой и двинулся навстречу.
        — Привет, Сергей, — мы даже обнялись и похлопали друг друга по спинам, в последний раз мы виделись на похоронах Тани и Марка. – Рад тебя видеть.
        — Здравствуйте, — улыбнулся Очкарик, радостно глядя мне в лицо. — Похудели вы.
        — Если бы, постарел, Очка… ох… Сергей, — улыбнулся я.
        — Да что там, уж десять лет Очкариком все зовут, я привык, только здесь, в Питере, снова стали Сергеем звать, так я даже не всегда откликаюсь, так отвык, — улыбнулся он, и мы двинулись к выходу. — Вы без вещей?
        — Ну, пара трусов и зубная щётка с бритвой при мне, — я поправил небольшую сумку на плече. — Хотя в современных отелях всё это имеется, но я не люблю казённых бритв.
       Мы вышли к стоянке такси, они подхватывали пассажиров и отъезжали одно за другим.
       — Куда поедем, Валерий Карлович? В «Асторию»? — спросил Очкарик, когда мы садились в машину.
      — Успеем в «Асторию», вези, где Таня.
      — Я несколько дней её не видел, и… Ну, в общем, вы поймёте… — сказал он.
      Я ничего не понял, пока через сорок минут, в течение которых он коротко рассказал о себе, о том, как приехал сюда весной в отчаянии, снял комнату «с видом на облезлую стену и окна, где каждый день или ругались и дрались пьяницы, муж и жена, или она вывешивала его страшные рубашки и майки на верёвку, натянутую через кухню, и тогда начинала ругаться с соседками», как втёрся между других художников, пробавляющихся случайными заработками на Невском, и в других местах скопления туристов, пока не прибился к пятачку у Базилики святой Екатерины.
        — Ну, мзду плачу, само собой, как и все, но зато и место своё имею.
        — И много зарабатываешь?
        — На жизнь хватает. Хватило бы и на водку с пивом, но я ведь непьющий, так что я коплю. Пока сам не знаю на что… — усмехнулся Очкарик. — Так вот, Валерий Карлыч, не думайте, что я вам столько времени пургу несу ради того, чтобы о себе рассказать, это, как говориться, преамбула.
       Он усмехнулся как-то по-новому, раньше не умел так, как-то свободно, впрочем, весь его рассказ, подробный и длинный, как мне казалось, был неслучайно, потому что Очкарик вообще лишних слов не говорил и прежде, не сказал и теперь.
         — Так вот, пробиться на этот пятачок не так-то и легко. И вот однажды, в середине лета появляется на нашем вернисажике человек, весьма, надо признать, примечательный, мне сразу захотелось написать его, такая, знаете ли, у него внешность, несеверная диковатая красота, но это так, лирическое отступление, просто, как говорится, иллюстрация. И вот этот экзотический красавец приносит небольшое такое полотно… Вы знаете, Валерий Карлыч, вы и мы все в группе хорошо знаем манеру всех наших ребят, даже Марка, хоть он и бросил, как казалось, живопись, но его экслибрисы, любую его гравюру, любой рисунок, я смогу узнать из сотен других. Тем более манеру Тани Олейник, которая не получила красный диплом только потому что вы стеснялись ставить ей отличные оценки, но, как и другие, смотрел на её работы как на образец для подражания, и восхищения. И потому, когда я увидел его портрет, несомненно, сделанный её рукой, я сразу понял, что или он давно был знаком с ней или… ну или я сошёл с ума и мне мерещится. Но мне сходить с ума из-за Тани ещё не приходилось, поэтому последнюю мысль я отмёл. И я спросил его напрямую. Он и не скрывал, даже не смутился нисколько, сказал: «Моя жена балуется», будто это ничего не значащая картинка. Я думал, вдруг это случайная работа попала ему в руки, но тогда почему он не продаст её под реальным именем Тани и в галерее где-то раз в сто дороже, Танины работы и были очень дороги, а после её гибели, как и положено, подорожали ещё. На Танины каталогизированы были сразу после… ну после того как мы думали, что она умерла. Так казалось правильно, наследники, Катя, жена Платона занималась, он сам был не в силах, а позднее и вовсе уехал в Чечню военкором, слышали, думаю. А этот странный незнакомец принёс, как работу неизвестной художницы и продана она была за сущие копейки. Через несколько дней он принёс ещё. И все картины были только что написаны, на них краска как следует, ещё не просохла… Одним словом, я проследил за ним. Ну и… увидел Таню. Она жива, у неё короткие волосы и она беременна. Уже большой такой животик…
        — От этого… красавца, твоего? — нервно спросил я, посмотрев на него.
       Очкарик развёл руками.
        — Ну кто же это знает, но так, судя по всему. И он совсем не мой красавец, — добавил Очкарик весомо. — Тем более, я не говорил, будто он красавец, он необычный, это да, нерусский, может быть…
       Я удивился, Очкарик как раз назвал этого незнакомца красавцем, странно, что отрицает теперь. Но я не стал допытываться.
        — Нерусский? — переспросил я. — Иностранец?
        — Да нет, русский в этом смысле, я имею в виду внешность, ничего среднерусского, славянского в его лице нет, чёрные волосы, орлиный нос, брови… резкие такие брови, и… смуглый. Очень смуглый. Не загорелый, а именно смуглый, оливковая кожа… Интересная необычная внешность. Но вы сами убедитесь… Спасибо! — последнее он сказал уже водителю, расплачиваясь, потому что мы приехали.
       Мы вышли из машины и прошли всего метров пятьдесят, лавируя между толпы прохожих, заполняющих Невский, очутились среди приятных моему сердцу стенок и переходиков, увешанных разнообразными картинами. Очкарик поздоровался с одним, другим, ему отвечали, улыбались или бурчали через плечо.
        — Привет, Серёженька, — сказала какая-то странная старуха, оглядев меня. — Я уж подумала, не заболел ли.
       К её-то стенду мы и подошли Очкариком. О, да, ошибиться было нельзя. Манера всегда создавать жанровую сценку, целый маленький рассказ даже из пейзажа или натюрморта, вот как с грушами, к которым тянется рука из-за пределов видимости и, кажется, загляни за него, вот она, невидимая девушка, соблазнившаяся сочной грушей, или окно, смотрящее на соседний дом и кусочек неба, и кот, сидящий на подоконнике, обернувшись на зрителя, спрыгнет он вот-вот или муркнет, будто говоря: «Гляди, дождь будет»… А вот и пара портретов того самого «красавца». Нет, Очкарик напрасно поправил меня, этот человек не просто необычной внешности, будто какой-нибудь индеец, его красивое лицо освещено изнутри огнём яркого темперамента, даже страсти, она горит в его глазах, улыбке, даже поворот его спины демонстрирует силу и не мускул, с которыми у него всё обстоит, мне на зависть, превосходно, но во всём его теле заключена душа, горящая, громадная, яркая… Так писала всегда только Таня, всё рассказывая о модели и о том, что сама чувствует и думает о ней. Об этом человеке она думает очень хорошо… Я не хотел позволить себе понять больше, не хочу думать, что она так полюбила его, что просто сбежала от мира с ним…
       Я посмотрел на Очкарика и кивнул, но всё вид у меня, должно быть был ошеломлённый. Он только улыбнулся, тоже кивая, довольный тем, что я согласен с ним.
        — И… ты знаешь, где она? — негромко спросил я.
        — Здесь недалеко, — улыбнулся он, кивнув.
        — Сколько стоит? — спросил я старуху.
        — Сто долларов за кота, — сказала бабка, с прищуром глядя на меня. — Или вам «Вождь» нравится? «Вождь» дорогой, меньше, чем за триста не отдам.
        — Почему «Вождь»? — я посмотрел на Очкарика.
        — Ну, а кто он, мил человек? Шаман? — хмыкнула старуха. — Зовут Иваном, ну какой он Иван? В роддоме если перепутали, ну тогда Иван… а у каких-нибудь узбеков или бурят курносый белобрысый Махмуд вырос.
      Это верно, имя Иван этому парню мало подходило, думал я, пока мы с Очкариком шли, петляя, по улицам, ныряя в арки и дворы, и довольно скоро дошли до дома, перед подъездом которого Очкарик остановился.
        — Здесь. Двадцать шестая квартира, — сказал Очкарик, посмотрев на окна.
        — Ты… не поднимался сам? Как узнал, что именно двадцать шестая? — спросил я, отдавая ему свою сумку.
        — Здесь добрые соседи, я выслеживал этого Ивана, и увидел Таню. А узнать, в какой квартире ребёнка ждут, вообще не составило труда.
       Но я не дослушал его и не думая, что смуглый и горбоносый Иван спустит меня с лестницы, взлетел по ступеням, глядя на двери, 18… 20… 25… 26…
        Не думая и не останавливаясь, я нажал кнопку звонка.
        Не очень скоро, но она открыла дверь. Она. Никакой не Иван, и никто другой, она. Она, Таня. Таня, в белом платье, свободном, из какой-то тонкой ткани, вроде батиста или шифона, будто облаком струящегося вокруг неё, оно как-то легко колебалось сквозняками, гуляющими по квартире у неё за спиной. 
       Таня отступила, прижав испачканную в краске руку к груди.
        — Ва-а… алерий К-карлыч…
        — Танюша…
       Дверь сама захлопнулась у меня за спиной. А я вошёл и прижал Таню к себе, почувствовал сразу не только её плечи, её изумительно гибкую и сильную спину, и аромат мягких, теперь коротких волос, её головки, которую она прижала к моей шее, но ещё и большой, упругий как мяч живот, в котором был ребёнок. Не мой. Не мой, мне Бог так и не даёт детей. Не мой. Но её…
        — Танюша… ты жива. Жива… Господи, как же это хорошо… — прошептал я, выдыхая, прижимая лицо к её голове. — Как же это хорошо, Господи. Ты даже представить себе не можешь…
       Я отпустил её, чтобы посмотреть, рассмотреть, видеть, всё равно, что быть похороненным заживо и вдруг спастись, выбраться снова на свет и воздух. Таня улыбнулась, смущённо, отступая, волосы упали ей на лицо, она потянулась рукой, убрать её за ухо, но я опередил и отвёл пальцами пряди от её лица. 
        — Как вы… как вы узнали, что я… ну, здесь?.. — спросила Таня, глаза её улыбались.
        — А как мальчик-с-пальчик, по хлебным крошкам. Твоя живопись привела меня, — улыбнулся я. — Не прогонишь?
        — Прогоню? Да вы что?!.. Ох, извините, проходите, Валерий Карлович, я… растерялась просто… Проходите, я кофе сварю. Или чаю, чай хороший у меня. Булочки есть и… пышки Марат утром принёс, только остыли уже…
        — «Марат», значит. Так вот как зовут твоего экзотического красавца, — усмехнулся я, думая, что «Марат» — это ближе к истине, чем Иван. — Где же он сам?
        — На работе, — смущаясь, кивнула Таня, столько смущения прежде в ней не было никогда. — Он очень много работает, я почти не вижу его.
     Квартира, поражающая размерами и просторами вида из окон, была почти пуста, впрочем, это очень в духе Тани, простор и пространство — это то, что ей всегда было милее всего, Марк это понимал. Марк…
        — Вы простите, столовая совсем пустая, не на то даже сесть пока, я на кухне вас приму, не обидитесь?
        Я засмеялся, когда-то мы встречались в моей квартирке в Москве, которая могла вся поместиться в этой теперешней прихожей, и ведь не так давно это было… Виллы и хоромы появились у нас не так и давно, но мы так быстро к ним привыкли…
      А здесь и не то, что я видел у них с Марком во Флоренции в той вилле, которая скорее дворец, или даже в Московской квартире, но это и не обычная квартира вообще-то. То есть обычная, если бы мы жили лет на сто раньше, а для нас, привыкших к тесноте хрущёвок или «улучшенных», роскошная, с замечательным видом из окон, но притом почти совсем пустая.
        — Обижусь… да ты что, Танюша, даже выгнала бы немедля, я уже считал бы, что сегодня самый счастливый день в моей жизни, — мы вошли на кухню, Таня обернулась, будто извиняясь.
        — Тут очень скромно, — улыбнулась она, приглашая сесть за стол, покрытый скатертью с вышивкой. — Зато булочки и пышки первоклассные. И чай.
       Включила чайник, самым приятным в этом доме было даже не изысканная планировка и обширные пространства, не восхитительный вид из окон, а замечательная, почти зеркальная чистота полов и вообще всех поверхностей, что делало эту пустую квартиру уютным жилищем, как ни удивительно, даже у нас с Мариной не бывало так чисто, хотя домработница изображала деятельность постоянно. Но я не смотрел на квартиру, я смотрел и не мог насмотреться на Таню. Таню, которую видел каждый день во сне и каждый день, просыпаясь, будто умирал. Снова и снова. Вспоминая о том, что Тани нет, что мы закопали её в белоснежном гробу в мёрзлую рыжую землю, что в этом гробу словно я сам опустился на два метра под землю.
       Но вот она. Вот она передо мной. Таня… Настоящая, не мечта и не сон. Я её вижу, я чувствую аромат, исходящий от неё, распространяющийся здесь, как аромат жизни, как свет, просто как воздух. И она совсем не такая, какой я вспоминал, какой она приходила ко мне в снах. Теперь она с короткими волосами, отчего кажется ещё более хрупкой и нежной, и даже, как это ни странно, ещё более женственной. И притягательной. Или это потому, что она беременна, потому что беременность – это, конечно, апогей женственности. Я не мог насмотреться на неё, всё ещё не в силах поверить, что я и правда рядом с ней.
       Таня стала доставать чашки, блюдца, положила ложки, потом на стол переместились и булочки на красивой тарелке, а за ними и пончики, которые Таня по-питерски называла пышками.
        — Так вот ты значит, где прячешься, — улыбнулся я, когда она села напротив, впрочем, улыбаться я не прекращал, как вошёл сюда.
        — Прячусь… это правда, — вздохнула Таня, но она улыбнулась тоже.   
        — Ты в положении, — я погладил её тёплую руку. — Скоро?
        — Скоро, да, — она покраснела, опуская глаза.
        — А… Марк так и не знал? Или он тоже жив?
       Она покачала головой, вздыхая, и снова покачала головой.
        — Я не знаю, Валерий Карлович, я… ничего не знаю… — она посмотрела мне в глаза, на дне её зрачков надежда, смешанная с отчаянием, я впервые так ясно видел, как она относится к Марку, и что поверить в его смерть ей непросто. — Но ведь, если я жива, может же быть, и он… может быть…
       И она вдруг заплакала, отвернувшись и спрятав лицо в ладони, вот я остолоп-то, расспрашивать беременную женщину о погибшем муже, верх бестактности и неделикатности, а ещё взрослый человек, прицепился… но так меня поразило это открытие, то, что она жива всё же, что я сам не свой. Я поднялся, обойдя стол, и обнял Таню, подняв к себе, принялся гладить по голове. 
        — Прости, Танюша… Я сам чуть не умер, когда… когда узнал, что ты… Ничего страшнее не происходило со мной, — я снова прижал лицо к её голове. Как она дорога мне, она даже не знает, не догадывается…
        — Простите меня, я… я не хотела такого. Я вообще… одним словом, я не планировала, не думала, что надо будет бежать. Тем более что надо будет прятаться. Всё случилось в какие-то… минуты. Всё произошло само собой… случайно всё как-то сложилось, так глупо… я бы никогда не поступила так с… с вами и со всеми… так подло, но… Марк сказал прятаться, я и… А они его убили… И меня убили бы, просто случайно вышло, что Марк успел предупредить меня. И ещё, я не думала… я не могла подумать, что вы… что вы будете так переживать… Простите… простите меня.
        — Да ты что! Вот глупенькая, — засмеялся я, обнимать её, этот как никого другого.
       Это счастье, надо потерять и обрести вновь, чтобы узнать, что это такое. Чтобы узнать, где сердце, надо почувствовать, как оно болит. А сейчас оно пело во мне. Пусть такая, с чужим ребёнком под сердцем, будто совсем и не моя, но живая, осязаемая, здесь, со мной на одной планете. Вот и слёзы её, пропитавшие мне рубашку на груди, тоже реальность, как и распухшие губы, и шмыганье её покрасневшего носа.
       Наконец, Таня выдохнула, подняла лицо.
        — Ох… Валерий Карлыч, извините, я такая плаксивая стала…
        — Ну, я хоть обнял тебя. Не представляешь, как я скучал!
       Она посмотрела на меня, высмаркиваясь, и подошла к раковине умыться.
        — Чего же не представляю, я сама соскучилась, — сказала Таня, обернувшись и улыбнулась, вытирая лицо бумажным полотенцем. — Правда-правда. Чай остыл, да?  Давайте, налью свежего.
       Я снова сел за стол, и Таня вновь включила чайник.
        — А этот… Марат? Он… твой муж?
       Таня посмотрела на меня.
        — Не муж… он… это очень долго рассказывать, но… он спас меня и теперь спасает. Что вы знаете о нём?
        — Так по его следам и пришли к тебе. То есть Сергей наш, Очкарик увидел твои работы, ну и проследил за тем, кто принёс их на продажу. Вот и всё.
        — Вот и всё, — кивнула Таня, убирая за ухо светящуюся шелковистую прядь. — Подождите, так Очкарик здесь? А что же он не поднялся?
        — Ну, строго говоря, я бросился по ступенькам, его внизу оставил. Как настоящий сатрап.
        — Надо позвать, совсем уж как-то… — сказала Таня, и направился в переднюю.
        — Я позову, что ты будешь по лестнице бегать.
        — Ну почему бегать, лифт есть.
        — Есть, только не работает лифт…
        — Снова отключили… — покачала головой Таня. — Такая ерунда, у нас в Москве всегда лифт работает.
        Я рассмеялся.
        — Вы с Марком в таком доме жили, где всегда всё работает, — сказал я, выходя на лестничную клетку с яшмовыми колоннами, и осыпающейся позолоченной лепниной, весь Петербург так, великолепен, но будто ограблен и брошен в темницу, наверное, поэтому я не люблю здесь бывать.
       Я вышел во двор, оглядываясь в поисках Очкарика. Он, оказывается, сидел под чахоточным американским клёном,  задрав лодыжку на колено, положив мою сумку рядом, на скамейку, и, скучая, глядел по сторонам. Мы поднялись с ним наверх, Таня ждала нас на площадке и обняла Очкарика, радостно смеясь, хлопая по плечам.
        — Серёжка! Я ты… изменился, похорошел очень! — сказала она. 
       Очкарик смущённо кивал головой.
        — Ну, ты тоже, — сказал он, краснея. 
       Все мы пошли на кухню, снова сели за стол, и приступили, наконец, к чаю.
        — А Марк? Ничего не знал о… о ребёнке? — спросил Очкарик, с удовольствием засовывая в рот целый пончик.
       Таня мельком взглянула на меня, я думал уже сказать что-нибудь, чтобы сбить Очкарика с темы, я знал, что это непросто, он, не разбросанный человек, всегда доводит дело до конца, получает ответы на вопросы. Но Таня сама нашлась:
        — Серёжка, вы голодные, давайте я накормлю вас обедом? Не сообразила сразу…
        — Да не надо… — неуверенно отнекивался Очкарик, а Таня, не слушая его, поднялась и подошла к холодильнику.
        — Вы меня простите, сытый голодного не разумеет, оплошала я. Сейчас…
       И уже через десять минут мы с Очкариком взялись за ложки, чтобы съесть замечательно пахнущий куриный суп. А Таня уже ставила на стол тарелки с жарким, тоже пахнущим так прекрасно, как ни одно другое жаркое, я только сейчас ощутил, до чего я голоден. А Таня села напротив и с улыбкой смотрела на нас.
        — А ты что же, опять не ешь ничего? — усмехнулся Очкарик.
        — Так я успела уже, времени-то четвёртый час, — улыбнулась Таня.
        — А где же этот твой, который на твоих полотнах всё время? Модель отменная, надо сказать. Откуда только и откопала такого, экзотического?
      Таня улыбнулась, кивая.
       — Модель замечательная, правда. И человек он исключительный, можете мне поверить.
       Она поднялась, вновь включая чайник, взяла пустую тарелку у Очкарика. И вдруг, остановилась с этой тарелкой посреди кухни, а потом, двигаясь очень медленно, будто в ней треснуло что-то, поставила тарелку в раковину и повернулась к нам.
        — Мужчины… вы… пешком? — глаза огромные стали в этот момент, испуганные.
       Мы с Очкариком выпрямились, он побледнел, вероятно, и я тоже.
        — Н-нет… — проговорил Очкарик.
        — Т-такси тогда надо.
        — Те-ебе п-плохо?
        — Не плохо… — очень медленно проговорила Таня. — А… просто… ох…
       Она остановилась и приложила ладони к животу, будто поддерживая его снизу.
        — Похоже, начинается у меня…
        — Может, кажется? Я слышал, такое бывает, некоторые, особо впечатлительные, иногда по пять раз рожать ездят… — проговорил Очкарик.
        — Тебе-то откуда знать? — спросил я, взглянув на него.
       Он пожал плечами, растерянно.
        — Ну… я… слышал. Как увидел, что она беременная, интересовался…
        — Интересовался? — удивился я.
        — Что такого… — он пожал плечами.
        — Серёжка… не болтайте, вызовите «скорую» или такси, у меня телефона нет… — проговорила Таня сдавленно и подалась из кухни, передвигаясь, будто шла по льду…
Глава 12. Мой
       Мы с Катей и детьми вернулись в Москву накануне вечером. Накануне того, как позвонил мне Вальдауф по Таниной просьбе и сказал, что отвёз Таню в питерский роддом.
        — Валерий Карлыч? — изумился я. — Господи… А вы-то как… оказались…
        — Да я случайно. Платон, Таня просила тебя приехать, сказала только тебе сообщить.
        — Она родила уже или…
        — Нет-нет, Платон, мы только что отвезли её, стоим тут у двери.
        — Где она? В каком роддоме? — я всё ещё не мог поверить в то, что я могу увидеть её, наконец, удостоверился, что Таня не фантазия оголтелого влюблённого Лётчика, а действительность.
        — В каком… Очкарик, что это за роддом? — спросил Вальдауф в сторону, надо же и Очкарик там с ними, все, кто угодно, только не я. — Кафедра Военно-медицинской, они дежурные сегодня… 
        — Хорошо, я понял, выезжаю.
        — Хорошо, Платон, ты только… Таня просила, чтобы никто не знал. Она… боится тех, кто убил Марка?
        — Полагаю так… — проговорил я, я уже привык скрывать, что знаю о Тане, из-за этого я уже не верил в то, что она и, правда, жива.
      Я сразу начал собираться.
        — Куда это ты? — Катя застала меня за сборами.
        — В Питер съездить надо на пару дней.
        — Зачем? Что это значит? Что за странные поступки, мы ведь только что приехали…
        — Катюша, на пару дней, правда, я позвоню.
       Катя подошла ко мне, хмурясь.
        — Платон… ты… к другой женщине едешь?
        — Кать, да ты что? Откуда такие фантазии? — воскликнул я, обидевшись.
       Но Катя только фыркнула и вышла вон из комнаты. Это ужасно, что я не могу всего рассказать ей и не из страха, что она разболтает, а совсем из другого страха, чтобы не подвергнуть её опасности. Её, Ваню, Анютку, родителей, да всех, потому что Вито здравствовал, жил под Москвой, и даже нагло мелькал время от времени в сообщениях моих коллег.
       Я же собирался через неделю снова в Чечню, наверное, это и было настоящей причиной Катиного недовольства. Ничего, будет время, и примириться, и объясниться. А сейчас я нёсся на Танин зов…
       Мне повезло, самолёта не пришлось ждать долго, да и время в пути прошло бы незаметно, если бы я нервничал немного меньше. Из аэропорта  сразу отправился в родильное отделение клиники Военно-медицинской академии. Я даже не удивлялся, что Таня именно здесь, тогда, в детстве, когда обнаружилось, что у неё порок сердца, её тоже возили в эту клинику, тогда не в родильное, конечно, в кардиохирургию на консультацию, но всё же мне сейчас казалось, что замыкается некий круг. Нет, не хочется думать, круг, будто нечто замкнутое, лучше иначе: предположим, кольцо спирали. Даже то, что мы снова в Питере, это будто снова возвращение в другом качестве и в другое время, но возвращение…
       Меня не пустили дальше вестибюля, отвечать на мои путаные вопросы не стали, сказали: «Сядьте, подождите, мужчина, или езжайте домой, и звоните, сведения дают два раза в день», и ничего я толком не понял, какие сведения? Господи, как сводки с фронтов?..
       Я растерянно стал крутить головой по сторонам, размышляя, что делать? хорошо, что встретил… кого бы вы думали? Не Вальдауфа и не Очкарика, но того, кого я вообще не ожидал увидеть вообще и тем более здесь — Марата Бадмаева. Он сам подошёл ко мне, увидев в вестибюле, как я мучаюсь с приёмным. Они со мной спорили, фыркали и повторяли, что я ошибся. Вот тут-то Марат и появился.
        — Платон! — он махнул рукой, привлекая моё внимание, хотя такому как он это не требуется, он довольно заметен.
       Он, конечно, изменился, но не узнать его было нельзя, у него всегда была необычная и, конечно, запоминающаяся внешность. Я в последний раз видел его, когда ему было лет пятнадцать или шестнадцать, теперь, наверное, больше тридцати, он очень возмужал, и всё же это он, с бородой, красиво обрамляющей его смуглое лицо. Признаться, я онемел, я не думал о том, кого я тут увижу, но ожидал встретить Вальдауфа, хотя и это странно, но звонил мне именно он, объяснения этому ещё впереди, я хотел знать, что с Таней, просто увидеть её. Просто её увидеть и убедиться, наконец, что меня никто не водит за нос. И вдруг Марат, который вынырнул из такого дальнего прошлого, как из тумана небытия… ну было, отчего онеметь.
        — Ты не узнаёшь меня?.. Я — Марат, Марат Бадмаев, ты, конечно, меня не помнишь, но… мы встречались с Таней… когда-то…
        — Почему же не помню, очень даже помню… — проговорил я, машинально протягивая ему руку для пожатия. — Привет, Марат. Ты… как ты оказался здесь?
      Марат обрадовался и с готовностью пожал мне руку.
        — Да это… — он провёл по волосам. — Ну, словом, длинная история… Но ты ведь к Тане.
        — Ну, конечно. Что-нибудь уже известно? Что… как она? Родила?
        — Нет, — мотнул головой Марат. — Они только в восемь утра и в восемь вечера говорят, как в армии.
        — Откуда тебе знать, как в армии, разве ты служил? — невольно разозлился я.
        — Нет, к сожалению, мне… не повезло с этим, — кивнул Марат, смущённо улыбаясь, хороший парень, не обиделся, а ведь я хотел его задеть.
        — Ты извини, Марат, я что-то… на нервах весь. Я не видел Таню так давно и… и вообще, — я сел на какую-то корявую лавку недалеко от двери, Марат сел рядом. Тут вообще много людей и все на нервах, поэтому два бугая  в волнении и изнеможении одновременно внимания не привлекали.
        — Да я понимаю…
       Ничего он не понимал, кто мог понять, что со мной происходит? Надо сказать, я всё ещё не пришёл в себя после ранения и контузии, мне всё время  снились кошмары, я просыпался в поту, я не мог пить алкоголь даже в небольших дозах, начинала безумно болеть голова, не говоря о том, что я похудел и подурнел из-за этого, у меня не стоял, и это было ужасно не только потому, что подрывало мою веру в себя, но основательно портило наши отношения с Катей, она начала считать, что я не хочу её, что она постарела, а я хочу быть с молодыми.
      Это стало кошмаром нашего отдыха в Испании, поначалу Катя просто расстроилась, а потом замкнулась, набычившись, и стала язвить в том смысле, что я вовсе не хочу быть с ней здесь, а хочу сбежать назад в Москву «к своим Ленкам зубастым», так она называла Лену Свирс, с которой мы сотрудничали в Москве, или «к молодым профурсеткам». Поэтому я был рад новой командировке, хотя по-хорошему, мне бы не помешало ещё пару месяцев реабилитации, но где их взять? И возможность вернуться на фронт, учитывая, как «прекрасно» стало дома, только радовала меня, а для Кати стала ещё одним доказательство того, что я разлюбил её… Но зато Игорь был рад, что мы снова вместе поедем в Чечню.
       — С другими мне как-то-а… не ка-атит, — в своей протяжной манере сказал он. Но в действительности, я знал, что просто все работали командами, вот как мы с ним. Люди срабатываются, притираются, это как семья. Вот моя семья сейчас немного устала от меня, похоже… Ничего, стану приезжать, чувства оживут.
       Конечно, приехать бы вместе с Катей сюда было бы лучше всего, она помогла бы мне с хлопотами, с подарком для Тани и с выпиской… Тут вдруг меня словно ударило: почему я должен этим заниматься? А где Лётчик? Не рассуждая, я спросил Марата о нём.
        — Лётчик? — удивился Марат, выпрямляясь. — Странно, что ты спросил, он был здесь, где-то… пару недель назад. Я так ничего и не понял, что произошло между ними, Таня не говорит, он обругал её, мне вмазал в морду…
       Вот тут и я выпрямился и долго смотрел на него, думая, он действительно так простодушен, или слишком хитёр?
        — Он застал вас с Таней? 
        — Застал? — переспросил Марат. — Ну…
        — Тогда странно, что ты вообще живой, — сказал я.
        — Что? Почему? — не понял Марат.
       Я внимательно посмотрел в его лицо, он, действительно не понимал, значит, он ничего не знает о Лётчике с Таней. Ох, Таня, как мне надо увидеть тебя! Мне это необходимо, я пять минут тут, и окончательно запутался: Вальдауф, Марат, взбесившийся Лётчик… Ну только последнее немного вписывается в мои представления, а что значит присутствие всех остальных? Особенно Марата, конечно. Не понимать я больше не мог, поэтому я спросил его напрямую.
        — Да просто всё, Платон, Таня приехала в город, где жил я, точнее, прятался. Ну и всё. А потом… ну, потом…
      Марат, тоже, очевидно, нервничая в неизвестности, рассказывал о том, что было в этом городишке с чудным названием Шьотярв, самым изумительным в этом рассказе было не то, что Таню взялся преследовать какой-то местный гангстер, это как раз стало уже привычно, а то, что там нашёлся её отец.
        — Что?! — воскликнул я, привлекая внимание окружающих, потому что, несмотря на многолюдность, здесь было довольно тихо, все разговаривали вполголоса или вовсе молчали.
       Марат немного растерялся из-за степени моего удивления, стал оборачиваться по стропам, потому что все притихли, повернув головы к нам, в этом гулком вестибюле мой голос разнёсся до небес, в роли которых выступал красивый потолок где-то в двенадцати метрах над нами. И Марату пришлось рассказать мне о том, чего я не знал, о чём наша с Таней мать как-то сгоряча сказала мне, а потом, раскаявшись, взяла слова назад. Но правда всегда выходит наружу. В результате я вообще позабыл, почему я здесь и когда Марат пошёл к стойке регистратора узнать новости, я не сразу понял, что он говорит, возвратившись.
        — Ничего пока о Тане нет, не родила ещё. 
       Я долго смотрел на него, думая, что всё же Таня, моя Таня, моя сестра, оказывается, всё же сестра мне только наполовину. Как это… ужасно, что мама всё же сделал то, что сделала. И даже не то, что она родила Таню не от отца, а то, что это не осталось абсолютной тайной.
        — И… что теперь делать?
        — До утра ничего не поделаешь, домой пошли, — сказал Марат.
       Я смотрел на него изумлённо.
        — Домой?..
        — Здесь близко, через мост и мы дома. Ты голоден?
        — Ну… как сказать…
        — У нас с Таней обед есть.
       Я поднялся со скамьи, и мы отправились на улицу, где на нас сразу накинулся ветер, трепал волосы, срывал куртки. Да, мой родной город ветреная столица, и погода так: только что было жарко, а вот уже тучи и мелкий дождь. На мосту казалось, что мы плывём на корабле и это волны и брызги в лицо. Так я в детстве любил думать, вставая на мосту и глядя на воду.
       Мы пришли домой, как называл эту квартиру Марат, я не видел её прежде, но среди наследства, что досталось нам от Тани и Марка, значился и этот адрес. Но наследство открылось только в июне, я лишь пробежал глазами, когда вернулся из госпиталя и был у родителей. Мама плакала, не хотела смотреть даже в эти бумаги, а я не мог ей рассказать, что Таня жива, как не мог и Кате рассказать этого…
       Я сам до конца не верил, вот я приехал, чтобы поздравить её с рождением сына, если верить Лётчику, они ждут именно сына, и так до сих пор не видел Тани. Но, войдя в эту квартиру, а правильнее сказать «дом» потому что это дом, здесь уютно и светло, это не просто место, это гнездо. Да, Таня всегда умела это — вить гнездо, вот и здесь, в почти пустой огромной квартире ощущалось её присутствие, красивые вещицы, всё расставлено так, что, войдя, ты сливаешься с обстановкой, чувствуя себя своим.
       Мы прошли в кухню, и Марат взялся греть обед, а правильнее, ужин, даже поздний ужин.
        — А Вальдауф где? — вдруг вспомнил я.
        — В «Астории», — ответил Марат, взглянув через плечо. — С другого конца света прилетел, представь, вот так-то… 
        Это как раз не удивляло, я привык, что за Таней несутся с любого конца света. Сейчас меня мучил другой вопрос:
      — Марат, ты отец? Ребёнок Тани – твой?
       Он обернулся через плечо, держа в руках тарелку, в котором дымилось ароматное жаркое.
        — Что ты хочешь услышать, Платон? — спросил он, поставив жаркое передо мной, и подал мне вилку.
        — Правду, конечно.
        — Тогда — мой, — качнул головой Марат.
       Я засмеялся, покачав головой, и приступил к еде. Ребёнок, судя по срокам вообще Книжника, сегодня тридцатое августа, значит…
Глава 13. Табуны
        — Я говорила тебе! Я говорила! Всегда говорила, какая она потаскуха и всегда будет такой, табуны за ней кобелей всегда таскаться будут…
        — Мам, кобели табунами не ходят – пробормотал я, сто раз пожалев, что приехал к маме сразу, а не остыл в Москве несколько дней. Но я сделал это нарочно, сжёг мосты, рассказал всё маме, что Таня в Питере не одна… я не сказал только, что она с Маратом. Это всё же не моя тайна, и взваливать на маму ещё и её я не хотел, достаточно того, что я сдуру разболтал о себе.
        — За ней ходят… — отмахнулась мама. — Что тебе с Альбиной не жилось? Что понесло тебя от неё? Куда? А теперь сидишь вон, как утопленник…
        — Почему как утопленник-то?
