Легкими шагами

I
По субботам у Тимохиных пекли пироги. С самого утра дрожжевой дух медленно растекался с третьего этажа по лестничным маршам вниз и ближе к обеду преображался в дразнящий запах равномерно пропеченной сдобы с нотками слегка подгоревшего варенья. Летом, когда поспевала ягода, варенье заменяли свежим ассорти, обильно посыпали сахаром, и от такой подмены запах делался совершенно невыносимым, вырывался из распахнутого окна на свободу, заставлял прохожих вдыхать божественные благоухания и сглатывать обильную слюну.
Пироги пекла бабушка Тимохиных, а ее зятю, Артему Сергеевичу Журавлеву, все соседи наравне с дворничихой Грушей завидовали черной завистью. Такой тихой, покладистой тещи во всем подъезде никто больше не имел. Мария Васильевна отличалась интеллигентной скромностью, кротким нравом и глубиной восприятия жизненных неурядиц, дарованной не всем, а исключительно благонадежным. Но в этом семействе все были благонадежны, и тем таинственней оказалось происшествие, в одночасье изменившее и статус семейства, и общественное мнение.
В октябрьский погожий день, именно в субботу, у Тимохиных пропала девочка Лиза. Вышла из дома, а назад не вернулась. Соседки с постными лицами несли соболезнования, шептались по углам о назревавшем конфликте, частых ссорах и давнем грехе самой Марии Васильевны, но сказать точно ничего не могли. С чьих-то слов, оброненных по недомыслию, заговорили о похищении. Детей целую неделю не выпускали во двор, в школу провожали по часам, по часам и встречали. Дворничиха Груша с пушистой метлой блюла напряженную обстановку, с утра до вечера мела у подъезда окурки и зорко примечала подозрительных элементов, праздно шатающихся по дворам.
Большого смятения в самой семье Тимохиных почему-то не происходило, а должно было – случай неординарный, из ряда вон выходящий, - пропала девочка, и никто пальцем не пошевелил, чтобы ее разыскать. Вечером первого дня Мария Васильевна все-таки побежала по дворам-подворотням, два раза зачем-то забегала в жилищное управление, просила ключи от подвала. Дочь ее Юля с малолетним сынишкой на улицу не показывалась, поочередно названивала мужу на работу и в милицию. В последней инстанции просили успокоиться, подождать, чего – непонятно, и через три дня прийти в отделение с заявлением о пропаже ребенка.
От ярости у Юли синели губы. С большим усилием она вызвонила мужа, вырвала его из лап научного совета, и через полчаса ошарашенный новостью и бездействием правоохранительных органов Артем Сергеевич вместе с тещей бегал по соседним дворам, осматривал подъезды и рвался в подтопленные подвалы, по три раза уже проверенные Марией Васильевной.
На вторые сутки объявилась милиция. Двое мужчин с серыми лицами в прокуренных кожанках не торопясь прошли по квартирам, поспрашивали соседей и предполагаемых подруг, долго всматривались в виноватые лица. Ничего. Никто не видел, никто не слышал. На третий день обученная собака по кличке Пальма, обнюхав девичий ботинок, метнулась от подъезда влево, затем вправо и с разочарованием присела возле огромной лужи под домовой аркой.
Ровно за неделю перед странным происшествием коммунальщики вспомнили об отопительном сезоне и, воспользовавшись безмятежностью выходного дня, решили проверить годность ржавых труб. Трубы давления не выдержали, благополучно потекли. Прямо на выходе со двора собралась грандиозная лужа, правда, мелкая, но по ширине от стенки до стенки, обойти невозможно. Мальчишки пускали в ней бумажные кораблики, крушили целые флотилии, и кто-то из активистов кирпичами выложил мостки. Ходили по ним, как по болотной гати, не надеясь на скорое осушение. Потому что все трудовые резервы во главе с управдомом латали трубы. Вот-вот ждали первые заморозки.
По кирпичам Пальму водили до самого вечера, но собачье дефиле себя не оправдало. След обрывался возле лужи, а возле трансформаторной будки, где Лиза остановилась всего на секундочку, след ее за три дня успели залить мочой дворовые коты и бомжи из соседнего сквера. Спросить пятилетнюю Люсю из двенадцатой квартиры никто не догадался, а если бы спросили, то Люся с удовольствием бы ответила, что с пропавшей Лизой она столкнулась именно возле трансформаторной будки и даже поинтересовалась: «Куда бежишь?», но неопределенный ответ «на кудыкину гору» мало чем мог помочь оперуполномоченным и Пальме в частности.
– Легкие шаги у девочки, – сокрушался младший сержант опергруппы, подбадривая собаку. – Ну, Пальмуша, милая, ищи, ищи…
Невольно чувствуя за собой вину, овчарка смотрела преданно и печально. Поздно спохватились, если бы сразу, а через три дня – какие следы!
После неудачных розыскных мероприятий по всему району волонтеры с ответственными лицами расклеили нежные, трепещущие на осеннем ветру листки с лицом приятным, овальным, с чуть раскосыми глазами и глубокими ямочками на щеках. «Разыскивается… 13 октября… ушла и не вернулась… 1989 года рождения… всех, кто видел, кто знает…»
Никто не видел. Никто не знал. Как в воду канула, в дворовую зловонную лужу, из которой бродячие псы лакали оголтелыми стаями, а потопленные кораблики превратились в грязную жижу…
Шестой «А» лихорадило три недели. Профилактические беседы о собственной безопасности вел сам директор в надежде, что нестандартная ситуация скоро сама собой разрешится, беглянка вернется под сень родного дома, и нарекания со стороны общественности школа, возможно, избежит. Как только на гранитный пол вестибюля ступила лакированная туфелька инспектора из отдела народного образования, директорское упование сменилось тихим отчаянием. Все ожидали наказания, чувствовали – виновны без вины. Кто-то слышал, как в учительской бабушка Лизы кричала с сердечным надрывом: «Сделайте же что-нибудь!». Сделать хотели, но что именно, никто не знал. Шептали соболезнования, пожимали плечами, с чувством исполненного долга расходились по кабинетам.
Дети остро чувствовали смятение взрослых. Пубертатный период давал им особую привилегию, когда нервные окончания телесных оболочек жадно улавливали слабые колебания чужих душевных волнений. На уроках все сидели прилежно, на переменах по углам сбивались в стаи и шепотом обсуждали жуткое происшествие. Девочки убедительно доказывали, мальчики философски опровергали. Взрослые, чувствуя подвох, нахрапом пытались сломить выстроенную стену недоверия. Что-то просочилось, но сущая ерунда, никак не связывающая волнения с дисциплинарным взысканием.
В присутствии следователя кто-то вспомнил один момент, увиденный краем глаза второпях, но и малого было достаточно, чтобы любопытные взгляды полетели в сторону высокого, красивого мальчика в белом поло фирмы Lacoste. Новенького звали Влад Дроздов. Был он из приличной семьи, а в новую школу попал из-за переезда в новую квартиру. В этой семье все, включая мебель, ремонт и кредит в круглую сумму, было абсолютно новым и дорогостоящим.
Исключительная индивидуальность новенького чувствовалась во всем, в манере держаться, в развитой речи, начитанности, в способности думать прежде, чем говорить. Такой феномен потряс не только одноклассников. Уставшие от ученической тупости педагоги, особенно гуманитарии, храбро расправили плечи и наивно предлагали Влада в пример. Такое не прощалось. Но все попытки подловить его после занятий заканчивались провалом. Кто-то успевал Влада предупредить, хотя и так было понятно - кто. Девочки по естественным причинам скорейшей акселерации питали к новенькому особую слабость, и в ту минуту, когда произошло первое знакомство, освещенное его учтиво-наивной улыбкой, пара-тройка сердец дрогнула в любовном предчувствии, предательски учащая пульс. Класс разделился на два лагеря: одни хотели с Владом дружить, другие – избить до потери этого самого пульса из-за собственного бессилия составить ему конкуренцию.
Лиза стояла за правду. Ей удавалось сохранять нейтралитет и в то же время сдерживать мальчишескую ярость. Два раза его пытались подловить за соседними гаражами, но в короткой записочке, так ловко и незаметно вложенной в руку, советовали задержаться после уроков на факультативе по истории, и Влад из чувства самосохранения охотно следовал совету. В джентльменском порыве он пару раз проводил Лизу домой. Поэтому двенадцатилетние ревнивицы нелогичными, только им известными умозаключениями, связали пропажу одноклассницы с Владом и поговаривали о каком-то совсем уж невозможном инциденте, произошедшем между ними то ли в раздевалке, то ли на заднем хозяйственном дворе, но без свидетелей. Утверждали наверняка, клялись-божились, разрисовывали подробностями, украшали деталями. Влад сохранял ледяное спокойствие, вел себя предельно вежливо, только зеленый логотип поло скалился зубатой крокодильей пастью.
В учительской без посторонних ушей три раза его допрашивал следователь. Директор вызывал родителей на откровенный разговор, намекал на известные факты, но мама Влада резко отмела беспочвенные подозрения и убедительно пригрозила скандалом. Новенького оставили в покое. Нелепые слухи подавили в зародыше, не дав буйной детской фантазии переродиться в немыслимую фантасмагорию. Спустя месяц волнения улеглись окончательно.
Следствие замерло в той наивысшей точке амплитуды, когда ожидаемая развязка сама съезжала по графическому изгибу прямо в руки, но график резко оборвался. Выученную брать след Пальму человек разумный не превзошел, с похожей растерянностью просидел он над стопкой опросных листов, и где-то на третьем десятке личных анкет логическая цепь замкнулась. Всё. Тупик. Следователь покидал школу с уверенностью через месяц-два сюда вернуться, слишком крепкое директорское рукопожатие внушило ему эту мысль.
Лизу считали пропавшей без вести. Назвать ее умершей не решался даже директор, но кто-то в информационную доску возле учительской вдавил кнопкой распечатанную на принтере, любительскую фотографию с затушеванным черным углом вместо траурной ленты. Многие поверили, понесли к стене цветы, но вовремя опомнились. Листок сорвали.
Расстроенная вопиющей выходкой географичка Людмила Павловна, милая, добрейшая женщина, не могла подавить рыданий, сидела в секретарской возле фикуса и каждому поясняла:
– Чудовищно! Какая жестокость! И не смешно ведь, совершенно не смешно. Какие черствые души…
В суете никто не заметил исчезновение настоящей Лизиной фотографии с доски почета, цветной, двадцать на пятнадцать, где Лиза улыбалась широко и радостно еще два года назад, когда в начальной школе была первой ученицей, круглой отличницей. Два взбитых в суфле банта святым нимбом оттеняли наклоненную головку. Покатый лоб, косая челка, глаза торжественно печальны. Вместо фотографии на доске зияло пустое место.
Ее давно следовало снять. Фотографию. Пятый класс Лиза закончила с двумя четверками по русскому и физкультуре. Такое несоответствие дисциплин у многих вызвало глупые вопросы: а по физкультуре почему четыре, русский-то понятно, но физкультура почему? Пожимали плечами, удивлялись. Не понимали. Из отличниц Лизу безжалостно вычеркнули, а с доски почета снять забыли.
Место ее возле окна на третьей парте пустовало до ноября. Потом класс уплотнили двумя новенькими девочками, и пустое пространство, напоминающее об исчезновении целой физической единицы под номером восемь в журнале успеваемости, заполнилось и потеряло свою тревожность. К концу второй четверти, как раз перед новогодним торжеством, о Лизе ничего не напоминало. После зимних каникул появился новый журнал в зеленой обложке из кожзаменителя. Каждый, кто туда заглядывал из любопытства, Лизину фамилию уже не находил. Она тоже исчезла. Пропала без вести.
О Лизе вспоминали редко. Класс зажил буднично, и ни одна живая душа не знала, что после воскресных занятий с репетитором по английскому языку Влад садился на трамвай, проезжал две лишние остановки и, минуя ряд широких многоэтажек, нырял под дворовую арку, где от осенней лужи остались одни кирпичи. Подъезд встречал гостя протяжным эхом скрипучих петель. Глухо отзывались ступени. Тонко дребезжало в оконной раме треснувшее стекло. Влад и сам не знал, какая сила влекла его на третий этаж к коричневой двери, за которой его ждали покрасневшие от слез глаза, уступчиво-ласковый голос с трелью в верхней октаве и чуть теплые пирожки с яблочным повидлом, для него слишком сладкие. Подчиняясь ритуальным действиям, всякий раз он убеждал себя, что больше сюда не придет. Слишком долго тянулись минуты вежливого визита, слишком навязчиво предлагали ему чай и альбом, хранивший память детских лет.
Мария Васильевна завладевала гостем единолично. С порога вела в свою комнату, где на письменном столе, заставленном иконами пополам с внучкиными фотографиями, лежала ажурная, вышитая гладью салфеточка, и чашки с круто изогнутыми ручками сияли голубизной, томясь в ожидании воскресной церемонии. Случались такие дни, когда к ним заглядывала молодая женщина, удивленно интересовалась: что за мальчик, откуда? Но Мария Васильевна резко закрывала перед ее узким носом дверь, и покой их больше не тревожили. Знакомиться с Лизиными родителями Влад не спешил. Вполне хватало и того, что он был вхож в семью Журавлевых через бабушку, с удовольствием и некоторым долгом проводил с ней короткие встречи. От них светлело на душе.