        — Да ты в зеркало на себя посмотри: не ешь, не пьёшь который день! Говорила тебе, говорила… Чего Галю бросил? Так любила тебя девка, а ты опять за этой, баронессой своей, помчался. Выдумал, что женился, на что? Чтоб Галку отвадить? Разве ж можно так с хорошими девушками поступать? Эх ты, непутёвый…
      Я лёг на диван, слышать мамины вздохи приходилось уже третий день, я почти не слушал их, переполненный, перелицованный своей болью. Я уже миллион раз пожалел, я хотел назад к Тане, я хотел вернуться и просить её простить меня. Я согласен жить при них с Маратом, жил же я с ней пока она была замужем и встречалась с Книжником… ну и что! Ну и что! Я всё равно знал, что любит она меня, как ни одного из них. А теперь? Поехать назад, уговорить простить меня, она простит… Простит, она хуже вещи простила.
      Тут маму позвали к соседям, звонят до сих пор на соседский телефон, сотовый она так и не заимела до сих пор, не хотела платить слишком дорого за него. «Да и на что он мне, сынок? Ты и так позвонишь». Я даже задремал, пока мама не повысила голос:
      — Ты слышишь, что ль? Лерк!..

        …Это удивительно, но мы снова встретились с Галей. Её и, правда, перевели сюда, в Военно-медицинскую, куда я попала случайно. Но и она, и я теперь были в предродовой, потому что у меня начались роды и мне приказали ходить по коридору, где я и увидела Галю, идущую за акушеркой в соседнюю палату.
        — Галочка! — воскликнула я, не ожидая от самой себя такой радости, прошла-то всего чуть больше недели как мы расстались.
      Она, если бы могла, должно быть, бросилась бы ко мне навстречу, а так, спеша, я подошла к ней. Она плохо выглядела, побледнела и пожелтела даже, и живот был такой большой, что я подумала, не двойня ли у неё там.
        — Ну, женщины, в палату давайте, чего телячьи нежности тут устраиваете? — строго пробубнила акушерка, хотя и напрасно, коридор был пустой, кроме меня, да вот теперь Гали, тут никого больше не было. Только персонал.
        — Тебе же рано вроде, Галина! — сказала я, когда мы вошли в палату.
        — Сказали, делать кесарево, не то может всё плохо кончится, — печально сказала Галина, погладив живот. — Покололи несколько дней тут какими-то гормонами и сказали, дольше тянуть нельзя, ребёнок пострадать может, а я… вообще… Никогда не думала, что попаду в такой редкий процент современных преэклампсий… это очень редкое осложнение.
        — И… — я не поняла мудрёный термин, но Галя махнула рукой, мол, не заморачивайся. — Что, очень серьёзно?
       Галя грустно улыбнулась и кивнула.
        — А ты… тоже что-то рановато, через месяц собиралась.
       У меня накатила схватка, и я, задержав дыхание, остановилась в своём хождении по палате и приложила ладони к животу, который напрягся горой.
        — Ты, Танюша, когда схватка, дыхание не задерживай, плоду кислород перекрываешь. Смотри, заметит акушерка, врежет, — сказала Галя.
       Схватка отпустила, я стала обдумывать слова Галины, не задерживай дыхание, как будто это возможно…
       Вошла акушерка, привесила мне на живот смешной приборчик, который должен был следить за пульсом «плода», чуть позже пришла лаборантка, взяла у нас кровь.
       — Твой-то знает, что ты рожать поехала? — спросила я.
       — Да нет, я даже номер его удалила из телефона. Матери его позвонила, так что, если он захочет, узнает. Хотя… Танюша, какая разница, если меня для него не существует, то и ребёнка не существует. Живёт себе со своей куклой… Да Бог с ним, пусть живет, как хочет, выращу я доченьку сама, в нашем бабьем полку прибыло… Родить бы только теперь благополучно… – последние слова она произнесла с тревогой и тоскливым сомнением.
       У меня оглушающей волной подошла новая схватка, и снова перехватило дыхание, хотя по совету Гали я постаралась «передышать» эту волну боли, но получилось как-то не очень, всё равно было очень больно и, к тому же закружилась голова. Причём каждая следующая волна становилась всё более высокой и болезненной.
       А Галя продолжала негромко жужжать о своём неблагодарном парне.
        — Что делать, мы с мамой и тёткой жили втроём, никаких мужчин никогда не было, и ничего… — и остальное в таком же роде говорила и говорила Галина по кругу, из чего я сделала вывод, что она любит мерзавца всей душой и надеется, что он всё же одумается и вернётся к ней от своей вертихвостки. Мне стало жаль Галю, такую умную и сильную женщину, образованную, независимую, и такую отчаянно и даже благородно любящую. Я такая? Я не могла сказать этого о себе. Я злилась на Валеру, ещё больше на себя за то, что выгнала его, что не рассказала сразу, что не объяснила после, почему Марат оказался рядом со мной. Наверное, если бы я была виновата как прежде, я не обиделась бы так, а теперь это было особенно больно.
       И всё же я тосковала, я так скучала по нему, хотя бы увидеть его… Нет, лучше не видеть. И всё же… хоть одним глазком посмотреть, хотя бы… глаза увидеть, как они чудесно голубеют, как лучатся, почувствовать прикосновения его рук, губ, ощутить его запах, гладкость его упругой кожи, сквозь которую так приятно перекатываются упругие плотные мускулы…
        Нельзя сказать, что я не думала, как теперь я буду без него растить нашего сына, или, не дай Бог, рассчитывала на Марата в этом смысле. Даже, если бы я захотела так поступить, у самого Марата трое детей, сейчас под влиянием своих воспоминаний, и в рыцарском желании спасти меня от Паласёлова, он решил, что изменит свою жизнь, но теперь, когда опасность отступила, когда родится ребёнок, он, будет стараться продолжить помогать мне, и я, конечно, приму его помощь, незачем проявлять высокомерие и отвергать его дружбу.
      Дружбу… зачем обманывать себя? Его любовь. Марата сложно не любить, хотя бы из благодарности…
      Накатило волна боли, я сдержала стон, который готов был вырваться из горла, подумав, что как-то уж слишком театрально будет вопить, куда там, как в кино… «Мама! Мамочка!»… А как жаль, что мама не просто далеко, а недоступна для меня. Надеюсь только, её страдания по потере дочери не убивают её вернее, чем пуля или взрывчатка от Вито… Хотя сейчас, когда я уже почти вполне ощутила себя матерью, я думаю, что умереть легче, чем потерять ребёнка…
        — Ох…
        — Схватки? — спросила Галина, от которой только что ушёл анестезиолог, её готовили к кесареву, так что опрашивали, потом пришли сделали уколы.
      Вскоре сняли с меня монитор, который записывал пульс плода, моего сыночка, который вместе со мной должен одолеть сопротивление моего тела и выбраться на свет. Мне начало казаться, и это пугало, что оно, моё тело, слишком слабо. Но я успокаивала себя, что тысячи женщин каждый день думают также и прекрасно справляются с задачей, рожают и потом растят своих детей.
      Об этом я тоже думала, как я буду растить малыша? Какое я дам ему отчество? Имею ли право после того, как Валера… отказался от меня? Разве не имел права? Наверное, и я на его месте взбесилась бы. А я… обиделась и прогнала его. Глупая, глупая эгоистка, как школьница, не подумала о малыше, чем он виноват, почему должен теперь расти без отца? Но, может быть, Валера ещё вернётся?.. Я не верю, что он не любит меня. Этого не может быть…
       Ох, как больно, как же больно… Я взвыла, ложась на кровать с клеёнчатым матрасом. Очень больно, но это была сладкая боль. Вошла акушерка, что-то сказала Гале, я не расслышала, признаться, а мне сказала идти за ней.
     Я поднялась, показалось, что всё отяжелело во мне, хотя, кажется, прошло всего несколько мгновений, как я легла. Доктор, маленькая полная тётенька с небольшими мягкими руками, улыбнулась мне и сказала:
        — Ну что, деточка… кого рожать будем?
        — Сына.
        — Сына, — она улыбнулась. — Ложись на кресло, деточка.
       Я послушно взобралась на этот агрегат, под названием кресло. Тётенька спокойно орудовала своими мягкими руками, но всё же мне было очень больно.
        — Схваточка… хорошо… — сказала доктор. — И как назовём мальчика? Володя?
       Признаться, у меня не было ответа на этот вопрос, я хотела, чтобы Валера назвал своего сына, но как быть теперь?
        — Не знаю… — сказала я.
        — Не знаешь? Владимиром назови. Хорошее имя, сильное.
       Я улыбнулась, вообще-то лучше имени и правда я не знала. И человека, который носил его…
        — Плохо дело, детка, схватки сильные, а раскрытия нет, — нахмурилась добрая доктор. — Спускайся… осторожнее.  Тебе сейчас капельницу поставят, поспишь, а потом рожать будем. Ты не бойся, всё хорошо будет.
        — Я не боюсь, я вам верю, — сказала я, чего бояться, я не на болотах уже, я тут при врачах.
       Когда я вернулась в палату, Галина ещё была на месте, но пока мне прилаживали капельницу, её увели.
        — Галка, удачи! — сказала я. — Всё хорошо будет.
       Она улыбнулась, бледная от страха. А на меня опять накатила волна боли, стискивая, сжимая узлом. Лекарство начало действовать, и я провалилась в сон, чёрный и глухой, со страшными, отрывистыми сновидениями. И вот я проснулась, уже была глубокая ночь, в окна бился дождь, но я проснулась не от дождя, а от крика, который прилетел в мои уши откуда-то издалека. Всплывая из глубины сна, я осознала, что это мой крик, и он из меня вылетел, потому что мне было так больно, что темнело перед глазами. Но, может быть, мне так кажется, просто потому что просто темно?
        Но нет, это от боли… О-о-ох…
        Я слышала голоса тех, кто говорил вокруг меня будто сквозь ушанку, натянутую на уши и глаза. А мне к животу прикладывали, жёстко прижимая, слухалки, клали сухие ладони холодные и тёплые,
        — Оперировать надо.
        — Разродится, ничего, тонкие кости, сейчас, разойдётся.
        — Вадим Вадимыч, надо оперировать, погибнут оба. Она рожает уже тринадцать часов, раскрытие два пальца до сих пор. Ригидные стенки, и пульс скачет.
        — У плода пульс хороший, значит, гипоксии нет. Что вы трясётесь над ними, раз уж рожать пришла, значит взрослая.
        — Послушайте, Вадим Вадимович, ради чего мучить девочку, ради чего рисковать плодом? Уже ясно, что раскрытия не будет, я смотрела её три часа назад, за это время не изменилось ничего…
        — Нет, пусть рожает, незачем резать, взялись всех подряд без показаний… 
       Я ничего не поняла. Я понимала сейчас только одно, что такой боли я в своей жизни ещё никогда не испытывала. Мне снова сделали укол, опять поставил капельницу, и навесили на живот прежнюю штуку, чтобы следить за пульсом плода. И снова меня скручивало, и всё сильнее и всё чаще, скоро уже казалось, что боль вообще не отпускает…
      …Утром мы были в роддоме рано, перед этим и всю дорогу сюда, я постоянно звонил, но дозвониться до этой регистратуры, или как там она у них называется, было невозможно. Мы пришли в тот же узкий вестибюль, и, кажется, где вообще ничего не изменилось, только сейчас было солнце, а вчера мы уходили уже в темноте. Марат отправился к регистраторам, но у них опять не было ответа, только сухое: «Информации нет».
       Пришлось убираться, до восьми вечера всё равно ничего не узнаем, даже если родит через полчаса. Мы с Маратом посмотрели друг на друга, хмурясь, и вышли во двор. К нам поспешали Вальдауф с Очкариком.
        — Кто-нибудь понимает, это нормально, что так долго? — спросил Вальдауф, глядя на нас.
       Мы с Маратом снова переглянулись. Что я мог сказать? Катя родила Анютку пока я ехал от роддома домой после того как отвёз её, как было с Ваней я не знаю. Ответил Марат:
        — Насколько я понимаю, бывает по-разному, но… здесь всё же она из лучших клиник.
        — А звонить не пробовали? — спросил Вальдауф.
        — У Тани нет телефона.
        — Почему? Потому что она скрывается?
       Марат покачал головой немного смущённо:
        — Нет, просто нет.
       Господи, у них нет телефонов, квартира пустая, мне пришлось спать на диване в гостиной, коротком и жёстком для меня, потому что в спальню к Тане Марат меня спать не пустил, я вообще её спальни не видел…
        — Пойдём домой, до вечера всё равно мы ничего не узнаем.
        — Платон, может тебе с твоим удостоверением СМИ пройти? — сказал Очкарик, вот умный он всё же, только была одна загвоздка.
         — Я не взял его с собой, — сказал я, чувствуя себя идиотом, и врагом всех четверых.
       Мы отправились домой. Марат по дороге откололся, сказав, что ему надо на работу, но он постарается скоро освободиться и отдал мне ключи. Мы отправились на набережную, чтобы сидя перед открытыми окнами, стараться не тревожиться о Тане, говорить и говорить. Мы бы напились, чувствуй мы чуть меньше беспокойства и страха, будет напряжение немного меньше, но сейчас об алкоголе никто из нас даже не заикнулся. Мы даже есть не могли, пили кофе и курили, причём Очкарик несколько раз сбегал за сигаретами.
       От нечего делать мы отправились на экскурсию по квартире, хотя это и было проявлением наглой самоуверенности и, конечно, любопытства, но как было отказать себе в удовольствии и не заглянуть в настоящий Танин мир. Их мир с Маратом, я должен признать.
       Для начала, мы осмотрели детскую, всё было в Танином духе, вся прелестная лёгкая мебель во французском стиле, с точки зрения искусствоведческой науки, как сказал Очкарик. Мне это мало что говорило, я мог сказать только, что всё это очень в Танином духе, как у них с Марком дома в Москве: светлые тона, мягкие очертания, вкрапления золота, хрусталь, зеркала. Зеркало, большое в сложной бронзовой раме висело даже здесь, в детской, то есть в будущей детской, потому что ничего ещё не было расставлено, даже не было распаковано, я понимал, почему…
        — Красивая комната… — сказал Очкарик. — И вообще… я никогда таких квартир не видел, даж39
 в Москве у них с Марком была не такая.
      Я посмотрел на него.
        — Вы не видели их виллу в Тоскане, — улыбнулся Вальдауф за нашими спинами. — Настоящий дворец. Настоящий, без преувеличения. Тане очень подходило находиться там. Но… там, полагаю, обстановку выбирала не Таня, а Марк, он обожает безудержную барочную роскошь. То есть… обожал.
      Мы двинулись дальше, я открыл дверь в Танину спальню, там было совсем пусто только большая кровать с белым покрывалом и большими подушками, книжные полки, два больших венецианских зеркала, одно не меньше двух метров высотой, было прислонено к стене, а второе помещено над камином. Камином… настоящий камин, возле сложены дрова, получается, он действующий. Но главное оказалось не в нём самом, а в том, что на камине стояли часы нашей бабушки.
        — Не может быть! — воскликнул я, устремляясь к часам.
       Я развернул их и увидел те самые «боевые» отметины на «спине». Вот это да, бабушкины часы, легенду спасения которых из разбомбленной квартиры наша мать, а потом и мы с Таней, знали с детства.
        — Вы даже не можете представить, что это за часы! — восторженно проговорил я, бережно погладив их кончиками пальцев. – Вы даже не можете…
      И Очкарик и Вальдауф смотрели на меня немного удивлённо и выжидательно, так что я рассказал им историю этих часов, как слышал её от бабушки.
        — Так это геройские часы, оказывается, — улыбнулся Вальдауф по завершении рассказа. — Ветераны.
        — Верно. А вы, Валерий Карлыч, немец?
        — Да. Отец и вся его родня, поволжские немцы, после войны он приехал в Ригу РАФ строить. Там и женился на моей маме, мама, кстати, русская.
        — Что, и дома по-немецки говорили?
        — У бабушки, да, — кивнул Вальдауф. — Я понимал, но почти не говорил. Зато в школе мне легко давался немецкий. 
       Выйдя из Таниной спальни, мы вошли в следующую комнату, ею была Танина мастерская, вот здесь Вальдауф и Очкарик оказались в своей стихии, взялись разглядывать, рассматривать. Я же увидел один набросок и взял его в руки, это был Лётчик, взгляд чуть в сторону, словно он задумался, но взгляд голубой, светлый, и губы трогает улыбка, он очень хорош на этом портрете, намного красивее, чем в действительности. Это Танин взгляд, особенный Танин взгляд, только любящие глаза смотрят так нежно и так проницательно.
       Я посмотрел на моих товарищей, они разглядывали какой-то рисунок, подойдя ближе, я увидел, что у них в руках мой портрет. Оба подняли глаза на меня.
        — Это удивительно, — сказал Вальдауф. — Удивительно, как она… чувствует… когда вы виделись с сестрой в последний раз?
        — Когда она была ещё жива для всех, — сказал я. — Я вот хожу здесь, и мне кажется, всё это сон, знаете, как бывает во сне, или в дурацких триллерах, где все ждут или ищут героя, а его нет.
        — Как макгафин, — усмехнулся Очкарик, качнув головой.
       Я засмеялся.
        — Именно.
        — И если он найдётся, значит, это не макгафин, — кивнул Вальдауф, тоже смеясь. — Но Таня не макгафин, мы с Очкариком её видели. 
        — Правильно, в вашем сне она не макгафин, только в моём, — сказал я.
       Мы все трое засмеялись, но довольно нервно, и двинулись отсюда, а пока мы выходили в передней щёлкнул замок и вошёл Марат со счастливым сияющим лицом. Мы трое смотрели на него, ясно, что ему есть, что сказать.
        — Ну не молчи, демон! — воскликнул я.
        Марат рассмеялся:
        — Какой же я демон? Я — ангел! — радостно проговорил он. — Танюшка родила сына.
       Мы засмеялись и заулюлюкали, хлопая друг друга по плечам и даже обнимаясь.
        — Как же ты узнал-то, лазутчик, сейчас только семь? — удивился я.
        — Воспользовался своим непобедимым обаянием, — продолжая смеяться, сказал Марат.
Глава 14. Соперничество
       Родила, это верно. Но чего мне это стоило, знала только я. Нет, сейчас, к ночи, я уже спала в реанимации, не слыша и не видя ничего, а мой сын, которому тоже досталось, в детском отделении.
       После того как меня снова осмотрели на рассвете, когда я уже почти не видела и не слышала ничего от бесконечной слепящей боли, меня снова оставили рожать.
        — Я против чревосечения, — снова говорил мужской голос. — Прекратите, Анна Леопольдовна, это слюнтяйство. Ведите роды, вы совсем забыли, как обходиться без скальпеля, чуть что эпизиотомия, чревосечение, вспомните, что вы акушёр, а не хирург! — голос так и сказал «акушёр», поэтому, наверное, мне и запомнился их разговор.
        — Здесь ничего не выйдет без чревосечения, — снова возразил прежний женский, но уже гораздо более усталый голос. — Раскрытия нет уже почти сутки.
        — Вы даже пузырь не вскрыли!
        — Не вскрыла, потому что нет раскрытия!
        — Вот и вскройте!
        Последовало молчание, и мужской голос заговорил снова что-то невнятное. Или я просто уже не была способна понимать.
        — Ничего, пусть постарается, пусть вспомнит, на что ей эти органы даны природой, — прошипел голос мужской.   
        Видимо, мужчина ушёл, потому что Анна Леопольдовна выругалась вполголоса, обозвав обладателя мужского голоса старым женоненавистником.
        — Какого чёрта он в гинекологи пошёл, не понимаю, — выдыхая, проговорила Анна Леопольдовна.
        — Ну как… из мести, — ответил голос акушерки.
        — Прооперирую без спроса, — прошипела Анна Леопольдовна.
        — Не связывайтесь, он доцент кафедральный.
        — То-то, что кафедральный, он не указка мне, у меня своё начальство.
        — Прилетит с обеих сторон, — сказала акушерка.
        — Прилетит и чёрт с ним, что ж теперь, дать погибнуть девочке и ребёнку?
        — Да всё хорошо будет, задремала вон. Всё нормально, у плода пульс хороший, ровный, как ни странно.
        — У неё неровный. И анемия есть.
        — У них у всех анемия.
        — Всё равно, терапевта вызови ей, пусть посмотрит, что-то мне тревожно. И тогда будем кесарить…
        Я не знаю, сколько прошло времени, я, действительно задремала и снова с кошмарными сновидениями, проснувшись, я думала, странно, в голове какой-то липкий туман, как при лихорадке. Со мной действительно пришёл побеседовать терапевт, седовласый такой и маленький, похожий на Джузеппе Сизого Носа из фильма про Буратино. 
        — Как зовут тебя, девочка? — спросил он и стал похож на Оле Лукойе.
        — Таня.
        — Врождённый порок оперировали? — спросил он, после того как послушал мне сердце и увидел рубец от операции на груди.
        — Да… — проговорила я, не узнавая свой голос, он как-то изменился, будто заржавел.
        — Понятно, — вздохнул он, поднимаясь. — Давно рожаешь?
        — А… который час? — спросила я, оглядываясь по сторонам в поисках хотя бы окон.
       — Четыре, Танечка.
       — Тогда… было четыре или… — сказала я, чувствуя, что я вообще не понимаю, сколько могло пройти времени с того момента, как мы, поспешая, поехали сюда.
       Он покивал, похлопал меня по руке маленькой сухой ладошкой, и поднялся. Через небольшое время ко мне пришёл анестезиолог, побеседовал, и ещё через небольшое время новая какая-то медсестра повела меня в операционную. Там я плохо помню всё, кроме пиканья, которое я всё время слышала. И ещё, всё время было больно, очень больно. Боль и пиканье…
       А потом меня стали будить, легонько похлопывая по щекам, называя по имени.
       — Та-аня! Таня, Танюша, проснись, просыпайся… дыши…
       А поле я опять провалилась и когда очнулась, было совсем темно. Я смогла увидеть, что я в реанимации, было темно, горели только настольные лампы на посту за стеклом, со мной говорила медсестра, что-то делала. Я снова закрыла глаза, проваливаясь. А потом мне принесли сына.
       Боже мой, я и не подумала бы, что он такой маленький, с таким хорошеньким курносым носиком. Он не кричал, он только ворочался и крутил головкой.
        — Ну что глядишь-то, мамочка? Грудь дай ему, видишь, ротик открывает, он голодный, — улыбнулась медсестра из детского. — Хорошенький…
        Я посмотрела на неё, протягивая руки к туго спелёнатому свёртку в голубом байковом одеяльце, в окошечко выглядывало малюсенькое курносое личико до бровей скрытое пелёнкой. Малыш открывал светлые глазки, реснички и бровки у него тоже совсем светлые, и личико беленькое… я потрогала кончиком пальца его щёчку, оказавшуюся тёплой и бархатистой как абрикос. Интересно, он видит меня? И свёрток тяжёленький, живой, тёплый, даже сквозь одеяльце, и ворочается там, внутри. Мой сын… у меня так радостно и горячо затрепетало в груди, я почувствовала такую волну счастья, что отступило всё, и пережитая боль и страхи, что мы одни с ним. Было только счастье, такое громадное, солнечное, тёплое, моё. Я могла бы поделиться им с Валерой, с тем, кто подарил мне его, но где он теперь, мой Валера? Сама прогнала, дура… ох, бешеная дура. 
       Послушавшись медсестру, я раскрыла рубашку на груди, а малыш, обрадовавшись, воодушевлённо и даже радостно тут же присосался к моему соску и зачмокал. Удивительно, будто кто его учил… Это было замечательное необыкновенное чувство, это перекрыло сразу всё, всю безмерную усталость, слабость, боль и даже какое-то безразличие, которые овладели было мной, а теперь всё это отступило и исчезло, потому что я теперь навсегда была не одна. И вот этот крохотный человечек без меня не может, и он меня любит, просто так, потому что я для него всё, весь мир, я нужна ему, никому я так не нужна как ему. Моё сердце забилось быстрее, согревая меня, в моей груди, в моей душе стало тепло и спокойно, поселилась и стала расти уверенность, что теперь всё не зря, всё, что было со мной не зря.
       Потом малыша забрали, и я снова спала, потом снова приносили, потом я опять спала, а потом наступило утро. И утром меня перевели в палату, меня и малыша, и там я снова встретила Галю. Это удивительно, как много раз мы пересекались с ней. Её тоже перевели из реанимации сюда, в послеродовое, но позднее, чем меня, получалось, что и продержали дольше, более чем на сутки и дочка её, оказывается, была ещё в кювезе, моего же малыша принесли мне уже к обеду.
        — Первые сутки на ночь заберём, а потом с вами тут будет, — сказала медсестра.
       Галя смотрела издали на меня, на других женщин в нашей палате, нас было всего четверо, две другие были там немного дольше, у обеих были сыновья, получалось, что девочку родила только Галя. Первые сутки мы много спали, мой малыш ел и спал, а я любовалась им, и слушала разговоры, что негромко плелись вокруг меня, как запутанное макраме. Галя не вступала в разговоры с остальными женщинами, они были совсем юными, к слову сказать, быть может, ей просто было неинтересно с ними?
       Зато наутро Гале принесли её дочку, и она принялась ворковать с ней, называя «красавицей, Лерочкой». Все мы здесь были одинаковые: бледные, лохматоватые, толстоватые в страшных халатах и тапках. Глядя на остальных, я решила всё же каждый день ходить в душ утром и вечером, сушила и укладывала волосы, фен я не забыла захватить, привыкла с модельных времён всё с собой в походе иметь, а теперь, думая про себя, что делаю это не столько для своего удовольствия, хотя приятно было чувствовать себя аккуратной и опрятной, но чтобы сын, глядя на меня, видел маму красивой, причёсанной, ухоженной. Ужасно глупо, но я не могла не думать о том, что он мальчик и должен привыкать к красоте сразу.
       А ещё на второй день появилась грусть и плаксивость, что тоже было общим явлением.
        — Это потому что гормоны теперь катастрофически уменьшаются в крови, — сказала Галя, которая была врачом, потому всё знала. 
       Посетителей сюда не пускали, только передачи, мои смешные мужчины прислали мне всякой ненужной чепухи, вроде фруктов, которые мне пока было нельзя, но среди этого там была новая книга моей мамы, которую я не дочитала, и ещё угольный карандаш и альбом. Да, передачи были, и даже записки были, так я узнала, что там, за стенами меня ждём Платон, что Вальдауф всё же уехал, потому что в Новой Зеландии открывалась его выставка, и он написал мне длинную-предлинную пространную записку, не решаясь сказать в ней, что он думает и чувствует ко мне, но я поняла это и без определённых фраз: «Танюша, ты себе не можешь представить, какое это счастье...»
       Да, посетителей не впускали, но всё же к Гале каким-то непостижимым образом проник, впрочем, Галина врач, к ней всё же было особенное отношение. Её позвала медсестра из коридора, и Галя ушла, я, как и остальные, и подумать не могла, что это её пропащий кавалер приехал, у нас всех было о нём совершенно определённое мнение, ведь Галя не скупилась на рассказы о себе. И уж тем более я никогда не узнала бы, кто он, если бы не вышла в процедурную на укол, которые мне делали от анемии, морфин сегодня, к пятому дню, уже отменили, да и болей не было, теперь самой большой моей задачей наладить кормление, а это оказалось очень непросто…
       Об этом я и думала, проходя через зону отдыха в середине отделения с монстерами и фикусами, и аквариумом и, когда увидела Валеру в белом халате, сидящего в кресле напротив Гали, которая вся искрилась от радости, глядя на него, я не сообразила, что Валера и есть тот самый Галин непорядочный любовник. Именно поэтому я воскликнула, и только неожиданность не позволила мне броситься к нему, но шаг я уже сделала, разлетелась:
        — Валера?!
      А тут Галя, радостно улыбаясь, поднялась с кресла.
        — Ой, Танюшка! Вот… А это мой Лерочка… приехал… — радостно искрясь, сказала она. А потом, вдруг, словно опомнившись, ведь я назвала «её Лерочку» по имени, проговорила изумлённо: — Погоди, а… вы, что… знакомы? 
        Галя смотрела то на меня, то на него. Валера, мой милый, мой муж, именно он оказался тем самым возлюбленным Гали, о котором я столько наслушалась и столько поняла о Галиных чувствах к нему. Признаться, я и не думала, что он вообще существует в природе, мне казалось, что она выдумала его, насочиняла себе неземную свою страсть. А оказывается, всё наоборот: это я выдумала. Я насочиняла… Господи, какая же я глупая, наивная, и обыкновенная, как все глупые красотки, конечно, привыкла, что всё вертится вокруг меня, уверилась в его любви. В его любви… Господи, как глупо… повелась на его масляные взгляды, его слова… Глупая, глупая…
       Вот стыд…
       Но Галя-то не виновата. Ни Галя, ни её дочка.
        — З-знакомы? — пролепетала я, поняв в какой попала просак, и как много сейчас зависит от того, что я скажу и как поведу себя, что могу сейчас разрушить жизнь Гали одним звуком, даже взглядом. — Да нет… это… мне хотелось скорее… Валера когда-то дружил с моим старшим братом, и казался мне… ну… настоящим принцем… Когда мне было лет двенадцать, Лётчик меня и не знал, мало ли девчонок на него, разинув рот, смотрели… А мир тесен, удивительно… просто… удивительно… Ты меня не помнишь, Валер, я сестра Платона... Поздравляю, с дочкой! Молодец, что приехал. Ну… я… это… пока, я… я пойду.
       И я улыбнулась, правда, у меня дрожало лицо при этом, но, надеюсь, этого никто не заметил…
       Когда я вошла в процедурный, медсестра обернулась на меня.
        — Олейник, так… — она повернулась к журналу, заглянула, потом подошла к столику, на котором были шприцы и лекарства. — Чё бледная такая, кровотечения нет? Ложись на кушетку, упадёшь ещё.
         — А меня когда выпишут? — спросила я, укладываясь и задрав рубашку и халат.
         — Когда… это ты у доктора спроси. Ты ж после кесарева? Ну… УЗИ сделают, швы снимут и вперёд, домой. А что? По мужу соскучилась? Так теперь не до него будет, теперь, милая, только и забот, что дитё. Хорошо, если муж с понятием, а то есть такие, что сразу лыжи налево.
          — Ну да, мой как раз такой… — пробормотала я, потирая ватой со спиртом уколотое место.
       Укол я не почувствовала, надо было вставать, но, главное, надо как-то попасть в палату, а как, если посреди коридора расположились Галя со своим любимым «Лериком» и второй раз идти мимо я уже не смогу. Куда-то спрятаться...
       Я вышла из процедурного и, чувствуя себя партизанкой, держась стенки, двинулась в противоположную часть отделения, затаюсь здесь, у окна в конце коридора, не будет же он вечно сидеть там. Но меня трясло как в лихорадке.
       И вдруг я увидела в окно Марата, он бродил вокруг корпуса с другими такими же папашами, и безрезультатно заглядывал в окна. Господи, бедный, сколько же он так ходит тут вокруг? Я ни разу не догадалась подойти и посмотреть, я ведь ждала другого… другого, того, кто сейчас сидит с обожающей его Галей и принимает поздравления с рождением дочери…
       Я постучала в окно, и замахала руками, чтобы Марат увидел меня, мудрено увидеть, окон много и едва ли не в каждом какая-нибудь руками машет.
       Но Марат меня увидел. Как просияло его лицо, когда он узнал меня. Он замахал руками огромный, чёрный, лохматый как гризли, белозубый как голливудская кинозвезда. А на меня накатили слёзы. И так накатывали, а сейчас я ничего уже не могла с собой поделать, я только надеялась, что Марат оттуда, издали, не видит ни слёз, ни моего перекошенного лица.
       Но ко мне подкрался со спины другой, тот, от кого я пряталась здесь.
       — Что ж ты плачешь, Танюша, от счастья? На милого смотришь? Вон он, сейчас из штанов выскочит, как рад. Я тебя тоже поздравляю, с сыном. 
       Я обернулась. Валера, Валера, такой, каким я вспоминала его каждую минуту, каким он живёт в моей душе, уже и не помню сколько лет. И не такой, глаза сейчас серой стали, какая-то чёлка упала на лоб, у него давно не было чёлки, а сейчас из-под неё горят эти самые холодные стальные глаза.
        — Себя поздравь, придурок! — сказала я.
        — Врёшь! — едва слышно прошипел Валера, приближаясь. — Врёшь ты, сука! Я видел ребёнка — вылитый Книжник! Не понимаю только, какого хрена ты врала мне, я же сказал, мне безразлично, мой или нет, потому что тебя хотел, тебя! И мне…
        — Оно, конечно, потрахаться ты всегда был не дурак! — шикнула я.
        — Ну, как и ты, сучка! Тебя все имеют, кому не лень, а? Из Шьотярва своего уехала, потому что и там какие-нибудь кобели сцепились из-за очереди на тебя, так ведь? — прорычал Валера, всё больше нависая надо мной, а я отодвигалась, глубже запахивая халат, мне казалось, он сейчас схватит и удавит меня.
        — Да так, конечно, а тебя заводит думать так обо мне, да? Просто прёт, что твоя жена шлюха? Мог бы, так и торговал бы мной, и сам бы в щёлочку подглядывал, скажешь, нет?! А злишься щас и ненавидишь меня, потому что сейчас я тебя не привлекаю, вот такая, лохматая и толстая в этой хламиде, с молочными сиськами и швом на животе. Конечно, не розовый бутончик больше, увы… Вот и вся любовь твоя, Лётчик…
        — Дура ты! — сверкнул зубами Валера.
        — Дура-дура, я не спорю. А ты не татарин, Валер?
        — Чиво? — прищурился он, не понимая.
        — Я спрашиваю, не татарин ты? У тебя ж целый гарем теперь, и детей вагонами клепаешь, молодец.
        — Ничего, внуков много будет.
        — Это верно, — сказала я. — Ну бывай. Я рада, что тебя Галя так любит, с ней не пропадёшь, она хорошая, не то, что твоя гнилая Альбинка. А вкуса на женщин у тебя никогда не было. Такую дрянь Альбинку замуж взял, а Галю отверг, и знать не хотел. Эх ты…
       Я обошла его, намереваясь уйти поскорее, назад в палату, забиться там и думать, как же так, как так случилось, что я полностью во всём ошиблась с Валерой? С самой собой? Но вдруг он дёрнул меня за локоть, разворачивая к себе.
        — А ну стой! И не смей убегать от меня! Я всё равно найду тебя, ты моя была и будешь!
        — Я-то твоя, вот только ты всё время не мой, — я, вырывая локоть из его руки. —  Всё, прощай, Лётчик.