Воспоминания о раннем Лизином детстве подтверждались потертыми фотокарточками, бережно вклеенными в толстый альбом. Их было много, и все они, подписанные точными датами, несли память о той, которая осталась для него загадкой, виной и острой занозой одновременно.
Мало чем могли помочь Владу эти снимки. Худая девчушка с огромными глазами то в костюме снежинки, то в русском кокошнике в обнимку с куклой, то с такой же девчушкой, только пухленькой и выше на полголовы. Лиза по сравнению с ней сама казалась куклой с точеным фарфоровым личиком, узкими плечами, в платье с пояском в горошек и оборочками по воротничку.
– Красавица наша, – вздыхала бабушка.
И Влад соглашался. Лиза, действительно, притягивала взглядом настороженных глаз, неулыбчивая, упрямая, звонкая как струна. Стойкий оловянный солдатик.
– Она вернется, обязательно вернется, – уверяла Мария Васильевна, подливая в широкую чашку густую заварку.
И Влад снова соглашался. Должна вернуться! Иначе как он будет жить с феноменальной способностью говорить одну сплошную правду и одновременно лгать, стоило лишь кому-нибудь из ребят в классе напомнить о Лизе Журавлевой. Они не верили ему и правильно делали.
В светящихся витринах он ловил свое вытянутое лицо, скользящее в отражении, и ненавидел себя за трусость. Материнские слезы связали его по рукам и ногам. Он обещал матери, что ни одна живая душа не узнает о том, что он натворил. Глупое, случайно вырвавшееся слово по существу разрушило две жизни – его и Лизину.
Первое время он верил, что повстречает ее прямо на улице, оглядывался на каждую девочку, примечал легкое сходство, и моментами его сердце обмирало. Прежде чем заснуть, долго смотрел в черный квадрат окна и представлял, как узнает ее в толпе или в трамвае, на автобусной остановке или у входа в кинотеатр. Вцепится в тонкое запястье и силой приведет домой, а потом попросит прощение у всех и, в первую очередь, у Марии Васильевны.
– Она непременно отыщется, – шептала бабушка на пороге, провожая гостя.
И Влад свято верил в теорию случайных совпадений.
Напоследок Мария Васильевна касалась его руки, и теплая волна проходила через все тело, связывала их одной болью, объединяла общей тайной. Ни он, ни она в похищение не верили, а то, о чем знали, произнести вслух боялись, уступая друг другу первенство признания. Каждый нуждался в сочувствии и утешался воскресным чаепитием с мыслью о том, что в следующий раз будет вознагражден радостным известием. Время шло, а известие запаздывало.
В семнадцатую квартиру Влад ходил всю весну. Летом родители увезли его в Ригу, к морю, к родной бабушке, а осенью его ждала новая школа с математическим уклоном. Наконец-то Влад нашел равных по духу. При университете открылись курсы юных программистов. Ноутбук с четырехъядерным процессором и тонкая брошюра Джеймса Гослинга круто завернула линию жизни по восходящей спирали, и ничего кроме языка Java с новейшими дополнениями Влада больше не интересовало.
Образ сероглазой девочки постепенно стерся, как стирается проливными дождями летняя грязь на оконном стекле. Одним снежным вечером, когда из-за непогоды трамваи торопились в депо, безжалостно высаживая пассажиров на произвол судьбы, на углу театрального сквера, где всегда многолюдно, он столкнулся с худенькой девочкой в широком пуховике с чужого плеча и Лизу в ней не признал. Лишь мелькнули колючие серые глаза с легкой насмешкой.
Ночью он долго ворочался в смутной догадке. Что-то едва уловимое почудилось в случайном взгляде.
На следующий день с легким беспокойством Влад вошел в знакомый подъезд.
Дверь открыл маленький мальчишечка с жиденькими завитками светлых волос на голове, подмышкой огромный грузовик. Открыл и уставился не моргающими глазами. В коридор выходило три двери. Одна, распахнутая настежь, освещала сумрак прихожей дневным холодным светом. На шум вышла знакомая женщина, подхватила ребенка на руки, но тот закапризничал и вместо того чтобы залить материнское плечо слезами, укусил его. Началась тихая борьба. Влад стоял перед дверью, не решаясь сделать шаг, ждал появления Марии Васильевны.
– Вы к Артему Сергеевичу? – Вопрос прозвучал слишком резко.
Его не узнали. И хорошо. Он хотел сказать, что ошибся дверью, хотел извиниться и уйти, но подготовленные заранее слова вырвались:
– Здравствуйте. А Лиза дома?
Уже по тому, как женское плечо безнадежно уткнулось в полосатые обои, ища твердую опору, а руки сильнее прижали к груди малыша, Влад почувствовал ответ прежде, чем его услышал. Догадку подтвердил отрешенный взгляд, застывшее лицо, а слова повисли в воздухе огненным сгустком, слишком маленьким, чтобы испугаться, и слишком горячим, чтобы принять.
– Лизы нет.
– Разве ее так и не нашли?
– Нет.
От невидимого жара в его груди нарастал такой же горячий ком, подступал к горлу и грозил разорвать изнутри. Опомнился Влад на улице. Далеко не пошел, забился в укромный уголок за трансформаторной будкой, жадно глотая ртом морозный воздух, и разрыдался громко, протяжно, по-девчачьи. Слезы утешения не принесли.
II
Дочь Марии Васильевны - Юленька, скромная, усидчивая лаборантка с кафедры тропических растений, после аспирантуры так в лаборантках и осталась. В судьбе Юлии сыграла важную роль диссертация о повышении урожайности цитрусовых в средней полосе России, применить которую на практике было невозможно. Апельсины под Брянском или Самарой без теплиц не росли. Но смелые проекты поддержал заведующий кафедрой Артем Сергеевич Журавлев. Сначала одобрил провальную диссертацию, а через время и всю Юленьку в целом, заверив девушку в искренности чувств и серьезных намерениях. Злые языки пророчили профессору скорую отставку, но время выдалось новое, беспринципное, на старые постулаты все плевали, а кто плевать отказывался, того в научный совет не приглашали.
Разница в возрасте молодых смущала только тех, кто о ней знал наверняка, остальные, непосвященные, просто завидовали. Юленька в свои неполные двадцать пять за модой не гналась, одевалась простенько, совсем без вкуса. Косметикой не злоупотребляла, разве что губки немного подкрашивала польской неброской помадой и глаза подводила черным карандашом, оживляя бесцветные ресницы. Волосы ради практичности собирала в тугой пучок, частенько теряя шпильки в оранжерее. Стройная, гибкая, в белом лаборантском халате совершенно неприметная, она жертвовала собой ради науки, и бессонные ночи незамедлительно проявлялись на миловидном лице темными кругами. Первая молодость уходила от Юленьки стремительно, словно за нею кто-то гнался. На смену заступала ранняя зрелость. Лишь халат оставался неизменным, в двух местах проеденный серной кислотой. Тем не менее, шестнадцать разделяющих лет незаметно между ними сократились, когда Артем Сергеевич сменил деловой костюм на джинсы и легкий пуловер из кашемировой пряжи. Бледно-палевый цвет нежно оттенял его первую седину.
Отношения между свекровью и невесткой с первого дня знакомства ступили на зыбкую почву, хотя ради мужа Юля изо всех сил старалась разногласия сгладить. Материнский эгоизм Киры Львовны оказался стойким, а главное, вредил обеим сторонам. По ее мнению, Юле полагалось незамедлительно с наукой распрощаться и заняться мужем, домом, будущими детьми – вить гнездо, кормить птенцов. На таких неоспоримых условиях Кира Львовна и отдавала единственного сына в чужие руки. Артем был для нее смыслом одинокой жизни и чаянием надежд, которым еще предстояло сбыться. Но после шестидесяти желания матери странным образом раздвоились, хотелось и внуков понянчить, и бразды правления из рук не упустить.
Мать пророчила обожаемому сыну увлекательную, насыщенную мировыми открытиями судьбу. Остальное виделось побочным дефектом слабой мужской физиологии, в том числе и жена с детьми. Однажды от такой обузы Кира Львовна спасла Артема самым натуральным образом, но для этого в срочном порядке им пришлось переехать из Екатеринбурга в Краснодар.
Большой грех лежал на материнской душе, но Кира Львовна несла его стойко в надежде, что семейное благополучие все оправдает. Страница мимолетного романа, едва не запятнавшего репутацию сына, перевернулась легко и быстро позабылась. В дальнейшем ни сын, ни мать ни разу о ней не вспоминали, а если и вырывалось лишнее слово, то с явным раздражением.
Усилия, потраченные на сохранение душевного покоя, пошли прахом, когда сын привел домой для знакомства новую лаборантку. Пока пили чай, Кира Львовна тщательно взвешивала все «за» и «против». Положительного набралось больше, и самой козырной картой, выпавшей из колоды в утренний пасьянс, оказалась Юленькина молодость. Если катастрофу нельзя было предотвратить, из нее стоило извлечь наибольшую выгоду, - решила Кира Львовна. Юля принесла свекрови полное разочарование.
К сорока годам Артем Сергеевич достиг определенной житейской мудрости и обладал редким умением обходить в семейных отношениях подводные камни. Он был добр, отзывчив, занимался любимой наукой, и вся другая параллельная жизнь, с наукой не соприкасаемая, отходила во владения Киры Львовны. Материнские условия повергли Артема Сергеевича в легкий ступор. Он хорошо представил, как вечерами будет метаться между двумя любимыми женщинами, каждой угождая, постепенно теряя собственное лицо и самоуважение. Перспектива не радовала.
Отцами они были обделены одинаково с той лишь разницей, что отец Артема Сергеевича умер от сердечного приступа, а Юлин, когда ей не исполнилось и пяти, ушел к другой. Такой существенной детали за давностью лет Тимохины не вспоминали. Свое мнимое вдовство Мария Васильевна несла степенно, и все в него верили. Но с практической стороны тещин характер оказался мягче, уступчивей. Счастье дочери виделось Марии Васильевне в той хрупкой гармонии обоюдного согласия, где любовь не терпела вмешательства и пошлой диктатуры. Юленьке она так и предложила: «Места хватит, живите». Назавтра с чемоданом, тяжелой связкой книг и с легким сердцем Артем Сергеевич переехал к жене и теще.
У Марии Васильевны и без высшего образования хватило ума не лезть в молодую семью. Зятя она немного побаивалась. Из рассказов Юленьки он выходил человеком умным, со всех сторон уважаемым. Профессорское звание добавляло священному союзу твердый гарант. Материнское сердце, млея от счастья, грелось у любовного костра и с благоговейным трепетом откликалось в ответ, если от него требовали посильной помощи. Когда Юля засиживалась в лаборатории, Мария Васильевна выручала с ужинами. Творожная запеканка на пару получалась у нее просто изумительно.
Работа в газетном киоске «Союзпечати» давала Марии Васильевне хоть и малую, но финансовую независимость, до выхода на пенсию оставалось три года с небольшим. В сокровенных мечтах, наполненных предчувствием радости, виделась ей тихая старость с внуком, а Бог даст, и с двумя.
Все устроилось чудесным образом. К большому недовольству Киры Львовны втроем Журавлевы-Тимохины зажили дружно, одной семьей на тещиной жилплощади в ожидании собственных квадратных метров. В конце восьмидесятых Артем Сергеевич успел вступить в жилищный кооператив. Университетская очередь на квартиры продвигалась жутко медленно.
Замужество пошло Юленьке на пользу, но исследовательский пыл за всеми амурными делами не угас. Первую половину дня она просиживала на открытых лекциях по скрещиванию цитрусовых сортов, вторую - вертелась в лаборатории с готовностью служить на благо науки, а вечерами под настольной лампой корпела над фолиантами биологических исследований и мечтала о будущих открытиях, тем более что биология как наука не имела ни конца, ни края.
Молодую жену Артем Сергеевич из должностных соображений перевел на кафедру животноводства. И пока проворные девичьи руки перемывали пробирки, пузатые колбы, чашки Петри и всякую стеклянную дребедень, Артем Сергеевич своими холенными белыми руками планомерно притворял в университетскую жизнь авантюрный план. Всеми правдами и неправдами пристроил лаборантку в опытно-экспериментальную группу по свиноводству. И хотя ботаника с зоологией точек соприкосновения практически не имели, спустя год Юля доросла до заведующей лабораторией, а диссертация о кормах, подтвержденная кропотливыми опытами, преподнесла первую ученую степень. Глубокие знания о клевере все-таки пригодились.
Но ровно через год Юлю интересовали пеленки-распашонки, сцеживание собственного молока, а не коровьего, и время стерилизации стеклянной тары для прикорма. С той же усидчивостью, с которой она корпела над пестиками марокканских мандаринов, профессорская жена принялась выпестовать трехкилограммовый приплод и немало в этом деле преуспела. Спустя полгода Артем Сергеевич прогуливался с коляской вдоль университетской липовой аллеи и с гордостью являл миру упитанную девочку с соской в алом бантике кукольного рта. Девочку назвали Лизаветой.
В декретном отпуске, разрываясь между ребенком и домашними делами, имеющими исключительную особенность не заканчиваться, а лишь копиться, Юля завидовала мужскому превосходству. Распоряжаться собой она была уже не вправе. Дни и ночи летели под откос гружеными составами, пронзительно скрипя на крутых поворотах. Зависимость от орущего существа она ощущала остро, под вечер даже болезненно, а бессонными ночами мечтала выспаться. Толстые книги по селекции пылились на подоконнике без надобности.
Юля скучала по работе. Раз в неделю вырывалась из домашнего ада в оранжереи, чтобы надышаться влажным тропическим воздухом. Там она по очереди обходила зеленых питомцев, удивлялась результатам своих же опытов, а посмотреть на новый гибрид цитрона, доставленный из подмосковного хозяйства, прибежала прямо с коляской. Лизушкина зубная температура ее не остановила.
В тот же день удивительный гибрид завладел научными помыслами декретницы, обещая диссертацию с солидной надбавкой к зарплате, если удастся повысить его урожайность. Через два месяца, когда Лиза уверенно стояла на ножках, Юля упала перед матерью на колени и запросилась на работу. Мария Васильевна отказать не смогла.
С годовалого возраста Лиза отчетливо запомнила детсадовский запах горелой каши и кроватный ряд, разделенный ровным частоколом перегородок. Границы дозволенности в казенном заведении и определялись теми самыми перегородками, ступенями, цветочными клумбами, ясельной беседкой от дождя, но Лиза желала большего. Пошла она рано и ходила сама без чьей-либо помощи, смело открывала двери, не спрашивая на то разрешения. Говорить Лиза не хотела, на согласие кивала, на отрицание выставляла вперед руку, а голову отворачивала, капризно гримасничая, кривя губки. Плакала редко, исключительно, если не исполнялись желания, и к двум годам странным образом все ее понимали без слов. По взгляду.
Юля чувствовала перед дочкой вину. Но на подоконнике множились горшки с привитыми черенками, на балконе в эмалированной зеленой кастрюле благодарственно тянулся к солнцу C;trus m;dica Sarcod;ctylis, наклевывались первые бутоны. Некоторые подопытные экземпляры заведующая брала домой под личную опеку, не доверяя тонкие привои безразличным лаборантским рукам.
Вечерами после работы Юля по привычке надевала серый халатик и подолгу возилась с лимонами, словно мало ей было целого дня на исследование свежих срезов семядоли, на определение количества витамина C, лиметтина, бергаптена и той химической чепухи, не имеющей к трехлетнему ребенку никакого отношения. На дочь времени всегда не хватало. Домашние заботы забирали те крохи, что оставались после наглых лимонов. Но Лиза не роптала. Ходила за серым халатом по пятам и глубоким взглядом серых глаз пыталась пробудить материнскую совесть.
Иногда совесть просыпалась, и тогда кружились по кругу лошадки, на палочку вилась сахарная паутина, а ванильное мороженое нежно таяло во рту. Счастье приходило по воскресеньям, с солнечными лучами врывалось в окно, а исчезало под вечер, когда лимоны просили полива.
Родительская любовь к ботанике Лизе не передалась. В три года она знала своих врагов в лицо. Летом те нежились на южном окне, зимой благоухали под фитолампами, а главный враг в зеленой кастрюле занимал половину застекленной лоджии и молча сносил ее подлые шалости. Оголение стеблей вызывало у Юлии особое беспокойство. Листок не успевал набрать полную силу, как оказывался на полу. Цветочные почки завязывались и на второй день опадали, хотя органика вносилась регулярно. Никто не мог застать Лизу на месте преступления, но на нее и не думали.
Любовь отца отчасти замещала материнскую. Перед сном Лиза с дозволения липла к отцовскому боку, вдыхала свежий запах земляничного мыла и, пока мягкая рука поглаживала ее упрямую головку, сосредоточенно рассматривала возле родных глаз морщинки, глубокую бороздку на лбу и слушала. Рассказ был всегда один и тот же. Как сядут они втроем на электричку, как поедут к синему морю, к белому солнцу. Мечты усыпляли бдительность и быстро забывались. Через день новый листок облетал с ветки.
С трех лет Лизу водили по врачам. Из всех знакомых детей молчала только она. Такая особенность вызывала у взрослых открытое сочувствие. Врачи разводили руками, выписывали лекарства, но Артем Сергеевич выбрасывал рецепты в первую попавшуюся урну.
– Такими таблетками только печень гробить.
С ним не спорили.
Волнения улеглись, когда Лиза проявила любопытство к азбуке. Два дня рассматривала она картинки, затем взяла оранжевый карандаш и обвела весь алфавит. С того дня Артем Сергеевич каждый вечер приносил новую книжку, и Лиза с огромным удовольствием ее размалевывала.
Знакомый доктор, с которым Мария Васильевна была на короткой ноге, заверил однажды, что причину стойкого мутизма следует искать внутри семьи, намекал на противостояние и лечить советовал не таблетками, а словесным общением. Но от долгого разговора у бабушки кружилась голова, а пустословие заводило ее в такие непролазные дебри фантазий, что однажды подслушав у дверей, Артем Сергеевич предложил теще читать книжки. На семейном совете выбрали Пушкина.
После ужина Мария Васильевна подхватывала свою немую кровиночку на руки, сажала в сбитые подушки и читала незабвенные строки. Через месяц все сказки Лиза знала наизусть, но такую особенность не знала бабушка и продолжала нашептывать на ушко старушечьи желания, а золотая рыбка неплохо с ними справлялась.
Одним зимним вечером свершилось чудо. Вернее, сразу два. C;trus m;dica Sarcod;ctylis самоопылением завязал первый плод, а Лиза произнесла первое слово. Вернее, тоже два. В тот вечер бабушка со вздохом закончила в сотый раз сказку о золотой рыбке и невольно посетовала:
– Вот бы и нам, Лизушка, рыбку такую заиметь.
На что внучка ответила:
– Хорошо бы.
И через межкомнатное окно показала C;trus m;dica язык.
Наутро Мария Васильевна поставила опару, весь день на радостях пекла пироги с яблочным вареньем. На праздник позвали и бабушку Киру. Та пришла с дорогими подарками, много разговаривала о политике, в которой ничего не смыслила, но благодаря телевидению сыпала очевидными фактами и восхищалась кулинарным талантом хозяйки. Лиза видела вторую бабушку так редко, что принимала ее за участкового терапевта, немного куксилась и пряталась за спину отца. Разговор протекал в ее присутствии, но по существу без нее. Все попытки добиться хоть одного слова ради подтверждения положительной динамики провалились с треском.
Прощаясь, Кира Львовна изрекла уж совсем странную фразу: «Бог не Тимошка, видит немножко», и с крестным знамением поцеловала сына в лоб. У Юли после ухода свекрови случилась тихая истерика, а Лиза – без вины виноватая – впервые почувствовала материнскую беспомощность и отчасти свою исключительность. Вечером она засыпала с новой куклой в кружевном чепце, в белых носочках. Кукла моргала глазками, говорила слово «мама», пахла дорогими духами, очень приятными. Куклу Лиза окрестила Кирой.
Недолго у Тимохиных длилось праздничное настроение. Лиза оказалась ребенком не болтливым. Все ждали от нее миллион вопросов: что, как и почему. Но тот возраст, когда рот у малышей не закрывался, а родительская голова пухла от нудных приставаний, Лиза спокойно перешагнула. Разговаривать она не любила, больше слушала и много думала. Раздумья проистекали из наблюдений. Куда бы Лиза ни попадала, всегда находился объект, достойный ее внимания, и наблюдать за людьми было всего интереснее. Она и в детском саду играла с детьми исключительно интересными.
Минуя ранее младенчество, ставшее к пяти годам смутным воспоминанием, в средней группе Лиза открыла для себя всю прелесть коллективного общения. Первым делом она завела знакомство с нянечкой – опрятно причесанной женщиной с особенной походкой. Няня Клава волочила левую ногу, переваливалась с боку на бок, и широкие бока ее напоминали лодочные борта. В приготовлении обеда Лизина немота только помогала, сосредотачивала на главном. На каждый стол раскладывала она хлебницы, вилки-ложки, тарелки с котлетами и картофельным пюре, и компот разливать половником по кружкам ей тоже позволялось, а больше никому. В саду Лизу любили за спокойный нрав, молчаливую рассудительность и некоторую взрослость, которая моментами в ней просматривалась. На прогулку она одевалась первая и помогала одеться последним, медлительным. Первая брала в руки мяч, скакалку, мелок и разрисовывала асфальт, чтобы другие девочки становились в очередь на «классики». Первая в кроватку на тихий час ложилась, первая вставала и в новогодний хоровод становилась тоже первая, только не пела, стихов не читала. Подарок ей и так вручали первой.
Мнимую немоту Лиза с удовольствием выдавала за настоящую. Польза от этой детской шалости была немалая. Заручившись от воспитателей особой благосклонностью, Лиза пользовалась некоторой привилегией, заключавшейся в дозволенности, в безнаказанности. Наказывать-то ее было и не за что, но изъян выделял ее среди других – одинаково развитых.
Все девочки из группы ходили у Лизы в подружках, но самая любимая – болтливая, немного бесноватая, – отрывала куклам головы и воспитателям дерзила прямо в глаза, а за глаза так и матерно. Звали ее Махой. Имя Мария не шло ей совершенно, а «Маха» подходило по всем параметрам. Лиза подружке завидовала, подражать не подражала, но всякий раз, когда бунтарку ставили в угол, одобрительно подмигивала. Дружбе их все удивлялись, особенно бабушка.
– И что ты, Лизушка, в ней нашла! Другие девочки куда лучше.
Но профессорская дочка горой стояла за нажитую под пьяную лавочку дочь торговки с колхозного рынка, уступать и не думала. Маху из детского сада вечерами забирал отец – стеснительный мужичок средних лет с красными глазами от постоянного пьянства. Один раз пришел с кровавым синяком промеж глаз и виновато жался у дверей, пока дочь надевала пальто, шнуровала ботиночки.
– Итить мясо вчерась проворонил, сгорело все, так мамка ему противиняком по харе… у-у-у, нелюдь…
Лиза знала, что Маха на самом деле на отца не злилась, а всего лишь повторяла материнские угрозы. Сама же сильно его любила за ту бессловесную доброту, которая проявлялась в его стыдливой покорности, и про себя жалела. Побои в семье были частым делом, но дралась всегда мамка, а папка все терпел из-за большой любви.
Отличалась Маха грубоватыми повадками. Руки ставила, как штангист перед подъемом стокилограммового веса, широко, с упором, локтями наружу. При этом плечи выступали вперед, а на шее вздувались крупные прожилки вен. Мериться с Махой силой никто не решался, даже мальчишки. Рядом с ней Лиза казалась тростинкой, дунь и переломится.
Маха все делала с первородной жадностью, с некоторым азартом. Сравнивала, как у других, и обладала нескромным желанием победителя, но победы ей перепадали редко. Пела Маха грубо, в ноты не попадала. В танцах отставала, наступала партнеру на ноги, а карандаши в ее руках сами ломались от сильного нажима. В одном никто не мог Маху превзойти – в аппетите. Лиза, зная за подругой такую слабость, картофельного пюре накладывала ей больше, полнее наливала компота, а в кармашек платья прятала лишний пряник. Маха слыла сладкоежкой, ела жадно, запивала взахлеб, жуя быстро и быстро глотая. Повадки ее бабьи Лиза поначалу пыталась даже перенять, до того у Махи выходило все ловко и слаженно, по-хозяйски. Но дома заметили странность, вовремя пресекли.
– Что ты, Лизушка, ложку всей пятерней ухватила. Пальчиками, пальчиками возьми…
Вдвоем им было хорошо. Дочки-матери разыгрывали как по нотам. Маха легко вживалась в роли сложные, требующие емких монологов с нецензурным добавлением. Лиза играла роль покорную, уступчивую, где слова были совершенно не нужны. Вдвоем им было весело, и смех часто обоюдно-радостный благословлял их союз. Многие детишки просились в игру, но в закуток, отгороженный стульями, посторонних не допускали. Маха ревностно следила, чтобы никто не увел у нее Лизу – единственную девочку, с которой она подружилась.
Дуэт распался, когда в группу поступил мальчик Виталька. Лизе новенький сразу понравился редкой индивидуальностью: вместо верхней губы – заячья, вывернутая вовнутрь, словно кто ножом вырезал, черная дыра зияла под носом, иногда подтекала. К новичку Лиза присматривалась два дня, на третий сама подошла, взяла за руку и отвела в закуток. Образовалось у них трио: немая, малахольная и юродивый. Ради Витальки девочки пересмотрели игровой репертуар, добавили персонажей, но классика возобладала. Дети копировали взрослых, светлыми душами примечали тонкости семейных отношений, и от этого игра казалась еще интересней.
Маха главенствовала с упоением. Как заправский режиссер перед завтраком распределяла роли и уже дальше строго придерживалась утвержденного сценария. Реплики придумывала на ходу, монологи проговаривала четко, за всех озвучивала тройственное действие, пользуясь всеобщим доверием. В житейском опыте Махи никто не сомневался.
Новый друг оказался щедр на доброту и покорность, как и ее отец. «Женой» Маха старалась быть заботливой и справедливой, намного лучше мамы Любы. Вместе с Лизой она заботливо подтирала «мужу-отцу» слюну, вытекающую из черной дыры, подкармливала припрятанным с обеда белым хлебушком, ревностно опекала от назойливых мальчишек. Моментами Виталька из-под девчачьей опеки взбрыкивался, уходил «в люди», но через время возвращался. Тогда Маха с победоносным видом вручала ему красную машину и на зависть всем мальчишкам назначала главным пожарным.