        — И я всегда был только твой! Какая ж ты дура, паршивая дура! Сучка… — он опять схватил меня, но уже обеими руками и тряхнул так, что у меня забулькало в голове.
        — Молодой человек, это что это вы позволяете… Вы кажется, к Галине Ковальчук пришли, так что безобразничаете?! — строгая сухопарая коломенская верста Инна Григорьевна, заведующая этим отделением, нахмурившись косматыми серыми бровями, смотрела на нас. Я вырвалась и убежала. То есть не убежала, бежать-то я как раз не очень могла, сил не было, но что-то вроде пробежки получилось где-то на дюжину шагов, а потом… а потом я завернула за угол и спряталась за ветками монстеры, задыхаясь и пытаясь победить чёрные и радужные круги перед глазами.
        — Ты чего? — спросила Галя, оборачиваясь на меня. — Будто бежала от кого.
       — Да я… да нет, так, в глазах потемнело…
       — Это от анемии, — кивнула Галина. — При малокровии так и бывает…
       — Ох, девчонки, какие там два красавца под окном, ух ты! Интересно, чьи? — сказала одна из наших товарок по палате, прилипшая к окну. — Видишь, Насть?
       — Ещё бы, — кивнула Настя. — Мой-то давно ушёл, а эти всё на окошки смотрят. 
       — Ну, гляньте, Тань? Галь?
       Признаться, у меня не было сил выглядывать в окно, вообще вставать с постели не хотелось, такая слабость навалилась.
        — Они вместе, похоже, может, братья?
        — Ага, один чёрный, другой светлый, братья, ты чё? Этот вообще нерусский какой-то…
        Нерусский… ну это они о Марате, а кто с ним светлый? Неужели… Валера с ним мирно стоять не будет, кто тогда? Ну, кто…
        Я поднялась и подошла к окну. Боже мой, Платон! Братишка, мой милый, мой брат, он огромными синими глазами на похудевшем лице высматривал в окнах меня. И увидел, я помахала им, Марат снова увидел первым и взялся махать обеими руками.
        — Увидели! Увидели! Танька, да это ты, что ли, ихняя?
        – Ну, даёшь…
        А я только улыбалась, и слёзы текли у меня по лицу, падая на грудь и стекая с подбородка, щекоча, я не успевала ловить их ладонями. Позже принесли с передачей сотовый и записку: «Танюшка! Поздравляю тебя с рождением сына! Но ещё больше поздравляю себя с твоим возвращением! И не делай так больше, очень тебя прошу, я очень по тебе скучаю. В телефоне все номера, в том числе Марата, у него теперь тоже есть телефон для твоего удобства и безопасности. Телефон подключён и оплачен на полгода вперёд, на больший срок не брали деньги. Целую, скоро увидимся, Платон».
       А ведь будь телефон у меня ещё этим утром, я позвонила бы Валере…
        — Кто муж, а кто брат, Тань?
        — Ясно, не чёрный брат, чё ты, как без ума, — сказала Настя товарке вполголоса и толкнула локтем, кивнув на меня.
       Они, деликатничая, пошли от окон, тем более что у Гали заголосила её Лерочка, и она тяжело ступая, поспешила к плексигласовой люльке. И вдруг я увидела Валеру, он шёл от крыльца, очевидно, увидев Платона и Марата, и что вы думаете, произошло? С разбегу, даже с разлёту, буквально он, небольшой, в сравнении с Маратом, но компактный и сильный, подскочил и, будто весь превратившись в кулак, обрушился на Марата. Они повалились на траву, причём Валера успел нанести Марату ещё несколько ударов, прежде чем Марат отбросил его. Тут подоспел, ошеломлённый было, Платон, и схватил взбесившегося Валеру, который после удара уже не просто поднялся, а будто подскочил, готовый снова наброситься на Марата. Господи, сумасшедшие, их же в милицию заберут…
       Но видимо, так же подумал и Платон, потому что крикнул что-то Марату и замахал руками, тот помялся в нерешительности, ещё раз взглянул на окно, из которого я тоже помаячила ему, чтобы убегал, иначе… страшно подумать, что будет иначе, Марат ведь до сих пор в розыске среди особо опасных преступников, думаю, при задержании таких позволено и огонь на поражение вести…
Глава 15. Потери и обретения
       Я держал Лётчика, бьющегося в моих руках и изрыгающего ругательства на все лады, обзывая последними словами самого Марата, меня и мою сестру тоже, пока Марат не скрылся в воротах.
        — Что ты! Лётчик уймись! Да успокойся, что ты взбесился-то?!
        — Пусти! Пусти меня, пусти, гад, сволочь! Все вы, Олейники… развратные твари! Высокомерная сволота! — вопил он. 
       Я встряхнул его и бросил на траву.
        — Ты злись, могу понять, но… из ума-то не выходи, друг мой, Лётчик, — сказал я. — Когда это я с тобой высокомерным был?
        — Да всегда! — огрызнулся Лётчик, вставая, перемазанный в траве и крови, получил-то раз, а будто его час молотили. — Ты и твоя сестра особенно.
        — Ну конечно! Таня! Она-то особенно с тобой высокомерничала, — оправляя футболку, сказал я. — Совесть-то совсем потерял, морда… Идём, вон, охрана бежит, ментов вызовут, тебе нужны неприятности?
        — Неприятности?! Неприятности?! — как безумец повторял Лётчик. — Да я по глаза в дерьме, «неприятности»!
        — До кучи в обезьянник угодим, будет выше глаз дерьма, так хочешь, что ли? Давай, валим отсюда скорее! — я дёрнул его за собой и мы с ним поспешили, стараясь не бежать, к выходу.
       Когда мы уже вышли за территорию больницы, шли к набережной, и никто за нами не гнался, я спросил его, наконец:
        — Ты как? Успокоился?
        — Нет. Я вообще не понимаю, что ты Марата-то защищаешь? Прикрываешь его, эту сволочь, не ты ли сам хотел придушить его десять лет назад?! — злобно сопя, пробормотал Лётчик.
        — Не десять уже, одиннадцать. И вообще… Кто его защищает? В СИЗО не хотелось вместе с вами, дураками.
        — Ну да, конечно, в СИЗО… да за то, что он сделал его и сейчас убить можно.
        — Убьёшь при случае, зачем обязательно сейчас под окнами родильной клиники? — устало сказал я. — Ты вообще как оказался здесь? Таня позвонила?
        — То-то, что не Таня… — буркнул Лётчик, стирая кровь со скулы. 
        — Не Таня? А кто?
        — Да…
       …Ну как? Как, скажите, объяснить, как я оказался здесь, как я приехал к Гале, потому что мама мне сказала, что если я не поеду, то она не станет больше со мной знаться. Вот как я мог поступить? Ну и поехал. Откуда мне было знать, что Галя и Таня окажутся в одном роддоме в один день?! Ну как это можно было знать? Даже предположить такое невозможно. Я и приехал-то, сказать Галине, что буду помогать растить ребёнка, деньгами и всем, что от меня зависит, но жить вместе мы никогда не будем, потому что, как ни был я зол, как ни гони меня Таня, но я всё равно буду с ней. Успокоится, перегорит обида, я и приеду. А тут… Галя и Таня, оказывается, подружки.
       Господи, как же глупо, как это невыносимо глупо…
        — Погоди, Лётчик, ты что? Ты… к одной бабе приехал, а тут и вторая нарисовалась?! — Платон даже остановился. — То есть… погоди, дай в голове-то уложить, у тебя давеча не одна, а две бабы родили?!
        — Бабами сваи заколачивают, а они женщины, — сказал я.
        — Женщины… Чёрт с тобой, пусть женщины. Но ты… что ж творишь-то?
       Я посмотрел на него, и снова вытер набежавшую кровь. 
        — Понимаешь… она… Галя, то есть… ну, словом…
       Я рассказал в двух словах все наши с Галей отношения. Платон слушал, и глаза его становились всё больше.
        — Ну и мудак ты, Лётчик, прости Господи! – в сердцах выругался Платон. – «Любовь, люблю», ты свинья и только.
        — У тебя не было такого, что ли?! – разозлился я.
        — Не было! Не было, Лётчик! Ты… тебе сколько лет?! Ну понимать надо, с кем можно подгулять, а к кому и приближаться не стоит! Одна влюбилась, другая, всех поимел, всем детей поделал… тебе никого не жаль? Я думал, ты человек, а ты…
         — Я?  Ну, что я? Да тебе везло просто, что тётки твои не беременели так сходу… — разозлился я, святошу строит, тоже мне.
        — Уж извини, осеменитель, я как-то предохраняться привык. А ты… чёрт… трупорез, живые люди, они другого подхода требуют, — Платон взъерошил волосы.  — Нет, Лётчик… это уже… как-то перебор… И правильно Таня тебя послала, скотину. А я от себя скажу: ты к моей сестре не подходи больше, хватит, наигрался, подойдёшь, я сам тебе шею сверну.
       У него и лицо изменилось, стало жёстким, и глаза засверкали, я впервые видел его таким.
        — Что? — я остановился, глядя на него, мне показалось, у меня галлюцинация.
        — Не смей к Тане приближаться.
        Я выпрямился, и посмотрел на Платона уже без отчаяния.
        — Ну уж… этого ты мне не запретишь. И никто между нами не встанет.
        — Ты сам встал между вами. Ты ведь совсем другой был, Валер, что с тобой стало?
        — С вами, Олейниками, связался.
        — Так развяжись! Развяжись, никто не держит тебя.
        — Держит. Даже ты держишь, ты мой друг, а уж Таня…
        — Ты даже имени её не произноси больше! — Платон даже пальцем в меня ткнул, зло сверкая глазами. — Живи, как жил без неё. Всё, Лётчик, я теперь не на твоей стороне.
       …Я развернулся, уйти. Мне хотелось пришибить его, поэтому я уходил, всё ускоряя шаги. Отчасти я завидовал ему, может потому и разозлился так сейчас, и тому, что он вечно в центре каких-то кошачьих драк, а главное, таким сильным чувствам, которые постоянно потрясают его жизнь. Не то, чтобы я хотел оказаться на его месте, не приведи Господь, но всё же горит он необыкновенно ярко...
       Через три дня Таню с малышом выписали из роддома, традиции неизменны и в год миллениума, на границе тысячелетий, так что мы втроём, я, Марат и Очкарик, приехали к полудню к крыльцу, откуда происходила выписка родильниц и малышей. Как полагается, мы привезли букеты, нас ждало такси, и скутер Очкарика, а мы трое остановились в ожидании. Мне было жаль, что мама и отец не могут быть здесь с нами, Катя, Ванюшка. Такая радость, семейное торжество, настоящее и такое долгожданное мы будем вдали от наших…
        — Марка нет, кто же будет принимать ребёнка? — спросил Очкарик.
        Они оба посмотрели на меня.
        — Я всего лишь дядя, имейте совесть, — сказал я. — Марат, думаю, это твоё дело. Я бы даже сказал, заслуженное право. 
       Марат захлопал глазами, нерешительно улыбаясь, я могу понять его смущение, у него всё лицо в синяках и ссадинах, бешеный Лётчик успел, как следует приложить его, прежде чем тот вмазал ответно.
        — Слушайте, будете рядиться и ломаться, я приму ребёнка, как бы потом не пожалеть! — сказал Очкарик. 
        — Ну ладно вам, имею я право растеряться на мгновение, у меня морда вся в бланшах… — засмеялся Марат. – Ещё ребёнка не дадут.
        — Уже не имеешь, — сказал я, вспоминая Лётчика, который тоже претендовал на множество прав совершенно необоснованно. – И ребёнка дадут, не таких тут видали, думаю.
        Таня вышла к нам в маленьком платьице, которое мы принесли для неё, Марат сказал, что Таня приготовила, и это платье и туфельки заранее и показала ему, чтобы привёз ей на выписку. Платье было таким маленьким, что я удивлённо посмотрел на Марата, думая, поместится ли в него моя сестра. Марат только пожал плечами и показал ещё и туфельки на маленьком плоском каблучке и с квадратной пряжкой.
      И вот теперь мы смотрели на неё в этом платье, казавшемся нам крошечным дома, и с удивлением видели, как свободно оно колышется на ней. Маленькое платье в стиле 60-х, трапециевидного силуэта с маленьким воротничком. Моя маленькая сестра, тоненькая, как всегда была, но с короткими волосами, такой причёски я у неё тоже никогда не видел, да и вообще, вся она другая, другое лицо, другие глаза, она была всегда замечательно красивой, даже, когда, кажется, этого никто не замечал, в бледном худом ребёнке с синяками вокруг глаз, но я видел, всегда видел её чудесную светящуюся красоту, потому что она то, что сама красота — чистота и свет, не оболочка, в которую заключена. Впрочем, Танина оболочка тоже была абсолютно совершенна. И сейчас свет от неё упал на наши лица.
       Рядом с Таней стояла улыбающаяся медсестра, держа красиво спелёнатый белый кулёк, Господи, это же… мой племянник, я совсем забыл, почему мы здесь, так много думал о самой Тане. Танюшка…
       Улыбки, цветы, поздравления, приглашение приходить за девочкой, смущённый и взволнованный Марат теперь держал малыша, а я прижимал к груди Таню. Наконец-то. Господи, как прекрасно вновь обрести то, что считал потерянным навсегда, как я мог пережить те похороны? Как я мог выдержать? И пусть Танюшка моя сестра только наполовину, мне хватает и этой половины, чтобы чувствовать, как она дорога мне, в моей жизни совсем мало таких дорогих людей, Катя и Таня, потом дети и родители и всё. Был, правда, ещё один, Лётчик, но теперь я о нём и думать не хотел, о чёртовом дураке, похотливом свинопасе. Но, наверное, и это много, поэтому у меня пытались отобрать, чтобы я почувствовал её настоящую ценность…
        — Танюшка… — я прижал её к себе, ещё сильнее чувствуя, как я ненавижу Лётчика сейчас, грязного мерзавца, который так обидел её, и к тому же считает, что не произошло ничего особенного.
        — Платошенька, как я соскучилась, — проговорила моя милая сестрёнка.
        — Ох… Только не плачь, а то и я… ох, Танюшка… — засмеялся я, целуя её в волосы. — Идём.
       И мы двинулись к машине, непрестанно улыбающийся Очкарик, оседлал свой скутер и через двадцать минут мы все вместе входили в квартиру на третьем этаже, с окнами, распахнутыми на реку.
       Мы всё же распаковали и расставили всё в детской в детской комнате, к приезду Тани и малыша.
        — Она всё равно всё переделает, — усмехнулся Очкарик.
        — Само собой. Но первое время это не так важно, всё равно спать будет рядом с ним, так что… мы просто наведём порядок, чтобы этого не пришлось делать Тане, — сказал я.
       — Да и полы все вымыть надо, — добавил Марат.
        — И пыль стереть, не то эта маньячка станет играть в уборщицу, — кивнул я. 
       Поэтому, когда мы вошли, Таня радостно обняла нас.
        — Ой, мальчишки… чисто как! Спасибо.
      Мы положили малыша в кроватку, не разворачивая, пока он сладко спал, и, раскрыв все двери, чтобы слышать его, устроили на кухне небольшой пир, в гулкой пустоте квартиры мы услышали бы любой писк малыша.
        — Ну, что, за маленького… — поднял я бокал с шампанским. — Погоди-ка, Танюшка, а как зовут-то моего племянника?
      Таня посмотрела на меня, сверкая своими тёмными сапфировыми глазами, громадными и прекрасными, каких у неё прежде не было.
        — Владимир. Володя, — просияла она.
        — Прекрасно, за Володю! — сказал я, чувствуя загоревшиеся взгляды остальных, ну вот всё и выяснилось, впрочем, я и так не сомневался, что это Книжника сын. Вот так, сам ушёл, но оставил Тане сына. Будто вместо себя… Что ж, всем стало легче.
       Тут малыш закряхтел и скоро заплакал. Таня поднялась и поманила нас за собой.
        — Пошли, покажу хоть, а то Серёжка и не видел малышей-то, — улыбнулась она.
       А маленький Володя кричал ровно до того момента пока мы не окружили кроватку, тут он замер, удивлённо вытянув губки. Мы засмеялись невольно, до того это было забавно и неожиданно, будто осмысленно. Таня взяла его из кроватки, а я подумал, слишком низко мы дно опустили, надо повыше поднять, Володя маленький ещё, не вывалится, а Тане легче будет, не так низко наклоняться…
       Хорошо, что кроватка на колёсиках, перевезёт в спальню. Да хоть куда перевезёт, ни ковров, ни порогов, местами подпорченный, но вполне приличный паркет.
      Таня развернула малыша на пеленальном столике, он тут же задрыгал розовыми ножками, вытягиваясь и кряхтя. Совсем голенький он был совершенным и каким-то жизнеутверждающим.
        — Вот такой маленький, а уже мужчина, — проговорил Очкарик.
        Мы все засмеялись, а Таня погнала нас вон из детской.
        — Идите, мужчины, перепугали ребёнка гоготом своим.
       Она вернулась к нам за стол через полчаса, розовая и ещё более красивая, чем была, улыбнулась и налила всем вина, но сама не пила как обычно. Я смотрел на неё и теперь стал замечать, как она бледна, и красные щёчки – это не румянец, а лихорадка, и Таня, похоже, совсем нездорова, я не замечал такого у Кати, когда она вернулась из роддома, но Катю выписали на четвёртый день, а Таню на восьмой.
      А может быть, к Кате я не был так внимателен, как к Тане? Потому это, что я так страшно соскучился по моей сестре или потому что стал немного более зрячим, чем был? Но, вспомнив сейчас о Кате, я вспомнил и о том, что не успею даже увидеть её как положено, а ещё хуже то, что я даже не смогу рассказать, почему я так уехал, и всё оставшееся до командировки время провёл не с ней, не с Катей, а под окнами акушерской клиники в Питере.
       А вот, когда Таня услышала, что я должен уехать сегодня же, просто повисла у меня на шее. Я посадил её на колени, как малышку.
        — Платоша… ты… туда опять? Ну, в… Чечню? – прошептала Таня.
       Я только кивнул, что я мог? Только гладить её по волосам, обнимая.
       …А я не могла оторваться от него, от моего брата, которого не видела так долго, так давно не обнимала, ощущая свежий запах его сильного тела, его тёплые и невесомые объятия. Платоша, как же так, только увиделись и снова расстаться? И ведь едешь не куда-нибудь…
      И как ты похудел, Платоша, будто болен, я чувствую, у тебя не всё ладно, а мы не могли даже поговорить, потому что не остались наедине ни на минуту. Ох, Платоша, мне надо тебе ещё о Валере рассказать, о том, как позорно, противно и как банально у нас всё с ним закончилось. А теперь мне придётся носить это в себе до нашей встречи, потому что больше мне некому это рассказать и не у кого об этом на груди поплакать.
       Я поплакала, оставшись одна, в подушку. И в эту ночь, и в следующую, и после. Платон был прав, кроватка и пеленальный стол переехали в мою спальню, потому что это в теории и в моих представлениях ребёнок может ночевать в своей комнате, а на практике всё совсем иначе. Для начала в первую же ночь маленький Володя не захотел слезать с моих рук, едва я решила положить его в кроватку, как он, спящий до того, тут же проснулся. Я взяла его снова на руки, и так продолжалось ночь за ночью, и день за днём. Когда Марат, разбуженный криком, притащился с предложением о помощи, я могла только просить его простить нас, что мы так расшумелись на весь дом, и отправить его спать.
        — Тебе на работу в шесть вставать, Маратка. Не волнуйся, я справлюсь.
       И всё же он очень помогал, во-первых: Марат полностью взял на себя готовку, мало того, что он зарабатывал деньги для нас троих, теперь ещё и бегал по магазинам, и готовил. Так что позволить ему ещё и укачивать орущего малыша я не могла. Зато, как бывалый отец он подсказал мне и что давать от коликов, и, убедил, наконец, просто положить Володю с собой в постель. Вот тогда всё и наладилось. Все мы начали спать, и малыш сразу стал просто идеальным — ел и спал, самому себе создав правильное расписание.
       Так незаметно прошёл месяц, пока мы все привыкали к новой жизни, пока я приходила в себя, что тоже оказалось непросто и содержало в себе множество сюрпризов и испытаний. Но вот наступила полноправная осень, стало очень холодно и ветрено, пришлось затопить камины в ожидании включения отопления. Из-за ветра не всегда удавалось сходить погулять с малышом, и я приспособилась в такие дни, наряжая его как для прогулки, оставлять в коляске в гостиной, раскрыв окно. Но в беспокойстве приходила проверять каждые десять минут. Но я не любила так делать, потому что, получалось, что Володя оставался один, к тому же становилось очень холодно, и так сложно было обогреть большую квартиру, но главное, мы не гуляли, а прогулки полезны для всех.
       Но в начале октября включили отопление, и стало в нашей большой квартире тепло и уютно. Однако случилось кое-что значительно более важное и плохое в сравнении со сквозняками, которые так пугали меня. Нас выгнали из квартиры. Явилась целая комиссия: участковый, представитель ЖЭКа, или как там это теперь называлось, и, пройдя без спроса, оглядываясь по сторонам, а вернее, с интерном разглядывая, комиссия эта устами участкового заявила мне:
        — Ваши документы?
        — А… что такое?
        — Покажите, пожалуйста, паспорт и место прописки. Точнее, регистрации.
       У меня затряслись руки, я пошла за паспортом, Володя спал в кроватке, пока я, нервничая и тряся руками, доставала паспорт из коробки с документами, где теперь лежало теперь и новенькое свидетельство о рождении Владимира Владимировича Олейника, я бы никогда не дала ему такое отчество самовольно, если бы всё сложилось иначе. Но за меня будто всё решили те, кто наблюдал извне, а я просто не стала спорить. Вот только с пропиской у меня была загвоздка, потому что паспорт-то мне, конечно, благодаря стараниям Марата дали, но прописать по этому или какому-либо иному адресу не могли, потому что принадлежала эта квартира Татьяне Лиргамир при жизни, а после стала наследством Олейников…
        — Так, Татьяна Андреевна Олейник… Ты гляди-ка, как хитро, ту же фамилию в паспорте вписали. Паспорток-то новый, — участковый поднял глаза на меня. — Ловко, девушка. Забрались в чужую квартиру, фамилию новых владельцев присвоили… ай-яй-яй как ловко. Впрочем, Олейник не такая и редкая фамилия, правда? И сейчас вообще любую фамилию можно взять, и под это дело квартирку присвоить.
        — Я… — я открыла было рот сказать, что я вовсе не присвоила, но прикусила язык, доказательств у меня не было, а начать утверждать, что я владелица и есть, это глупее не придумаешь.
       Так что я промолчала. Тем более что в этот момент закряхтел и захныкал Володя, и я поспешила к нему, я уже ждала его пробуждения, чтобы покормить, вот он и проснулся.
         — Ишь ты, они и ребёночка завели… вот же пронырливые люди, какие… конечно, с дитем жальче, — услышала я за спиной. – А всё же здесь они незаконно.
        — Так, гражданка Олейник, вы должны покинуть помещение в течение двадцати четырёх часов. И не доводите до судебных приставов, иначе вас придётся задержать, а ребёнок отправится в детский дом. Сейчас с этим очень строго, если мать не имеет работы, регистрации, к тому же ведёт аморальный образ жизни, занимается воровством и мошенничеством…
       Я так затряслась, что мне показалось, я уроню Володю, поэтому, несмотря на его недовольство, положила его назад в кроватку.
        — Я… д-да… по-аняла, — я кивнула, надеясь, что теперь они, наконец, уйдут и я смогу, взять на руки моего ребёнка, и он перестанет так кричать…
Глава 16. Погоня и капканы
       …Вернувшись вечером, я застал Таню в слезах. Причём было очевидно, что плачет она давно и безутешно, держа младенца на руках, и прижимаясь к нему лицом. Она вышла ко мне в прихожую, когда услышала, что открылась дверь.
        — Ты что? Господи, что случилось? — я едва не выронил пакеты с продуктами, которые купил по дороге с работы, как делал всегда в последний месяц.
        — Марат… Маратка… нас выгоняют из квартиры… — бессильно проговорила Таня, всхлипывая. — Я…
       И всё, зарыдала. Я обнял её вместе с малышом, тёплым комочком, свернувшимся у неё на руках, на мои недоуменные вопросы она кое-как ответила, из чего я понял, что нас выселяют, потому что кто-то сказал, что мы заняли эту квартиру незаконно, а доказательств обратного у нас нет. Несколько мгновений я просто успокаивал Таню, обнимая и шепча: «Ну не надо, Танюша… не плачь так, тебе вредно, ты кормишь…», судорожно соображал, что же предпринять.
        — Танюша, ты успокойся, положи Володю в кроватку, он давно уснул, убери молоко в холодильник, а я… Ну я пойду, найду нам квартиру.
        — Что?.. Квартиру найдёшь?.. Сейчас? Уже ночь почти…
        — Ну а что ещё нам остаётся? Спокойно спать ляжем, а завтра с чемоданами будем на паперти стоять? — Марат улыбнулся. – Танюша, ты успокойся, спать ложись, еле на ногах стоишь, и больше не плачь. А я пошёл.
       За эти месяцы в Петербурге, занимаясь печами, каминами и трубами, что только кажется в наше время не слишком востребованным делом, я узнал много людей, в том числе в управляющих компаниями, риелторов и владельцев пустых квартир, на ремонт в которых у хозяев не хватало денег. Перебрав в голове все лучшие варианты, я позвонил одному из таких владельцев недвижимости, и через пару часов уже держал в руках ключи от квартиры на Невском в четвёртом этаже, недалеко от Казанского собора. Здесь не было ничего подобного, что мы оставили на набережной, ни простора, ни красивой мебели, ни паркетов и вида на реку, только одна большая комната, и кухня, похожая на полку в платяном шкафу, такой узкой и длинной она была, с окном в дальней стене, смотрящим в стену противоположного дома, в ванной всё работало, хотя кран тёк, и выглядело непрезентабельно от слова «абсолютно». Кран, впрочем, я сразу починил.
       Мебель взять с собой не представлялось возможным — квартира была слишком мала, и мебель там была: диван, кресла, стол. Мы взяли только то, что принадлежало маленькому Володе: кроватку, комод, коляску. И хотя комната была относительно большой, но получилось, конечно, тесно. Таня вздохнула, оглядев наше новое жилище. Удивляться не приходилось: зелёный накат на стенах был едва ли не ровесником квартиры, как и паутина под потолком, испещрённом трещинами, облупленной лепниной и обвалившийся штукатуркой, рамы открывались плохо.
        — Не надо, Марат, не старайся, не открывай – окна на Невский – пылью дышать… — сказала Таня, останавливая меня.
        — Не нравится тебе? — спросил я.
       Таня посмотрела на меня, положила спящего Володю, свёрнутого в тугой куль из одеяльца и пледа, на диван, и сказала с улыбкой:
        — Уберёмся, станет лучше.
       И мы снова принялись за уборку. Танины картины я все отнёс на вернисаж, сказав, что пока новых не будет и от этого они сразу сильно выросли в цене, хоть что-то приятное…
       Спать мне пришлось в кресле-кровати, он было старым и страшно неудобным с комками и ямами, к тому же засаленная гобеленовая обивка отвратительно воняла прогорклым салом. Впрочем, с запахами мы боролись, Таня с маниакальным упорством добилась чистоты здесь, ремонт мы сделать, конечно, не могли, но досконально всё вымыть и отчистить постарались, и, облезлая и старая, но чистая квартира стала намного более симпатичной, чем при первом взгляде.
      Батареи грели хорошо и здесь, поэтому, было тепло, а вот гулять с ребёнком Таня ходила в сквер к Казанному собору. Но работать она не могла, здесь не было для этого места, впрочем, пока она и не смогла бы по другим причинам, пока она полностью принадлежала ребёнку, правильно поняв своё назначение в эти месяцы. К нам приходил Очкарик в гости и даже довольно часто, помогал Тане спускать коляску на прогулку. Поначалу удивлялся, что мы вдруг переехали, наш рассказ показался ему возмутительным.
       — Но это же ошибка, Тань, ты купила эту квартиру, она твоя. Я даже помню, когда это было. Господи, мы в группе все были на виду друг у друга, все всё знали… Как они могут?! Я могу свидетелем быть, что это твоя квартира!
       — Я купила как Татьяна Лиргамир, которая умерла в январе, а теперь…
       — Подожди, я не понимаю, получается, это Платон вас выгнал?
       — Ты же понимаешь, что нет. Платон уехал, а больше никто не знает, что я жива…
        — Вот глупость…
        — Ничего страшного, — Таня улыбнулась, будто, действительно, ничего страшного не произошло. – Платон вернётся из командировки, всё разрешится.
       Однако не прошло и месяца, как нам пришлось уехать и отсюда. В это утро к нам снова пришёл Очкарик, погода стояла холодная и ветреная, но дождя сегодня не было, потому что мелкую морось мы дождём уже не считали, поэтому Таня собиралась с малышом Володей на прогулку. Я намеревался уйти, меня ждали в другом конце города, в какой-то богатой квартире, похоже, засорился дымоход. Похолодало давно, а сегодня и позёмка стелилась вдоль улиц, так что затопить камин или печь, тем, кто имел их, было приятно. И чем больше люди хотели тепла, тем больше у меня было работы. Так что я ушёл на целый день, а вечером застал Таню уже одну, без малыша Володи, и даже без его вещей, только коляска и кроватка остались, а все одёжки, подгузники и прочие мелочи, принадлежащие малышу, пропали вместе с ним. Сама Таня собирала наши вещи в чемоданы и сумки.
        — Что… Танюша, что случилось? — удивился и, признаться, испугался я, оборачиваясь по сторонам на беспорядок, вызванный поспешными сборами.
        — Слава Богу, ты пришёл! — выдохнула Таня, поднимаясь.
        — А где Володя?
        — В надёжном месте, — сказала Таня довольно спокойно. — Нам отсюда нужно съехать как можно быстрее, нас нашёл Паласёлов.
       Я не поверил своим ушам.
        — Как? С чего ты взяла? 
        — Серёжка рассказал, Очкарик. Он был на вернисаже как всегда и услышал, как рожи, явно не из любителей живописи, интересовались твоими портретами, – Таня посмотрела на меня, сдув чёлку, упавшую на глаза. – Расспрашивали подробно, откуда они, кто приносит тёте Кате и где живёт тот, кто приносит. Серёжка сказал, что тётя Катя, к счастью, не выдала, но только потому, что сама не очень-то знает. Но, всё равно могут найти, даже найдут, думаю, не сегодня, так завтра, уезжать надо из Питера. Или хотя бы пока переехать.
        Это разумно, конечно, но…
        — Но… куда ты отправила Володю?
        — Зачем тебе знать, Марат?
        — Ты мне не доверяешь? — меня кольнула обида.
       Таня подошла ближе и положила руки мне на плечи.
        — Я тебе абсолютно доверяю, но вообрази, что мне приставят дуло к виску, ты что, не скажешь, где малыш?
        — Ты думаешь, возможно, что Паласёлов обидит младенца?
        — Не обязательно и обижать, просто похитить достаточно. Едем отсюда?
        — Куда, Танюша?
        — Ну, куда… куда пойдёт первая электричка.
         — Погоди, Танюша, не пори горячку, у меня работа тут, доход скромный, конечно, но… есть, — хотел сказать, «нам хватает», но не стал, потому что явно запросы и привычки у нас с ней отличаются, и все эти годы до нашей встречи мы жили на разных концах социальной линейки, я был послушником в монастыре, а потом лесником с самыми простыми вкусами, в то время, как она блистала на подиумах и красных дорожках в свете вспышек фотокамер. — Хочешь, давай на другую квартиру переедем, но пока не будем покидать город?
       Таня выдохнула, и устало прислонилась головой к моему плечу.
        — Как я устала… я думала, всё закончилось, а тут…
        — Ну, может быть, это случайность? Может быть, просто кто-то интересовался твоими работами.
        — Они не интересовались работами, они хотели знать, где ты, — Таня тряхнула головой. — Ладно, сделаем, как ты сказал, просто съедем с этой квартиры, отсидимся несколько недель и… если я неправа, вернём Володю и будем дальше жить, как жили. Эх, Платона нет… он непременно придумал бы что-нибудь.
       Я позволил себе погладить её по волосам и даже обнять, и почувствовал, как расслабилась её напряжённая спина, я кончиками пальцев почувствовал, как играют тонкие длинные мышцы, мои ладони загорелись, и захотелось прижать её сильнее. И она не оттолкнула меня, позволила обнять, как я хотел. Но не более, потому что потом она выпрямилась, с лёгкой и будто извиняющейся улыбкой погладила меня по щеке и отошла, вернувшись к вещам.
        — Куда пойдём? Есть нам куда, а, Марат?
       Буквально неделю назад я как раз читал дымоход в старой коммуналке, где одна старушка спросила, не нужна ли мне комната, её жильцы недавно съехали, и теперь она искала новых. Её телефон был у меня записан на бумажке, я обычно выбрасывал телефоны через пару недель, не раньше, я звонил и интересовался, всё ли в порядке, всё ли работает, как надо, это очень импонировало заказчикам и служило мне в итоге, потому что я получал рекомендации, не только как хороший, но и как ответственный мастер.
       Так что я порылся в своих бумажках, я помнил, как звали старушенцию: Евдокия Варсонофьевна Гугенгаймер, сложно было не запомнить. К счастью, маленький кусочек тетрадного листа, аккуратно отрезанного ножницами, не потерялся, и я тут же позвонил. Евдокия Варсонофьевна обрадовалась, да и плата за её комнату была привлекательной, особенно в сравнении с тем, сколько мы платили за эту квартиру. И вот мы с Таней, вынужденные всё же оставить кроватку и коляску малыша Володи, взяли сумки и снова двинулись на новую квартиру.
        Здесь, на Васильевском, многокомнатная и темноватая квартира, а предназначенная нам комната и вовсе оказалась подобной тёмному пеналу, зато узкое окно смотрело на крыши и это, пожалуй, было самым лучшим. Здесь стояла металлическая кровать с шариками на спинке и панцирной сеткой, письменный стол такой обшарпанный, что на вид казался годным только на дрова, и два стула. Оглядевшись, Таня поставила свои драгоценные часы на подоконник и обернулась ко мне.
        — Зато небо в окно видно, — и улыбнулась.
       Она заплакала только ночью, когда мы уже легли спать, я на пол, постелив одеяло, а Таня на эту ужасную кровать и я думал, что, быть может, мне даже удобнее, чем ей на этой провисающей как гамак сетке. Я услышал, что сетка эта позвякивает, потому что Таня сотрясается от рыданий.
        — Ты чего? — я сел к ней на кровать, положил руку на плечо.
       Она поднялась и обняла меня вся горячая и мокрая от слёз.
        — У меня… молоко… молоко пришло… а… Володи нет. Моего малыша… По-анимаешь?.. — и закатилась плачем опять. — Как он без меня? Он же такой маленький, он… как он без мамы… Господи, какой ужас… ужасно всё, Марат, ужасно…
       И завыла с новой силой. Я гладил её по волосам, по спине, прижимая к себе, шепча:
        — Не плачь… ну не плачь, Танюшка, мы скоро вернём его…
        Она была такой горячей от своих слёз, и такой уязвимой, такой маленькой в моих руках, такой притягательной, что я, уже не владея собой, прижал её к себе крепче, скользнув ладонью вдоль тела, а потом поднял её лицо и прижался губами к её распухшему от слёз рту. Она не отвернулась и не оттолкнула меня, отчего я осмелел и, склонив её на постель, и постарался проникнуть между её губ своим жадным ртом… И вот тут она словно опомнилась, и, выдохнув, уперлась руками мне в грудь.
        — Ты… — тяжело дыша и всё ещё всхлипывая, прошептала Таня. — Ты… пожалуйста… пожалуйста, не надо, Марат…
       Я сжался, остывая, точнее, заставляя себя остыть, заставляя так, что мне пришлось стиснуть зубы, чтобы только не застонать, и сел рядом с ней, чувствуя ноющую и тяжёлую боль в паху с отдачей не то что до колен, а до самых пяток. Таня тоже села, и, подрагивая, и стараясь перевести дыхание, проговорила:
        — П-прости меня… я… ты, конечно… конечно… я… Господи… — она провела рукой по волосам. — Ты имеешь право, конечно… и я, наверное, должна… но только…
        — Ничего ты не должна, — обиделся я, вставая, и чувствуя при этом ещё больше боли.
       Таня взяла меня за руку, её ладонь горяча.
        — Прости, я совсем не то имела в виду…
        — Мне на за что тебя прощать.
        — Ну… есть за что… но просто я… мне не до этого сейчас, понимаешь? Во мне только любовь к сыну, тоска и боль, даже отчаяние от разлуки, я не чувствую больше ничего…
        — А страх?
        — Паласёлова бояться предлагаешь? — она посмотрела на меня, в свете ночного неба её лицо было хорошо видно. — Нет, Маратка, страха во мне никакого нет, за себя, по крайней мере. Просто… так всё… дурно всё как-то. Я не хочу бросаться в твои объятия только потому, что мне тошно, грустно или, как ты думаешь, страшно… в моей душе сейчас пусто.
        — Это… я не спрашивал, почему Лётчик набросился на меня драться, но… это ведь… из-за тебя? Ты… ты такая из-за него?
        Таня поднялась с постели и, надев длинный свитер, вышла из комнаты. Надо сказать, в этой квартире жило больше десятка семей, позднее я насчитал одиннадцать, то есть кроме нашей, было ещё двенадцать комнат или больше, я не знаю, сколько было комнат за каждой запертой дверью, c рытвинами и дырами от множества предыдущих замков, крючков и защёлок, и на всю эту компанию приходился только один туалет и одна ванная. Вот в ванную Таня и пошла, ей повезло, потому что было два часа ночи и только поэтому не пришлось стоять в очереди четверть часа. Да, в темном коридоре, потому что платить за свет лишнее никто не хотел, каждый считал своим долгом постоянно и везде выключать свет. Кухней мы с Таней почти не пользовались, грели чайник иногда, но слушать разговоры тёток о том, как чей-то муж пьёт и гуляет, и чья-то подруга шалава, и бездельница, а всё в руки ей так и идёт само, было утомительно, потому я купил электрический чайник, и мы грели чай теперь в комнате на письменном столе, а обедать ходили в кафе.
       Теперь Таня работала очень много, и думаю, не потому что ею владело вдохновение, но чтобы  занять себя, днём на несколько часов отправлялась с этюдником в город, приносила наброски, и заканчивала дома, потому что было уже очень холодно. В основном это были маленькие пейзажики, которые так хорошо раскупают туристы, но чаще сценки-зарисовки, которые она подглядывала на людных улочках, потому что писать просто красивые здания, как делали все, ей было невыносимо, так и сказала.
        – Самое интересное во вселенной, Марат, это человек, люди. И то, как и чем живёт каждый человек. И поэтому я смотрю на людей… – она улыбнулась. – В конце концов, и архитектуру создали люди. И этот город построили люди.
        Моих портретов теперь не писала, если не считать карандашных набросков, которые теперь были пришпилены к стенам и украшали комнату, скрывая страшноватые зелёные обои. На продажу мы отдавали теперь все, кроме этих моих портретов. И относил их теперь Очкарик, не я, мне показываться на вернисаже было невозможно.
       Я очень много работал, и чтобы выбраться из этой отвратительной квартиры, и чтобы посылать деньги Жанне, ну и чтобы не отставать от Тани, не способной сидеть без дела. Иногда я отсутствовал целыми сутками. Но всё это наше пребывание в этой квартире оказалось очень недолгим, всего три недели, мы начали уже успокаиваться, подумывая, что поспешили съехать из прежней, как…
       Я пришёл домой и застал не Таню как предполагал, а Паласёловского подручного Шлемофона. Едва я вошёл в комнату, замёрзший и усталый, он, сидевший за столом, шевельнул рукой, в которой оказался пистолет.
        — Привет, егерь, — осклабился он. — Дурить не вздумай, шуму не наводи.
        — Где Таня? — спросил я, больше меня ничто не интересовало.
        — Ну где… — усмехнулся он. — Ясно где, Макс своего никому не уступает. Ты теперь о себе думай, где ты будешь. Идём.
        — Куда?
        — Куда надо, двигай давай.
        Мы вышли в коридор, где оказались ещё двое в кожаных куртках с низкими лбами, я их не знал, не наши, не из Шьотярва, Петрозаводские, должно быть, а может, и местные.
        Я, конечно, убежал бы, не так сложно врезать по мордам и улизнуть через проходную парадную, а дальше через дворы, но это было бы очень глупо, как бы я тогда узнал, где Таня, а так, пусть я в плену, но сориентируюсь и тогда смогу помочь ей.
       Но я ошибся. Я страшно ошибся с этим!
       Вовсе меня не повезли туда, где была Таня, нет, во дворе, куда мы вышли, меня скрутил уже настоящий конвой, их мусорскую хватку я вспомнил сразу, как только они коснулись моих плеч. Меня словно парализовало, я не мог ни слова произнести, ни, когда меня спрашивали о моём настоящем имени, ни, когда толкнули в камеру, где Таня, я мог только предполагать. Только через двое суток ко мне вошёл какой-то сероватый человек, и лицо, и волосы, и глаза и костюм у него были невнятного серого цвета, и такой же голос, серый и невыразительный.
        — Бадмаев Марат Альбертович, 1970-го года рождения, верно? Осуждённый в январе 1990-го года по статье 102-й, УК СССР, все верно?
        — Не верно. Меня зовут Иван Преображенский, — сказал я, я так давно привык называться этим именем, что мне легко было его произносить.
       Но я помнил, что самое лучшее в моём положении, это молчать. Поэтому, когда он продолжил говорить, я слушал, будто сквозь вату, засунутую в уши, слышал, но не реагировал.
      А следователь говорил много, пытаясь испугать меня и заставить говорить, но и это я хорошо помнил, оказывается, я хорошо помню всё, что было со мной прежде, страшные уроки, что преподал мне некогда Никитский, я выучил на «отлично». А потому я молчал и слушал, словно переместившись во времени в 89-й год. Было легко это сделать, потому что намного больше моей судьбы, которую уже решил суд, и из-за которой я уже переживал и страдал когда-то, а потому там не было уже топлива для волнения. Намного больше я волновался о Тане.
Глава 17. Переговоры
       А я волновалась о Марате. То есть, когда меня только схватили под локти, оторвав от земли, и сунули в машину, а сзади в багажник бросили этюдник, я брыкалась и билась, но мне зажали рот, когда хватали, а в машине кто-то негромко проговорил мне в ухо:
        — Сиди тихо. Если не будешь дурить, дорогие тебе люди будут живы-здоровы.
       Я выдохнула и закрыла глаза, откинувшись на спинку сиденья, мне это было нужно, чтобы не начать в панике драться и вопить, результатом этого был бы какой-нибудь удар под дых и всё, а побоев я вынести сейчас уже не могла. Так что я заставила себя подавить панику. Сердце колотилось быстро, но тяжко, как пожилой толстяк, решивший совершить пробежку, ещё чуть-чуть и он начнёт спотыкаться, задыхаться. Надо успокоить его, увести в тенёк и усадить на скамейку, чтобы успокоился, бедняга…
        — Ну-ну, ты чего? Только без обмороков, — немного растерянно пробормотал один из бандюков, тронув меня за плечо, хотя и так сдавили с двух сторон, бугаи в жёстких куртках и удушающих запахах их модных одеколонов. У всех своя мода…
        — Не волнуйтесь… — проговорила я, задержав дыхание, чтобы повысить давление, прежде всего в голове. — Такого удовольствия я вам не доставлю.
       Он пренебрежительно фыркнул:
        — Мне твои удовольствия ни к чему.
        — Вот и, слава Богу… — я наклонилась вперёд.
       Пока я приходила в себя, справляясь с физической слабостью, мы доехали и меня вытащили из машины. Я поскользнулось на тонком слое льда, намерзшего на неровном тротуаре, я попыталась оглядеться, но не сообразила, где я, потому что это был обычный, ничем не примечательный двор, а меня уже втолкнули в двери довольно тёмной парадной.
      Мы поднялись по каменным ступеням, кто-то стоял большой тёмной тенью на лестничной площадке, отворил дверь передо мной. Мы вошли внутрь, то есть меня ввели, держа за локоть, но я вывернула руку, оттолкнув этого идиотского конвоира.
        — Ладно-ладно, не брыкайся, переломисся ещё, — хохотнул наглый бугай.
       На шум в коридор, широкий и длинный и притом темный, потому что в его конце была закрытая дверь с волнистым стеклом, не такая, какая должна была бы быть в квартире, которой лет сто пятьдесят, это какой-то новодел, как и всё остальное, впрочем: кругом были сияющие шёлковые обои, золотые ручки, сверкающая пластиком мебель с завитушками… кошмар евроремонта…
        — Татьяна Андреевна! — Паласёлов вышел навстречу, радушно разводя руками. — Ну, рад-рад, милости просим, как говорится!
       И распахнул двери, приглашая войти в большую гостиную. Он улыбался, но мне кажется, не потому, что и впрямь так уж рад видеть меня, а потому что всё же нашёл, словно утёр нос неведомому противнику. И противник этот — я. Довольно смешно, мне польстило бы, если бы мне была охота хоть в чём-то с ним соревноваться.
       Я прошла вперёд, оглядывая большую душную комнату, заставленную громоздкой безвкусной мебелью и чувствуя на себе взгляд Паласёлова, которым он окинул меня с головы до ног. Мне было противно от этого, словно я чувствовала его прикосновение. Но не закипать, от этого я только потеряю силы и ясность ума… Поэтому я просто сняла пальто с плеч, потому что в верхней одежде здесь было находиться невозможно.
       Поласёлов улыбнулся.
        — Присаживайтесь, приятно видеть, как быстро вы вернули стройность после родов, это мало кому удаётся.
      Я пропустила мимо ушей его слова и села в кресло, слишком мягкое и низкое, чтобы чувствовать себя комфортно в обществе такого громилы как этот, закрывший дверь.
       — За дверями конвой? Какого чёрта столько охраны или кто там эти братки? Боитесь чего-то? Милиции?
       Он усмехнулся, с барским видом усаживаясь напротив.
        — Не боюсь, конечно, тем более милиции – самодовольно усмехнулся он, ясно, прикормил и тут слуг закона. – Но вы такая ловкая и хитроумная, что придётся снова гоняться за вами полгода, а мне этого не хочется, хотя, признаться, это была интересная игра.
        — Игра… делать вам нечего, — сказала я устало.
        — Да нет, есть чего, но среди всех моих дел, это отдушина. Вот смотрю на вас, и радость переполняет меня, и даже сила. Вы как все величайшие картины в этом городе, собранные вместе, как мосты и белые ночи, а ещё правильнее, как все деньги и всё золото мира, потому что ни этот город, ни все эти собрания живописи я не люблю.
        — А меня любите, наверное, – усмехнулась я.
       Он засмеялся, колыхаясь своим огромным телом.
        — Да нет, как-то странно было бы с признаниями лезть, мы же не дети в пятом классе.
        — Это в пятом классе странно лезть с признаниями, нет? – сказала я, прямо глядя на него. – Но Бог с вами, странно вам и ладно, мне же легче, а то с влюблёнными сложно, ответственность всё же перед чужими чувствами, распахнутая душа и так далее… а так проще, па-аслать на хрен да и всё!
       Он захохотал. 
        — Ну вот, опять хохочет… — я покачала головой, я уже и забыла, как ему нравится смеяться над каждым моим словом, будто я комик на сцене.
        — Ох, я соскучился!
       Он поднялся, налил себе воды, обернулся ко мне.
        — Может быть, сока выпьете или вина? Может, виски? — спросил он.
        — Фильмов американских насмотрелись? — усмехнулась я, это глупое подражание голливудским образам раздражало ужасно, неужели они думают, что там все беспрестанно что-то пьют? Это просто киношный штамп, чтобы в кадре герои не застывали и всё. — Хотела бы пить, попросила бы.
        Он опять засмеялся, кивая.
        — Ну, а куда деваться, у них красиво там, вот и…
        — А вы бывали?
        — Ну пока нет.
        — Побываете, увидите, там всё не совсем так, как в кино. Это, мягко говоря. Вы потому и гангстером себя считаете, или мафией, что тоже в кино увидели? Mob boss?
       Он повернулся ко мне, глотнув газированной воды.
        — В данном случае название-то не важно, вы ведь понимаете, Татьяна? Я могу хоть плюшевым мишкой назваться, суть не изменится. Мафия потому так сильна и бессмертна, что существует всюду и всегда, она выполняет свои функции и…
       Я не могла этого больше слушать:
        — Это паразит, который душит мир, и не надо делать вид, что теневой мир это норма, это свидетельство слабости государств и людей. Тень, от которой не убежать, но чистить которую нежно и должно.
        — Тень — это нормально, Татьяна, — он покачал головой. — Мира без тени не бывает. 
        — Не бывает, — согласилась я. — Но когда тень начинает преобладать над светом, это плохо. И уж совсем плохо радоваться тому, что ты человек тени.
        — С чего вы взяли, что я радуюсь?
        — Не просто радуетесь, наслаждаетесь, Макс, — сказала я. — Будьте осторожны, власть, которую вы чувствуете в себе, может сыграть с вами злую игру. Медные трубы куда опаснее любых других испытаний.
        — Но вы-то прошли их, да, Таня? Правильнее, Таня Олейник? Знаменитая модель, художник.
       Я посмотрела на него, вон оно что, узнал моё настоящее имя, интересно как? Марк Миренович рассказал? Сомнительно, разве я рассказала бы хоть что-то, что могло повредить моему сыну? Так что и Марк Миренович не скажет…
        — Не понимаю, о чём вы говорите, — сказала я.
        — Думаю, понимаете. Я никогда не интересовался шоу-бизнесом, музыкой и всей этой чепухой, но ваше имя слышал даже я. А уж когда посмотрел клипы этого вашего рокера, то и вовсе всё и встало на свои места. Я всё думал, что в вас такого особенного, что вы так вдохновляете меня, теперь я понял.
        — Поняли? А я не понимаю. Причём тут шоу-бизнес и вообще…
       Он только засмеялся.
        — Что ж, я и не думал, что вы тут же признаетесь, да мне это и ни к чему. А вообще, знаете, в жизни вы намного привлекательнее, чем по телевизору, я всегда думал, что всё наоборот. Я видел в жизни некоторых артистов, обычные люди. А ты — нет, — он с довольной улыбкой смотрел на меня.
        — Продолжаю не понимать. Хотя мне всё равно, — я махнула рукой, нарочно пропустив мимо ушей то, что он снова назвал меня на «ты», успел привыкнуть за двадцать минут? — Мы для чего тут сидим?
        — Я хочу предложить тебе кое-что.
        — Предложить? Что же? — продолжая не замечать его «тыканья». Я ждала его слов, предполагая, что только после этого я буду знать, как мне действовать дальше. Ещё я думала о том, где Марат, жив ли, тревога переполняла меня, поэтому я была не очень внимательна.
        — Предложение стать моей любовницей.
       Я посмотрела в его глаза. Вот во что он играет? Что за экивоки? Бандит, изображающий то ли аристократа в изгнании, то ли пирата, то ли Робин Гуда, непонятно, а главное, непонятно, зачем. Признаться, мне это надоело и захотелось вывести его из этого благодушия и самодовольства, чтобы понять, его планы, понять, что с Маратом, тогда будет яснее, как поступить.
        — Вы полагаете, Макс, это как-то может привлекать меня? – усмехнулась я. – Совсем недавно я была довольно известной моделью, ходила по красным дорожкам Канн и подиумам Парижа, Милана, Лондона, и мелькала на страницах всех самых уважаемых модных журналов, кроме того, мои картины продаются в лучших галереях и висят в частных коллекциях. Так какой хрен меня может привлечь в провинциальном парне, играющем в мафию, потому что просто не нашёл себе другого занятия?
        — Может, как раз хрен? — в унисон мне ответил Паласёлов. Крепкий орешек, его бабскими подколками не возьмёшь.
        — Вряд ли, — сказала я, думая о том, что последнее, о чём я думаю в последнее время, это то, о чём он сказал.
        — Ну конечно, при твоём опыте может казаться, что…
        — Что? — нахмурилась я. — При моём опыте?
        — А что, на подиумы попадают каким-то иным путём?
        — Тем путём, о котором ты говоришь, попадают только в ад.
        — А многие живут в раю, благодаря этому.
        — Это иллюзия, Сатана мастер обмана, он всегда лжёт, и его рай, это и есть ад.
        — И как же отличать тогда?
        — Легко, — сказала я. — Самого себя не обмануть.
       Он долго смотрел на меня, впервые, наверное, не пытаясь смеяться над всем, что я говорю, воспринимая все их как шутку, а сейчас будто задумался над моими словами. Он даже поднялся и снова отошёл к столику с напитками, словно оказался смущён. Даже выпил полный стакан газировки. А потом обернулся на меня:
        — Так что насчёт моего предложения?
        — По-моему, я ответила уже, — сказала я.
        — Предлагаю всё же подумать.
        — Не о чем.
        Он кивнул. А потом выглянул в коридор зачем-то, впрочем, через несколько мгновений я поняла, почему он это сделал, послышались шаги, какая-то возня в коридоре и вошли несколько человек, среди которых РОман. Он был довольно бледный и даже худой, свитер болтался на нём, как на вешалке. В его больших глазах блестел страх и… засверкала надежда, когда он увидел меня. Я подскочила, этого я не ожидала, я была уверена, что он в безопасности.
        — Таня! Таня! — он даже двинулся ко мне, но его остановили и дёрнули назад, взяв за локти.
       Он обернулся как-то испуганно, будто даже втягивая голову в плечи. Это выглядело так жалко, что у меня сжалось сердце, похоже, его били или запугивали, что он так непритворно напуган.
        — Отпустите его, — сказала я. 
       Паласёлов кивнул своим подручным, они вышли в коридор и вывели с собой РОмана, который оглядывался на меня, молча умоляя своими большими глазами. Я посмотрела на Паласёлова.
        — Отпусти его, Макс.
       Он усмехнулся, самодовольно кивая, и снова уселся в своё кресло.
        — Что ж, я знал, что тебе понравится этот мой козырь, ты ведь сердобольная, жалеешь всех, даже мерзавцев, как этот подонок. А он подонок, Таня, не лучше, чем убийца четверых ни в чём не повинных человек, твой прекрасный Марат Бадмаев. Если тебя так привлекают они, эти выродки, то я ведь ничем не хуже.
        — Послушай, — выдохнула я. — Ты ведь не насильник, зачем тебе это надо? Ну, правда, принуждение, преследование, вся эта позорная возня? Для меня секс — это любовь, полюбить тебя я не могу, не будем даже обсуждать эту тему, тогда зачем тебе всё это?
        — Я не понял, ты смеёшься сейчас? — нахмурился Поласёлов.
        — Ты не подумай, я понимаю, теперь ты не можешь отступить,  проиграть, говоря твоими словами. Даже перед своими этими… пацанами. Что ты можешь приобрести, если я, как ты выражаешься, стану твоей любовницей? Обычный секс с обычной женщиной? Неужели это стоит того? По-моему, нет. Но… погоди краснеть от злости. У меня предложение.
        — Что у тебя? — небрежно скривился Поласёлов.
        — Предложение, Макс. Сделаем вид, что ты получил всё, что… ну, словом, пусть все вокруг не сомневаются, что всё, что ты хочешь, ты имеешь.
        — Я не понимаю.
        — Чего ты не понимаешь… я не хочу трахаться. Но готова, ради РОмана, ради Марата поддержать твоё реноме. Сколько захочешь, столько и буду при тебе.
       Паласёлов поднялся и заходил туда-сюда, меряя шагами комнату.
        — Я не пойму, ты шутишь, что ли? То есть вместо того, чтобы есть, я должен делать вид, что я сыт?
        — Ну, а что такого? Взаимовыгодное предложение. И волки сыты, и овцы целы.   
        — Сыты волки? Ты меня с ума свести хочешь?! Сыты… нет, она издевается! — он вышел, хлопнув дверьми, отчего звякнули, дрогнувшие стёкла.
       В коридоре, а потом глухо, быть может, где-то в соседней комнате, я услышала голоса, кажется, ругань, шум и звон бьющегося стекла, что он там перебил, стаканы или бутылки?..
       Через несколько минут он вернулся, злющий, каким я ещё не видела его. И не глядя на меня сказал:
        — Отправишься сейчас домой, в эту вонючую коммуналку, посиди там, в вонючей дыре, раз уж она тебе так нравится и ты оттуда не хочешь в шикарную квартиру переехать, то посиди ещё сутки и подумай. Не поймёшь, твой прекрасный Марат Бадмаев отправится в тюрьму, ещё немного не поймёшь, твоего другого любовника РОмана я своими руками пристрелю.
        — Договор всегда лучший выход в случаях, когда нет полного согласия сторон. Ты тоже подумай, Макс, — сказала я, позволяя ему надеть мне пальто на плечи. — Подумай, сохранить лицо — важнее всего.
       — Ты так пытаешься лицо сохранить?
       — Мне не перед кем, у меня свиты нету, — сказала я. — А вот для тебя, как я понимаю, это важно. Так что подумай тоже.  И кстати, по поводу роскошной квартиры, надеюсь, ты не этот кошмар евроремонта имеешь в виду под названием «роскошная квартира»?
        — Что, не нравится? — ухмыльнулся Поласёлов. — Твоя задрипанная коммуналка, конечно, лучше.
        — Нет, она ужасна, но на лучшее у нас с Маратом в тот момент ни средств, ни времени не было.
        — От меня бежали? — усмехнулся Поласёлов, уже вполне успокоившийся. — Кто же вам доложил, что я напал на след?
        — Какая разница? У меня везде свои люди.
       Меня отвезли назад, как сказал Паласёлов, охранять меня никто не будет, потому что если я убегу и Марату и Роману не поздоровится.
Глава 18. Плен
       В Москву мы приехали вместе с Галиной и маленькой Дашей, так она задумала назвать нашу новорождённую дочь. Сказать, что я был зол — это не сказать ничего, я ненавидел себя за то, что я такой олух, что поверил, будто Таня всерьёз относится ко мне, что ждёт меня, а она… Плевать, что она забеременела от Книжника, я и не думал, что могло быть такое чудо, что это ребёнок мой, но… пока я был на войне, она спокойно жила с Бадмаевым.
       Я был зол на этого Марата, который всё же получил желаемое, в то время как я теперь выброшен вон. Я был зол на Галину, которая какого-то чёрта скрывала от меня свою беременность. Непонятно, зачем было устраивать эти тайны, будто я какой-то монстр, который отправит её на аборт. Но, конечно, я оказался ошеломлён и растерян, оказавшись поставленным перед фактом: «вот, милый, твоя дочь». И надо же такому случиться совпадению, что они не только знакомы с Таней, но и рожать отправились одновременно. Нетрудно, конечно, представить, как всё выглядело в глазах Тани, но, как говориться, я тоже получил свою долю унижения и несчастья.
       Нет никого, в ком я нуждался как в ней, и на это отлично знает, всегда знала, и как она поступила со мной? Вытерла ноги. Она, единственная из всех людей на земле, кем я так дорожу, с кем хочу быть, и с кем рядом мой мир обретает гармонию, цвета и звуки, вообще смысл. И она, именно она, отшвырнула меня, как ненужную вещь. Таня, Таня… неужели ты не понимаешь, то я не могу без тебя жить! Как я тебя ненавижу, Господи!..
       И Платон ещё! Тоже мне, поборник нравственности нашёлся. Вот на него я злился больше всего и именно потому, что он был прав, во всём прав, и я повторил бы каждое слово, что он сказал мне. От этого мне было ещё хуже…
       Я, конечно, обрёл нового ребёнка, будто мне мало было тех, что у меня есть, и с которыми я разлучён, но это счастье, дар, что там говорить. Конечно, Галина, похоже, любит меня, по крайней мере, ей так кажется, но я не искал и не желал этого, то, чего я хотел, было так далеко от Галины, что она и вообразить себе не может.
       И теперь, когда мы приехали с ней и маленькой Дашей в Москву, я довёз их до её, Галиной, квартиры и, вместе с многочисленными вещами, сумками и пакетами, помог Галине разложиться, подождал, пока она покормит и уложит ребёнка, чтобы поговорить с ней и заставить, наконец, все знаки препинания в наших отношениях.
       Галя вышла ко мне, очень довольная, включила чайник, вытирая руки о полы халата, вся какая-то рыхлая, намного более рыхлая, чем всегда, только длинная жилистая шея торчала из плеч как будто она страус, и видны в вырезе халата толстые и как-то странно изогнутые ключицы, серая родинка на тонкой ножке… и почему я вижу всё это?..
        — Галина, — сказал я, отвернувшись, чтобы не злиться, потому что весь её вид, озабоченной курушки, страшно раздражал меня, то она была великий кардиолог, теперь мамаша-мамаша. —  Нам надо поговорить.
        — Конечно… конечно, надо, что там, — улыбнулась Галина, садясь напротив, и мотнула своими очень плотными крупными кудрями, оказавшимися теперь без краски русыми с зеленоватой рыжинкой, как на медных монетах. — Мы ещё не записали Дашутку, я подумала… если мы распишемся сейчас, то не придётся тебе потом, бегать, оформлять… ну, понимаешь, если не расписаны, то отцовство надо через суд по заявлению… Но… зато, если не оформляться, я могу, как мать-одиночка хорошие выплаты получить. В Москве хорошие выплаты.
        — Ты поэтому в Питере не стала оформлять свидетельство о рождении? — спросил я, удивлённый её житейской расчётливостью, которую я, почему-то не предполагал в ней.
       Галя, наверное, что-то такое почувствовала за моим вопросом, потому что смутилась, хотя разве это такое уж плохое качество, быть практичной? Хорошее. Но почему-то мне оно неприятно. Просто я слишком придирчив, надо быть мягче, и не таким категоричным, в конце концов, она родила мне дочь, не это ли самое большое, что может дать женщина любому мужчине? Я должен быть счастлив и благодарен, и хотя ребёнок родился недоношенным целый и месяц провел сначала в кювезе, а потом в неонатальном отделении, но теперь всё было в порядке, так нас, то есть Галину, заверили доктора, что наблюдали нашу дочь. Я уехал в Москву после той драки с Маратом и ссорой с Платоном, уехал, потому что больше всего мне хотелось снова броситься к ним и набить рожи уже обоим. Позориться не хотелось, потому что вдвоём они, скорее всего, намяли бы мне бока.
        И чтобы не выглядеть уже окончательным идиотом, я и уехал в Москву, где предался пятидневному пьянству. Потом со злости возобновил контракт, хотя до этого предполагалось, что я буду работать в Первой Градской под началом моего однокурсника того самого Генки, который так помогал, когда это было нужно Тане. И трудно описать Генкино разочарование, когда я сообщил ему об этом. Он посмотрел на меня, засовывая сигарету в рот, и направился к галерее, что украшала главный корпус и куда все ходили курить. Я, понятное дело, вышел за ним, чувствуя себя двоечником, разочаровавшим учителя.
        — Ген… — начал было я, пытаясь заглянуть ему в глаза.
        — Да ладно… — Генка отмахнулся. — Чего там, я понимаю, пороха понюхал, денег заработал, вероятно, вот и тянет снова, так?
        — Да не так, но… ты понимаешь… хотя, нет, конечно, ты не поймёшь, понимать тут нечего… я полный придурок и очень большой мудак, но… я расскажу тебе как-нибудь в другой раз об этом. Если захочешь.
       Рассказать о том, что происходит в моей жизни, я не мог сейчас никому, мне было стыдно, и, кроме того, я действительно чувствовал себя тем, кем сказал. А главное, как я мог рассказать о Тане тому, кто считал Таню мёртвой. Он так и сказал:
        — Это… из-за… из-за Тани ты… тебя понесло на войну? Смерти ищешь? — и даже посмотрел на меня.
      Я только закурил, до сих пор я не думал, что стоило бы поискать смерти. Потому что я не искал её, я хотел жить, жить с Таней, а теперь… теперь я ничего не хотел.
        — Давно опять пить начал?
        — Что?.. — переспросил я, думая, почему он говорит «опять». — Нет… это я… ну, в общем…
        — Да ладно, не оправдывайся, что я… деревянный, не понимаю? — он ободряюще кивнул. Слава Богу, что он всегда был понимающим и вообще правильным человеком. 
       Да, я вернулся в Петербург за Галиной и дочкой уже ко времени её  выписки. Но… если честно, я приезжал ещё несколько раз. А точнее, два раза. В первый раз, когда я протрезвел и лежал, мучимый похмельем, я не мог думать ни о чём, кроме Тани. Я, кажется, вообще в жизни не могу думать ни о чём, кроме Тани. То есть, когда у нас всё хорошо, то могу, тогда я свободен и лёгок, она словно мои крылья, как только её нет, я не только лететь, я сдвинуться с места не могу, как прибитый к земле стриж.
       Поэтому я поехал в Питер, зная, что Галину не выпишут ещё долго, но Таню с сыном уже должны были. И я направился сразу в ту самую квартиру на Набережной, где я был уже и откуда убежал, вынесенный злостью и ревностью.
       Но я не застал в квартире никого. Я болтался по городу несколько часов, и несколько раз возвращался к запертым дверям. Я не встретил даже старушек, что так радушно угощали меня в прошлый раз, их не было дома. До самой ночи я так и не дождался возвращения Тани или хотя бы Марата. И тогда я уехал в Москву, озадаченный этим. Но, когда я, вызванный звонком Галины, снова приехал в Питер, я первым делом опять пришёл к Тане. Ни Платон не отвечал на звонки, ни Тане позвонить не мог, на прежний номер она не отвечала, я, кстати, так и не узнал почему. И вот я опять стоял у запертых дверей.
        — А, это вы, Валера, — одна из моих пожилых «подружек». — А они уехали, вы не знали?
      Я обернулся, оказывается, она вышла из своей квартиры на верхней площадке, и, увидев меня, потому что тут лестница не была такой, как обычно, а будто в шахматном порядке, получалось, что площадки друг от друга отделялись не двумя пролётами, а одним, так часть квартир выходила окнами на набережную, а другая часть во двор.
        — Уехали-уехали, — она притворила свою дверь и принялась тыкать ключом, но, не попадая в замок.
        — Давайте, помогу, — сказал я, и в три прыжка добрался до её двери.
        — Вот спасибо, каждый раз мучаюсь, — с облегчением проговорила старушка. — Вы извините, Валерочка, что сегодня не приглашаю, у меня талончик к врачу, боюсь опоздать.
        — Вы говорите, уехали, не знаете, куда? — спросил я, отдавая ей ключи.
        — Не знаю, Валерочка, мы даже не видели, когда именно они и как уезжали. Может быть, просто отдохнуть куда-то отправились.
       Она посмотрела на меня в ожидании подтверждения её предположения. И я вынужден был кивнуть. Так что я не знал теперь, где Таня, и возможности узнать никакой не было. Платон не отвечал на мои звонки, но, возможно, он просто уехал в командировку снова. А я теперь сидел у Гали на кухне, в ожидании, что вот-вот проснётся Даша или явится мать Галины или её тётка.
      Тут был настоящий рай старых тёток, обои, потрёпанная дээспэшная советская мебель, которую некому было заменить или хотя бы отремонтировать, не хотелось делать этого и мне… Мне хотелось поскорее сбежать отсюда, чтобы не попасться в лапы Галининых родственниц, я нервничал из-за этого, мне казалось, вокруг шуршат их паучьи лапки, сужая круги…
        — Я пойду, пожалуй, — сказал я, поднимаясь.
        — Погоди, мы ведь ещё не договорились.
        — Мы же не в последний раз видимся. Ты реши, чего ты хочешь, как бы ты хотела, чтобы мы оформили нашу дочь, как ты решишь, так и будет, я согласен на всё.
       Галина поднялась, недоумённо тараща на меня выпуклые зелёные глаза.
        — Ва-алера… как согласен на всё, а… ну… может нам… я подумала, ну если уж всё так, может нам… ну, пожениться?
       Ну, вот вам… Галя, «пожениться» ты вообще представляешь, что такое вместе жить, ты жила только в обществе своих матери и тётки.
        — Галя… я не могу на тебе жениться, потому что я уже женат.
       Галя заморгала.
        — Погоди… то есть, как это? Ты же… ты ведь развёлся с женой.
        — Я снова женился.
        — За-ачем ты обманываешь меня? Если… если ты женился, то где же твоя жена?
        — Полагаю, в Петербурге. Это Таня. Таня — моя жена. Та самая Таня Олейник, с которой ты познакомилась в больнице.
        — Что?! – у Гали опасно выкатились глаза, ещё немного, и они вывалятся.
        — Это правда. Я люблю её всю жизнь, я чуть не умер тогда, зимой, потому что допустил мысль, что она погибла. Вот такие у меня для тебя новости, и информация к размышлению.
        — Но… по… погоди… почему же… почему она не сказала ничего?
        — Потому что ты каким-то образом умудрилась сделаться её подругой и чего-то такого нарассказывать о нас, что она возненавидела меня.
        — Она… возненавидела… что?.. Ничего не понимаю… не понимаю… — она бессильно опустилась на стул. — Таня… причём ту… как это?