Отработанные на куклах, голых пупсах и плюшевых медведях игры понарошку с появлением Витальки утратили первоначальную прелесть. Девочек настолько захватил неизвестный доселе натурализм, что бедный Виталька подчас раздваивался между громкими повелениями «жены» и немым укором «дочери». Тогда он бросал игру, садился на стульчик и дулся. Практичная Маха давала ему время, терпеливо выжидала, потом меняла тактику, и все начиналось сначала.
В игре Лиза забывала о проклятом мутизме. Увлекшись процессом, она иногда вставляла свою немногословную реплику, и преданная Маха в угоду соглашалась. Иногда они о чем-то шептались в уголочке, сидя на корточках, словно заговорщики, чтобы никто не подслушал. Вечером, когда за Лизой приходила бабушка, воспитательница победоносно докладывала:
– Девочка ваша сегодня разговаривала!
По дороге домой на радостях Мария Васильевна покупала любимые внучкины пирожные безе «лимончики», обсыпанные желтым сахаром. И Лиза с упоением поедала ненавистные прототипы настоящих в пупырчатой кожуре, созревающих на подоконнике.
Дома Лиза продолжала молчать. Объяснение такой закономерности не могли дать ни родители, ни сама Мария Васильевна, хотя отношения с внучкой у нее были самые доверительные, если не тайные. Укладываясь спать, Лиза шептала бабушке на ухо «спокойной ночи», благодарила за пирожные и чмокала в сухую щеку. Потом в комнату заходила Юля. Приносила с собой запах цветочных духов, легкое смятение и немое оправдание. Нежно касаясь девичьих волос, взъерошенных подушкой, она приглаживала челку и что-то спрашивала, тихо роняя пустые слова. Этих приходов Лиза и ждала, и боялась, всякий раз притворялась спящей.
Весной случилось чудо. В лечебных целях по совету психотерапевта бабушка принесла в дом щенка, вислоухого, потешного, с черным носом и белым хвостом. Принесла самовольно, ни с кем не посоветовалась, когда зять отбыл в Москву на симпозиум, а Юля возвращалась с работы так поздно, что на домашние дела времени совсем не оставалось. Неоконченная диссертация ждала своего звездного часа под грудой отчетности, пока экзотический фрукт привыкал к новому климату, терпеливо сносил экспериментальные издевательства. Повышать урожайность привитые подвои отказывались. Юля билась над естественным опылением, но пчелы, выпущенные в теплицах, по вполне закономерному желанию просачивались наружу, чтобы опылить дикую, ароматную алычу на соседнем поле, и назад не возвращались. Станция несла убытки. Пчелы стоили бешеных денег, а главный бухгалтер отказывался платить по счетам за новые ульи. Все ждали возвращения Артема Сергеевича, за ним, как за главой научного совета, оставалось последнее слово.
Всю неделю, возвращаясь из садика, Лиза самозабвенно возилась со щенком. Живая игрушка доставляла много хлопот, восторгов и того непредвиденного счастья, которого и не ждали, и не просили.
Взрослые отношения детскому разуму не поддавались. Из осторожности Лиза в свое счастье не верила. Бабушка всегда учила слушаться папу и на все в первую очередь спрашивать у него разрешение. Сама же частенько раболепствовала перед собственной дочерью. Иногда ее преданность походила на унижение, естественное для Юли и непонятное Лизе. Бабушка по доброте душевной пыталась угодить всем, временами раздваивалась, даже троилась в угоду семейному спокойствию. Несмотря на все ухищрения Марии Васильевны, Юлино решение оказывалось основополагающим, и такой порядок вещей почему-то всех устраивал. Взрослая игра иногда доходила до абсурда, имела противоречия, но столь незначительные, что их предпочитали не замечать, а на удивленный внучкин взгляд бабушка поясняла:
– Ну так надо, Лизушка, так надо.
Неделя пролетела быстро. Под строгим материнским взглядом Лиза расчесывала щенку чубатый хохолок, кутала в старенький шарф, укладывала в кукольную кроватку, но «сыночек» спать не хотел, грыз коридорный коврик, потешно перебирал кривыми ножками, а куцый хвостик маятником метронома отбивал дареное счастье. Еще щенок ходил мимо лотка, и в последнем материнском слове это сыграло решающую роль. Биология с зоологией в семье Тимохиных не сочеталась. К приезду Артема Сергеевича о суматошном жильце не осталось и следа. Заменили коврик, отмыли паркет, лоток выбросили. На память о тихой радости у Лизы остался клок вычищенной белой шерсти, спрятанный под подушкой.
На этот раз противостояние почувствовали все. По приезде отца Лиза не кинулась на шею обниматься, проигнорировала вкусные гостинцы, новое платье надела и тут же сняла. Весь вечер в родительской спальне звучали голоса, и отцовский бас заметно подавлял материнское сопрано. К соглашению пришли быстро. На следующий день в квартире завелась новая живность – круглый аквариум с тремя рыбками, одна золотая. Врачебная установка не сработала, как ни старайся, с рыбами много не поговоришь. Вуалевые хвосты плавно мутили воду, игриво струились кислородные пузырьки. Выпуклыми глазами рыбы таращились через стекло, ритмично открывали рты, и самая волшебная из них выполнять желания отказывалась. Домашние лимоны благоухали, отменно плодоносили, а вызревшие нарезали тонкими дольками и по субботам подавали к чаю.
В конце летней сессии в университете произошли значительные кадровые перестановки, но Артема Сергеевича, ожидающего обещанного повышения, они не коснулись. Ему давно пророчили место проректора по научной работе, но из министерства прислали молодого, подающего надежды, и надежды Артема Сергеевича не сбылись. От обиды он запросил отпуск, вполне заслуженный перед наукой и университетом, к отпуску добавили солидную премию, на которую теща сразу же положила глаз. По ее мнению, кухня давно требовала ремонта, хотя бы косметического. Приобретенный во времена семейного благосостояния Тимохиных гарнитур разваливался на глазах, выцвели обои, закоптился потолок. Юля давно грозилась достать из чуланчика стремянку и сорвать к чертям блеклые обои, но к тому времени с группой таких же, как она, неугомонных ботаников уехала в Сочи за новыми подвоями.
Чтобы не заниматься ремонтом, Артем Сергеевич занялся Лизой. С тещиного благословения отпуск его завертелся на парковых каруселях. Сначала на лошадках, затем на жирафах. Посетили новый зоопарк с гиппопотамом, покатались на лодке с веслами, покормили уточек, объелись сладкой ваты, мороженого и даже умудрились сгореть на солнце, позабыв дома панаму. Сходили в кукольный театр.
В просторном фойе перед спектаклем миловидная тетенька завлекала ребятишек воздушными шарами, расписными матрешками и куклами. Одна кукла сильно отличалась от других. Узкие ножки и ручки в ромбовом трико, курточка с бубонами вместо пуговиц, на голове пестрая треуголка с настоящими колокольчиками. Звали куклу Арлекин. Улыбка ее хамоватая и огромные черные глаза с хитрым прищуром чем-то напоминали Маху.
Прозвучал третий звонок, а Лиза от витрины не могла оторваться.
– Хочешь? – спросил отец.
– Хочу! – выдавила дочь.
Инструкция к странной кукле прилагалась.
С длинными запутанными нитями к сочленениям колен, локтей и плеч Лиза разобралась без посторонней помощи. Голова крепилась к крестовине неподвижно, но при желании кивала, какой-то невидимый рычажок этому способствовал. По росту Арлекин доходил до Лизиного плеча. Марионетка оказалась самой настоящей – паркетной. Управлять такой было неудобно даже с приподнятыми руками, но с табуретки все выходило замечательно. Арлекин взмахивал ручками, топал ножками, содрогался в немом хохоте, с ним смеялась и Лиза.
Новый друг появился кстати. Он заменил и детский сад, опустевший в летние месяцы, и Маху, которую мать отправила до осени в деревню к родне. Оставшись самой себе предоставленной, Лиза, к удивлению взрослых, проявила небывалую ответственность, и пока бабушка вела с отцом тихую борьбу, настаивая на побелке кухонного потолка, с утра до вечера упражнялась с куклой.
С виду ничего особенного не происходило. С куклами Лиза играла и раньше, прилежно одевала, кормила, в хорошую погоду выгуливала в песочнице, вечером укладывала спать. Куклы четко исполняли все требования, беспрекословно повиновались желанию хозяйки, хлопали жесткими ресницами, пухлыми ротиками улыбались в ответ. Вздумай хоть одна из них взбунтоваться, тут же получила бы строгий выговор, но гладкая пластмасса равнодушно мерцала розовым теплом штампованных лиц. Куклы быстро надоедали.
С Арлекином выходило все по-другому. Эти подвижные ручки и гибкие ножки составляли иллюзорную целостность живого существа, причем нижняя губа ходила ходуном, а черные пуговки мельтешили в стеклянных глазницах. Лизе приходилось постоянно приноравливаться к марионеточному настроению. Главенствовать в столь неравном дуэте не получалось. Кукла попалась ей такая капризная, что требовалась немалая сноровка в преодолении спорных моментов, когда Лиза ножку в ромбовом трико направляла вправо, а она, словно назло, ступала влево.
Они испытывали терпение друг друга. Когда путались нити, узелки выскакивали из прорези, а ручки выкручивались в ключицах, Лиза ненавидела куклу всем сердцем и всем сердцем жалела, чувствуя ту боль, которую сама же нечаянно порождала. Раскрасневшись от напряжения, она бормотала под нос безобидные ругательства, больше порицая свою неуклюжесть, чем проделки Арлекина. Если ссорились, то ненадолго. Мирились конфетами. Лиза съедала за двоих. В этом странном союзе ребенок мог бы главенствовать по праву превосходства, но Лиза всегда уступала по праву той святой дружбы, зародившейся в минуту знакомства, и уступчивость считала обоюдной. Спали они вместе под одним одеялом. Лиза на своей пуховой подушке, Арлекин на лиловой подушке-думке с бабушкиного кресла. Ворочаясь в тревожном сне, Лиза задевала куклу, и тогда в ночи тихо звенели бубенчики, навеивали покой, прогоняли страхи.
Образ незабвенной Махи тускнел день ото дня. В отличие от настоящей подруги поролоновый человечек вел себя достаточно скромно, ничего не требовал, отдавался девичьим рукам доверительно, возможно, в благодарность за бескорыстную дружбу. Когда же дурашливая улыбка начинала тяготить, Лиза подвешивала Арлекина за крючок на шкафчик, и старый недруг C;trus m;dica Sarcod;ctylis, заметно опережающий в росте, лишался очередной завязи.
Талант перевоплощения давался Лизе особенно легко. Подражание выходило естественно, непринужденно, с детской непосредственностью и даже наивностью. И тогда куклы с плюшевыми собачками согласно купленным билетам занимали места и в немом восторге исполняли роль зрителей. После спектакля звучали бурные овации, три раза неслось многоголосое «браво». Актеры выходили на поклон, непременно требовали автора, и он являлся перед публикой, благодарно принимал цветы.
– Что там за шум в детской? – спохватывался вечером Артем Сергеевич.
– Ничего, ничего, играет наша актриса, – успокаивала теща. – Лучше не мешай.
Арлекин сотворил невообразимое. Спустя неделю Лиза заговорила. Просто, без лишнего стеснения, ярким, насыщенным для пятилетки языком, будто изъяна никогда и не было. Слово «хочу» повторялось чаще всех.
– Бабушка, хочу компота! Папочка, хочу новые туфельки! Те, беленькие, красивые, но эти красненькие я тоже хочу!
Странное дело, волшебное слово работало безотказно. К нему полагалось «пожалуйста» с «большим спасибо», но вежливость звучала в интонации, и лишний раз подтверждать ее словами Лиза порой забывала. Зато целовала бабушкины щечки, ручки и смеялась от восторга. Смеху вторили бубенцы.
Трудно было устоять перед соблазном и не заглянуть в детскую, когда там творилось светопреставление. Один раз Артем Сергеевич заглянул и пришел в неописуемый восторг. Его идея посадить вместо плюшевых зрителей настоящих так соблазнительно предстала перед Лизой, что в тот же вечер она загорелась взаправдашним спектаклем с распределением ролей, театральной занавесью и большой афишей на целый лист ватмана. С нее и начали. Лист разрисовали вдоль и поперек, повесили в прихожей на шкаф, из фантиков нарезали билеты. Роли Лиза сочиняла сама, в репетициях рождались идеи порой наивные, но трогательные, только успевали записывать.
Дату появления в доме Арлекина Артем Сергеевич обвел на календаре красным цветом. Случилось это 12 июля. Дня ждали пять лет, уже не надеялись, но чудо свершилось. День совпал с праздником Святых апостолов Павла и Петра, и только Мария Васильевна, увидав в нем промысел божий, не поленилась, съездила в Екатерининский собор и в благодарность небожителям поставила свечу, за Лизушкино здравие заказала молитву...
До конца отпуска Артема Сергеевича оставалось три дня. Кухня сияла новой побелкой, немного пахло глянцевой краской, в чистом окне играли солнечные зайчики, а над раковиной важно изгибался мельхиоровый кран – отцовская гордость – в тотальном дефиците доставленный по знакомству из далекого города Прага. На подоконнике колосилась тещина герань. Со дня на день ждали возвращения Юленьки. Командировка ее подходила к концу. Все семейство в легком волнении наносило последние штрихи генеральной уборки в ожидании оценки свершений: Артем Сергеевич – в безупречности выкрашенной поверхности, Мария Васильевна – в удачно подобранной цветовой гамме новых занавесей, а Лиза ждала мать с уверенностью, что на сей раз в соревновании с C;trus m;dica Sarcod;ctylis она одержит победу. К появлению главнокомандующего все фронты находились в полной боевой готовности, даже расчистили чулан от ненужного хлама, сдали макулатуру, заодно и бутылки из-под любимого боржоми.