      Я подошёл и, положив руку ей на плечо, сказал:
       — Я, конечно, виноват перед тобой, но не настолько, чтобы… — я хотел сказать: «не настолько: чтобы жениться на тебе», но не стал, и так я чувствовал себя мерзавцем, а я им и был. — Впрочем, всё равно виноват. А теперь я пойду, а ты подумай. Позвони мне, через пять дней я уезжаю, думаю, нам надо поговорить до этого.
      Галина позвонила уже через пару часов. Она волновалась и злилась, оговариваясь и запинаясь.
        — Т-ты не мо… приезжай сейчас? — сказала она в заключении.
       На фоне её голоса я слышал детский плач, думаю, она нервничала ещё и поэтому, почему было не успокоить ребёнка, а после уже устраивать треп. Представить, что я должен буду проделать обратный путь, два часа снова колесить по городу, по метро и троллейбусам с автобусам, по мороси и раскисшим листьям, возможно, встретиться с её матерью и тёткой, слушать Галину, а возможно и арию старшего поколения под аккомпанемент криков нашей дочери, от одной мысли об этом мне стало плохо.
        — Галя, уже поздно, тебе надо отдохнуть, — сказала я. — Прошу тебя, подумай несколько дней, тогда и встретимся.
      На её звонки в ближайшие два дня я не отвечал, давая возможность выколотиться, чтоб она смогла хоть немного включить ум. На третий день я позвонил сам и позвал её погулять с ребёнком в сквере недалеко от её дома. Здесь я и встретил её с коляской розового цвета с какими-то аляпистыми бабочками, сама Галина показалась мне старше, чем она есть на самом деле, я даже удивился, едва узнал её.
        — Привет, — холодно сказала Галя, отвечая на моё приветствие.
        — Как малышка?
        — Нашу дочь зовут Даша, — окрысилась Галя.
        — Я это отлично помню, не надо поддевать меня, — сказал я, на что Галя фыркнула, дёрнув головой, и мы пошли с ней рядом. — Так как Даша?
        — Колики. И вообще капризничает, с рук не сходит, то я качаю, то мама, то тётя Зина. 
        — Все дети так, чаще грудь давай, — сказал я.
        — Молока нет, я говорила, ты не слушаешь, — опять фыркнула Галя.
       Я только пожал плечами. У Гали подёргивались ноздри, она как-то очень осанилась, наверное, хотела выглядеть гордой как поверженная королева. Наконец, мы свернули в какой-то тупичок, мизансцена была готова.
        — Послушай, если ты так любишь Таню, иди к ней! Хотя, по-моему, ты просто врёшь о ней и всех ваших отношениях, чтобы избавиться от меня. Не стоит, я не претендую на твою бесценную свободу, — гордо вздёргиваясь, проговорила Галя, мотнув кудрями. Наверное, проигрывала этот разговор в голове не один раз.
        Вероятно, она ожидала, что я стану уговаривать её, переубеждать, просить прощения, но я не собирался этого делать.
        — Ну и, слава Богу, — сказал я, выдохнув и думая, что надо бы закурить, но вблизи коляски с младенцем, это будет как-то неправильно, и решил потерпеть. — Я рад, что ты приняла правильное решение, что не тешишь себя странными и абсолютно ложными надеждами. Я вот что скажу тебе: я буду помогать тебе деньгами, столько, сколько ты скажешь…
        И вдруг всему спокойствию и даже некоторому благодушию Галины настал неожиданный конец, она взорвалась и, морщась, крича и болтая волосами, которые пугали меня, казалось, мотнёт готовой и этими мощными кудрями прибьёт… Галя закричала каким-то хриплым контральто, пугая галок:
        — Ты… ты мерзавец! Подлец и… кто… сволочь! Развратный бабник! Проклятый бабник и лгун! Ты… как же ты мог?.. Как ты мог так поступить со мной и с нашей дочерью?!
       Она кричала ещё много ругательных слов, но смысл, в общем, был всё тот же, что я обманщик и предатель. Я терпеливо ждал, думая, пока она кричит, хорошо, что я еду в Чечню, денег хотя бы хватит на всех детей…
        — Я никогда не просил тебя спать со мной, не соблазнял и ничего не обещал, тем более не просил рожать мне, — сказал я, когда она замолчала на несколько мгновений, чтобы перевести дух.
       Галина задохнулась, выкатывая глаза:
        — А-а-а… ах ты… бесстыжий… Бесстыжий мерзавец! Ты…  ты спал со мной и думал, что, всё без обязательств и без последствий?! Ах ты!.. — она даже замахнулась и ударила меня по плечу большой тяжёлой ладонью, а потом и второй, я отклонился, надеясь, что не станет лупить по лицу, но в этот момент закричала малышка, и Галина, тут же забыла про меня и наклонилась над коляской.
        — Послушай, Галя, — заговорил я, воспользовавшись затишьем. — Говорю один раз: мы не пара, не были и не будем, когда бы то ни было. Я буду платить, если уж я так… такую проявил слабость и глупость. Но участвовать в жизни твоей дочери я не буду, не только и не столько потому, что я этого не хочу и не готов впускать в свою жизнь новых людей, но потому что это освободит и тебя.
        — Освободит меня?! Мне не нужна никакая свобода, для меня ты — муж! — вскинулась Галя, воспользовавшись паузой в криках малышки.
        — Я не твой муж, Галя, я женат на Тане.
        — Опять ложь! Она сама сказала, что её муж умер.
        — Умер, поэтому я и смог жениться на ней. Я хотел на ней жениться, ещё в те времена, когда ей было шестнадцать. Так что… это произошло бы всё равно.
       Галина снова набросилась на меня, а потом, вдруг вспомнив о достоинстве, выпрямилась, замолчав, и двинулась вперёд, стиснув зубы.
        — Ты ещё пожалеешь о том, что решил сейчас. Ты ещё захочешь общаться со своей дочерью, но… — высокопарно произнесла она.
        — Галина… Ты ведь сама захотела, чтобы моего имени не было в свидетельстве о рождении Даши, сама отстранила меня и теперь ты пытаешься изображать оскорбленное достоинство, зачем это? Всё, что ты говоришь в мой адрес, всё верно, я даже спорить не стану, я и сам считаю так же и даже хуже, но от этого наши отношения не меняются. Я могу помочь только материально, и ничем больше. Прости меня за то, что не оправдывай твоих ожиданий и, вероятно, подтверждаю, что все мужчины подлецы и придурки. Я именно такой. Я не любил тебя, но занимался с тобой сексом, потому что ты этого хотела, потом ты втайне от меня решила завести ребёнка, а ведь я тебя спрашивал, я спрашивал, ты не можешь этого отрицать, потому что ты сказала моей матери, что беременна, а от меня ты это скрыла. Зачем? Интересничала или думала, что обойдёшься без меня? Чего ты добивалась, я не могу понять? Чего?! Моя мама приезжает сегодня через час, и я должен буду ещё и от неё выслушивать, какой я мерзавец, и как она не понимает, как это я таким вырос, потому что ты втравила её в наши отношения.
        — Ты… ты сам виноват…
        — Конечно, я виноват. Я кругом виноват. Перед всеми и перед собой больше всех. Я неудачник и глупец, но главное не в этом, это моя проблема, не твоя. Я не тот человек, который тебе нужен.
        — Да ты никому не нужен! Никому! — вскричала Галя.
       Получилось больно, но, правда. Хотя и не полная, потому что когда я приехал домой, в общежитие, мама уже ждала меня, выложив на стол и убрав в холодильник гостинцы, которые привезла. Котлеты она разогрела и теперь положила мне на тарелку две ароматные и румяные толстобокие котлетины. Мама подробно рассказывала, улыбаясь, из какого отборного мяса она навертела их. Попутно рассказала, что Зинка неожиданно познакомилась с каким-то мужчиной.
        — В гости к нему ходит, помолодела, — добавила мама.
        А потом посмотрела на меня.
        — Ну, а как ваши дела?
        — Наши? Ты меня называешь на «вы»?
        — Я имела в виду ваши дела с Галечкой и Дашенькой.   
        Я посмотрел на маму, сразу теряя аппетит.   
        — Наши дела превосходно, именно так, как и должно было быть: я буду платить Гале алименты, в свидетельство о рождении она меня не вписала, так что я даже не отец…
        — Погоди… а… почему вы не расписались?
        — Может быть, потому, что я женат?
        Мама закатила глаза и отвернулась.
        — Я не понимаю… не понимаю, почему ты так настаиваешь… почему ты так упёрся в эту историю… в эту… Таню, — она покачала головой, сокрушаясь, наверное, ей, действительно непонятно, а может и жаль меня, так глупо отказывающегося от «своего счастья». Мама посмотрела на меня: — Ну почему ты так настаиваешь на этом несуществующем браке? Даже обручальное кольцо носишь, как маньяк… Ну что… ну зачем тебе это? Будто паранойя…
       Я не стал ничего отвечать, я весь вечер вполуха слушал, как маме жаль, что я такой идиот, такой неудачник, кто так портит всё вокруг себя. Я не спорил, я во всём был согласен, я не соглашался только с предметом, о котором сокрушалась мама.
       Я должен был уехать в Чечню через два дня, мама намеревалась проводить меня. Но на следующий день я всё же отправился в Петербург, чтобы попытаться ещё раз найти Таню. Моя поездка, конечно, не увенчалась успехом, но это было неважно, ясно, что Таню я найду, и верну. Пусть заставит десять лет стоять на коленях и умолять, это не волновало меня, главное, что я буду стоять на коленях у её ног.  Пусть пройдёт немного времени, пусть остынет от обиды, чтобы смогла хотя бы выслушать меня, она меня простит, я знаю, потому что я могу простить ей всё, значит, и она может простить мне всё. Всё. Танюшка… ну ты же понимаешь, что я просто ослеп от ревности.
       Я вернулся домой в тот же день ночью, мама не спала и ждала меня. Встретила, глядя с беспокойством, самое важное, что она хотела узнать, это не нашёл ли я Таню. А я подумал, когда между мной и Таней всё наладится, как мы станем уживаться с мамой? А потом я подумал, что миллионы мужчин живут вот так, между жёнами и матерями. Никто не знает, до какой степени я хотел оказаться между этих двух огней…
Глава 19. Разговор о счастье
      Я отправился к месту службы уже привычно, я даже был рад, что возвращаюсь в пекло, и снова буду нужен, как на моём месте не нужен никто. Кое-кто сменился в нашей санчасти, но многие были из тех, кого я уже хорошо знал. Настоящих боевых действий, таких как ещё в конце зимы и весной теперь уже не было, но сказать, что тут, вокруг нашего госпиталя стало очень тихо, нельзя. Да и раненых было много. Теперь, с началом осени, боевики уходили в горы, потому что опадающая листва обнажала окрестности, и их становилось легко обнаружить. Так что наступало затишье. Звонить отсюда не представлялось возможным, спутниковые телефоны были редкостью, и старались ими не пользоваться, чтобы не наводить на координаты для возможной атаки. Поэтому связаться с домом здесь можно было только при помощи писем, и я писал маме и писал Тане на тот питерский адрес, который знал, когда она получит их и получит ли вообще, неизвестно, почему они съехали оттуда, тоже неизвестно, но и не писать я не мог, это была хоть какая-то связь с ней, правда односторонняя…
      С ней, без, которой я не могу жить. И почему я так злился, что не смог заставить себя снова прийти в роддом и поговорит с Таней хотя бы на следующий день? Почему я уехал? – тысячу раз я повторял это себе.
      Но как я мог подумать, что они уедут, что она сменит адрес и что Платон станет недосягаем? Всё опять сложилось ужасно, и будто в наказание мне. Как только я проявляю слабость или позволяю себе валяться в грязи, как немедленно следует наказание. Вот оно, наказание, я опять потерял Таню. Но я найду её снова, теперь проще, теперь не в первый раз. И теперь я знаю, что я не буду ждать несколько лет, не буду пытаться жить без неё.  Я её отыщу, как только Платон вернётся в Москву. Я и ему написал, и не одно письмо, получит, может, дрогнет сердце, и он всё же скажет мне, где Таня. И она простит меня.
       Но оказалось, что с Таней, а точнее, с человеком, непосредственно связанным с ней, я встречусь в ближайшее время. В первых числах ноября в наш госпиталь привезли нескольких человек, с осколочными и ножевыми ранениями, пока мы возились с ними, оперировали, шептались за спиной, что это какие-то то ли гэрэушники, то ли фээсбэшники, важные люди. Пока я возился с ранами, было не до того, потом, выйдя из операционной, я спросил сестру из реанимации, как тот, кого прооперировали первым, самого тяжёлого, у которого были осколочные ранения, как и у других, но и два ножевых в спину. Он был единственным, у кого кроме осколочных ранений, из-за попадания мины, были ещё и вот эти, два предательских, в спину.
        — Да не очень, Валерий Палыч, тахикардия, конечно, но давление вроде держит.
       Я вышел в коридор, думая о том, что надо мне выпить чаю покрепче, голова кружилась, после контузии уставать я стал быстрее, чем прежде, всё же не восстановился ещё. И ко мне шагнул суховатый и лысый человек, изрядно поцарапанный, ему раны обрабатывали фельдшера, все были поверхностные, на руке лангета, он взволнованно спросил:
        — Как он?
        — Кто? — я посмотрел в его взволнованное бледное лицо в царапинах и зелёнке.
        — Лиргамир. Он… как? Живой?
        — Кто?! — изумился я. Ну этого не могло быть. Во-первых: Лиргамир мёртв, а во-вторых: как он может оказаться здесь?! Кто угодно, но не этот... сибарит. Никогда не забуду, как нагло он оставил мне конверт на столе, считая, очевидно, что может купить всё.
        — Лиргамир, — волнуясь, проговорил лысый, вглядываясь в моё лицо. — Он… живой?
        Я смотрел на него несколько секунд, потом решил, что надо всё же узнать, о ком он говорит, ведь это может быть какой-то однофамилец, это может быть кто угодно, его это не мог быть Танин муж…
       Я вошёл в реанимацию. Сестры обернулись на меня.
        — Лиргамир который? – спросил я.
        — Вот этот, тяжёлый, кома-два. Кровь нужна, Валерий Палыч, давление падает, а у нас дефицит опять.
      Я подошёл к койке. Нет сомнений, это он, Марк Лиргамир. Он изменился за год, сильно похудел и оброс бородой, в светлых волосах, кажется, даже проблескивала седина, впрочем, это сложно было оценить, он слишком белёсый, но черты его лица, словно выточенные камнерезом, эти длинные веки, правильные тёмные брови, я отлично запомнил с первого взгляда, и теперь не ошибался, это был он, Танин муж, Марк Лиргамир. Да, сильно постаревший, будто прошло лет двадцать, но это от ран, должно быть, большая кровопотеря.
        — Какая группа? — автоматически спросил я.
        — Вторая. Резус положительный.
        — У меня вторая, кубиков семьсот взять можно спокойно, — сказал я. — Готовь, я пойду чаю выпью, глюкозки раненому добавим… Сахар в норме у него?
        — Я… сейчас узнаю, — кивнула медсестра.
       Через пару минут ко мне в ординаторскую заглянул реаниматолог.
        — Кровь хочешь дать?
        — Не хочу, — сказал я, опуская пакетик в кружку с щербиной по краю, тут все кружки такие, и думая, что не только не хочу отдавать Лиргамиру кровь, я хочу, чтобы он умер. Но, может, он и умрёт от яда, который растворён в моей крови… — Не хочу, но сдам. Чай будешь?
        — Буду, — сказал он. — Ты спрашивал про его сахар?
        — Ну да…
        — Кома, Валерий Палыч, снижен сахар. Он вообще плох. И… возможно ты жизнь ему спасёшь, — усмехнулся он.
       Через час я уже вернулся в ординаторскую и лёг на диван, подняв повыше ноги, мне предлагали койку в палате, но мне не хотелось чувствовать себя больным, тем более не хотелось лежать в метре от Таниного мужа, думая о том, что я, как дурак, зачем-то спас его… ведь он и так умер для неё, я на ней женился, а вот взял и… Ну… может, в рай попаду за это?   
       Я уснул, потому что было вполне спокойно после этих вечерних волнений, никого не привозили. Учитывая, что я и жил во дворе госпиталя, как и остальные доктора, можно было сразу пойти туда, в мою комнатушку, но там вовсе не было уютнее, чем здесь. По телевизору бормотал какой-то сериал про врачей, кажется, популярный и бесконечно долгий, я помню, мама смотрела и хвалила его…
       Утром я снова заглянул к Лиргамиру. Он выглядел лучше и на мониторах пикал уже неплохой пульс и цифры давления удовлетворили меня. Да, я спас его. Господи, у меня же было мало проблем…
       Я двинулся уже к выходу, как он окликнул меня.
        — Доктор… — хрипло проговорил он, и мне пришлось обернуться.
       Я подошёл к койке снова. Удивительно, но он узнал меня, вздрогнув, он отшатнулся на кровати, так, что хлипкая койка качнулась, даже мониторы дрогнули.
        — Господи…
        — Не надо так пугаться, вы не в морге, — усмехнулся я, понимая, что он не только узнал меня, но и вспомнил, при каких обстоятельствах мы встречались. — Вы живы и идёте на поправку.
        — Ф-ф… — выдохнул он, проводя здоровой рукой по лицу. — Я… не то, что бы… но неожиданно…
        — Да, я тоже не ожидал. Признаться, я считал, вы умерли.
        — Ну… в известном смысле, так и есть, — кивнул он. — Значит, вы меня тоже узнали… Что ж…
         — Если я должен хранить в тайне ваше имя…
         — Да нет. Здесь не надо хранить тайн. Здесь всё… по-другому. Фальши меньше, жизни больше. Так что нет. А вот, когда вернётесь в Москву… Впрочем, не думаю, что кого-нибудь заинтересовала бы эта информация. У нас нет общих знакомых…
        — Вообще-то есть, — сказал я, думая, что, вероятно, сейчас и надо сказать всё.
       Всё о том, кто я, и что теперь муж Тани, пусть она даже меня прогнала от себя, но я не отступлю, потому что знаю, что она любит меня.
       Но едва я открыл рот, как он произнёс, приподнимаясь:
        — Есть?.. Погодите-ка… вы, наверное, Платона знаете? Ну конечно…
        И я…
        И я не возразил. Ну не смог я сказать человеку, похожему на собственный постаревший труп, в ранах, бинтах и ссадинах, и с блестящими надеждой глазами, похоже, он вспоминает Платона и, похоже, скучает по нему. Да и сам Платон нередко говорил о нём, мягчея голосом. Что ж, они родственники… и, увы мне, они успели стать друзьями. Не мог я сказать, обрушить на него свою правду. Такая слабость с моей стороны, или милосердие, как ни назови, но между нам сразу встала ложь.
        — Да, мы с Платоном дружили со школы, — сказал я.
        — Надо же, как тесен мир… — улыбнулся Лиргамир. — Вы давно видели его? Как он?
        — Он… он где-то здесь сейчас… — проговорил я.
        — Здесь? Почему?
        — Он военкор. В Москве стало тесно.
       Лиргамир улыбнулся ещё шире, щуря ресницы, а я смотрел на него и думал, надо же, борода густая у него, кровь вон, засохла крепко, окрасила светлые волосы на щеке и подбородке, у меня и не растёт почти, так, позор какой-то, хорошо теперь мужчины без бород, не то был бы я на деревне хуже всех… не то, что этот, хорош и в бороде, и даже больной и слабый… 
       Между тем он приподнялся, пытаясь оказаться повыше на хлипкой подушке, но поморщился, бледнея от боли, морфин, конечно, снимает боль, но если не беспокоить раны, а ран у него немало.
        — Лежите, не надо спешить подняться, — сказал я. — Вы потеряли много крови.
        — А… Радюгин? Он жив? Мне казалось… мне казалось, мы с ним вместе вышли из здания? — спросил Лиргамир.
        — Радюгин? — я не знаю имён тех, кого привезли с ним. — Такой…
        — Значительный.
        — Да? Ну, возможно. Он жив, беспокоился о вас. Я скажу, как только вас переведут в палату, он вас навестит, — сказал я, снова вознамерившись уйти.
        — Вы уходите? — разочарованно спросил Лиргамир. — Я… запамятовал ваше имя, простите…
        — Валерий Палыч, — сказал я со вздохом, меня тяготило его вдруг вспыхнувшая симпатия.
        — Да-да… на лица у меня память цепкая, а вот имена… Так вот, Валерий Палыч, вы другу вашему и моему шурину не говорите о том, что я жив. Это не для меня надо, это для его безопасности. Пока рано.
        — Для его безопасности?
        — Пока я мёртв, ему ничто не угрожает, как только я вернусь в мир, все, кто мне близок, попадут в круг огня. Это как от ядерного взрыва… Или там, Чернобыля, понимаете? Пока опасность «радиационного заражения» слишком велика.
        — Не понимаю, но это неважно. Платон ничего не узнает, — сказал я, думая, что Лиргамир, может и не знает, что Таня жива…
      Вот и хорошо. И пусть не знает. Получается, хорошо, что я промолчал о нас с ней...
      — Но вы напрасно считаете, что вам самому ничто не угрожает. У вас колото-резаные ранения в спину. Проще говоря, кто-то хотел вас убить непосредственно перед прилётом мины. Вы что-то помните об этом?
       У Лиргамира изменилось лицо от моего вопроса, и я ещё раз подумал, что вообще не было страннее места для того, чтобы случайно встретить этого человека, чем то, где мы были: среди войны, грязи и лишений с ней связанных, в этом нашем замученном госпитале с потрескавшимися стенами и потолком, и обвалившимся углом, двором, превращённым в свалку и испещрённую воронками. Поэтому, вероятно, Лиргамир и выглядел так, его кожа обветрилась и покрылась морщинками и веснушками, спутались волосы, потрескались губы и тонкие белые пальцы. Длинные изнеженные пальцы. Он вообще не для этого места, не для окопов и ранений. Но вот, поди ж ты, он здесь.
       На мой вопрос он ответить не смог, удивлённо воззрившись на меня.
        — Не волнуйтесь, вам отдыхать надо, поспите, — сказал я.
        Я вышел в коридор, оставив его наедине с размышлениями, сам же отправился в приёмное. Но там пока было спокойно, мои коллеги справлялись, и я мог отдохнуть, после сдачи крови я чувствовал себя рассеянным и слабым. Но в коридоре мне снова встретился вчерашний обеспокоенный спутник Лиргамира, которого он назвал Радюгиным.
        — Я слышал, ему лучше? Марку Борисовичу?
       Ишь ты, по имени-отчеству называет его и даже с придыханием.
        — Лучше, даже совсем хорошо, — ободряюще улыбнулся я, вообще-то было приятно видеть такие отношения между людьми.
        — Скажите, Валерий Палыч, а… — он смутился на мгновение, подбирая слова. — Яда в крови у него нет?
       Я удивлённо посмотрел на него.
        — Яда?.. Ну… пока ничто не говорит об этом, — сказал я. — Почему вы допускаете?
       — Того, кто ранил его в спину я убил, но поздно, он успел ударить его ножом несколько раз. Это было за мгновение до прилёта мины. Буквально за мгновение. Понимаете? Его намеревались убить. Именно его. И убить наверняка. Я хотел быть уверенным, что… опасность миновала. По крайней мере, пока.
        — Не могу успокоить вас, — признал я. — Токсикологии у нас нет, мощности лаборатории, как вы понимаете… на это не рассчитаны. Но… не думаю, что в его тело попал какой-то яд, насколько я могу оценить, а я имею представление, поверьте. Если бы он был отравлен, ему не стало бы лучше от простого переливания крови.
       Он выдохнул, опускаясь на скамью у стены.
        — Вы курите? — спросил я.
       Он поднял глаза на меня.
        — А… здесь можно?
        — Я покажу, где можно.
        Он вздохнул.
        — Сигарет нет, — сказал он.
        — Идёмте, — кивнул я. Ясно, что нет у него сигарет, у него порток-то вторых нет, какие сигареты, из-под обломков выбрались.
      Мы встали у того самого пролома в стене, который я упоминал. Этот угол был разбит когда-то пропавшим сюда снарядом и обрушившим весь угол трёхэтажного здания, здание уцелело, и теперь к пролому на всех этажах выходили проветриться. Приближалась зима, участились дожди, но климат здесь мягкий, помещения, выходящие сюда, просто закрывают плотнее.
       Здесь Радюгин разговорился. Контузия сказывалась, наверное, стресс от пережитого, оттого, что избежал смерти, я видел такое уже, человек испытывает что-то вроде эйфории и становится общителен и разговорчив под влиянием эндорфинов.
        — Столько, сколько Марк Борисыч сделал за последний год для победы, не сделал, наверное, никто. Сколько он вложил сил. А сколько денег… Вы представить себе этого не можете. Сколько воровали, и сколько он просто истратил, не ожидая, не предполагая никакой прибыли.
        — Из альтруизма?
        — Не все богатые люди способны только на подлости.
        — А что, он очень богат? – ну я догадывался, что этот мажор человек обеспеченный, но чтобы назвать «богат», сейчас не советское время, когда каждого обладателя последней модели «жигулей» можно было считать богатым человеком.
       Радюгин посмотрел на меня, стряхивая пепел.
        — Богат? — он усмехнулся, выпуская дым из ноздрей, с выражением превосходства того, кто знает, чего я даже не могу вообразить. — Богат — это, Валерий Палыч, не то слово. Даже я, при всех моих возможностях не знаю точно, насколько определённо. И влиятелен. В его руках нити, тянущиеся по всей стране. И даже по всему миру. Вот уж кому должно быть по фигу всё в нашей стране, кому положено быть космополитом, а он… здесь. Власть проявила волю и нашла людей, которые оценили искренность намерений и силу, а он влил во все эти идеи громадные деньги, и свои возможности. Деньги двигают всё быстрее, сильнее и шире, как кровь.
        — Ну да… — кровь… у меня так закружилась голова, что я вынужден был прислониться к стене, качнувшись. Я опустил руку с сигаретой, думая о том, что мне сейчас не курить надо было, а поесть…
      Но Радюгин не заметил моей слабости и продолжил говорить.
        — И конечно, есть те, кто хочет этот источник финансов перекрыть. То есть нашлись. Он долгое время был в тени, что понятно. Марк вообще такой, он в тени, он не и тех, кто выходит и позволяет кому-то понять свои истинные «размеры», принимая восторги и лесть. Глядя на него, и не подумаешь, что такой белокожий аристократ в окопы полезет. Он и не хотел, признаться. Ещё в первую компанию съездил один раз, и больше не мог его ни уговорить, ни заставить. А прошлой зимой сам вызвался. Парень при нём ещё, Борис. Как телохранитель. Или вроде того. И вот только этот Борис уехал, как нас минами и накрыли… — Радюгин рассказывал увлечённо, пережитое волнение так повлияло на него, вызвав некоторую болтливость, что думаю, обычно ему не свойственно, и он радостно делился подробностями. А я, признаться, еле стоял, хорошо, что свежий воздух овевал меня, и дождик начался, я подставил лицо под мелкие холодные капли, это немного проясняло ум.
        — Может быть, этот Борис вас и предал? — сказал я, чтобы немного взбодриться и не упасть в обморок, эта их внутривидовая борьба меня мало интересовала.
        Радюгин пожал плечами.
        — Всё может быть. Это ещё предстоит выяснить. Он не вернулся к назначенному часу. Но приехал этот, Ассан или Аслан, чёрт побери, всегда хорошо запоминал имена… он привёз новости, и мы подумать даже не могли… от нашего человека привёз и вот… Такое предательство. Я пропустил… я виноват… И Бориса отпускать не надо было…
        — Не переживайте так, он выздоровеет, — сказал я, думая, что карму себе я, конечно, подправил, но надо теперь пойти отдохнуть, не то упаду в обморок, ещё в дыру эту сверзнусь…
       Но так и вышло. То есть я не упал, к счастью, в пролом, но по стене стал сползать, и хорошо, что со мной был Радюгин, что я не один пошёл курить… Одним словом, очнулся я уже на койке, и надо мной склонился реаниматолог.
        — Ну, Валерий Палыч, так нельзя, что ты, как подросток?! — с облегчением улыбнувшись, а всё же бледный от испуга, проговорил он. — Куда тебя курить понесло? На голодный желудок после донорского подвига… И вообще, Вьюгин, комиссовать тебя надо, сердце… ты… Ну, словом, пароксизм схватил, хорошо, я рядом был, опытный так вообще-то, ну, а если бы я спал или… ну и… каюк тебе. Ты в другой раз думай, прежде чем геройствовать. А вообще я напишу, не обессудь, тебе домой, лечиться надо, на фронте инвалиду не место.
       Он говорил много тоже от испуга, похоже. Зато этот глупый обморок поднял меня в глазах Радюгина на недосягаемую высоту, примерно туда, где был его прекрасный Лиргамир. И тот узнал о том, что обязан мне жизнью. Дня через два он сам пришёл ко мне в ординаторскую вечером.
        — Добрый вечер, доктор, можно?
      Я повернулся от стола, где заполнял истории за несколько дней, потому что хоть мы и прифронтовом госпитале, но от писанины никто не избавлял. Сегодня Лиргамир выглядел намного лучше, посветлел лицом и поздоровел, вымылся к тому же, и не казался уже своим собственным отцом, стало видно, что он молод и хорош собой.
        — Я узнал, что вы спасли мне жизнь… опять забыл ваше имя, так глупо, – он смущённо улыбнулся.
        — Валерий Палыч.
        — Да-да… Господи, так стыдно… простите меня, чувствую себя слабоумным.
        — Не стоит. Присаживайтесь, — великодушно сказал я, кивая на дерматиновый диван с большой дырой в обивке. Это ещё одно испытание, посланное мне – беседовать с ним. — Чаем могу угостить.
        — Спасибо, — кивнул он. — С удовольствием. Хотя я больше люблю кофе.
        — Я тоже, — сказал я, доставая чашки. — Но нам с вами вредно. Пока.
       Лиргамир сел на страшный диван, длинные ноги задрались, как у кузнечика.
        — Вы так и не сказали мне, как Платон? Я… давно ничего не знаю о нём, с тех пор как… — он отвернулся, хмурясь, и не зная, как подобрать слова.
       А я подумал, что он спрашивает, чтобы что-то узнать о Тане. Он не знает, что она жива, он не знает! Только не сказать ему, что она жива…
       Но… а что, если ему удобно, что её нет, если это именно то, что ему нужно?! Предположение может показаться странным, но и сам Лиргамир разве не странный человек?
        — Я сам видел его в начале сентября в последний раз.
       Лиргамир улыбнулся, глядя на меня.
        — В сентябре… с ума сойти… Я не видел его с декабря прошлого года.
        — Он стал военкором с прошлой зимы. После… после вашей «гибели». То есть, гибели его сестры, ну, и вашей.
       Мне неловко было сказать, что я участвовал во «вскрытии» его тела, если можно назвать телом те ошмётки, что едва удалось собрать и привезти в морг, а после сложить в гроб. Кто же был тот человек?
       Лиргамир невесело покачал головой.
        — Мистификация вышла невольной. Ничего подобного я не планировал, и даже не ожидал, что Вито пойдёт на такое… Это Глеб погиб. Из-за того, как это выглядело для всех, я не мог даже похоронить его как положено. В тот день, то есть, в ту ночь, второго января, погибла и Таня… — он посмотрел на меня.
      Он посмотрел на меня как-то странно, словно хотел понять, как я отношусь к этому или…
        — Вы знаете Таню? Мою жену? – он вглядывался в меня. – Если вы дружите с Платоном, вы, наверное, знаете Таню?
        — Ну как сказать… — сказал я, отвернувшись к вскипевшему чайнику. — Она маленькой была, когда я уехал учиться.
       Я поставил на стол чашки, ещё свежие баранки, конфеты «москвичка», потом достал колбасу из холодильника. Лиргамир обнял чашку длинными пальцами, согревая руки, на пальцах у него и то были веснушки, и кожа сухая, обветренная.
        — Маленькой… — повторил Лиргамир. — Похоронили с… тем человеком, с Глебом?
        — От «Глеба» ничего почти не осталось, невозможно было идентифицировать то тело, — сказал я, разглядывая его, слабо верилось, что он не знает об этом, но, похоже, не врёт, да и зачем ему было наблюдать свои похороны? Свалил и спрятался. И, скорее всего, в ту же ночь. Плевать, что жену взорвали, плевать на всё, главное, шкуру спасти.
       Я снова отвернулся, нарезая колбасу, мне не хотелось, чтобы он прочёл в моём лице завистливую ненависть. Танин муж… и как это может быть? Как я мог допустить это?! Какой я идиот, что позволил ещё тогда, десять лет назад, всему развалиться. Но я сделал то же снова… И этот человек не виноват в том, что случилось тогда и тем более в том, что произошло теперь. Я виноват. И я — неудачник, а он — счастливчик.
        — Как это ужасно. Но хотя бы мать Глеба не переживала его смерть, точнее, исчезновение. Борис сказал мне, что Глеб был сиротой с пятнадцати лет, — продолжил Лиргамир.
        — А Вито? Так и не поплатился за двойное убийство? — спросил я.
        — Поплатится, — холодно сказал Лиргамир, обставляя чашку.
       И мне показалось, в его голосе звякнула сталь, будто клинок пропел, странно, снова странно, он кажется таким рафинированным интеллигентом и вдруг такая твёрдость в голосе. Да он странный человек. 
        — Всему своё время…. – добавил Лиргамир. – А вы знаете Вито?
       Он посмотрел на меня немного удивлённо.
        — Лично нет, но я всё же несколько лет вплотную занимался московской преступностью, слышал о нём, — ответил я.
        — Как Танины родители пережили её смерть? – он опять вгляделся в меня.
        — Я этого не знаю, но думаю, это вообще нельзя пережить.
        — А Платон? — Лиргамир по-прежнему внимательно смотрел на меня.
        — Они очень близки с Таней, — сказал я. — Были. Мне кажется, Платон потому и поехал на войну, что тосковал о ней.
        Лиргамир покачал головой и сказал, едва ли не с нежностью:
        — Нет… он поехал, потому что в Москве он не мог продолжать карьеру, стать проституткой ему не улыбалось, они, Олейники, упрямые в этом смысле, хотят сами решать. Был выход уехать за границу снова, но этого он не хотел, насколько я знаю его, поэтому и выбрал новое поприще. Впрочем, он это сделал, потому что он смельчак. Самому поехать на передовую, это…
        — А вы? — усмехнулся я.
        — Я? — он удивлённо посмотрел на меня. И даже засмеялся, будто мы не в прифронтовом госпитале говорим, вот странный. — Я — нет, я оказался здесь вынужденно, будь моя воля, я и носа сюда не оказал никогда. Что вы! Вся эта… грязь, стрельба, полевые командиры, маскировка, переезды по каким-то блиндажам, все эти мальчиковые игры – это не для меня. Я… привык к другим играм.
        — Радюгин считает вас героем, — сказал я.
        — Ему хочется, чтобы я был героем, каждому приятно иметь дело не с обычными людьми, а с героями. Вот поэтому он рисует меня таким в своей голове.
        — Скорее в душе.
       Лиргамир снова заинтересованно посмотрел на меня.
        — Ну, пусть так, — кивнул он. — Но он думает обо мне намного лучше, чем я есть.
        — Судя по тому, что он говорит, он не думает, а знает. Как сказано: «По делам их узнаете их». Так что это с вашей стороны ложная скромность.
      Он долго смотрел на меня, а потом сказал:
        — Ничего подобного, я вовсе не скромный, я никогда не обладал этой добродетелью, — покачал головой Лиргамир. — Но я знаю правду о себе, а другие люди — лишь свои представления. О себе человек знает всё.
        — Люди лгут самим себе, — сказал я.
        — Лгут. Но только человек знает о себе правду, — невесело сказал Лиргамир, глядя перед собой. – Так легче.
        — Сказать эту правду самому себе тоже… требует смелости. И силы.
       Он посмотрел на меня:
        — Вы говорите себе правду? 
        — Не всю, — усмехнулся я.
        — Вот и я не всю, – он кивнул, тоже усмехаясь будто самому себе. – Очень хочется быть лучше в собственных глазах, приблизиться к идеалу. У нас ведь у каждого некий идеал в головах, соединяющий все представления о прекрасном.
        — Это Образ Божий.
        — Вы верите в Бога? – Лиргамир заинтересованно посмотрел на меня.
        — Все верят, — сказал я. — Даже те, кто убежден, что это не так. Потому что их Бог это отрицание Бога, только и всего.
       Лиргамир засмеялся, кивая:
        — Потому что люди лгут даже самим себе. 
       Я допил чай и поднялся, чтобы налить ещё.
        — Вам подлить горячего? — спросил я, обернувшись.
        — Да, — сказал Лиргамир, протягивая кружку, и взглянул на мою руку.
       Я включил чайник снова, чтобы налить кипятка.
        — А вы женаты, я вижу, — сказал Лиргамир, пока я стоял над чайником. — Тут все обручальные кольца снимают, а вы…
       Я посмотрел на свою руку. Да, я не снимал своего обручального кольца, как и Таня не сняла, я заметил это, когда мы виделись в роддоме, я нарочно смотрел, не сняла, несмотря ни на что. Да это были те самые кольца, что я купил для нас в Петрозаводске, двойные, белое и красное золото. Но и у Лиргамира на пальце было его обручальное кольцо…
        – Вы тоже не сняли – заметил я.
        – Я не воин, – Лиргамир пожал плечами.
        – Как сказать…
        — И дети есть? — спросил он.
      Я рассмеялся, кивая, и поставил перед ним кружку.
        — О, детей у меня… полное лукошко. Две дочери и сын.
        — Ничего себе, по сегодняшним временам это много.
        — Просто у меня много жён. Так вышло, — я пожал плечами.
       Он засмеялся:
        — Много жён, много детей. Вы счастливый человек.
        — Очень, — сказал я, думая, что как ни странно, но он прав, я очень счастливый и абсолютно несчастный человек…
Глава 20. Искатели
       Меня волновал этот доктор, который неожиданно встретился здесь, в госпитале, куда мы попали после того, как нас, очевидно, предали, потому что мины легли точно в эту ужасную саклю, пропахшую козами, перед этим, буквально за несколько минут, приехал какой-то парень с хитрыми лживыми глазами, которые он прятал за льстивыми фразами, он привёз вина, баранины, фруктов и зелени, и якобы послание от одного из полевых командиров. Радюгин не заметил лукавой рожи этого парня, просто не обратил внимания, а моя внимательность, привычка художника всматриваться в лица, возможно, спасла мне жизнь, потому что я исподволь следил за ним, поэтому видел, как он вынул длинный кинжал, который пытался спрятать в рукаве, и, когда он замахнулся, я сумел ударить его по руке и отклониться, развернувшись, и потому лезвие вошло мне в спину дважды, но неглубоко, не повредив ни лёгкие, ни сердце. Я оттолкнул его, чувствуя, как боль пропитывает меня, как кровь пропитывает свитер и футболку под ним. А в следующее мгновение мины нас и накрыли… дальше не помню до того момента, как увидел лицо этого… как его, чёрт… надо же, лицо помню в подробностях, а имя всё время забываю, вот глупость, он кровь мне свою дал, спас жизнь, а я имени не способен запомнить. 
       Я и правда, испугался. Я знал его лицо, оно и прежде казалось мне знакомым, особенно глаза, я только всё никак не могу вспомнить, откуда я знаю этот взгляд, но теперь я сразу вспомнил его, и испугался, что я в морге, и он вот-вот взрежет моё мёртвое тело. Только когда, я услышал его голос, пиканье монитора, почувствовал запах хлорки вокруг, и тупую боль во всём теле, я осознал, что я всё же жив.
       И он был неправ, что я не знаю, жива ли Таня, я знал, что она жива. Не был уверен и боялся в первые недели, что она всё же попалась под бомбу Вито, честно говоря, я ожидал, что они взорвут Танину машину, только чтобы она не могла уехать на ней, я был уверен, что она нужна ему живая, поэтому, когда услышал сообщения о гибели «супругов Лиргамир», не находил себе места от беспокойства. Только Борис не дал мне броситься назад в Москву.
        — Марк Борисович, если Татьяна Андреевна погибла, вы ничем не поможете, только сами пропадёте, подождать надо, выяснится, — сказал он, когда я метался по комнате в вонючей ростовской гостинице.
      Стиснув зубы, я ждал. Но как мне было узнать? Как мне было понять, та, кого хоронят на Ваганьковском рядом с моими родными, вместе с Глебом, которого назвали мной, Таня или нет? Несколько недель я не находил себе места, не зная, что придумать и как мне узнать, жива ли Таня, ведь я сам научил её стать невидимкой, чтобы никто и ничто не могли её отыскать. Я отвлекался только с Радюгиным и нашими с ним делами, мы отправились в Чечню, как он и хотел, а я теперь хотел, чтобы меня и правда, убили, если Тани нет, я не хочу даже мстить, это уже не имело смысла, потому что это не вернуло бы её мне.
       И почти до середины февраля я ничего не знал, пока не «заговорили» счета. Вот тогда я выдохнул с облегчением. Через многочисленных помощников Радюгина я узнал, где появилась Татьяна Маркова, но так, чтобы самого Радюгина это не касалось. Не скрою, я нарочно именно такую фамилию попросил вписать в её паспорт, не без иронии. Так что я знал, где она и на что тратит мои деньги, немалые, между прочим. Но мне было не жаль. Во-первых: благое дело, чего там, отреставрировать жемчужины деревянного зодчества, почётно, а не накладно, а во-вторых: для Тани мне ничего не жаль, тем более что мои доходы не иссякали, напротив, росли. И пока деньги со счетов уходили, я знал, что с Таней всё хорошо, я знал, где она.
       А вот когда вместо неё деньги стал снимать какой-то мужик, я забеспокоился. Спрашивается, как я узнал? У всех свой почерк, даже в том, как человек набирает номер счёта. У Тани была удивительная память на числа, она набирала цифры за две с половиной секунды, не сверяясь со шпаргалкой, а когда время набора удлинилось до десяти секунд, я и решил понаблюдать, что же произошло. Да-да, я установил таймер на все коды, я придумал сделать это давно, чтобы никто не мог взломать мои счета. Необходимо было не только набрать правильный код, на это надо потратить не более пятнадцати секунд, это время я отводил себе, потому что в отличие от Тани, запоминал цифры не так хорошо. Так что, когда таймер начал показывать десять-двенадцать секунд, я послал Бориса в Петрозаводск. Через две недели Борис привёз мне фотографии субъекта, который снимал в сберкассе деньги со счёта.
        — А сама Таня? — я оторвал взгляд от фото с красивым мужиком диковатой внешности, откуда и взялся такой, прям туземный вождь, куда там.
       Борис пожал плечами.
        — Я её не видел. Но в городишке том все всех знают, там всего тыщи три живёт человек, даже меньше… Там о ней слышали, сказали, уехала. И ещё… – он посмотрел на меня. – Она в положении.
       Надо сказать, это никак не подействовало на меня, я не мог себе этого вообразить, за почти десять лет брака ни разу речь о детях между нами не шла, потому что Таня детей иметь не способна. И то, что сейчас сказал Борис не дошло до моего сознания. А вот мужчина на фото был реален.
      Вот тогда я перекрыл счета. Я подумал, что Таня могла попасть в беду и её могут держать в заложниках из-за денег. А если и нет, имею я право ревновать и злиться, что она содержит любовников на мои деньги? Вот пусть он ей и заработает.
       При этом деньги, уже переведённые на строительство, я трогать не стал, хорошее дело, пусть работают.
       И всё же я волновался за неё. Ревновал, не без этого, и не без злорадства, и вообще… Но потом всё же попросил Радюгина узнать, где и как Маркова. Вот тогда я узнал, что Марковой больше нет, что возникла снова Таня Олейник. Больше того, что она родила сына тридцать первого августа. Тридцать первого августа… Господи, какая несправедливость, это сын Книжника. Я убил Книжника, я думал, навсегда избавился от него, а он… Если бы я хотя бы не деликатничал, а спал с ней после его смерти, я мог бы думать, что ребёнок мой, а теперь…
       А теперь я привыкал к этой мысли, что когда я, наконец, смогу вернуться, у нас будет сын. Пусть Книжника, получается, это мне расплата за мой грех, воспитывать его сына, но, так или иначе, ребёнок — это благословение, и, может быть, то, что Таня родила, то, что мне свыше послан шанс всё же стать отцом, это прощение за мои грехи?
      Так что я снова послал Бориса узнать, как Таня, открыть счета и сообщить ей об этом, не надо, чтобы она с ребёнком бедствовала. Борис уехал как раз накануне вот этого «прекрасного» события, которое и привело нас с Радюгиным в госпиталь, а остальных на тот свет. Но это, что касается моих душевных переживаний.
       А вот доктор этот всё же остался мне непонятен. Что-то было в нём… что-то не то, будто он или лжёт в чём-то, или вообще не тот, за кого выдаёт себя. А может быть, это чувство во мне было из-за того, что я знал его как судмедэксперта, а он оказался здесь, жизни спасает…
       Здесь. Да, Чечни, «земли» что называется, я избегал, как мог много лет, а теперь сам притащился сюда, на юг. Конечно, климат здесь был благословенный. Зимой, когда мы приехали, здесь дышалось совсем не так как у нас. Сырой и холодный московский воздух выходил из лёгких, заменяясь сладким и жирным местным, даже в середине зимы, напоённый живыми запахами земли, древесной коры, мхов на скалах, самих гор и их вековых ледников. А когда началась весна, от этих ароматов можно было сойти с ума, и один только Бог знает, как мне не хватало Тани в эти дни и в эти ночи. Ибо мои ночи были одиноки.
       Радюгин как-то даже спросил меня об этом.
        — Марк Борисович, мы третий месяц как из Москвы уехали, я понимаю, вы горюете о вашей жене, но… как мужчина мужчину вас не понимаю.
      Я недоумённо уставился на него. И он пояснил:
        — Ну вы… как вы без женщин обходитесь? Или…
        — Что? Вы хотите уточнить, не снимаю ли тут мальчиков тайком? Ответ — нет, не снимаю. А что касается секса, как нормальной потребности, эта потребность у меня снижена от природы. Считайте, что моей сублимацией является дело. Энергию, которую вы тратите на фрикции, я перевожу в энергию мозговую.
       Он помолчал, кивая. А потом, словно решившись, заговорил:
        — Ну что ж, дел у нас с вами, и впрямь, по горло. Вот, какое у меня поручение…
       И рассказал, что есть предложение с самого верхнего верха о переговорах.
       Я посмотрел ему в глаза.
        — Вы имеете в виду… — я поднял глаза горе, намекая на самую, что ни на есть верхушку власти, как говорится, её пик.
         — Именно. Мы знакомы с ним давно, он… ну словом, ему нужны верные делу люди.
      Я долго смотрел на Радюгина.
        — Как же он пришёл наверх без верных людей?
        — Те, кто ведёт ребёнка за руку, не всегда знают, что ведут Моцарта. Те, кто сейчас, даже не предполагают силы, заключённой в этом человеке. Я знаю его с юности, он особенный. Цельный. Вот, как вы.
       Я засмеялся.
        — Ну… Николай Иваныч, если вы так же разбираетесь в нём как во мне, то вы ошибаетесь, я вовсе не такой цельный человек, во мне много трещин, сквозь которые сыплется нехороший песок.
       — И в алмазах бывают дефекты, от этого они иногда становятся только ценнее. И даже крепче. 
      Я покачал головой. Он очень ошибался на мой счёт. Но спорить и говорить, что я такое, сейчас было ни к чему, мы не на исповеди, и он не священник, не отпустит мне грехи.
      Через несколько недель я встретился с тем, о ком говорил Радюгин. Это было уже после выборов, и этот небольшой, неторопливый, и абсолютно лишённый фальши человек понравился мне с первого взгляда. На первый взгляд невзрачная северная внешность оказалась обманчива, что я сразу отметил своим цепким взглядом. Мне показалось, в его присутствии даже лампы светили ярче, потому что ему незачем было скрываться в их неверном свете. Мы встретились в одной из затрапезных гостиниц здесь же, на юге, в Нальчике. Он умел передвигаться тайно, никем не замеченный, быстрый как тень. Учили ли его этому на прежнем месте работы или это было в его природе, но здесь, в «чудесном» люксе со старой полированной мебелью, он был куда более настоящим, чем вся эта обстановка, даже чем сам город. Он был как природа, которая начиналась за городом, живой, настоящий и неподдельный.
        — Здравствуйте, Марк Борисович, — улыбнулся он, протянув мне неожиданно большую руку с широкой и толстенькой ладонью. Она оказалась приятно горячей и крепкой. Он не смущался и не ломался передо мной, разглядывал меня, чуть сощурив светлые глаза. — Рад познакомится.
        — Я тоже рад. И, признаться, удивлён, — сказал я.
       Он пригласил сесть. И сам сел в кресло возле обшарпанного журнального столика.
        — Не надо удивляться. Власть не может быть сосредоточена в одних руках, да так и не бывает, даже если кому-то кажется, что он живёт при абсолютизме. Всегда есть те, кто влияет, пугает и тому подобное. Хотите выпить?
        — Нет, я не пью, — сказал я, не смущаясь, думаю, он знает обо мне всё, по этому человеку видно, как он готовиться к любому шагу, как просчитывает каждое движение, каждое слово. — Я алкоголик. И наркоман, так что нет, никаких допингов.
        — Значит, вы как никто знаете, как ценна ясность мысли, — улыбнулся он, кивая, конечно, всё знает обо мне и не без подробностей, он не стал бы говорить с тёмной лошадкой, он не ставит на тех, кто не ясен. — Я тоже не пью. Но я скорее спортсмен.
        — Поздравляю. Я тоже в детстве был довольно спортивным, чем я только не занимался: теннис, плавание, даже танцы. И шахматы обязательно. И всё, между прочим, с хорошими результатами. Я даже был кандидатом в мастера спорта. В юности, когда со мной случилось одно несчастье, это было единственным способом не думать постоянно о самоубийстве.
       Он долго смотрел на меня.
        — А что по-настоящему не дало вам покончить с собой? — спросил он, продолжая смотреть на меня.
        — Смерть моих близких друзей от передозировки, — сказал я. — Глядя на них в гробах, я вдруг понял, что смерть реальна. Мои собственные передозировки и комы и прочие «прелести» наркоманской жизни не действовали на меня. А глядя на них, семнадцатилетних покойников, я страстно захотел жить. И вот… живу.   
         Он покачал головой, постукал ногтями-топориками по потёртому подлокотнику.
        — Я слышал, что вы необычный человек.
        Я отмахнулся:
        — Как раз обычный. К счастью такие мерзкие истории, как со мной, необычны, так что… а так, я обыкновенен, как советская школьная форма.
        — Теперь форму отменили, а жаль, вы не находите?
        — Не знаю, — сказал я, который два последних класса проходил в джинсах, несмотря на то, что мне регулярно врезали за это, но я не слушался, зная, что кроме словесных порицаний ничего мне не будет.
        — И я не знаю, — сказал он и снова долго смотрел мне в глаза светлыми серыми глазами, в которых можно было читать, если знаешь азбуку, я чувствовал, что она мне доступна, надо только дать себе труда изучить. — Я вот зачем позвал вас, Марк Борисович. Николай Иваныч рассказал мне, что и сколько всего вы уже успели сделать, и это неоценимо. Я не буду вас спрашивать, зачем вам это, высокопарности не терплю, а без лишнего пафоса вам сложно будет ответить. Мне кажется, я понимаю. Потому что я сам хочу того же, просто счастья и благоденствия для всех.
        — А так бывает?
        — Если даже и не бывает, никто не запрещает нам об этом мечтать, не так ли?
       — Да. А я думал, я один такой идиот, — усмехнулся я.  — Впрочем, словами я себе этого не говорил. Просто… противно было и невыносимо то, что…
       Он закивал, а в глазах появились сверкающие искорки.
       — Мне нужна ваша помощь. Вы готовы? Не для укрепления власти, не для того, чтобы стать самым сильным из сильных, я просто хочу, чтобы прекратилось то, что началось… что началось не при нас и не нами. Мы на краю, я хочу оттащить нас всех от пропасти и покатить на гору. Как жук-скарабей.
        — В Египетской мифологии это символ вечной жизни.
        — Наша страна вечна. Как Добро.
        — А многие считают, что мы — Зло.
       Он засмеялся.
        — Это от Лукавого.
       Мне понравился его смех, то, как человек смеётся, многое говорит о нём, этот человек смеялся весело и открыто всем телом, щуря светлые глаза.
       Вот так мои несметные богатства, деньги, бесчисленные связи, я не говорю о личных качествах, таких как прозорливость, изворотливый ум и редкая проницательность, без ложной скромности, начали служить не только приумножению моего богатства, моему развлечению и удовлетворению амбиций неограниченной власти, которой я в действительности обладал, но и моей стране. Что ещё больше удовлетворяло моё непомерное тщеславие.
       И теперь, когда я был вынужден сам спуститься «на землю», что называется, всё в моём представлении о происходящем несколько изменилось, кроме логических схем и умственных построений появились выпуклые картинки, снабжённые не только цветом хаки, чёрным, зелёным и цветом крови, но и звуками голосов, неизменного мата, солёных шуток и своеобразного мрачного юмора, а ещё запахами вспоротой взрывами и политой кровью земли, дыма и пороха, смердением разлагающейся плоти и немытых мужских тел, последнее было особенно невыносимо, тем более, если смердеть начинало моё собственное тело…
       Мы с Радюгиным всё время перемещались из Чечни назад в Нальчик, Пятигорск, Ростов, Владикавказ и другие прекрасные южные города, и снова в Чечню. Когда взяли Грозный, мы въехали туда за колонной наших военных, от города почти ничего не осталось, сровненные с чёрной дымящейся землёй руины, где уже невозможно определить даже улиц, единичные уцелевшие здания. Я не был в Грозном до войны, не видел, каким город был прежде, но это зрелище произвело на меня потрясающее в своём ужасе впечатление. Я впервые видел не просто разбитые дороги и взорванные машины, трупы и воронки от взрывов, сожженные дома и разрушенные деревни, я видел город, который стоял некогда, гордо выпрямив выю перед великими вечными горами, теперь лежал с отрубленной головой. Это было ужасно, я не люблю разрушений, мне неприятны руины даже древние, но там уже не пахнет смертью, как здесь, там пахнет всего лишь пылью и тленом времени, там смерть оставила отпечаток и ушла. А здесь… здесь — да. Не выдержав, я сказал об этом Радюгину.
        — Н-да… — он посмотрел на меня. — Но… всё можно отстроить. Сталинград отстроили.
       Я посмотрел на него.
        — Отстроили… это всё, конечно, отстроят, но знаете, Николай Иванович, в течение моей сознательной, даже взрослой жизни, года эдак, с 90-го, нет, даже раньше… ещё раньше всё начало рассыпаться. Я постоянно вижу разруху. Еще до распада страны, уже начало рушиться. Я всё время вижу руины. И дело даже не в Чернобыле или Спитаке, хотя это очень яркие символы, будто начало, первые камни будущей лавины. А потом я всё время видел это: развалины каких-то зданий, дорог, колхозов, ферм, детских садов, которые стали никому не нужны, потому что туда некого стало водить, санаториев… Но главное не это… Сказать вам, как я заработал первый миллион? — я посмотрел ему в глаза. — Вам станет страшно, потому что, оказалось, что просто быть в нужном месте в нужное время, просто обладая информацией, просто натягивая струны там, не, где звенит, а где только ещё может начать звенеть, можно превращать энергию отношений и возможностей в реальные деньги. Я использовал всё. Да, я оказался в нужном месте просто потому, что мои родственные связи позволили мне это. Для понимания: я не разграблял, как другие. Ничего материального, ни одного кусочка из здания нашей страны, но я только стоял рядом и под скрежет и грохот разрушения, подхватывая осколки, связывая, соединяя, где мог, создавал свою империю, которая состоит из людей и их отношений. Ничто не стоит так дорого, как информация. 
       Он долго смотрел на меня, мы мало и редко говорили с ним не по делу, собственно говоря, это был только второй раз. Мы с ним не были друзьями, мы делали общее дело, объединённые этим и ничем другим. И всё же иногда мы пускались в разговоры, как вот в этот раз. Но я не любил этого, я не был, что называется, в своей тарелке ни в этой обстановке, ни в обществе всех этих бруталов, настоящих мачо, как сейчас стало модно говорить. Ни образа их жизни, мыслей, способ даже мыслить, были мне не близки. Я восхищался ими. Потому что я не был способен ни на такую храбрость, даже иногда безрассудство, ни на такой способ мыслить, как у них, вообще способность взаимодействовать и воевать, это какое-то особенное качество, которым я не обладал. Я привык работать один, советуясь с Таней только для того, чтобы получить свежий взгляд на уже несколько раз продуманные вещи, но и ещё раз повторить, что помогает уложить в собственной голове то, что я уже, кажется, обдумал. И то, что она женщина делало эти обсуждения и её слова и советы особенно ценными, ведь её способ мышления тоже принципиально отличался от моего, и открывало мне новые и неожиданные грани и оттенки моих размышлений и решений.
       Но обсуждать что-то, предложив задачу и ждать, что кто-то выдаст решение, я не привык. Я не привык к коллективному творчеству, я одиночка, всегда был и остаюсь, поэтому я выпадал из мира, я это чувствовал, тяготясь, и всегда чувствовали окружающие и не принимали меня, считая высокомерным мажором, а может, кем-то и похуже, я не вдавался, это обычное дело, меня всегда недолюбливали, было за что, я к этому привык.
       У меня никогда не было команды, чтобы вести мои дела, команда мне не была нужна, больше того, успех моей тайной империи и был таким безусловным именно потому, что я работал исключительно один. Всё зависело от меня, от того, как я всё просчитаю, как и с кем переговорю. И те, кто выполнял мои поручения в разных концах света и страны, даже не подозревали на кого и почему они работают и что именно делают, как маленькие звенья в бесконечных цепочках договоров и взаиморасчетов. Да, мне не была нужна команда в таком понимании, как это было необходимо здесь, на войне.
       Только наша группа в училище приняла меня, но я отлично отдавал себе отчёт, что это произошло благодаря Тане, я раскрылся ей, и она открыла меня остальным. И друга в лице Боги Курилова, который хоть и ненавидел меня, но и любил, я получил только потому, что Таня встала рядом со мной. Она приняла меня таким, какой я был тогда во всём, не отшатнулась, сморщив носик, не посчитала низким уродом, приняла мою дружбу-любовь сразу. И на моих условиях, между прочим, принимая меня за друга, впрочем, и я так считал до момента, пока она не разбудила во мне мужчину…
      А здесь у меня не было такого клея, который связывал меня с остальным миром. И я тяготился тем, что вынужден так близко оставаться со всеми этими людьми. Наверное, мне пора подумать о том, чтобы вернуть мою прежнюю жизнь, потому что мне нечем приклеиваться к этому миру и к людям, пока в ней нет живой крови, я должен наполниться ею снова. А этой кровью была Таня.
       Но чтобы вернуться, я должен разработать план уничтожения Вито. Я мог бы сто раз убить его. Но мне мало было просто его убить. Потому что это даже не Никитский. Того я убил, выдержав паузу почти в год. Сейчас тоже скоро минет год, а я ещё ничего не сделал. Ничего не сделал, чтобы отомстить за мою жену. Ну и за Глеба. Вито слишком хорошо живёт этот год, он считает, что стёр нас с лица земли и живёт в своё удовольствие, даже не вспоминая о том, что позволил себе сделать.
       Я думал несколько дней, постепенно выздоравливая в этой разбитой войной больнице, где остались ещё старые таблички на дверях вроде «педиатр», «невролог» или «дерматолог». Слабость владела мной, мне всё время вливали какие-то препараты, и даже кровь ещё два раза, привезли со станции переливания. Этот доктор, с которым я познакомился в морге когда-то ещё заходил пару раз во время перевязок, осмотреть раны. Я выздоравливал достаточно быстро благодаря ему, кто бы мог подумать.
       — Николай Иваныч, — сказал я как-то Радюгину за день или два до того, как мне сняли швы и сказали, что мне не стоит совершать слишком резких движений, напрягаться и переутомляться. «По-хорошему вам надо отправиться на отдых. Как раньше в санаторий по профсоюзной путёвке», — сказал мне доктор. Вот примерно это я и намеревался сделать, когда заговорил с Радюгиным сегодня. — Мне нужна ваша помощь. Я хочу вернуться. Дождусь возвращения Бориса и…
        — Вы уверены, что он вернётся? — спросил Радюгин, посмотрев на меня.
        — Безусловно. У вас появились мысли, что этого не будет?
        — А что, если это он навёл на нас и мины, и того с ножом?
       Я долго смотрел на него, думая, что у меня, конечно, очень мало друзей, у меня мало людей, кто мне близок, но зато я уверен в каждом из них, я знаю каждый их атом и знаю всё, что они могут, что они думают, что сделают. А других рядом со мной никогда не было.
        — Нет, Николай Иваныч, Борис сейчас в Петербурге, он ищет следы моей жены. И едва выяснит, что и, как с ней, где она, выяснит всё о Тане, он вернётся. А вас я прошу узнать всё, что возможно о Викторе Викторовиче Викторове, или как он себя называет – Вито. Всё, до самых мелких деталей.
        — Погодите, Марк Борисыч, вы хотите сказать, что ваша жена… что Татьяна жива?
       Я посмотрел ему в глаза.
        — Я скажу вам больше, Николай Иваныч, Таня родила мне сына за эти прошедшие месяцы. Так что я знал, почему прятал её и прятался сам. Если Вито не оставил безумной идеи клонировать её, то, чтобы вернуться, мне нужно нейтрализовать его.
       Радюгин отступил на шаг и сел на стоящие здесь у стен стулья, старый стул закряхтел под ним.
        — Не понимаю… я ничего не понимаю, Марк… ты… ты сам случайно спасся, ладно, я понимаю, произошла, как говориться непредсказуемая ошибка исполнителя покушения. Но как могло то же произойти с твоей женой? — в минуты волнения он всегда переходил на «ты». — Или ты подстроил всё нарочно?
      Я покачал головой.
       — Нет, я и не думал, что на неё может быть покушение такого рода. Таню убили бы после того, как… впрочем, я не стану произносить, что сказал мне Вито, — сказал я, содрогаясь, я не мог вспоминать этого. — Что он мне обещал сделать с ней, прежде чем он убил бы её… Он настолько больной от безнаказанности человек, что это трудно представить... 
        — Ты хочешь его убить? – да, мы с ним всё время переходи с «вы» на «ты», то сближаясь, то отдаляясь.
        — Я ещё не решил. Но ты должен помочь мне вернуться. Собери всю информацию о нём, о Вито, до самых мелких и незначительных деталей, чтобы я мог разработать план действий. Прошу, помоги мне.
      Радюгин покачал головой, выдыхая. Он опустил голову, обхватив её с двух сторон.
        — А здесь? Вот эта наша работа? Ты что, хочешь всё бросить?
        — Когда это я бросал что-либо в середине пути? Да и не предполагалось такого в принципе. Ты же помнишь, что это я когда-то нашёл тебя, а не ты меня.
Глава 21. Искомые
       Спала ли я в ту ночь, на которую Паласёлов отпустил меня? Странно было бы спать, учитывая все обстоятельства, но я спала. Да, я заснула сразу же, как только пришла в нашу с Маратом ужасную комнату. Я села на кровать, помню только, что я подумала, до чего я устала, а следующим было уже пробуждение, когда занимался поздний осенний рассвет. Наверное, это было что-то нервное, что я так отключилось. Слишком много волнений и потрясений пришлось испытать моим несчастным нервам в последние месяцы, начиная от приезда Валеры и до сегодняшнего дня.
      Проснувшись и чувствуя себя при этом очень спокойно и, главное, с ясным умом, я лежала в постели и размышляла о том, что происходит в моей жизни и как мне быть…
     …Размышляла она… Я бы её убил, четное слово. Но сначала я бы с ней переспал. Потом убил. Жаль, что нельзя убить несколько раз. Много раз. Так она меня злила, когда нагло закинув лодыжку на колено в своих старых джинсах из какого-то секонд-хенда и потряхивая этой самой ногой в гриндерсе, сказала мне:
        — Ну чего смотришь? Не ждал, что я не сбегу? Догонять понравилось, прямо как казаки-разбойники, да? — и ухмыльнулась вкривь и засунула в рот пластинки «Дирола».
       Конечно, она прочитала мои мысли. Да, я отправил её домой, чтобы нанюхалась вони этой мерзкой коммуналки и подумала, не лучше ли быть покорной девочкой. Конечно, мои люди смотрели за домом скрытно, потому что снова догонять мне уже не хотелось. Не потому что надоела игра, не в этом дело, но мне было чем заняться помимо беготни за строптивыми девочками.
       Но самое возмутительное было даже не то, что она сейчас так не похожа на саму себя, блистательную Таню Олейник, клипы и другие съёмки которой услужливо показал мне в интернете её прекрасный РОман, а то, что она отлично угадывала все мои мысли и желания, и легко манипулировала, даже играла ими. Причём играла небрежно, потому что ей на фиг не нужна эта игра, не интересна и скучна, я навязал ей ее, и она подчиняется всего лишь силе. Но это пока.
        — Нет, побегала и будет, — сказал я. — Чего надумала?
        — А чего тут думать? — нахально чавкая, сказала она. — Ясно, что я не могу позволить убить ребят. Отпусти их.
       Шутит, что ли?
        — Я не могу. Я их отпущу, а ты смоешься, — сказал я, стараясь не смотреть на неё, чем ближе вожделенный момент, тем сложнее удержать себя в руках и не схватить её сейчас же и не разложить прямо здесь при всех, а в комнате были ещё Гоги, Фомка и, конечно, Шлемофон.
        А что?.. Показать, что не она владеет мной, едва ли не всеми моими мыслями, пока я завоёвывал власть повсюду, движимый мыслью о ней. Она была как локомотив моего поезда, или как топливо в нём, но об этом знал только я, для всех я был сильный и неудержимый лидер, который привёл их к вершине в Карелии и вскоре приведу и сюда. Здесь мы пока «на гастролях», позволенных местными авторитетами, но не за горами тот день, когда они расступятся, и мы встанем вначале наравне, а после и зачистим тех, кто не подчинится.
       Получилось в Петрозаводске, получится и здесь, работающие схемы, работают везде. Вначале мы проводили тщательную разведку, вызнавая, кто и где и чем именно занимается, кто под кем ходит, и как разделены сферы влияния, а потом предлагали свою помощь по мелочи, внедряя своих людей. И устраняя их людей. Но здесь важнейшим была дисциплина и беспрекословное подчинение, жёсткое пресечение предательства, даже подозрение в игре на два фронта каралось смертью, и все были повязаны смертью, это знали все и старались доказывать свою преданность. И рядом со мной не было равных, мои ближние боевики не были мне друзьями, они были над остальными, но подо мной. И никто не мог позволить себе критики или недовольства, потому что это пресекалось на корню. Любой совет или идею позволено было высказать исключительно тет-а-тет, только в этом случае не было риска для советчика быть пристреленным тут же.
      Я закрутил гайки летом, после того как нас позорно в Шьотярвской библиотеке перехитрили и побили егерь и Таня. Пришлось доказывать, что я не дурачок-неудачник, неспособный подчинить какую-то девчонку, а лидер, способный подчинить всё и всех. Вот потому я и стал самой жёсткой версией себя. Надо сказать, злость очень проясняет ум и наливает сил не только в мускулы.
      Воцарившись в Петрозаводске, я наладил жёсткую иерархию до самого последнего уличного дилера. Кстати, очень тесное сотрудничество с милицейскими отлично укрепило мою структуру. Ничто в республике не проходило без моего ведома, все мелкие проступки. Мерзкие преступления вроде изнасилований или идиотского воровства проводов ради металлолома, благодаря разветвлённой сети, которой я покрыл город и всю республику, тут же доводились до правоохранителей, у них раскрываемость была на высоте, премии и награды, звёзды на погоны, хвалебные публикации в прессе, за это они не входили на нашу территорию. Так что на мелком бытовом уровне порядку стало только больше. Мы делали красивую картинку для них, они открыли поле деятельности для нас, так что в захвате предприятий и расстановке всюду, включая органы власти, своих людей, никто нам не мешал, напротив, помогали. И это только начиналось. Удивительно быстро мне удалось построить башню моего могущества, но это потому, что реальность, которую я предложил, была выгодна и удобна всем. По крайней мере, кто вставал на мою сторону.
       Я не стал, конечно, трогать Шьотярвовскую церковь, и не потому, что я боялся наших мужиков, смешно, но гадить в собственном доме глупо, особенно, если та, кого надо было этим испугать, всё равно не увидела бы этого. Мы приехали к церкви, и я вышел из машины, приказав остальным не шевелиться. Как я и ожидал, мне крикнул Гегал откуда-то из укрытия, должно быть:
        — Ни шагу, Макс, или мы стреляем. От твоих отморозков не останется и фарша, утопим в болотах вместе с машинами!
       Я улыбнулся, раскрыл куртку, показав, что безоружен.
        — Я не биться приехал, Егор, — сказал я, я знал, что моему зятю это имя нравится больше, как бы меня самого это не бесило. — Я приехал сказать, чтобы вы расходились, я не причиню вреда никому и ничему в Шьотярве.