В тот день, когда к премьере все было готово: разучены роли, из старой занавеси пошита занавесь театральная, а большая афиша из-за частого открывания дверцы шкафа успела поистрепаться, – в дверь позвонили. Лиза на каких-то полчаса дома оказалась одна. Бабушка вышла в магазин за хлебом, отца еще утром вызвали на кафедру. Дверь Лиза открыла.
Незнакомая женщина в цветастой юбке миролюбиво протягивала барбариску, и Лиза ничего странного, кроме полноватой груди в обтягивающей футболке местами мокрой, словно после проливного дождя, в тетке не заметила. От нее шел тяжелый запах пота, но незнакомка благоразумно стояла на расстоянии, устало облокотившись о стену, скомканным платком собирала со лба крупные капли.
Позабыв бабушкин наказ - посторонним дверь не открывать, Лиза по привычке и поздороваться забыла. Опешила от вида незнакомки, но предложенную конфету взяла. Любопытство ее возобладало. Женщина назвалась дальней родственницей и спросила Артема Сергеевича Журавлева. Она изнемогала от жары, и первым делом Лиза вынесла стакан воды.
– Папы дома нет.
– Как жаль! А когда будет?
И тут Лиза подробнейшими предложениями без всякого стеснения поведала многое и такое сокровенное, будто внутри прорвало плотину. Родственницу интересовали некоторые подробности из семейной жизни Артема Сергеевича. За пять минут самым подлым образом она их узнала.
Дальнейшие события едва уместились в Лизину головку. Для осознания потребовался целый год. Быстрее всех с новостью, поразившей семейство Тимохиных, справилась Мария Васильевна, видимо, над интеллигентской щепетильностью возобладал здравый рассудок, во всяком случае, дочери она так и сказала:
– По-доброму надо тут, Юленька, по-доброму.
Известие о внебрачном сыне мужа Юля выслушала молча. Случилось это в день ее возвращения из Сочи. Когда она вносила в квартиру походный рюкзак, в кухне в кругу абажура уже сидела хорошо знакомая Лизе родственница. Пили чай.
Раечка доводилась родной сестрой той, от которой семнадцать лет Кира Львовна сына своего всячески оберегала, даже не зная о ее скорой последующей смерти. С трех лет тетка воспитывала племянника вместе с родными детьми. Было у нее трое душ. Муж после вредного производства никеля остался инвалидом, денег едва хватало, а после девяносто первого у Раечки вместо квалифицированной работы осталась должность уборщицы в управлении. Завод, где она работала крановщицей, развалился быстрее карточного домика.
На судьбу Раечка не жаловалась, растила Сережу как будущую опору, лишние руки в хозяйстве - всегда подмога, если бы не письмо. Хранилось оно неотправленным по счастливой случайности в томике Пушкина много лет. Признания материнские объясняли многое и многое прощали. Адрес на конверте был выведен крупными буквами. Как его раздобыли, так и осталось тайной, хотя подозрения падали на Киру Львовну. Сережа сам нашел конверт, когда по литературе задали «Евгения Онегина». Письмо упало прямо на колени… В божьем промысле Раечка ничего не смыслила, но почувствовала, что перед покойной сестрой осталась она в долгу. Решение племянника - после школы устроиться на работу - отвергла категорически. Как не нуждалась Раечка в лишнем рубле, а ломать жизнь мальчишке при живом отце не посмела, далеко задвинула свою гордость и приехала в Краснодар погашать долг.
Адрес на конверте совпал с адресом Киры Львовны. По ее мнению выдающимися способностями Сережа не обладал, и подготовку для поступления в университет имел удовлетворительную, но предложение поселить внука у себя ей понравилось. В противостоянии Тимохиным она проигрывала в численности, а вдвоем с Сережей шансы увеличивались многократно. Чего именно хотела добиться Кира Львовна этим противостоянием, она и сама осознавала очень смутно, но заполучив в руки такой козырь, надеялась перетянуть сына на свою сторону. Ведь взрослый, воспитанный мальчик для отца куда лучше маленькой, капризной девочки с непонятными отклонениями. Встречу она спланировала тщательно, Раечку в семнадцатую квартиру заслала казачком прощупать почву…
Семейные советы проходили при закрытых дверях, Лизу на них не допускали. Оберегали всячески. В доме часто пахло валерианой, где-то громко стучала створка окна, звенели стекла, содрогались стены. Дом лишился покоя, пошатнулся на сторону, но устоял, и все благодаря пирогам Марии Васильевны, которая с помощью байхового чая и равномерно пропеченной сдобы научилась сглаживать острые повороты судьбы. Брата Лиза видела всего один раз, когда Кира Львовна привела его для знакомства. Высокий, вихрастый, с большими серыми глазами, немного худ. На лбу россыпь прыщей, на впалых щеках синие фурункулы, но лица они не портили. Сережа был застенчив и так же немногословен, как Лиза. Всех удивила его улыбка, добрая, открытая, похожая на отцовскую. Вообще, с Артемом Сергеевичем сходство проглядывало сильно. Но Юля сказала твердое «нет».
Вечерами из родительской спальни доносился сдержанный шепот. Лизу бабушка старалась развлечь чтением, но часто сама замолкала на полуслове, прислушиваясь к разговору.
– Очерствели все, Лизушка, – вздыхала Мария Васильевна. – Сердца просто каменные…
Но Лиза чувствовала, мать боролась за ее счастье. Отец все чаще задерживался после лекций, приходил поздно, по выходным пропадал неизвестно где, от ужина отказывался.
– Не иначе, прикормили нашего касатика, – горевала бабушка. – Ему и так нелегко…
К осени все благополучно утряслось. Лиза краем уха слышала, что бабушка Кира для внука отвела удобную комнату с письменным столом, с окном на запад, прописала. Артем Сергеевич хлопотал с бумагами, с усыновлением и пытался пристроить сына в университет, но Сережа успешно сдал экзамены в монтажный техникум, слишком низкий аттестационный балл не позволил ему замахнуться на более престижное заведение. Артем Сергеевич охотно пообещал поддержку, если Сережа надумает учиться дальше, и сын понимал: с таким отцом перед ним открывались необозримые перспективы.
Лиза впервые почувствовала укол ревности, когда перед сном отец присел к ней на кровать и вместо ее успехов заговорил об успехах Сережи. Отец показался ей чужим и сильно постаревшим. Раньше они могли разговаривать молча, хорошо понимали друг друга, и минуты тишины ценили больше, чем нескончаемое пустозвонство. После суматошного лета они снова вернулись к бессловесному диалогу, и дождь за окном аккомпанировал странному дуэту. Одно осталось неизменным – улыбка Арлекина, как подтверждение того счастливого отпуска, когда Лиза владела отцом безраздельно…
Осенью в детском саду произошли перемены, малоприятные, но закономерные. К танцам, рисованию, хоровому пению и счастливому ничегонеделанию добавилась дошкольная подготовка. Детей посадили за столы как за парты, раздали тетрадки с карандашами, на белой стене, где раньше висел плакат с неунывающим Незнайкой и его верным другом Гунькой, появилась азбука. Дети приуныли, причем все без исключения. Маха, так та и вовсе, на грудь уронила голову, руками обхватила налитые, загорелые плечи и заревела по-бабьи – с неподдельным горем. Еще две девочки присоединились к ее плачу тихими всхлипываниями, но смятение охватило всех. Одна Лиза знала буквы, но ее по понятным причинам не спрашивали. Вернувшись в садик, она продолжала хранить молчание.
Когда вся группа ходила на лепку, Лизу отводили в методкабинет. Там в углу стояла клетка с настоящими волнистыми попугайчиками, в шкафах пылились толстые книги, и круглый аквариум, точь-в-точь как дома, выпуклой сферой увеличивал семейку глупых гуппи. Там с Лизой беседовал психолог-дефектолог. Молодая девушка невиданной красоты, словно фарфоровая куколка, в голубой ажурной кофточке раскладывала на столе картонные карточки, разноцветные кружочки, деревянные палочки и оловянных солдатиков. Труд «Логопедия» профессора Филичивой Т. Б. лежал в основе успешной методики по развитию речи, но Лиза не могла наглядеться на прическу психолога. Длинные пряди, завитые в упругие змейки, встряхивались при каждом движении головы, а в такт им качались изящные серьги – на золотых нитях красные камушки-сердечки. Облик медработника с тонкими нюансами психологии совершенно не сочетался. Красота волос так повлияла на Лизу, что речь ее пропала окончательно, дышалось и то с трудом.
О странностях пациентки Анжелику Федоровну предупредили заранее. Элективный мутизм. Когда хочет, тогда и говорит, но помощь не помешает. Из элитного детского сада детей с явным дефектом речи не выпускали по той причине, что их туда и не принимали. Лиза поступила в садик по звонку, за исключением. Задача была поставлена ребром – разговорить любым способом, чтобы не испортить диагнозом медицинскую карту. Заведующая детсадом лично звонила Артему Сергеевичу на кафедру, в трогательных тонах обрисовала ситуацию. В обычной школе такому ребенку трудно освоиться, следует заранее подыскать с нужным уклоном.
– Это куда же, – тихо возмущалась Мария Васильевна, – к ненормальным? Лизушка, милая, ты чего молчишь-то?
Причудливые пряди хотелось потрогать руками. Было интересно, какие они на мягкость. У мамы волосы жесткие, прямые, почти стеклянные, а у Анжелики Федоровны лакированные, струящиеся, теплые. Лиза терялась в сравнениях. Чтобы лишний раз посмотреть на красоту, в занятиях она продвигалась медленно, успехами не блистала. На вопросы отвечала пальцем, указывала на карточку с ответом, молча стыковала геометрические фигуры, из палочек выстраивала цифры. К чему прилагались солдатики, было не совсем понятно, но их скоро заменили глиняные свистульки, и Лизе пообещали одну за выполненное задание.
– Вот бы мне такую, – мечтала Маха за обедом, узнав о свистульке. – Жуть, как хочется.
На следующий день Лиза расстаралась и выполнила все, что от нее требовали, причем не просто повторила за Анжеликой Федоровной закрепляющие слова, а поинтересовалась в вежливой форме с обращением, упомянув два раза «пожалуйста», «только разок» и «очень надо», можно ли выбрать самую красивую свистульку и потрогать завитые волосы. Лизе позволили все!
После занятия Махе досталась желтая канарейка, в медицинской карте в разделе примечания появилась приписка: «совершенно здорова», а Анжелика Федоровна задумалась о собственной методике.
Азбука давалась Махе тяжело. Семь потов сходило по спине, пока буквы складывались в слоги. «М» и «а» – «ма». «М» и «у» – «му». Для наглядности на зеленой доске из букв-магнитиков выстраивали целые слова. Предложение «Маша мыла раму» Лиза единственная из детишек собрала легко и быстро, за усердие получила золотую звезду. От зависти Маха задохнулась, чуть не прикусила губу. Читать ей хотелось до дрожи. В том, что подруга превосходила в знаниях, Маха догадывалась давно, примечая, как Лиза брала в руки новую книжку, с интересом перелистывала, незаметно шевелила губами и после теряла всякий интерес. Пока другие рассматривали картинки, Лиза знала содержание. «Дочки-матери» отошли на второй план, когда Маха пожелала заполучить звезду.
В начале зимы из-за хронического ларингита Виталька перестал ходить в садик, и девочки, оставшись вдвоем, часами сидели в закутке над азбукой, отгородившись стульями. Им не мешали. Лиза нашептывала на ухо Махи буквы, по слогам читала слова. Ученицей Маха оказалась благодарной, но бестолковой до идиотизма. Все Лизины уроки забывала на следующий день, и приходилось начинать сначала, как с чистого листа. Обе упрямые, неуступчивые. В порыве злости у Махи иногда проскакивали слова, которых в азбуке и в помине не было. Ситуация накалялась день ото дня, пока Маха не отрубила все разом.
– Думаешь, умная такая, а я дура! Мамка сказала, в школе научат, подрасти надо. Еще поглядим…
Лиза мягко уступила, но дружба их разладилась. Даже приближение новогоднего праздника, подарки и утренник во главе со сторожем, переодетым в Деда Мороза, не примирили подруг.
Та черная кошка, пробежавшая между девочками по образовательной стезе, через месяц воссоединила их на почве настоящей, мерзлой, едва запорошенной снегом. Котенок выскочил из кустов прямо на прогулке и прямо под ноги Лизы. Не раздумывая, она сунула худенькое тельце за пазуху, теплее прикрыла шарфом, никто и не заметил. Теряясь в догадках, куда пристроить найденыша, Лиза наткнулась на Маху. Та лопатой ковыряла мерзлую землю, играла в золотоискателей.
– Покажь, чего там у тебя?
Лиза показала.
– Хорошенький. Маленький еще. Сдохнет на морозе… – уверенно предрекла Маха.
– Возьми домой, – попросила Лиза.
– Не, мамка заругает. У нас собака, два кота, еще кошка осенью приблудилась беременная. Пришлось мамке котят топить. Сама бери.
– У меня тоже… мама.
План спасения они придумали вместе. В хозяйственной беседке, в отгороженном фанерой углу, где хранилось много чего нужного, а дворник складывал метлы с лопатами и картонные коробки для опавших листьев, одну коробку они позаимствовали для котенка. Из газет смастерили теплый, уютный домик, дрожащую живность завернули в старую разорванную тряпицу, но подопечный всеми силами вырывался на волю, отчаянно цепляясь за рукавички, пища пронзительно с надрывом.
– Голодный, – решила Маха.
Со знанием дела она принялась разжевывать пряник и запихивать в черную щель кошачьей пасти.
Маленькая тайна связала подруг крепче азбуки. И назавтра девочки, выйдя на прогулку, первым делом побежали в беседку. Котенка не нашли. Все облазили, перетряхнули коробки, обошли весь двор – нигде нет.
– Наверно, мамка его нашла, – утешала Маха расстроенную Лизу. – Так бывает.
Весь день Лиза грустила из-за пропажи, в игры не играла, одиноко сидела на стульчике, уткнувшись в раскрытую книжку. На полднике Маха отказалась от любимых оладий, политых густым повидлом, подвинула тарелку Лизе и с участием погладила по плечу.
– Трупа нет, значит, живой. Убежал к мамке, а ты убиваешься.
Лиза удивилась той простой житейской мудрости, которой Маха подчас поражала ее именно в такие минуты. Черствой Маха никогда не была, она была практичной. И не беда что в прописях строка ее под конец съезжала на четыре линии вниз, и буквы не давались в руки так легко, как Лизе. Зато Маха обладала другими, очень нужными способностями и дружить умела честно, всецело отдаваясь сложному процессу. Одно расстраивало по-настоящему, дружба их за детсадовскую территорию так и не вышла, хотя Лиза часто спрашивала у бабушки разрешения пригласить в субботу или в воскресенье Маху к себе домой, поиграть в театр. Несчастный Арлекин после лета пылился на крючке, одиноко скалясь нарисованной улыбкой.
– Нет, нет, Лизушка, – отнекивалась бабушка. – Хлопотно на выходные подружку приглашать. И так дел много…
Дела имели привычку не заканчиваться.
Но один раз Лиза побывала в гостях у Махи.
Случилось это в мартовский понедельник, в лютую непогоду, когда с утра повалил мокрый, монотонный снег. Скандинавский циклон, прорвавшись через материк, обрушился на Кавказ вдогонку теплой, малоснежной зиме. В этот день у Махи хоронили отца. Умер он в пятницу на заводе, прямо у станка, приподнял железную чушку, присел на корточки и повалился на бок, даже ойкнуть не успел. Оторвался тромб.
Заводские привезли его домой на брезенте, тело сгрузили в холодной прихожей, где соседки обмыли холодной водой лицо, грязные руки, скрюченные пальцы. Два дня отец пролежал на столе при открытых окнах на сквозняке в праздничном костюме и галстуке. О смертном одеянии мама Люба позаботиться не успела, но мужа одела во все чистое, галстук так вообще был не ношен. Днем она суетилась по инстанциям, занимала по знакомым деньги, закупала на поминки водку и кур. Ночью выла возле деревянного тела, пугая дочь то плачем, то матерными ругательствами, пока Маху не забрала к себе соседка. Она же и отвела в понедельник девочку в детсад, подальше от неприятного зрелища.
Лиза застала подругу, орущую утробой, в кругу воспитателей и няни Клавы. Ее утешали, но слова помогали плохо. Махину бесноватость Лиза утихомирила шоколадной конфетой «Гулливер», специально припасенной после воскресного гостевания бабушки Киры. Маха большие конфеты обожала, особенно шоколадные. Съела в два укуса, облизала запачканные пальцы и сразу успокоилась.
– Папка помер. Сегодня хоронят, а меня сюда привели, чтобы не мешала. Пирожки с утра пекут с капустой, хоть бы один дали. И папку жалко…
Когда после хорового пения группу вывели на прогулку, Лиза поинтересовалась, сможет ли Маха найти дорогу домой.
– Чего ее искать? За воротами первый поворот, два больших дома, светофор, на ту сторону перейти, мой дом третий от угла. Я уже год в магазин за хлебом хожу. Одна.
И Лиза позавидовала Махиной самостоятельности, ведь ее даже во двор гулять одну не выпускали.
– Тогда пойдем. Прямо сейчас. Может, успеем…
И они пошли, крепко взявшись за руки, оглядываясь по сторонам, пропуская вперед торопливых пешеходов, осторожно обходя люки и черные подъезды. Снег валил стеной. От него промокла не только меховая шапка, Лиза чувствовала, как что-то неприятно холодное пробиралось в ботинки, а мокрые колготы натирали пятки.
Возле Махиного дома стояла толпа. В эту толпу они уткнулись лбами. Заводские приехали на автобусе, и какой-то высокий дяденька под черным зонтом упрашивал музыкантов сыграть прощальный марш. Снег забивался в изогнутые тела духовых, медью стекал по тарелкам, и только потертый кларнет прятался от непогоды за пазухой предусмотрительного кларнетиста. Открывать ноты никто не торопился.
И тут Лиза увидела гроб. Темный, вытянутый, заваленный цветами. Что-то огромное лежало на нем сверху и колыхалось в рыданиях. Маха, оторвавшись от Лизы, кинулась к бесформенному сугробу.
– Мама! Мама!
Ее подхватили, оттащили в сторону. Строгий голос долетел откуда-то сверху: «почему здесь дети», и Лизу потянули за рукав несколько чужих рук одновременно. Сквозь снежную вату еще мелькнуло почерневшее лицо покойника, а над ним заплаканное лицо мамы Любы с размазанной по щекам красной помадой.
Опомнилась Лиза в чужом доме, на диване. С нее стягивали мокрые колготы.
Последовавшее за самовольной выходкой наказание с годами частично стерло общую картину, но запах свежей маковой сдобы и воздух, пропитанный мокрым заячьим духом шапки, сохнувшей на батарее, отпечатался в памяти надолго, так что Мария Васильевна не раз удивлялась, почему Лизе вдруг разонравились ее пироги.
У соседки девочки просидели обнявшись до самого вечера, пока после поминок о них не вспомнили. Маху увели домой. Лиза назвала свой адрес, и молодая женщина довела ее прямо до квартиры. Дверь открылась по первому звонку.
Несколько раз Юля хваталась за ремень, но Мария Васильевна всем телом прикрывала внучку от битья и грозилась вызвать милицию для установления порядка, будто правоохранительные органы имели прямое отношение к Лизиной самоволке. Виновница разразившегося скандала, забившись в нишу между книжным шкафом и диваном, обхватив голову руками, стонала басом, прямо как Маха, но тонкий голосок подводил, перескакивал с басов на верхнюю октаву, и тогда получалось истошное завывание – жуткое, звериное. Артем Сергеевич, вернувшись поздним вечером после заседания научного совета, жену с тещей застал в кухне, а дочь в чулане.
Наказание Лиза приняла легко, тихо просидела в темном каземате на полу, а когда открыли дверь, то нашли ее уже спящей. Обхватив плетеную сумку, с которой бабушка любила ходить на рынок за картошкой, сладко прижавшись к ней щекой, Лиза тихо постанывала во сне и даже не почувствовала, как Артем Сергеевич перенес ее в кровать. Она проснулась ночью от тяжести отцовской руки, вздрогнула и комнату свою не узнала, но вдохнув знакомый аромат земляничного мыла, еще сильнее прижала к груди родную руку. От ее шевеления проснулся отец. Полились какие-то слова утешения, тихие признания, нежные интонации сменялись поучительным тоном, но сквозь дрему Лиза расслышала всего один вопрос: что же все-таки произошло?
– Маха хотела с отцом проститься. Ведь это навсегда, понимаешь? Вот представь, ты умер, а я, твоя дочь, с тобой не простилась. Каково тебе будет там?
В ту тревожную ночь Лиза о смерти еще не думала, она только узнала, что такое явление существует и со стороны выглядит некрасиво. Сон ей снился странный, но покойный. Будто идет она через луг по дороге, неестественно ровной и прямой. Идет, земли не касаясь, а только задевает ее кончиками ступней, и шаги ее от этого легкие, воздушные, и какие-то нити пляшут над головой, уходя высоко под самые облака. К ее сочленениям нити крепились надежными узлами, и во всем теле чувствовалась непонятная легкость, а внутри тела ощущались проволочки, обтянутые поролоном. И тут Лиза поняла, что она кукла, как Арлекин, только девочка, и на душе сразу повеселело.
Всю ночь Артем Сергеевич держал дочь в объятиях, пытался связать все воедино, удивляясь неожиданно открывшейся правде. Безответственно глупый поступок на поверку выходил благовидным, милосердным, почти геройским. Совершить его могло только доброе сердце. Еще он пожалел, что уступил Юлиным опасениям. Вместо подготовительной группы Лизу следовало еще прошлой осенью отдать в первый класс. Детский сад она давно переросла, это было совершенно понятно.
III
Жилищный кооператив, куда Артем Сергеевич время от времени относил честно заработанные рубли, совсем нелишние в домашнем хозяйстве, в один солнечный сентябрьский день перестал существовать. На оббитой железом двери бумажка, в два слоя приклеенная скотчем, кратко, но весьма доходчиво, поясняла всю непростую ситуацию по вкладам, тесно связанную с отставкой председателя кооператива и реорганизацией основополагающих документов. Артем Сергеевич изучил объявление тщательно, прочитав несколько раз, чтобы запечатлеть в памяти все нюансы для пересказа жене, и весь оставшийся день провел в смутном волнении. И надо сказать, потерянные деньги его волновали не так сильно, как перспектива остаться без собственной жилплощади.
Жить у тещи ему нравилось, но каждый вечер, возвращаясь после работы в тихую, просторную квартиру, Артем Сергеевич ощущал стеснение, которое и сама Мария Васильевна постоянно испытывала. Дверь в ее комнату, ранее открытая настежь, часто оказывалась прикрытой. Из комнаты ради приветствия теща появлялась всего на минутку и снова исчезала. Юля через каких-то новых друзей раздобыла для матери на «черном» рынке маленький корейский телевизор, так удобно вписавшийся в нишу книжного шкафа. Вихрь нескончаемых сериалов закружил Марию Васильевну в страстном мексиканском танго под звуки бразильского агого с перерывами на домашние дела, приготовление ужина и привод Лизы из школы. Место в газетном киоске она легко уступила по собственному желанию и вышла на пенсию, решив, что непрерывного тридцатилетнего стажа вполне хватить на безбедную старость, но о старости бабушка Маша не думала. Внучка занимала все ее мысли.
Школа Лизе не понравилась. Мария Васильевна примечала это всякий раз, когда встречала внучку после четвертого урока вместе с родителями таких же первоклассников, перепуганных и ошалелых от знаний. Программа начального образования предусматривала, что вчерашние шестилетки должны были бегло читать, складывать десятками, уверенно держать в руке карандаш, знать основные геометрические фигуры и желательно иметь представление об английском языке в целом. Русскому обещали научить в процессе.
Первые два дня Лиза сидела на уроках прилежно. На третий после математики собрала в портфель вещи и со спокойной совестью ушла домой. Никто ее не остановил.
– Понимаешь, бабушка, мне там скучно, – объяснила она перепуганной Марии Васильевне, ступив на порог. – Мне абсолютно там нечего делать.
Возразить было трудно. Последнее лето прошло в сплошных репетиторах. Юленька наняла самых опытных, не поскупилась с оплатой, но Лиза и сама удивила всех нешуточными способностями, прочитав без запинки «Сказку о золотом петушке». Прописи приятно радовали глаз ровными строчками. В математике успехи перешагивали далеко за рамки школьной программы, и с таблицей Пифагора Лиза разобралась самостоятельно, причем деление в столбик давалось особенно легко. Откуда взялась наклонность к точным наукам, сказать никто не мог, но Мария Васильевна не без гордости вспомнила о страстном влечении к математическим формулам Юлиного отца.
– Ведь он все в голове держал, буквально все. Подтверди, Юленька!
– Мама, оставь…
В семье о дедушке Петре Ивановиче вспоминали редко, но в старом альбоме попадались черно-белые фотографии, где маленькая мама сидела на коленях мужчины с короткими усиками, в бумажной молярной пилотке. Других подтверждений отцовства у Тимохиных не нашлось. Свидетели тех далеких лет, в основном соседки, могли бы рассказать о необычном конфузе, приключившимся с Марией Васильевной по молодости, когда отец Юлии, бросив свою первую семью, с такой же легкостью оставил и ее мать ради третьего брака, уже окончательного. Тогда за спиной Юля слышала злорадные нашептывания. Говорили о возмездии, поминали Бога и сочувственно покачивали головами.
Лиза росла вдалеке от сложных процессов семейных преобразований. Иногда она задавала вопросы, которые ставили бабушку Машу в тупик, и ответ почти всегда был одинаков: так получилось, Лизушка, никто не виноват. В спутанном клубке разновеликих созвездий Лиза ощущала себя крохотной потерянной частицей, хотя семейный уклад по принципу планетарной модели атома вращался вокруг ядра. Сама Лиза была этим ядром.