      Как я и ожидал, через несколько минут ко мне вышел Гегал и ещё пара мужиков, которых я тоже знал с детства, как и всех в моём родном городе. Я открыто смотрел им в глаза, они же продолжали держать наготове свои ружья, опасаясь моего нападения, очевидно. Я дождался, пока Гегал подойдёт ближе.
       И я сказал ему:
        — Идите по домам, ничего не будет, у меня нет ни малейшего желания портить то, что мы не могли сами восстановить, и что теперь послужит славе и чести нашего города.
      Гегал выпрямился, немного расправив плечи, и сказал, немного прищурив глаза:
        — Велеречия тебе, вроде, и не к лицу.
       Я усмехнулся:
        — Ну, дорогой зять, что кому к лицу, мы с тобой сейчас выяснять не будем, ведь так? Тебе вот рога не к лицу, я ведь не обсуждаю это.
       Он не смутился, молодец, хотя мужики за его спиной поёжились, переглянувшись.
        — Дак у меня рогов и нет.
       Я кивнул, усмехаясь.
        — Ну, так… И хорошо, правда? — я снова смотрел ему в глаза, пусть он и уверен в Мартинке до конца, но маленького червячка я в него запустил, они легко заводятся в каждой любящей душе, это я отлично вижу вокруг, и это была моя маленькая месть зятю и за то, что он вообще посмел коснуться моей сестры, но с этим ничего было не поделать, замуж-то ей всё же надо было выйти, хотя я предпочёл бы, чтобы она навсегда осталась в жизнерадостных девушках, но это нормально для брата… Но, особенно, это месть за его бунт против меня, как он мог пойти против шурина из-за какой-то приезжей швали?! — Егор, ничего я жечь не стану, расходитесь, чего ради вы здесь? Эти уехали, они чужие, им плевать. Таня ваша поигралась в благотворительницы и свалила, кто теперь реставрацию продолжит?
        — Разберёмся, — сказал Гегал, опуская ружьё, вот непуганые всё же: тут бы я и пулю ему, будь у меня такая цель. Повезло тебе, Гегал, что ты мне не враг в действительности.
        — Успокойся и успокой ребят, мы уезжаем, тут у нас дел больше нет.
       Гегал продолжительным взглядом светло-зеленых глаз сканировал меня, но пришёл, очевидно, к выводу, что я прав, и дал знак своим.
        — Но пару человек я тут всё же оставлю, на случай, если ты отмороженный мудак, — сказал Гегал.
       Я пожал плечами, думая про себя, что я куда более отмороженный, чем он может себе представить, но не в том смысле, о котором говорил.
        — Воля ваша. Не знаешь, с кем Таня уехала? — спросил я на всякий случай.
        Гегал усмехнулся, закидывая ружьё на плечо.
        — Ну с кем, с этим, вероятно, своим полюбовником. С кем приехала, с тем и уехала.
       Я только покивал и на этом мы распрощались, не пожимая друг другу рук. Пожмём в другой раз, успеется…
       На том мы и уехали в Петрозаводск заняться своими делами, параллельно поджидая новостей здесь. Агенты разведки нужны везде и в бизнесе, и в таких делах как охота за непокорными девицами.
       И вот она, эта самая вожделенная добыча передо мной, уже не беременная, что в известной степени развязывает мне руки, хотя жаль, что ребёнка поблизости не наблюдается, лучшего фактора шантажа и придумать нельзя. С другой стороны, пугать женщину таким манером — это уже за гранью, а мне не хотелось переходить её. И не потому, что я не считал это нормальным, плевать мне на нормальность, для моих целей любую нормальность я готов изменить, надо было бы, я бы приставил дуло к затылку младенца, не выстрелил бы, конечно, но приставил, но вот в глазах моих пацанов, я не должен быть способным на такое. Я должен быть безупречен для них, чтобы держать их стальной рукой, сталь должна быть чистой.
       А она посмеивается, даже не глядя на меня, едва скользнув взглядом, лохматая с ночи, с отпечатком подушки на щеке, жуёт жвачку и подрагивает ногой. Как наглый подросток, ни капли уважения. И говорит пренебрежительно:
        — Да не смоюсь. Отпусти.
       Я встал напротив, разглядывая её довольно бесцеремонно, лицо не видело косметики уже, наверное, несколько месяцев, на руках следы краски, какой там маникюр, тощая, никакой наливной аппетитности, как была у Фродьки. Вот, кажется, что в ней? А я оторвать взгляд не могу ни от этой белой кожи, с тонкими голубыми прожилками вен на запястьях, на веках, от этих синих глаз, таких больших, что казалось, веки разрезаны до висков, от тёмных ресниц и бровей, которые кажутся почти чёрными от контраста с кожей и волосами, от губ… Господи… есть же счастливцы, кто знает их вкус. И их немало, какого чёрта она ломается передо мной? И какого чёрта я всё ещё это терплю? А я хочу терпеть, это будоражит, возбуждает меня как ничто…
        — Нет, — сказал я. — Я не так глуп, как ты думаешь.
        Она подняла на меня свои умопомрачительные глаза, перестав трясти ногой, даже опустила её и поставила на некотором расстоянии, получилось, что я стою между её колен, пусть и на расстоянии полутора метров, но всё же.
        — Никогда не считала бандитов глупцами, — медленно сказала она. — И именно поэтому, давай поговорим? Ты же человек слова? И я человек слова, я сказала, что не убегу, и не убегу, но отпусти их. Ты хочешь меня, давай обсудим, но причём здесь все остальные?.. Хотя бы даже вот эти?
       И она кивнула на парней в комнате.
       Я обернулся на них, потом снова посмотрел на неё.
        — Здесь я решаю, — сказал я.
        — Ну конечно ты. Но с девчонками же ты встречаешься наедине, а не все вместе. По крайней мере, я надеюсь, что у вас принято как у нормальных людей, — она смотрела на меня уже, кажется, без издёвки, но мне всё равно слышалась насмешка. Да она вся излучает насмешку, такая вся её суть…
      И именно поэтому я кивнул парням, чтобы вышли. Они вымелись, а я подошёл к столику с десертами и фруктами и, взяв в руки большое блюдо с виноградом и персиками, поставил его на столик перед Таней.   
        — О, спасибо, а то я не завтракала, — кивнула Таня. — Хорошо, что твои красавцы хоть зубы почистить дали.
      Я сел в кресло напротив и смотрел на неё, ожидая, что она скажет. А она наклонилась, взяла виноградинку и снова посмотрела на меня.
        — Ну что скажешь, Макс?
        — Я? Я ждал от тебя предложений.
        — Я сделала тебе предложение вчера, — сказала она и посмотрела на меня, засунув винную ягодку в рот.
        — Ты же понимаешь, что я не могу его принять. В чём мой интерес? Интерес должен быть взаимный.
        — Само собой. Тебе нужна была победа надо мной, ты гнался за ней несколько месяцев, и ты одержишь её, уже одержал, нашёл же меня. Отпусти ребят.
       Я засмеялся.
        — Ох, и странная ты, почему ты просишь за них? Они оба ублюдки. Сопляк предал тебя, а ты так за него переживаешь, он рассказал мне, кто ты, он о тебе давно догадался, но молчал, наверное, ждал момента предать или шантажировать, чтобы получить то же, чего хочу я, ну, или денег, что представляется ещё более вероятным. А второй? Тоже мразь. Почему ты жалеешь их? Потому что спала с ними? Бабы такие глупые…
       Она промолчала, очевидно, ожидая моего слова.
        — Ладно, Таня. Я отпущу РОмана, хотя, по-моему, его было бы лучше кончить, он не стоит твоего сочувствия. Ну а… Бадмаев в тюрьме, он преступник.
       Она побледнела и выронила очередную виноградинку, стало так тихо, что мне показалось, что я услышал, как эта самая виноградина упала на ковёр. Наконец-то хотя бы что-то проняло Таню Олейник.
        — Нет… Макс… нельзя так… он не виновен.
        — Он убийца, Таня, не будь ты… идиоткой, сладким местом думаешь, а ты хоть на мгновение об этом месте забудь…
        — Да ты сам забудь! — воскликнула она, подаваясь вперёд. — Только между ног и смотришь мне! Я тебе говорю, не убивал он.
        — Да мне всё равно, убийца он или нет, — рассмеялся я, откидываясь в кресле, если она вышла из себя, значит, инициатива перемещается на мою сторону.
       Таня выдохнула и тоже откинулась на спинку. Она молчала долго, отвернувшись, потом поднялась, походила по комнате, я терпеливо ждал.
        — Ты должен сделать так, чтобы его отпустили. Или, чтобы он сбежал.
        — Таня, да ты что?! — расхохотался я. — Его искали десять лет, наконец, поймали, я удивляюсь, что газеты ещё молчат и телевидение, но это менты, конечно, пока не слили… а так сенсация будет, помяни моё слово, такого упыря поймали. Как же можно устроить его побег, ты смеёшься? Им сейчас звездопад на погоны такой начнётся, что никакие взятки не заинтересуют.
       Она подошла к столику с напитками, над которым так потешалась вчера и налила в стакан водки или джина, я не понял, бесцветное что-то, глотнула и сморщилась.
        — Ох… как вы это пьёте, ацетон… какой-то… — задушено проговорила она, сморщившись, и прижимая кулачок к губам.
      А потом, помолчав, очевидно, переводя дух, сказала, повернув голову ко мне.
        — Тогда… устрой мне свидание с ним. Только нормальное свидание, наедине, в отдельной комнате, я должна увидеть его, должна с ним поговорить. Ты слышишь? — она повернулась ко мне.
        — Я слышу, не глухой, — сказал я, размышляя, как мне поступить.
        — Ну и?
        — Трахнешься со мной прямо сейчас, я всё сделаю.
        — Дуру нашёл. Нет, Макс, выполни, тогда поговорим.
        Я поднялся и подошёл к ней, она обернулась, не желая стоять спиной ко мне.
        — Ты знаешь, что я могу с тобой сделать?!
        Она выпрямилась и сразу стала почти одного роста со мной, глаза сверкнули, чернея.
        — Макс, ты меня не пугай, — тихо проговорила она, дрогнув ноздрями. — От этого я только злюсь и от злости становлюсь вовсе несговорчивой. Выполнишь мою просьбу, будем трахаться.
       От этого слова у меня тут же встал, и бросило в жар, как я сдержался и не схватил её тут же, я не понимаю, но я большой мальчик и умею владеть собой…
       Однако задачку она мне поставила непростую. Я «подарил» Бадмаева милицейским, в обмен на договор о содействии во всех моих делах. Это был не такой простой разговор, надо сказать. Не так-то просто «гастролёрам» даже встретиться с милицейским начальством, пришлось подключать начальство карельское. Но, наконец, сам начальник ГУВД Петербурга согласился уделить нам несколько минут во время своего обеденного перерыва.
       Я не торопился, и, начав издалека, сказал, чего я хотел бы в обмен на очень и очень интересную информацию для него, которая повлечёт или очередное звание или перевод в Москву, в Главное Управление МВД, или министерство, или там какой-нибудь орден, я не знаю, о чём именно он мечтал, но то, что для всей питерской милиции это будет замечательный подарок, я не сомневался. Поначалу он с насмешкой и нетерпением слушал меня, уверен, если бы не рекомендация карельского главы, он вообще не дослушал бы. Но, когда я подвёл к тому, что знаю местонахождение особо опасного преступника, объявленного в розыск ещё при Советском союзе, когда назвал ему фамилию Бадмаева, он не поверил мне.
        — Слушайте, как вас там…
        — Паласёлов Макс, рекомендую запомнить, — сказал я, приосанившись.
       Он хмыкнул пренебрежительно.
        — Если бы это было возможно, я заключил бы с вами договор. Но… вы, молодой человек, или во власти заблуждения, или… фантазии. Полагаю, Бадмаев давно умер, иначе его уже сто раз обнаружили бы. Так что… ничем не могу быть полезен. Я и говорю с вами только потому…
        — Ну конечно, я понимаю, что если бы не рекомендация Сан Саныча, я никогда и лица бы вашего не увидел, — улыбнулся я, перебивая его. — Но…
       Я достал фотографию Преображенского, то есть, Бадмаева, которую мы сделали с их свадебной фотки с Жанной, и положил перед генералом.
        — Что… кто это? — едва не поперхнулся он от моей наглости.
        — Это он, Марат Бадмаев. Возьмите фото и сравните с теми, что в деле. И позвоните, — я положил визитку перед ним.
       Он позвонил через несколько часов и встретился со мной в том же ресторане, в том же отдельном кабинете, что и днём. Подробности второго разговора уже не важны, суть, думаю, понятна, через день, когда мы взяли Таню, арестовали Бадмаева.
       И вот теперь мне нужно было добиться свидания для неё. Я добился. Здесь не было необходимости в участии генерала, заплатили триста зелёных начальнику смены в Крестах, он всё и устроил. А в ожидании этого свидания чёртова Таня вымотала меня хождением по самым дорогим магазинам, потому что, как она сказала, подружке карельского предводителя, а перспективе и питерского авторитета, не пристало ходить в джинсах из секонд-хенда.
        — Питерского? Это ты… забегаешь вперёд. Встать вровень со здешними…
       Она посмотрела на меня и хмыкнула, дёрнув плечом:
       — Если ты не хочешь проиграть, ещё только подходя к полю, не думай о том, чтобы тебе позволили пару раз ударить по мячу, думай о том, как ты разгромишь всех и возьмёшь кубок, иначе лучше вовсе не вступать игру, а развернуться и уйти.
        Я смотрел на неё, и думал, а ведь такого совета мне никто больше не посмел бы дать, и не потому, что боялись, я готов был слышать толковые слова с глазу на глаз, молчали, потому что ничего и не могли сказать. А Таня… Таня умная… и смелая, сильная. А я ещё не мог понять, почему она так действует на меня, думал, только красотой, но этого было бы мало, этого так мало, что не стоит говорить, я сразу почувствовал в ней то, что отчётливо осознал сейчас — она может стать моим лучшим советником.
       Магазины, наряды себе, новую одежду мне, потому что «ходить в этом ужасе уважающий себя гангстер не должен», горы косметики, духов, белья, обуви, мехов, я точно разорюсь. Но мне было так приятно смотреть на неё, как она преображается, превратившись даже не в ту недоступно прекрасную Таню Олейник, фотографии и ролики которой мне показал её подлый любовник, его я, кстати, действительно, отпустил, ну что делать, я обещал ей.  И вот она, переодеваясь, преображалась в такую сияющую невероятную, почти нереальную женщину, что у меня захватывало дух, словно я взлетаю на небывалую высоту.
       Удивительная. Чудесная сияющая красота. Особенное свечение, уверенность и сила во всей пластике её тела. Потому она была такой замечательной моделью, от неё нельзя оторвать взгляд. И сейчас она стояла передо мной в магазине в золотых босоножках на таких высоких каблуках, что казалось, она стоит на пальцах, и таких тонких, что их почти не было видно, словно струна, ноги её были так длинны, что мне казалось, она может пройти надо мной. Полуголое платье выглядело как её вторая кожа, думаю, ей можно ходить обнажённой и это будет эстетичнее, чем многие в лучших нарядах.
       Она подняла руки к волосам.
        — Ещё в салон красоты мне надо, Макс, и вот тогда показательный ужин в ресторане, выбери самый престижный, где бывают твои «коллеги», чтобы видели нас, и не с братками, а аристократично, ты и я. И культпоход в Мариинский, ты же не дикарь из карельских болот, ты авторитет и предпочитаешь не пиво с воблой, хотя тайно, ради Бога, хоть краковскую прямо с очистками трескай, но при этих, кто свои позорные пиджаки носит и цепи на шее как псы, ты надень смокинг и с моделью мирового класса, одетой в соболя, бриллианты и «бланики», слушай оперу или балет с полным пониманием происходящего. Ты понимаешь?
       Я смотрел на неё, соображая, о чём она говорит. Время оголтелых братков прошло, начиналась эпоха престижа и запредельного богатства, и успеть в этот поезд, чтобы не отстать навсегда, надо уметь показать его. Она умела.
        — И жить надо в «Астории», например, или «Вавельберге», но никак не в этом твоём вшивом евроремонте, ездить не на шестисотом, плевать на глупую моду, а в лимузине с шофёром. Стиль важнее моды, он выше и надёжнее, потому что он вечен. У тебя должен появиться стиль. Придумай всё о себе, новую жизнь себе придумай, главное сам в неё поверь и она начнётся. Поверь, важнее слыть, а не быть, особенно при завоевании территорий, особенно столиц и, особенно, теперь. Через несколько лет всё изменится, все научатся распознавать бриллианты от подделки. И денег не жалей, ты уже владеешь целым краем. Сколько там поместится каких-нибудь Бельгий?
        – Почти шесть…
        – Ну вот…
        — И ты так поступала? Ну, когда… завоёвывала свои территории? Ну, в Парижах там или… в Москве.
        — Нет, я спала с профессором, который преподавал у меня живопись в училище, — без смущения сказала она, глядя на себя в зеркало, и я не понял, шутит она или нет. — Ну а в Парижах работала, как проклятая, чтобы примелькаться на подиумах и в журналах, не капризничала и исполняла всё быстро и чётко, так, чтобы все мечтали со мной работать.
       Таня развернулась ко мне и спросила неожиданно:
        — Так, когда же я увижу Марата?
        — А когда переспишь со мной?
        — Ты телефон отдай мой, — хмыкнула она. — Для начала.
       — Отдам. Когда буду уверен, что ты не думаешь свинтить в любую минуту. Так когда?
        — Вот встречусь с Маратом, там поглядим. Может, и вступишь в права. Но только после ужина, Мариинского. Ты бы о деле вначале думал, а не о том, куда на вечер член пристроить, — ответила нахалка, снова поворачиваясь к зеркалу.
       И в который раз я подавил в себе желание схватить её, сдавить, сжать, навалиться…
Глава 22. Статус
       Как только Лиргамир стал чувствовать себя настолько хорошо, что смог сесть в машину и выехать в Ростов, или куда он там намеревался ехать, мы выписали его. Швы к этому времени были сняты, раны были чистые, ссадины уже и вовсе зажили, и в целом он стал выглядеть значительно лучше, даже бороду эту свою завидную сбрил, очень коротко остриг волосы, правда, загар на лице в результате остался только на лбу, носу и скулах, как и веснушки, которые у него были даже на веках. Но сейчас он выглядел молодым, моложе своих лет, не то, что в первый день, когда смотрел тощим стариком, у меня даже возникла непреодолимая мысль, что он напился моей крови и потому так быстро стал выздоравливать, ну а что, я-то знаю, что он упырь, в отличие от очарованного им Радюгина. Прощаясь со мной при выписке, Лиргамир, блестя глазами, радостно встряхивая, пожал мне руку.
        — Хотелось бы встретиться с вами при иных обстоятельствах и в другом месте.
       Я улыбнулся, сдерживаясь, чтобы не сказать, что если мы и встретимся с ним, то, чтобы вцепиться зубами в горла друг друга. Впрочем, возможно, ему и не нужно… пусть будет не нужно. Всё проще, мне и так ещё надо найти его жену, и мою жену.
       У меня подоспел отпуск, чем я и воспользовался, чтобы снова отправиться в Питер. Я даже не звонил Платону, памятуя, как мы нехорошо мы расстались с ним. Странно, но я был уверен, что должен поехать в Петербург, хотя, как там искать Таню, я не мог даже предположить, но мне казалось, что за отпуск я смогу отыскать её.
       Вначале я поехал к маме, конечно, чтобы не думать после, что я забыл проведать её. Пришлось там заняться кое-каким мелким ремонтом, Зинку я даже не видел, она почти переехала к своему кавалеру, как мама сказала, повезло Зине на старости лет:
        — Ему шестьдесят, конечно, но и она не молодка, а ведь хороший мужик, Лер, монтёр из депо нашего, пенсионер, но работает, и вообще моложавый… — рассказывала мама, пока я менял кран на кухне. Я слушал вполуха, думая, что это что-то за гранью для меня — дед на седьмом десятке и «красотка» Зинка ту ещё, должно быть, составили парочку. Хотя, любви все возрасты покорны.
       Вечером мы традиционно ужинали перед телевизором, который бормотал что-то привычно, всё те же сериалы, что и несколько месяцев назад, мама рассказывала что-то о родителях Книжника, у которых жили их внуки, а я подумал, куда же внуки, когда вроде один сын был у Книжника, хотя, что я могу знать об этом…
      Начались новости, которые я тоже слушал невнимательно, думая о том, что мне сказал на прощание наш реаниматолог: «Ты, Валерий Палыч, не обижайся, но я отпишу, чтобы медкомиссию тебе повели по новой, ты вообще-то не должен быть признан годным воевать-то, ты болен, отдохнуть тебе надо. Контузия, а с сердцем непорядок, а ты берёшься ещё донорством заниматься, как ненормальный. Так что нет, не хочешь помереть прежде времени, на гражданке работай. О жене подумай, о матери», — вспомнив сейчас его слова, я посмотрел на маму, ради неё я должен поберечься, моя смерть убьёт её разом. Я даже задрёмывать начал под бормотание телевизора, ну настоящий дед, конечно, списывать пора... а тут Зинка с шестидесятилетним женихом невестится…
       И вдруг мама замахала руками, выпучив глаза, будто увидела что-то на экране.
        — Смотри-смотри! Это ж Бадмаев! Нашли-таки мерзавца, зверя-убивца! Ты помнишь про Фролкиных-то, страшенное убийство, ты тогда ещё в институте учился? От он… бегал-бегал, а поймали… ты подумай…
      Я выпрямился, сразу слетела вся дрёма. На экране пресс-секретарь прокуратуры со строгим и немного взволнованным лицом рассказывал о том, что силами Петербуржского ГУВД задержан особо опасный преступник Бадмаев Марат Альбертович, 1970-го года рождения, осужденный в 1990-и году по статье…
       Он говорил сухим протокольным, их, особенным, юридическим языком, называя Марата убийцей Фролкиных, после показали краткое досье, напоминая зрителям, кто забыл, обстоятельства того страшного преступления, я поморщился, глядя на экран, меня коробило, я знал, что Марат ни при чём. Мама продолжала ахать и посылать проклятия убийце, и тогда я не выдержал и сказал:
        — Мама, Марат никого не убивал. Я бы сам убил его, но… не за это преступление, к которому он не имеет никакого отношения.
       Мама вдохнула и так замерла, изумлённо глядя на меня.
        — Что? А… ты-то, откуда знаешь?
        — Это неважно, — сказал я, поднимаясь из-за стола.
       В этом самом репортаже рассказали и о том, что он пока содержится в Крестах. Но ведь это ненадолго, по опыту сотрудничества с правоохранителями, я знал, что долго его в Крестах держать не будут, в Москву увезут, скорее всего, а там этапируют в зону, приговор-то вынесен. Учитывая, что приговор бы расстрельный, а сейчас действует мораторий, могут и созвать судебную коллегию, чтобы решить, какой срок определить, пожизненное или максимальный. А то могут и привести в исполнение, учитывая, что приговор был вынесен ещё до моратория, и ещё учитывая особую жестокость, с которой оно было совершено и то, сколько времени удавалось скрываться преступнику. Так что перспективы у Марата безрадостные. А мне надо поспешить в Питер, если Марат в Крестах, Таня точно где-то поблизости.
       Очень призрачная, надо признать, надежда, но другой у меня пока не было, если не удастся с этим, поеду в Москву и стану умолять Платона помочь мне, он сжалиться, я знаю, они, Олейники, вспыльчивые, но великодушные, прощают с лёгкостью.
        Я приехал в Петербург и сразу отправился в Кресты, даже не устроившись нигде на ночлег. Я знал порядок, и пусть тюрьма эта была мне незнакома, но везде было одно и то же. Так что я встал в очередь за талоном на свидание. Надежда на то, что я смогу получить свидание, была не то что небольшая, но призрачная, но мне было важно и Марата увидеть, поддержать его в этот момент, потому что при всей моей к нему ненависти и отвращению, сейчас они не действовали, сейчас он был невинной жертвой и я не мог не сочувствовать ему.
       Я встал в очередь, длинным хвостом вдоль улицы, и…

     …Она оделась более чем скромно на это свидание в тюрьме к своему любовнику. Я даже позволил себе поиронизировать над этим:
        — Не хочешь расстраивать любовничка, как ты хорошо живёшь без него?
       Она даже не посмотрела на меня, довольно бледная, расчёсывала волосы у зеркала, они электризовались и подлетали за расчёской.
        — На твоём месте я бы не ёрничала.
       Я прикусил язык, вспомнив пословицу про «от тюрьмы…», и не стал больше пытаться поддеть её, это, очевидно, не мой конёк. В Кресты её повёз Шлемофон, ему я всё же доверял больше всех. Договорённость была на то, что Таню и Бадмаева оставят наедине на час, она просила два, но я подумал, что буду уж слишком мягок, если стану выполнять все её желания. И так уже был снят самый дорогой номер в «Вавельберге», и шесть соседних, два рядом  через стену, четыре напротив, чтобы, как сказала Таня, исключить попытки покушения.
        — Покушения? — удивился я. — Я ещё никто здесь, я только ногу в дверь просунул.
        — Вот и привыкай.
        — А если снайпер?
        — А если снайпер, ампула с ядом, если ракета с ядерным зарядом… ты не заносись раньше времени, думаешь, ты государственный деятель, что ли? Знаешь, сколько киллер стоит? И любое толковое покушение? Кто на тебя это тратить будет? Устроят обычную свару, и в поножовщине тебя и кокнут, или пристрелят. Разве вы не так делаете, обычные бандиты? И клиент ласты склеил и не подкопаешься, «несчастный случай в пьяной драке», или «непреднамеренное», спустят на тормозах… А когда зона безопасности вокруг тебя, то хотя бы это пока исключено. Если вступаешь на минное поле, под ноги гляди. И вообще, Паласёлов Макс, это статус, или ты имеешь его и подчёркиваешь, что осознаешь это. Или нет, и тогда ты провинциальный купчик только и всего.
       Я долго смотрел на неё, застёгивавшую свои гриндерсы.
        — Откуда ты это знаешь всё? Или Ленин тоже о безопасности думал?
        Она повернулась ко мне.
        — Полагаешь, это повод для шуток? Макс, помимо умения правильно говорить, надо ещё думать, что, когда и кому сказать. Со дня смерти того, о ком ты… посмел упомянуть, прошло одиннадцать месяцев и десять дней, ни о какой безопасности он, конечно, не думал… Но у рокеров нет таких профессиональных рисков, как у бандюков.
        — Я вовсе не бандюк. Я просто предприимчивый человек.
        — Ну, тем более, — холодно сказала она, она, кажется, уже была не здесь.  И я не знал, она в своих мыслях с Лениным или вот с этим, Бадмаевым. Но сейчас что я мог, пока мои дела в Питере были окончены, и я оставался только вот для этого — исполнить обещанное Тане и пустить пыль в глаза местным. За этой пылью, глядишь, и в их величественный город вползу…
        В дверь стукнули, и вошёл Курносый, он у нас был бухгалтером, причём он реально окончил бухгалтерские курсы, что и мне, похоже, пора сделать, вот только несолидно мне как-то за партой сидеть, надо иначе как-то придумать, чтобы приходила какая-нибудь тётенька и учила, что ли.
        — Макс, я тут… ну словом…
       «Словом» оказалось, что наши закрома сильно похудели за прошедшие недели, всё же возможности Карелии не безграничны, это вам не Монте-Карло…
        — Эта телка разоряет тебя. Ты только за эту неделю двести тон потратил. И не рублей…
        — Сколько?! — не поверив ушам, спросил я.
        — Столько, Макс… вот бумаги. Ты… подумай, стоит ли она того? Да любая телка стоит того?..
       Я поднялся на ноги, чувствуя, что во мне закипает, и не вода.
       Это закипало ядерное топливо.
       — Ты… — я выдохнул, чтобы не взорваться и проговорил очень тихо: — Курносый, у меня… есть один совет для тебя: ты… думай, что говоришь. Ну… хотя бы изредка. Потому что, если ты откроешь рот ещё раз…
       Я не стал договаривать, просто смотрел на него несколько мгновений. Курносый был неглупый человек, поэтому он сразу понял, чего я не произнёс вслух. Он съёжился, собрав бумаги, вышел не только из комнаты, но из номера. А я остался, как говориться, глубоко дышать…

       Я же старалась глубоко не дышать. Наверное, внутри любой тюрьмы один и тот же запах. Спёртый, лишённый кислорода, давно оторванный от неба, много раз пропущенный через лёгкие и кишки тех, кто томиться здесь, пропитанный надеждой и тоской, страхом и ненавистью, тяжёлый запах несвободы. Меня провели по неожиданно широкому коридору, выложенному старой плиткой, кругом мрачность и какая-то заскорузлость, это, наверное, от тёмной энергии, что царит здесь многие годы.
        — Проходите, — сказали мне, открыв дверь, такую же пугающе железную, как было уже когда-то в моей жизни…
       Я замерла на мгновение, невольно ужаснувшись внутри себя желанию убежать. Господи,  как это страшно, снова оказаться за одной из этих лязгающих дверей, понять это может только тот, кто хоть раз был заперт. Я не могла заставить себя здесь опуститься на стул. Здесь были два дерматиновых дивана напротив друг друга, старый стол, стулья у него такие же облезлые и стёртые, стены обшиты деревянными панелями, почти под потолком тусклое окно с густыми решётками. Я не могла сесть здесь, особенно, пока не было Марата, во мне трясся животный страх, будто я мышь, пойманная в клетку…
       Наконец, дверь лязгнула снова, и ввели Марата. Он, очевидно, не ожидал меня увидеть, изумлённо и радостно воскликнул:
        — Таня! Ты…
        — Почему он в наручниках? — нахмурилась я. — Снимите сейчас же.
        — Он опасный преступник.
        — Снимите, — повторила я.
        За эти несколько недель Марат осунулся, через несколько мгновений я заметила и пару ссадин на его скуле и сбитые костяшки. А в первое мгновение я обняла его, прижавшись всем телом к нему, большому, тёплому человеку, которому выпала такая несчастливая судьба, и в эту судьбу я так давно и так неудачно подмешалась.
      Я не хотела этого, и в юности, и теперь, всё это происходило мимо воли, против всего, к чему я стремилась и чего хотела, но пути наши почему-то всё время пересекаются, как испытание прочности или характера, или духа. Я не знаю, зачем мне посланы эти испытания, чтобы сделать меня сильнее или заставить чувствовать острее страдания и боль других, взять ответственность ещё и за него, но ясно, что имеется некий высший замысел.
        — Тебя что, били? — спросила я, разглядев его лицо, и протянула руку, чтобы коснуться подсохших ссадин.
       Марат улыбнулся, перехватив мою руку, и прижал её к своей щеке, губам, его глаза светились, он, по-моему, даже не услышал меня.   
        — Что?.. А… нет, это я… в камере подрался, авторитет подтверждал, — усмехнулся он. — Танюша, я… спросить хотел… ты… ты будешь ждать меня?
        — Что? Ты что? Вздумал сдаться?! Марат, ты не виновен, ты это знаешь, и я знаю, и… мы это докажем! Ты не можешь, не будешь сидеть в тюрьме! Я этого не позволю!
       Марат изменился в лице, выпрямился и глаза блеснули.
        — Погоди… погоди, Таня… ты…
        — Не смей падать духом, ты понял?! Слышишь? Не вздумай ни в чём признаваться, лучше вообще ничего не говори, я… я помогу тебе. Я помогу… я ещё не знаю, как мне… с чего начать, но… я помогу, я обещаю, я что-нибудь придумаю…
      Марат поднялся и сгрёб меня в объятия, прижав к себе, нашёл губы, я не стала уклоняться, хотя сама мысль о том, чтобы целоваться здесь была невыносима, но как я могла не позволить Марату хотя бы этой радости. Хотя бы этой маленькой радости…

       Пока я стоял в очереди, пошёл снег, он тонким слоем уже покрывал землю, а сейчас поднялся ветер и гнал эту сухую и мелкую пыль, состоящую из осколков снежинок, падая на асфальт, она смешивалась с песком и землёй и летела вдоль дороги, холодная, острая, тысячами иголочек впиваясь в лицо, в шею, в руки, потому что я забыл надеть перчатки. Я поднял воротник и даже натянул капюшон, проклиная этот ветреный, холодный, неприветливый город. Какой-то лютый город, особенно здесь, возле этих неприятных стен из красного кирпича, заполненных, как чаша, жидким злом… потому что те, кто там, приняли Зло своей философией. Для них сила Зла больше, здесь нарушено равновесие и, кажется, что это пропитывает не только стены, но даже окрестности.
       Наконец, я дождался своей очереди, и мне отказали в свидании, сказав, что этому осужденному свидания не положены. Я не слишком удивился, вышел и, оглядевшись по сторонам, хотел было поскорее убраться отсюда, снова прячась в капюшон, потому что ветер стал как будто ещё крепче, но невольно остановился, не мог не бросить взгляд на противоположный берег, где, чуть правее был тот самый дом, куда я приезжал к Тане…
       Наверное, если бы я не сделал этого, я и не увидел бы её. Но я не повернулся сразу, чтобы идти к мосту, я остановился, в этот момент она и появилась. Она, в чёрном пальто, полы которого подхватил ветер, она не обратила внимания на то, как разлетелись её волосы, она только посмотрела на того, кто шёл за ней, он сделал шаг в сторону, и махнул кому-то, и метрах в ста двинулась машина. Ещё не веря в удачу, бросился к ней с невольным возгласом:
       — Таня!
      Удивительно, но она услышала меня, хотя ветер был с её стороны, и относил мой крик назад, мне за затылок, мне показалось, мой капюшон наполнился им и свалился с головы. А она обернулась и шагнула ко мне. Амбал, что был с ней, преградил дорогу, но она сказала ему что-то, и он отступил, пропуская её, странно, он похож на какого-то охранника, но с каких пор охранники у Тани? И прежде не было…
       — Лётчик… слушай, минута, — быстро и взволнованно заговорила она, сбиваясь и задыхаясь то ли от ветра, то ли от волнения. — Мне нужна твоя помощь… какая удача, что ты… не важно… Послушай, позвони Платону, у меня отобрали телефон… Позвони Платону и скажи, что нужно помочь Марату. Надо вытащить его.
        — А ты?.. Что значит, отобрали телефон? Кто? Кто это с тобой? — окончательно перепугался я.
        — Не важно сейчас, бандиты… так, очередная глупая история… в общем, Летчик, надо вытащить Марата. Но по-настоящему, через суд, апелляция или как там, я не знаю, но Платон разберётся. И… пусть зовут свидетелем меня, я — алиби Марата. Ты понимаешь? Платон поможет и ему и мне, если меня вызовут в суд… или там, на следствие… словом… Ты понял?