Согласно детсадовской медицинской карте с пометкой «совершенно здорова» Артем Сергеевич пристроил дочь в самую обыкновенную школу поближе к дому. Последнее лето злосчастный мутизм абсолютно исчез. Лиза вела себя как нормальная хорошенькая девочка, в соседнем подъезде завела подружку Верочку и все лето втайне от дворничихи Груши выхаживала с ней в подвале полуслепых котят. Во двор ей дозволялось выходить одной, совершенно безнадзорно, и в перерывах между репетиторами Лиза все никак не могла нагуляться. С Верочкой они излазили все открытые подвалы, сарайчики, заброшенные гаражи, на металлической горке в кровь содрали коленки с локотками, без разрешения бегали к озерцу Карасун кормить уток и один раз под лавочкой нашли настоящие деньги – измятую бумажку, выпавшую из кармана пьяного мужичка. На эти деньги без спроса – свобода, полная свобода! – девочки накупили мороженого, конфет и полкило ливерной колбасы для бездомной трехлапой собаки по кличке Красавка, прибившейся ко двору в холодную зиму. Собак Лиза полюбила больше всего. В отличие от безмозглых рыб четвероногие имели сердце, преданность, шершавым языком благодарили руку дающую, отличались характерами и мозги имели не хуже человеческих.
В июле Верочка уехала в деревню к бабушке, и Лиза, оставшись совсем одна, ощутила свободу безвкусной, утомительной и временами даже скучной, но сидеть дома было еще скучнее. Лето входило в зенит. Отпуск Артема Сергеевича, пообещавшего еще весной жене и дочери ялтинский загар, лопнул мыльным пузырем именно в тот день, когда Юля прикупила на барахолке ярко-желтый вместительный чемодан. Вместо отпуска Артему Сергеевичу пришлось ломать голову над новым антикризисным проектом. Федеральное финансирование университетских нужд приказало долго жить, когда на имя ректора из министерства пришла депеша с пожеланием перейти на хозрасчет. По длинным коридорам биофака заговорили о разделении пятилетнего обучения на две ступени – бакалавриат и магистратуру, а старую, добрую аспирантуру нацелились продавать за деньги, которых в бюджете как раз и не хватало.
Потихоньку затрещал бюджет семейный. Всю весну Мария Васильевна на местном почтамте выхаживала пенсию, сетуя в очередях на ельцинскую реформу. Юля по две смены просиживала в лаборатории, получала копеечную надбавку и раз в три месяца продуктовый набор из консервов. Вечерами кормила мужа макаронами с куриным фаршем, а к праздничному столу по старым связям на экспериментальной животноводческой ферме добывала кусок бледно-розовой свинины. И по большому счету перестроечные годы с пустыми полками и острым дефицитом мало чем отличались от последующих лет внезапного развала и постепенного возрождения, разве что стремительным обесцениванием заработанных средств. Но без денег жить не умели.
Благодаря должности Артем Сергеевич быстро наладил новые каналы обогащения ради выживания. От него в научном совете много чего зависело, и это многое имело свои расценки, незамысловатый прейскурант, известный узкому кругу заинтересованных лиц, и сезонные скидки. Все честно заработанное Артем Сергеевич откладывал на первый квартирный взнос, изучал объявления и по пути на работу забегал к риелторам, все искал подходящий вариант. И нашел. На улице имени Карякина за железнодорожной больницей отстаивался котлован, только что вырытый под семнадцатиэтажный блочный дом с удобной планировкой и вместительными лоджиями, во всяком случае, красочный буклет, протянутый для ознакомления улыбчивой шатенкой, именно так расписывал преимущества будущего дома. Жилье готовностью «в яме» продавалось намного дешевле, чем со стенами и потолком. Дешевизна и подкупила. Посоветовавшись с женой и выкурив лишнюю пачку сигарет, в июльский понедельник Артем Сергеевич со спокойной совестью второй раз вложил вновь сколоченный капитал в долгострой.
Из-за жары детвора на улицу не рвалась. Многие разъехались кто куда. Оставшись одна, Лиза в лучшие друзья с превеликим удовольствием приняла всю живность, которая нуждалась в ласке, в добром слове. К ней потянулись малыши, но совсем еще маленькие, в стадии подгузников, с частыми перерывами на сон. Младенцы заменили кукол, играть с ними было намного интереснее. И вскоре среди мамочек Лиза заимела небольшой авторитет, по крайней мере, когда возникала срочная надобность, она охотно соглашалась присмотреть за коляской.
Скелет ее укрепился и вытянулся, жиденькие косички завязались на затылке в корзиночки, а словарный запас благодаря дворовой футбольной команде заметно потяжелел. Нецензурные слова, такие непонятные, но звучные, Лиза собирала в маленький китайский блокнотик, весь розовый, в красных сердечках, с замочком и маленьким ключиком. Святая святых предназначалась Махе. Расставаясь в конце мая, девочки надеялись оказаться в одной школе, но Ставропольская улица с высоченными тополями и трамвайными рельсами бездушно разделила детскую дружбу на территориальные сектора. И Маха, оказавшись по левую сторону от разделяющей черты, попала в пятьдесят первую школу, а Лиза – в сороковую.
Этот досадный факт обнаружился первого сентября прямо на торжественной линейке, когда первоклашки, щурясь от ярких лучей утреннего солнца, принимали подарки от десятиклассников. Лиза все глаза проглядела, но Маху среди шумного столпотворения так и не нашла. Дома под потолком ее ожидали надутые гелием шары, шоколадный торт и бабашка Кира с географическим глобусом. Артем Сергеевич пораньше сбежал с научного совета, Юленька догуливала последние дни отпуска, и вся семья собралась за обеденным столом поздравить виновницу торжества. О Махе она вспомнила уже вечером, засыпая после суматошного дня.
Из кухни доносились приглушенные голоса. На дверное стекло из прихожей ложились светлые блики, преломлялись в бороздках гравировки и ромбовыми перекрестьями дотягивались до ротатого лица Арлекина. Кукла теперь висела на шкафу, спать вместе им не дозволялось.
– Глупости какие, Лизушка, ты уже взрослая. В школу вот пошла, какие куклы…
Но Лиза дождалась позднего часа, когда в квартире погасили свет, и, стараясь не звенеть бубенцами, осторожно уложила Арлекина рядом под одеяло. И не было надежнее друга!
На образ Махи постепенно наслоились новые впечатления, слишком волнительные и яркие, чтобы долго горевать о потерянной дружбе. Совсем скоро он полностью растворился в ежедневной суете.
Среди одноклассников имелось предостаточно «выдающихся личностей», притягивающих внимание сильнее магнита, одна Зара Мовсисян чего стоила, когда на переменах ползала между партами на коленках и гавкала на мальчишек не хуже московской сторожевой. Переменки в начальных классах проходили до того оживленно и насыщенно, что первое Лизино впечатление, вызванное новой обстановкой, сменилось интересом к дальнейшим событиям. Каждый день в классе происходили какие-то занимательные действия, в основном хулиганского характера, но Лиза благоразумно стояла в стороне, любопытствуя издали. Заводить подружек она не торопилась, молчала со всеми одинаково и оттого вызывала ответный интерес.
В последних числах сентября произошел неприятный случай, но его ждали. Дисциплина в классе страдала от двух-трех заводил, с которыми молодая учительница не справлялась. После занятий Стасик Ващенко вышел из класса через окно. Первый этаж позволял. И взрыхленная клумба мягко приняла первоклассника вместе с портфелем и кулем со сменной обувью. Обошлось без жертв, но в тот момент мимо клумбы проходил директор с помощником депутата, выпрашивал деньги на ремонт фасада. Исключительно роковая случайность!
В октябре состоялась медкомиссия. По ее неутешительным итогам, не дожидаясь окончания первой четверти, отстающих в развитии учеников перевели в коррекционный класс. Зара Мовсисян список возглавила. В прореженном классе воцарился относительный порядок, учебный процесс выровнялся и набирал обороты, а Лиза заскучала еще больше.
Рядом с Арлекином на шкафу теперь висел распорядок дня. Занятия оканчивались около двенадцати. Бабушка встречала внучку возле школьных ворот, через продуктовый магазин вела домой, кормила обедом. За полчаса Лиза расправлялась с домашним заданием и выходила во двор, но скоро возвращалась. Так рано гуляла только она. Верочка томилась в продленке до вечера, и встречались подружки по выходным. От нечего делать Лизу одолевали разные мысли, но детские книжки, прочитанные по три раза, уже не влекли, а взрослые еще не давались. Родители, словно сговорившись, требовали от нее занятости, утомляющей узкую спину усидчивости, и рисование в альбоме удачно скрашивало вечерние часы.
С бабушкой Лиза дружила. От Марии Васильевны зависела ее свобода, послабление в родительских запретах. Сильна была и тяга к вкусненькому. Юля готовила из рук вон плохо, ее кулинарные достижения ограничивались спиртовкой с пузатой колбой, в которой мастерски заваривался крепкий кофе – надежный друг исследовательского запоя. У бабушки же на раскаленной сковороде все приятно скворчало, танцевало и подпрыгивало. Оладьи, блинчики, котлетки, любимые пирожки с капустой, не говоря о куриных окорочках, поджаренных с умеренно румяной корочкой, которые Лиза предпочитала сухой, не перевариваемой грудке.
Родители являлись ближе к ночи. До их прихода вместе с бабушкой Лиза знакомилась с роскошной жизнью далекого американского городка Санта-Барбара с увлекательными, полными интриг сюжетными поворотами. И вся их спокойная, по часам отлаженная жизнь не шла ни в какое сравнение. В телевизоре жизнь была намного лучше, хотя Лиза по большому счету ни в чем не нуждалась. Волшебное слово «хочу» соизмеримо точно сочеталось с возможностями Артема Сергеевича, заполучившего, в конце концов, должность проректора. Во времена повсеместного дефицита Лиза, кроме дня рождения и Нового года, в любой другой день получала желанные подарки по первой просьбе. Обрастая лишними вещами, приносящими мимолетную радость, она быстро позабыла боль, напоминающую о себе всякий раз при виде C;trus m;dica Sarcod;ctylis. Цитрон оброс зеленью, распушился ветвями, а золотистые плоды будоражили неокрепшее детское сознание причудливой пальцевидной формой.
Во второй четверти ученические тетрадки запестрели красными звездочками. С учебой Лиза справлялась вполне самостоятельно – редкое явление для неуверенных первоклашек, и от этого росла родительская гордость, а бабушкин контроль свелся к обедам и ужинам. О мутизме все благополучно забыли и вспомнили, когда Марии Васильевна на классном собрании получила корректное замечание:
– Ваша внучка к доске выходит, но молчит. Что делать будем?
Вечером, уплетая оладьи с клубничным вареньем, Лиза доказывала свою правоту.
– О чем говорить, папусь, и так понятно: восемь плюс семь – пятнадцать, а Леша Сазов три плюс девять сложить не может…
Для нее все было просто. Лишние слова не имели смысла.
Артем Сергеевич, всегда спокойный и рассудительный в самых сложных ситуациях, хватался за голову. По медицинскому заключению школьного психолога Лизу надлежало отдать в коррекционный класс, если не в спецшколу. В обычной школе за молчание оценки не ставили.
В субботний вечер, когда Артем Сергеевич уже настраивал себя на личную встречу с директором школы, прикидывая в уме, во сколько обойдется дочкино упрямство, в гости к Марии Васильевне заглянула старая знакомая. Лиля Моисеевна знала семейство Тимохиных со школьной Юлиной скамьи по классному руководству, а жила по соседству через два дома. Последнее время ее преследовали несчастья. Лилечка все больше отдалялась от друзей и знакомых, но к Тимохиным наведывалась по старой памяти, в знак давней благодарности, за что именно – Лиза не ведала. Краем уха из кухонных бесед она слышала о скорой кончине мужа бедной Лилечки, о долгой и мучительной болезни родной сестры, ожидаемой и освобождающей смерти, о врачебной ошибке, поломанной судьбе и нескончаемой жажде жить. Лилечку бабушка часто ставила в пример дочери, когда та жаловалась на тяготы и рабочие дрязги, но в пренебрежительных ответах звучала ирония:
– Еврейская кровь самая закаленная, мама.
О еврействе Лиза ничего не знала. Среди бабушкиных книг один раз наткнулась на библию, прочла пару страниц и убрала подальше. Священное писание не спешило раскрывать свои тайны пятилетнему ребенку, хотя заходить в церковный полумрак, пропитанный ладаном и свечным угаром, Лизе особенно нравилось в пасхальный праздник и на Рождество, но церковная атрибутика была далека от истинного вероучения.
Среди педагогического состава в свои пятьдесят три года Лиля Моисеевна отличалась идеально подтянутой фигурой, перед классом умела ровно держать спину, высоко нести голову, и глаза ее – черные, маленькие, совершенно невыразительные, – через очки метко простреливали взглядом нарушителя тишины. Историю как предмет она давала интересно, объемно, для новой власти даже смело, с литературными отступлениями, походившими на доверительный рассказ. Старшие классы Лилечку боготворили, младшие, познавая с увлечением древнюю историю, подтягивались к старшим, и на открытых факультативных занятиях собиралась разношерстная аудитория, но Лилечке это даже льстило. За каждое свое своеволие она смело отчитывалась на педсоветах, бесстрашно ступала на директорский ковер. Такую уверенность ей придавали многочисленные предложения, поступающие из соседних школ и техникумов. Но торговый, куда она стремилась попасть переводом, самый престижный в городе, по каким-то неведанным причинам заявления ее отклонял.