       — Ничего не понял, но я всё сделаю, — сказал я.
      Она улыбнулась, меняясь в лице и превращаясь в себя, прежнюю…
       — Валер… — ветер подхватил её голос, унося.
       Горящими глазами она смотрела на меня, совершенно ненормальная, похоже, в лихорадке, я бы подумал, что под действием веществ, если не знал, что Таня не стала бы употреблять ничего. И всё же через это болезненное возбуждение, через все слова и поручения, что она только что дала мне, я увидел её, прежнюю, мою.
        — Валерка…
        — Таня, — я шагнул было к ней, но она отступила, удаляясь.
        — Не-нет, иди… уходи… несдобровать тебе, если…
        — Что? Да я рожи этим быкам раскурочу…
       Она качнула головой, ещё отступая.
        — У них «беретты» в карманах, Валер, а у того, что в машине ещё и «узи», им плевать, что мы возле тюрьмы стоим, скосят тебя и смоются, даже номера заляпаны все, видишь?
        — Мне плевать…
        — Мне не плевать, — тихо сказала она.
        — Таня… — я шагнул к ней, попытавшись взять за руку, но она опять отступила.
         — Уходи… сейчас же, пока… ну, в общем…
         — Да погоди ты! Ты в плену? — я попытался взять её за руку, но она опять отошла.
         — Да. Да-да! Уходи… уходи же! — развернувшись, она пошла к машине, возле которой нетерпеливо топтались бандиты.
       Я стоял на месте, уже не чувствуя холода, и смотрел вслед ей. Я видел, как она села в машину, как они отъехали, я долго смотрел вслед, пока машина не исчезла за парапетами набережной, увозя с собой ту, ради которой я приехал, ради которой я так уверенно пришёл сюда, будто, в самом деле, был уверен, что именно здесь её и встречу. И встретил.
      Я двинулся вдоль набережной к мосту, думая, что, в общем-то, мои дела здесь окончены, и отправился сразу на вокзал. Я шёл пешком, пряча голову в плечи, низко надвинув капюшон. Поезд до Москвы отходил через полчаса, мне повезло, я сел в поезд, чтобы не вернуться и не броситься отбивать Таню у бандитов пустыми руками.
       Пустыми руками… пустыми…
       Именно, что пустыми руками. Что может сделать Платон, что он против бандитов… нет, конечно, он многое может, если поднимет шумиху вокруг имени Марата, и это, для самого Марата надо сделать, но это не вынет Таню из бандитского плена.
       Плена…
       И вдруг перед моим мысленным взором встал Лиргамир…
Глава 23. Гнев, кровь и обмороки
       Мы с Радюгиным, который теперь принуждён был носить гипсовую лангету на руке, царапины и на нём зажили, как и мои, решили дожидаться Бориса здесь, в Нальчике. Мы, наконец, созвонились, и он попросил дать ему ещё несколько дней. И в первый же вечер здесь мне позвонил доктор, который спас меня. Вьюгин, немного странный, со странным блеском в глазах, который мне был так знаком и который я никак не мог вспомнить, мучаясь этим. А ещё мне вообще он был неясен, обычно я хорошо читал людей, а этого не мог, в нём было что-то, чего я не мог понять. Но сейчас он мне позвонил и сказал то, чего я никак не ожидал.
        — Марк Борисович, это Вьюгин, Тане нужна помощь.
       А я ещё думал, давать ему номер телефона или нет…
 
       Когда я вернулась в «Вавельберг», в номере было пусто. Чувствуя, то ли возбуждение, то ли лихорадку, я прошла в ванную, собираясь согреться в горячей воде и как-то собраться с мыслями. Совершенно сбивало и полностью перемешивало все мои мысли и чувства появление Валеры. Я не только не была готова увидеть его в такой момент, я вообще не готова его видеть. Я не хочу его видеть, мне это так больно, что невыносимо об этом думать, потому что сильнее всего я хочу одного – просто быть с ним, но я не хочу признаваться в этом даже самой себе, потому что, стоит мне это сделать, я совсем расклеюсь и смогу только плакать, больше ничего.
       И всё же, возможно именно благодаря Валере я, может быть, сумею спастись, а главное, Марата, наконец, спасём, выведем из этого подполья, которое связало его, и уже держало в несвободе все эти годы, не позволяя нормально жить.
         Только бы Платон был теперь в Москве…
         Я выбралась из ванны, надела махровый белый халат и, чувствуя необычайную слабость, легла в постель, укрывшись едва ли не с головой. Пасмурный осенний день почти догорел, в комнате висели густые, синие сумерки, углы терялись в темноте. Почему на мою голову столько испытаний,  Господи?..
       Я задремала, но каким-то нехорошим, болезненным сном…

       Когда мне позвонил Лётчик, я хотел не отвечать, но потом смягчился, я никогда не мог подолгу сердиться, и ответил.
       То, что он сказал мне, заставило меня изумлённо замереть, чувствуя, что во мне как тучи пыли от взрыва разрастается тревога. Марата арестовали, а Таня в плену у каких-то бандитов. Ну вот, спрашивается, когда-нибудь эта девчонка жила без проблем? Она даже родилась как проблема, и от этого я люблю её ещё больше.
        — У каких бандитов, у Вито? – я похолодел.
        — Нет. Впрочем, не знаю, но не похоже. Платон, думаю, Таня права в том, что ты можешь помочь Марату, наконец, выйти из этой истории.
        — Я? Я могу помочь? — удивился я.
        — Да, Таня сказала так… — повторил Лётчик.
        Таня… ну вообще-то Таня глупостей никогда не говорила. И, если подумать, она права. Когда-то я именно силой прессы, четвёртой власти, припугнул Никитского, и, наверное, пришло время действительно пустить в ход это оружие. Таня уверена, что надо придать широкой огласке это дело, пожалуй, так и надо сделать.
       – Таня-то сама в порядке?
       – На первый взгляд – да, но вообще, по-моему, нет, – он рассказал все обстоятельства, при которых встретился с Таней.
        — Ты за Бадмаева вписываешься? — спросил я.
        — Ну, за это преступление он сидеть не должен, — сказал Лётчик. — А за другие я его потом сам убью.
        — Ладно, для начала адвокат нужен. И не какой-нибудь, с громким именем.
        — С громким больших денег стоит.
        — Деньги это не проблема, как ты понимаешь, — сказал я. — Любой адвокат захочет участвовать в таком деле, так что… адвоката найдём.
        — Ну и отлично… — Лётчик хотел отключиться, но я остановил.
       — Погоди, самое-то главное, я не понял, что с Таней? В какую беду она опять вляпалась?
       — Я этого не понял, Платон. Но у неё нет телефона и при ней амбалы с типичными рожами братков, это всё, что я сумел понять за те несколько секунд, что видел её, — сказал Лётчик.
       Ничего не понятно. Если бы она попалась Вито, то вряд ли бы разгуливала с охраной или без, думаю, у этого безумца на её счёт определённые планы. Впрочем, они могли бы измениться, на это, я, как говориться, уповал. Но думать сейчас об этом мне было недосуг, поэтому я сам себя отвлёк от этих мыслей и сказал:
        —  Послушай, Лётчик, если уж так раскручивается дело, может быть, и ты поднимешь старые связи в своём ведомстве, чтобы провели повторные экспертизы?
        – Да-да, я посмотрю, что можно сделать… всё же десять лет прошло… одиннадцать.   
      Я позвонил в свою бывшую редакцию криминальных новостей, там заинтересовались, потому что питерские каналы перекрыли доступ к Бадмаеву, чьё дело неожиданно оказалось на повестке дня. Но они вещали и писали как коршуны, терзающие мертвеца, я же хотел вернуть ему жизнь. Да, мне есть, за что ненавидеть Марата, но не теперь, да и наша встреча летом в день, когда родился мой племянник, многое изменила в моём отношении, для Тани это были самые счастливые дни…
       А сам, вынужденный снова врать Кате, потому что если Таня не у Вито, то по-прежнему никто не должен знать, что она жива, хотя бы до определённого момента, поехал к Иконникову, чтобы посоветоваться, потому что он был в курсе этого дела ещё тогда, в 89-м. Странно, но он не постарел за прошедшие годы, он и был уже сильно немолод, когда я узнал его, а теперь должен был бы быть древним стариком, но он был, по-прежнему, сушёным циником, у которого даже седых волос не прибавилось. Он раскурил свою неизменную трубку, то есть трубок-то у него было больше десятка, но он вынимал их изо рта, наверное, только когда ложился спать, хотя в этом я не уверен. Выслушав меня Пал Палыч, попыхал трубкой и, посмотрев на меня из-под косматоватых серых бровей, сказал:
        — Ты уверен в том, что этот Бадмаев не виновен?
        — Absolutely, — кивнул я. – Не так много в мире вещей, в которых я был бы абсолютно уверен
       Пал Палыч покивал, продолжая окутываться дымом, и снова посмотрел на меня, щуря старые глаза.
        — Собирай материал и пиши красивую статью, и на телевидение делай сюжет. И лучше не один. Репортажи о нём уже начались, но в том ключе, что, наконец, пойман зверь, и теперь его ждёт возмездие, отсроченное на одиннадцать лет. В свете всего происходящего, ты понимаешь, это людям нравится больше всего. А тебе придётся выступать с противоположной, непопулярной точки зрения, так что доказательства должны быть не железными, они должны быть из титана.
        — Я понимаю, – сказал я, он всегда понимал меня. – К тому же, от своего лица я выступать не могу, главная свидетельница защиты моя сестра.
       Пал Палыч удивлённо обернулся ко мне.
        — Но этой главной свидетельницы у нас нет.
       Я ничего не ответил, я просто закурил, а Пал Палыч, привыкший иметь дело с людьми, которые выдают информацию порциями, и объём этих порций они определяют сами, не стал расспрашивать.
        — Хорошо, Платон, готовь материал, я выпущу статью под своим именем, а на телевидении ты уж сам найдёшь себе рупор.
       Это было именно то, что нужно. Я принёс статью уже вечером, на следующий день она вышла. А Лена отправилась в Питер. Впрочем, мы поехали вместе, и с нами Игорь, оператор, тот самый Глаз, мой товарищ. Можно даже сказать, боевой товарищ, в самом что ни на есть прямом смысле. Когда я сказал ему, кого мы едем снимать, он воодушевился, хотя проговорил скептически:
        — Ну… Платон Андреич… решил криминальные новости вспомнить? Оно, ко-а-анечно, по-анятно… По-ае-едем, — протянул он. — Но… нас же и близко не по-адпустят питерские, они там мо-ано-аполию, думаю, держат во-акруг этого выродка.
        — Игорь, Платон не выродок, — сказал я.
       Вот тут Игорь удивился вполне искренне и даже вытаращил глаза, это большая редкость, чтобы Игорёк так широко открывал глаза, всегда, будто с поволокой смотрит, будто ему лень.
        — Да ты чё? Концепция, значит, меня-а-ется? Мы не монстра едем осветить про-ажектором прессы? А… кого, Платон?
        — Жертву прокурорского произвола и судебной ошибки, того, кого не расстреляли без вины только потому, что ему посчастливилось сбежать, — сказал я.
        — Это такая версия революционная или… реально?
        — Это не реально, Игорёк, это так и есть.
        — Да ла-адно-а, о-аткуда ты знаешь? — радостно оживился Игорёк.
        — Уж поверь мне.
        — О-ахренеть…
        — Лена так же сказала, — засмеялся я.
        — Ленка Свиридова? Ха! Да она скажет, што хочешь, скажет, лишь бы ты про-адолжил встречаться с ней, — отмахнулся Игорь.
        — Я с ней не встречаюсь, — удивился я такому мнению.
        — Ну, значит, это-а о-ана с то-абой встречается, — сказал Игорёк, приступая к сборам. — Она с нами едет?
        — Она будет в кадре.
        — Почему не ты? О вкусах не спорят, ко-анечно, Платон Андреич, но ты в кадре смотришься выигрышнее, — он обернулся на меня.
       Я остановился уже на пороге, в его крошечной квартире от дивана до двери было три с половиной шага, это если нешироко ставить ноги.
        — Я не могу быть в кадре, Игорёк, это связано с моей сестрой, нельзя, чтобы хоть кто-то мог сказать, что я опять сокрушаю то, что всем кажется истиной только потому, что в истории замешана Таня. Хватит той истории, когда мне пришлось Редниченку опровергать.

        Я был зол, я был так зол, что хотел не только получить обещанное с Тани Олейник, но и придушить её. С этим и вошёл в номер, меня даже потряхивало от нетерпения и предвкушения расправы, и очень удачно было застать её в постели. Взять её было бы делом пары секунд, но она, проснувшись, уставилась на меня, огромными своими глазами с расширенными зрачками, и вместо вскрика, оскорблений или ещё чего-то, чего я ожидал, проговорила тихо и удивительно спокойно мне в лицо:
       — Можешь сделать всё, что хочешь, но… может, не стоит торопиться?  К тому же… кажется, нездорова, заразишься ещё…
       — Чёрт!.. — выругался я, поднимаясь с неё, и встал на ноги. — Чтоб ты пропала, чёртова хитрая лярва.
       Она поднялась тоже, запахивая плотнее халат.
        — Никакая я не лярва, ни к чему ругаться.
        — Ещё какая! Хитрая. Ты разорить меня решила, а? Такой у тебя замысел?
        — Разорить? У тебя что, есть некое состояние, предприятие? О чём ты?
        — О том, что за считанные дни ты потратила почти четверть миллиона баксов.
      — Я потратила? — удивлённо проговорила она. — Ну, если ты считаешь, что я потратила их на себя, я могу отдать тебе долг.
       Я посмотрел на неё.
        — Что? Ты можешь отдать? С чего? Откуда ты возьмёшь?
        — Какая разница?
        — Разница? Ты живёшь в клоповнике, и при этом у тебя есть двести тыщ баксов?!
        — Так двести или двести пятьдесят? — спросила она.
        — Что?
        — Ты сказал «четверть миллиона», а это двести пятьдесят.
       Я сердито отмахнулся, оправляя одежду.
        — Одевайся, ты хотела в ресторан, едем в ресторан.
        — Тогда выйди, не при тебе же мне переодеваться.
        Она вышла в соседнюю комнату, где я её дожидался, с остервенением переключая каналы телевизора. Удивительно, всего полчаса и она преобразилась почти до неузнаваемости. Платье из какой-то странной, будто металлической ткани с голой спиной, туфли на необычайно высоких каблуках, какой-то прекрасный макияж, яркая помада… ох, у меня перехватило дыхание, она была как кинозвезда сейчас, таких роскошных девушек у меня не только никогда не было, я даже не встречал таких никогда.
       Она протянула мне шубку из белой норки, и я понял, что она сделала это для того, чтобы я помог ей надеть её. 
       Как я ни злился, но было чертовски приятно, идти с ней по вестибюлю отеля, выйти на крыльцо, к автомобилю, который подали со всем почтением, потом выходить у ресторана, и тем более войти в него, передвигаясь между столиков, публика оборачивалась на нас. То есть, вначале на Таню, а уж после оглядывали и меня.
       Пацаны были поблизости, само собой, шли при нас, ехали с нами, и за нами, и в ресторане мы, конечно, сели за столик на двоих, а они разместились поблизости, притом, что ресторан был почти полон. Пока Таня произносила названия каких-то блюд, потом вин, я лишь делал вид, что для меня всё обычно и ничего особенного не происходит. Пока нам несли наш ужин, Таня спросила, что с Мариинским.
        — Нормально, не переживай. Завтра поедем на… чёртово название я, конечно, забыл.
       Она рассмеялась и вдруг посерьёзнела, выпрямляясь. Я обернулся, пацаны тоже встали, к нашему столику подошли из местных, я их знал по фотографиям, которые мы хорошенько изучали в течение этого года и, особенно, лета. Мы знали, куда едем и знали, кто тут на поле…
       Это были не отдельные «тамбовские» или «чеченские», это сразу от двух группировок представители, поигрывая какими-то побрякушками, похожими на чётки, один в наглухо застёгнутой рубашке, другой в плечистом малиновом пиджаке и оба с цепями на шеях едва не с руку толщиной, они произнесли, именно так: они, один начал говорить, второй продолжил:
        — Добрый вечер, молодые люди. Пришли вот поздороваться, — они оглядели нас свинцовыми взглядами. — Поскольку… замечаем странную активность с вашей незнакомой и непрошеной стороны.
       Я напрягся, думая, успею я достать «Макаров», что был на спине за поясом, и если придётся пострелять этих двух, сколько тут ещё в вестибюле и подсобках их людей, и если мы всё же отсюда выйдем, то, сколько местных братков и ментов бросятся по нашим следам, и как далеко нам удастся уйти, они, небось «перехват» объявят… Пацаны тоже поднялись с мест.
       И вдруг… этого я ожидал меньше всего, в нависшей на мгновение, даже на долю мгновения, тишине, прозвучал высокий и нежный голос Тани, негромкий и даже ласковый, оттого более значительный в этот момент.
        — Добрый вечер, господа, присаживайтесь, разделите ужин с нами, — мягко проговорила она, и улыбнулась лучезарной улыбкой, какой я у неё никогда ещё не видел. — Мы гости в вашем прекраснейшем городе и будем рады поужинать с петербуржцами. Окажите такую честь.
        Эта улыбка, эти слова и мягкость её нежного голоса, всей её чудесной светящейся красоты, подсвечиваемой серебристыми отблесками от платья, обезоружили незваных гостей, переглянувшись, они сели. Тем временем подошёл официант и Таня, как говорится, ничтоже сумняшись, расширила наш заказ ещё на несколько позиций, включая водку, и самые дорогие и изысканные закуски. А поставленное на стол шампанское, она с улыбкой попросила открыть одного из тех самых, «гостей».
        — Я вижу, вы сильный мужчина, пожалуйста, откройте красиво, — сказала она, и он растёкся, как талое мороженое в сладкую лужицу. — Меня зовут Таня, это — Макс, а вы?
        — Я — Арсен.
        — А я — Горелый, о, Господи, то есть, Георгий, Гоша, — поспешил сказать второй, чтобы, не дай Бог, не выйти из Таниного поля зрения.
        — Очень приятно, — радостно улыбнулась Таня, глядя то на одного, то на другого. — Давайте выпьем за знакомство.
       Она подняла бокал, и все, включая меня, радостно чокнулись с ней.
        — Вы не думайте, мы с Максом тут приехали с городом познакомиться, и предложить сотрудничество. Карелия в нашем лице.
       Они переглянулись удивлённо, потом посмотрели на меня. Я хотел было сказать что-нибудь, хотя к переговорам никак готов не был, потому сказал бы что-нибудь неловкое.
        – Как прекрасна Карелия! – воскликнул Гоша.
        — Так ты Шьотярвский Макс?
        — Слыхали.
        — И как дела в шестнадцатой республике?
       Вот теперь мне позволено говорить. И Таня снова просияла своей прекрасной улыбкой, посмотрев на меня, и сделала знак бровями, призывая сказать что-нибудь.
        — Да превосходно, все работает как часы. Торговля растёт, и… производство.
        — После дефолта всё стало оживать, будто новую кровь влили, — добавила Таня, пригубив шампанского.
       Арсен посмотрел на нее.
        — А ты напоминаешь мне одну знаменитость, модель, Таню Олейник. Но ты красивее.
       Таня снова улыбнулась.
        — Да вы что?! Приятно, когда тебя считают красивее тебя самой, — она подпёрла подбородок и прищурилась как кошка, продолжая улыбаться.
        — Так ты… Таня Олейник? — они оба выпрямились.
        — Ну… как бы да. Я скрываюсь от Вито, может, слышали? — сказала она. — Впрочем, Вито пытается в Москве строить легальный бизнес, ну, скорее, полулегальный. Вывески золотые, а за ними…
        — Ну… так, — они неуверенно переглянулись, по-моему, ни о каком Вито они не слыхали, как и я.
        — Всякие там клиники дорогие, «Vita nova». Детей на заказ делают богатеньким. Пластику ещё. Не слышали? Но, я думаю, главное… органами торгует за границу.
        — Это… серьёзно? — недоверчиво спросил Арсен.
        — Да какие уж тут шутки, — кивнула Таня.
        — И что ж этот Вито?
        — У нас с ним возникли неразрешимые разногласия, пришлось уехать.
       — Уехать? Почему?
        — Вито так не понравилось, как я себя веду, что он решил меня убить. И вот, я не погибла только по удивительной случайности, — она проговорила всё это, будто шутя, как анекдот.
        «Гоша» закурил, с улыбочкой, глядя на Таню, прищурился.
        — Сдаётся мне, это байка, а, Таня? Верно, Макс? — он даже не взглянул на меня.
       На этом Таня прыснула и рассмеялась, окончательно завладев всеми за этим столом, далее они смотрели на неё, открыв рот, и соглашались на всё, а она в свою очередь, болтая, будто о пустяках, шутя и улыбаясь, буквально заключила с ними предварительные договорённости о сотрудничестве и получила полный в этом смысле карт-бланш. Конечно, ничего конкретного, понятное дело, потому что вообще-то стоит обдумать конкретику, ведь я до сих пор думал идти иным, вовсе не дипломатическим путём, а мне, похоже, открывается новый путь, и как по нему двигаться, надо ещё понять. Пусть только на первом этапе, но это не только немало, это неожиданная и очень значительная победа. И мне было интересно теперь, она понимает, что она для меня сделала? Или из простодушия и непосредственности она и не догадывается об этом?
       Но Таня не похожа на простодушную девушку, и каждое её слово не случайно, она говорит только то, что тщательно обдумала, значит, и мне предстоит ещё, как следует обдумать то, что было сказано и как теперь повести дела.
       Когда мы сели в машину, ехать в отель, я повернулся в Тане, собираясь наговорить ей каких-нибудь комплиментов, испытывая благодарность, но она лишь качнула головой, не глядя на меня и сказала:
        — Не стоит.
       Я подумал, что она, может быть, не поняла, что я хочу поблагодарить её. Но, оказалось, поняла отлично, потому что она сказала, продолжая смотреть в окно:
        — Можешь не благодарить, — и добавила: — Даже лучше не благодари. Вообще не говори ничего.
        Ну что ж, как раз из благодарности я был готов подчиниться, когда мы приехали в отель, я продолжал вести себя как джентльмен, проводил её в спальню, а сам остался в гостиной большого и роскошного номера, пацаны зашли за мной, стукнув в дверь для порядка.
        — Ну чё, когда домой?
        — Домой пока не едем, — сказал я.
        — Чёт я не понял, долго мы ещё будем твою блондинку развлекать? Я понимаю, конечно, ты получил, что давно хотел, но… получил же. Пора и к делам возвращаться.
        — Мы начинаем дела здесь.
       Они переглянулись и Шлемофон, усмехаясь, посмотрел на меня:
         — И… чё это было? — спросил Шлемофон.
         — Мы прорубили окно в Европу. Точнее, оно распахнулось для нас сегодня вечером. Я только думал о том, как бы попробовать протиснуться, обдумать, как это сделать, как расчистить нам путь, кого и когда убрать с дороги, а Таня улыбнулась пару раз, и двери сами открылись: входите, работайте.
       Пацаны расселись по креслам, слишком хрупких для их мощных ляжек и спин, Шлемофон налил всем водки, они пересмеивались некоторое время, отпуская грязноватые и дурно пахнущие шутки, я дождался, пока они насладятся этим.
        — Ну всё? Успокоились? — спросил я, когда, наконец, они выдохлись.
        — Да мы-то успокоились, — хмыкнул Шлемофон. — Вот только ты, я смотрю, совсем… из ума вышел. Ты всерьёз думаешь, что такие вот договорённости имеют какой-то вес?
         — Такие люди не говорят того, чего не думают или не собираются делать, — сказал я невозмутимо и уверенно и посмотрел Шлемофону в глаза. — Или ты хочешь пойти спросить как семилетка: «Дядь, а ты не шутил давеча?».
       Я сделал паузу, чтобы выдохнуть, и дать им поразмыслить нам тем, что я сказал. А ещё вспомнить, что насмехаться и сквернословить я им давно не позволял. Поэтому, выждав долгую паузу, я сказал:
        – С другой стороны, в перспективе мы получили только право встретиться с теми, кто принимает решения и только от нас теперь зависит, как мы поведём дела. Вот и всё. А позволите себе ещё хихикать надо мной или над Таней, мне придётся пересмотреть наши отношения.
      Пацаны замерли и замолчали, больше не смея переглядываться. Вот то-то, а то забылись на мгновение.
        — Ну всё, спать пора, — сказал я. — Завтра увидимся.
        Едва за ними закрылась дверь, как я открыл другую, в спальню. Здесь было темно и прохладно, даже холодно, потому что распахнуто окно, впуская в комнату шум улицы, и хотя метель, начавшаяся в последние полчаса, кажется, приглушала звуки проезжающих машин, но ветер позвякивал рамой, самой Тани не было, в ванной шумела вода, и свет пробивался из-под двери.
      Я сел на постель, ожидая, что Таня вот-вот выйдет. Она и вышла, с мокрыми волосами, закутанная в махровый халат, меня она не видела в темноте, поэтому, когда я притянул её к себе, вскрикнула и забилась в испуге. Я не стал отпускать, повалил на покрывало.
       — Не надо… Макс… ну… будь ты… человеком, — взмолилась она, задыхаясь под моими поцелуями, заползающими под халат к гладкой горячей коже, пахнущей зеленом яблочком, затрепыхалась, отталкивая меня и упираясь мне в грудь своими острыми и маленькими кулачками. — Я… я же говорила: я… я больна… ну что ты…
       И как бы мне не хотелось продолжить, столь однозначное сопротивление с её стороны, охладило меня, насилия мне не надо, после всего мне было нужно, чтобы она хотела меня, ну или хотя бы приняла, как должное, и была со мной по своей воле. Может быть, я слишком много хотел, но я хотел именно так, это тоже поднимало меня в собственных глазах, изнасиловать девушку легко, соблазнить трудно. Мне хотелось сложного, мне всегда это нравилось, в противном случае, я работал бы каким-нибудь охранником в Петрозаводске, потому что в Шьотярве у охранников работы не было…
      Я отпустил её и сел на край постели, не имея сил сразу подняться, моя эрекция была заметна, я не хотел, чтобы она увидела, ещё насмехаться станет в своей манере.
       Но, похоже, она и правда была больна, потому что не только насмехаться не стала, она вообще не сказала ничего, просто забралась под одеяло. 
        — Можно… я посплю? Я так устала, Макс, — тихо проговорила она, укрывшись до самого носа. 
       …Это была правда. Я не столько устала, сколько обессилела, даже в голове мутилось, температура точно была тридцать восемь и больше, я всегда это чувствовала, как-то ныло в груди, и сердце билось тоже устало. Наверное, нервы, подумала я, засыпая. Но сон был прерывистый с какими-то страшными, даже кровавыми сновидениями. Я несколько раз просыпалась, задыхаясь и в поту, мне становилось после этого вскоре холодно, я переодевалась в свежую рубашку и снова забывалась своим тяжёлым сном, надеясь всё же на утро, когда всё становится лучше.
        Но утром ничего лучше не стало, потому что я проснулась с тяжёлой головой, а умываясь, обнаружила на коже мелкие точки кровоизлияний. Не так уж сильно тискал меня вчера этот гангстер, чтобы я вся была в синяках наутро. Но это были и не синяки, а какие-то страшные багровые пятнышки, которые напугали меня, признаться.
       Привезли завтрак на позвякивающем, красиво сервированном столике, за ним зашёл и Макс, улыбаясь, посмотрел на красивые золотистые булочки, взбитые сливки с клубниками и малинами, на серебристый кофейник.
        — Доброе утро.
        — Доброе, — сказала я. — Кофе будешь?
        — Ох, нет, — усмехнулся он. — Я позавтракал ещё час назад, ты дрыхнешь долго. Какие планы на сегодня?
         — Никаких, Макс, мне надо отлежаться, иначе, боюсь всерьёз разболеться. У меня сыпь какая-то, боюсь, это инфекция.
         — А я боюсь, что это уловка, чтобы не подпускать меня к себе, — сказал Макс.
         — Ну… это дело хозяйское, как ты будешь думать, — сказала я. — Но из дома в такую метель мне лучше не выходить.
        Он, впрочем, не стал спорить, посчитав, должно быть, что ссориться не стоит, проявил деликатность, интересно, почему? Из уважения ко мне или потому что терпения в нём больше, чем в других? Но тогда, боюсь, когда оно лопнет, мне придётся хуже, чем во всех прежних моих передрягах. Надеюсь, Платон вернулся из своей командировки и сможет начать информационную кампанию за Марата. Если, благодаря этому, его дело вновь откроют, проведут заново экспертизы, и меня примут как свидетеля, это спасёт его. И поможет мне выйти на свет, и избавиться от Паласёлова. Главное, чтобы он до этого момента не потерял терпения.
       И всё же я, действительно, была больна, не притворялась нисколько, такой слабой я не чувствовала себя никогда, кажется, даже в детстве, о болезнях которого я так хорошо помню, со мной не было такого, чтобы сразу лихорадка и слабость и полное отвращение к еде и вообще плотской части жизни. Прошло шесть дней, прежде чем я смогла, а вернее, заставила себя выйти на улицу, потому что пребывание в четырёх стенах стало угнетать, и так я несвободна, а так вообще в темнице будто.
      Я вышла прогуляться по набережным, конечно, в сопровождении Фомки, которому, как и Шлемофону, Макс доверял всецело, а сам он вчера уехал в Петрозаводск, пообещав вернуться сегодня же. Наверное, потому я и вышла на улицу, при нём не хотелось, он бы решил, что я здорова, а продолжения его посягательств я не вынесу, как-то бороться сил во мне почти не было, а позволить произойти тому, чего он хотел, было уж совсем за гранью.
      Я только и засчитывала, что пока я пойду на поправку, ситуация изменится, и я смогу освободиться из плена, я очень надеялась на Платона. Я  думала о нём сейчас, когда мы шли по набережной Зимней канавки. Было солнечно и очень холодно, тонкий слой снега потрескивал под ногами, посверкивал на всех поверхностях, и казалось, что даже стены и дома оделись в шубки вроде той, что была на мне.
       Я остановилась, подойдя к парапету, было интересно посмотреть на воду, скоро льдом возьмётся или нет. Вода казалась густой, будто жирной, как бульон, и даже что-то похожее на жирные пятна в супе плавало в ней, какие-то ледяные плюхи. Наверное, скоро и замёрзнет, совсем зима, в Кировске тоже в ноябре уже зима, а вот в Москве бывало по-разному, зима обычно только к Новому году полностью вступает в права. Я соскучилась по Москве, скоро год, как я уехала оттуда. И скоро год, как умер Володя. Совсем скоро…
       Володя… с самого второго января я почти не думала о нём, всё время происходило что-то, что постоянно держало меня в напряжении, что не позволяло мне снова впасть в тяжкое уныние из-за осознания, что его не просто нет рядом, его вообще больше нет, что он нигде по земле не ходит, не улыбается, не поёт, не смеётся…
       Я вдохнула, чтобы не заплакать. Воспоминание о Володе пробило брешь в моей внутренней броне и личико моего сына, моего Володи, малыша Володи, встало у меня перед глазами. Захотелось плакать, я уже почувствовала слёзы в горле и даже в носу, вот-вот потекут на щёки, развлекая моего конвоира.
       У меня сдавило грудь, надо сказать, в последнее время вообще дышалось тяжело, я наклонилась, опираясь грудью на снег на граните парапета. Фомка встал рядом, но неблизко, не нарушая дистанции даже на полшага, достал сигареты, щёлкнула zippo, я повернулась к нему.
        — Дай и мне.
        — Вы же не курите, Татьяна Андреевна, — сказал он, удивлённо повернувшись ко мне, но спорить не стал и подошёл, протягивая сигаретную пачку, а потом, когда я сунула сигарету в рот, хотел щёлкнуть своей зажигалкой. Я покачала головой, я не хотела наклоняться к его рукам, и потому сама взяла зажигалку.
       Затянувшись неглубоко, я выпустила дым и сказала:
        — Все иногда делают то, чего не делают обычно.
        Он усмехнулся, кивая.
        — Сбежать хотите?
        — Хочу. Каждый, кто несвободен, хочет, — сказала я и затянулась глубже, желая почувствовать головокружение не от слабости, а от никотина. Но вместо этого, я закашлялась, задохнувшись от сухого горького дыма, впившегося тысячью коготков в мои лёгкие, проникнув, кажется, в самые маленькие уголки. Самые глубокие закоулки. И кашель поднялся такой, что у меня заболела голова, и потемнело в глазах.
       Но будто этого было мало: я вдруг почувствовала влажный жар в горле, а ещё вкус и запах… металлический вкус и запах, вкус и запах крови. Крови? Я в ужасе подставила ладонь к губам и на них оказались красные брызги, а кашель не прекращался, и брызг становилось всё больше, в конце концов, я подавила животный ужас, поднявшийся было во мне, и заставила себя вдохнуть поглубже, пытаясь подавить кашель. Он распирал меня изнутри, но страх, что крови из-за него станет ещё больше, оказался сильнее, и я, наконец, победила его. Мой страж что-то говорил вначале с усмешкой, в том смысле, что девочкам не стоит курить, а потом посерьёзнел, обеспокоившись и приблизился. Я вытерла ладонь о снег на парапете, и сгребла снежок, прижав к губам.
        — Вы… очень б-бледная.
        — Что? Испугался? — усмехнулась я.
        — У… у вас… кровь, — побледнел парень, тоже пугаясь.
        — Ну и молчи.
        — Та-атьяна Андреевна… а… дойдёте?
        — Не бойся, на дороге не умру, — сказала я. — И вообще не умру, не дождётесь.
        Думаю, это его успокоило и даже приободрило, мы двинулись к «Вавельбергу» и путь был неблизкий, когда чувствуешь, что силы оставляют каждым шагом, поэтому, когда мы дошли до Миллионной, я тронула его за рукав.
      — Не могу идти, машину… вызови, — и отбросила снежок, который, наверное, порозовел от крови, это я поняла по ужасу в глазах моего стража.
      До гостиницы мы доехали очень быстро, а я чувствовала слабость, от которой мне хотелось немедленно уснуть. Когда мы вошли в вестибюль, у меня случился припадок галлюцинации, ну если так говорят, конечно…
      Наверное, от болезни, суть которой я пока не поняла, у меня помутился ум, или я, действительно, начала умирать, но я увидела Марка, поднявшегося с одного из диванов, он улыбнулся и, хотя был очень худой и бледный, со странным загаром на лбу и скулах, и, к тому же, очень коротко стриженый, почти обритый, но это был он, именно он, Марк… Наверное, на том свете всех так бреют, подумала я, как в армию…