Одно смущало опытного педагога – новые директивы по новейшей истории. Там, наверху, в министерских кулуарах, историю уже переписывали быстрыми темпами, присылали новые учебники, следом летели пояснения, уточнения, исправления. Гадливое чувство поднималось у Лилечки со дна души после изучения новшеств, но в районо настаивали на полном подчинении. Первое взыскание за тридцать лет службы она получила именно первого сентября, когда урок в десятом классе начала словами: «Власть в России по отношению к своему народу всегда будет одинаково подлая».
Хороших учителей в среднем образовании не хватало всегда, но после девяносто первого в поисках высокой зарплаты школу стали покидать учителя и средней руки, и совсем никчемные. На смену им молодое поколение не торопилось, массовое репетиторство сильно вошло в моду. От нехватки предметников страдали и дети, и школа в целом, как институт воспитания.
О потерянном воспитании целого поколения Лилечка возмущалась больше всего, еще не зная, что подобное отношение с годами приобретет стойкий иммунитет. Вместе с пионерскими галстуками и комсомольскими значками исчезнет и сама идеология о высокой нравственности советского школьника.
Многопартийная структура пожирала саму себя, окончательно позабыв о подрастающем поколении беспринципных школяров. Вместо растоптанной идеи о счастливом социализме предложить было нечего. Сначала хотели избавиться от всего старого, засматривались на западное образование, чмокали губами, пытались распробовать, но заграничные постулаты костью застревали в луженых глотках бывших партработников. Зато в один момент отменили привычную школьную форму, так демократично уравнивавшую слои населения. Новая свободная форма первая внесла раскол в демографический оплот. По фирменным джинсам и кроссовкам одноклассники определяли статус, сбивались в волчьи стаи и опьяненные свободой гнобили слабых. Подобную мерзость Лилечка пресекала в зародыше. Брала толстую полутораметровую указку и во время урока прохаживалась по рядам, заявляя на дерзкие выкрики: «Дураков битьем учат». На нее поступали жалобы, некоторые родители требовали увольнения, но школьное руководство ограничивалось мягкими замечаниями. Увольнения Лилечка как раз и не боялась. Такого специалиста со стажем и собственной наработанной методикой не нашлось бы и во всем городе.
Лизе нравилось Лилечкино приталенное шерстяное платье глубоко зеленого цвета, круглые малахитовые бусы на длинной нити, дважды охватывающие тонкую шею, овальные камни тяжелых колец. Бусы Лилечка часто перебирала пальцами, словно четки, в порыве увлекательного рассказа ерошила жесткий каракуль на макушке, приминала ладонью и ловко поправляла на горбинке переносицы изящные очки. Задорно смеялась, запрокидывала голову назад, демонстрируя ровные, красивые зубы. От нее исходила та сила, которая, как казалось Лизе, с потерей Махи исчезла навсегда. Сила и абсолютная уверенность - вот что Лизе ужасно недоставало.
Никогда педагогика не считалась точной наукой, тем более завершенной в исследовании и развитии. Корни ее уходили в плодородную, прогретую греческим солнцем почву. Выращенный европейскими мыслителями ствол делился на привитые сорта, а вызревшие плоды благодаря епископу Чешскобратской церкви Яну Коменскому легли в основу его «Великой дидактики». Мастерство педагогики плотно соприкасалось с психологией. Детская психология, изучаемая взрослыми, менее всего поддавалась логическому объяснению, но Лилечка некоторые моменты воспитания улавливала на интуитивном уровне, тонко чувствуя настроение, как всего класса, так и отдельной личности. Лиза была личностью совершенной. Неординарной. Такой вывод напрашивался сам собой, а правило епископа – развивать ум ранее языка – лишний раз доказывало, что девочка развивается правильно. Не хватало уверенности, только и всего.
– Когда стоишь перед классом, смотри поверх голов, – поучала Лилечка, грозя кривоватым указательным пальцем незримому врагу. – Смотри на противоположную стену и никогда не смотри под ноги, голос уходит в пол, тебя не услышат. Будешь блеять, как коза. Чтобы преодолеть страх толпы, выбери из класса одного, мало-мальски серьезного, надежного, свой ответ рассказывай ему, смотри прямо в глаза, на остальных плевать.
– И на учительницу? – уточняла Лиза.
– Ты ее боишься? Не бойся! Она не кусается. Стань возле доски вполоборота к классу, спиной к учительскому столу и пиши решение задачи. Если спросит, отвечай, не оборачиваясь.
– Так можно?
– Можно. Если тебе так удобно, значит, можно…
Ранней весной на ветвях набухли почки, а дневник расцвел пятерками. После занятий Лиза торопилась домой, обедала, делала уроки, а в пять часов отпрашивалась погулять. Вместо прогулки она бежала к школьной калитке встречать уставшую после второй смены Лилю Моисеевну, провожала ее домой и с удовольствием просиживала на учительской кухне часа полтора, рассказывая последние новости из жизни первоклашек, хвастаясь заслуженными оценками. Лилечка все больше привязывалась к этой странной, импульсивной девочке. Своя дочь давно жила в Москве. Ранее замужество, высокие цели, беременность и симпатичные двойняшки отдалили их друг от друга, но Лилечка не жаловалась. Превыше всего она ценила счастье единственной дочери.
Освоившись в чужой квартире, Лиза полюбила тесный кабинет, в три стены заставленный книжными шкафами. Толстые корешки фолиантов, кожаный переплет и печатный дореволюционный шрифт с твердым смешным знаком составляли большую часть библиотеки антиквариата Моисея Яковлевича Насонова, отца Лилечки. За всю коллекцию знатоки предлагали ей приличные деньги, но торговать памятью не поднималась рука. Школьная зарплата чудесно умещалась в кожаном кошельке, на хлеб хватало, а жрать масло, по Лилечкиному мнению, было вредно.
Пока заваривался чай, Лиза, сидя в широком потертом кресле, вдыхала запах тысячелетней цивилизации, основанной на философии, истории, астрономии и литературе. Томик Пушкина, датированный тысяча восемьсот тридцать четвертым годом, вообще не имел цены. Но Лиза была далека от ценности потрепанных временем, тесненных золотыми гранками корешков и витиеватых подписей первых владельцев на шмуцтитуле. Прикосновение детскими пальцами с обгрызенными ногтями к историческим вехам ничего кроме любопытства не вызывало. Неограниченная в желаниях Лиза выбирала книги сначала по иллюстрациям, затем по названиям. Геологическая энциклопедия пестрела удивительными разрезами земной коры, ископаемых пород и слегка перекликалась со школьным естествознанием.
Перед сном Артем Сергеевич застал дочь за рассматриванием нефтедобывающей платформы.
– Неужели интересно?
– Честно говоря, не совсем, океанология гораздо полезнее.
На следующий день в университетской библиотеке Артем Сергеевич выписал новейшую энциклопедию по океанологии, а над детской кроватью прямо в шерстяной ковер портными иголками вколол карту мирового океана.
– Вот, Лизушка, любопытствуй на здоровье!
И Лиза любопытствовала…
Карьера Юленьки складывалась удачно. Вторая диссертация открывала перед заведующей опытной станцией заманчивые перспективы. Муж при каждом удобном случае превозносил ее исследовательские наработки, всячески продвигал диссертацию в научные российские журналы. Утомительные командировки закончились, перед Юлей замаячила крупнейшая европейская выставка цитрусовых достижений, и ей было что показать – от привоя C;trus m;dica Sarcod;ctylis получались крепкие экземпляры с отличным иммунитетом и развитыми плодами.
Но весенняя амстердамская выставка прошла без российской делегации. Не успели вовремя подать заявку. Зато подготовились на московскую, в числе первых забронировали просторный павильон, наполнили стенды интересным материалом, загодя отправили в кадках редкие сорта. Университетскую коллекцию украсил домашний C;trus m;dica Sarcod;ctylis в эмалированной кастрюле. Из гладких досок лаборанты сколотили для него кашпо, выкрасили морилкой. Получилось красиво и со вкусом. Юлечкин энтузиазм перетекал все мыслимые пределы терпения. Сопровождать груз в Москву она никому не доверила, поехала сама, двое суток тряслась в камазовской кабине и пропустила все самое важное: последний школьный звонок, награждение Лизы похвальным листом и сближение мужа с внебрачным сыном, но об этом ее давно предостерегала Мария Васильевна, а она отмахивалась.
– Артем нас любит, мама. Не беспокойся…
Теща делала выводы из наблюдений.
Всю зиму какие-то важные причины задерживали Артема Сергеевича на кафедре. Лекционная нагрузка требовала тщательной подготовки, домой профессор являлся ближе к полночи, иногда захватывал для работы и субботу. Создавая свое лимонное древо в райских кущах оранжереи, Юля занятостью мужа интересовалась слабо и менее всего в его задержках подозревала свекровь.
Кира Львовна преследовала определенную цель: перетянуть сына на свою сторону. Всякий раз, когда он появлялся на пороге ее квартиры, возникали срочные мелкие поломки, требующие мужских рук, потому что рукам полупьяным, жэковским она не доверяла. Со временем Артем Сергеевич освоил и премудрое устройство сливного бачка, и хрупкое стекольное ремесло, а ради петель перекошенных дверей шкафа обзавелся набором отверток. Каждую встречу мать обставляла так, что все получалось само собой, любая поломка случалась к месту, и любимый внук Сережа всегда оказывался под рукой. Какая ирония таилась в ее заботе, она и сама не понимала, но сближение отца с сыном происходило неспешными шагами под легкое женское щебетание, за крепким чаем с конфетами «Мишка на Севере».
Расчет Киры Львовны оказался верен. Сережа быстро позабыл сиротскую обиду. В новом городе жизнь его практически обнулилась и дальше зашагала семимильными шагами – поступление в техникум, друзья-приятели, родная бабушка, отдельная комната в уютной квартире и отец, о котором еще год назад он ничего не знал. К отцу Сережа льнул похлеще дворняги, предано заглядывал в глаза, ловил каждое слово и старался во всем подражать. Это был увлекающийся юноша, способный поддержать интересную тему совместных посиделок.
В Сереже Артем Сергеевич видел себя семнадцатилетнего, хорошо помнил переполненный радужными надеждами возраст, невольно сравнивал и находил много общего. Он отчетливо вспомнил позабытый образ Сережиной матери. Мягкие ямочки на его щеках напомнили ему о нежном, податливом теле молодой женщины, которая по воскресеньям выдраивала их старую екатеринбургскую квартиру до хирургической чистоты. Вспомнил ее тревожные глаза, невнятные объяснения по поводу нечаянной беременности, свой благородно жертвенный порыв после материнской истерики и принял ошибку как свершившийся факт. Он оказался трусом, подлым и низким, ничтожным подкаблучником с высокими амбициями, которым следовал по сей день. Маменькин сынок! Теперь эта самая маменька гладила его сына по затылку и выкладывала на тарелку добавку переваренных макарон. Сердце Артема Сергеевича умилялось материнской заботе связать в бескорыстном порыве разорванные нити спутанных взаимоотношений.
В доверительные беседы, словно в огонь, Кира Львовна умело подбрасывала пожелтевшие семейные фотографии, давно позабытые школьные снимки любительского исполнения, запечатлевшие моменты настоящего счастья. В доказательство родства предъявляла исписанные сыном еще в студенчестве лабораторные тетрадки – не для таково ли случая сохраненные, – сравнивала почерки, выявляла заметное сходство и радовалась больше всех. Внук достался ей бубновым козырным тузом, и не беда, что игра только начиналась, смело тасовалась колода, раздавались карты. «В дураках» должны были остаться Тимохины, во всяком случае, Кира Львовна на это надеялась.
О призывном Сережином возрасте заговорили в конце апреля девяносто седьмого. В мае ему исполнялось восемнадцать. Впереди три года техникумовской жизни, дальше призыв. Кавказская земля еще не остыла от последней войны, но сведущие люди уже пророчили следующий конфликт. Свою гражданскую позицию, подрывающую бабушкины планы, Сережа не скрывал. «Если надо служить, отслужу». Он был искренен. Всех подкупала его наивность и честность, то редкое чувство долга, которое встречается не часто, но Сережа старался ради отца.
Три дня Артем Сергеевич зондировал почву, с осторожностью наводил мосты в районном военкомате. Оказалось, что желающих откупить своих детей от армейских будней было предостаточно. Через десятые руки его вывели на шаткий мостик, где назвали срок исполнения военного билета и цену в российских рублях. Получалось не мало. От широты души Кира Львовна пыталась внести свою лепту в укрепление будущности внука, но Артем Сергеевич категорически отказался от предложенной помощи.
– Не надо, мама. Деньги есть, вопрос решу.
Денег у него не было. Во всяком случае, столько. Но впереди в экзаменационном расписании у профессора биологии Журавлева стояло семь зачетов и девять экзаменов, не считая дипломных работ. И Артем Сергеевич немного откорректировал свой принцип выставления оценок…
В майскую субботу, в день последнего школьного звонка, в парке "Солнечный остров" собралось полгорода. На открытой террасе недорогого кафе, почти у самой воды, за круглым столиком расположилось благородное семейство: отец с двумя детьми – совсем взрослый юноша и худенькая молчаливая девочка с огромными белоснежными бантами. Артему Сергеевичу с трудом удалось отыскать свободный столик.
Он давно хотел провести выходной втроем. Лиза, Сережа и он. Жену Артем Сергеевич в расчет не брал. И так понятно, что Сережа будет ее стесняться, а ему хотелось добиться полного доверия. Но Лиза, с утра такая разговорчивая, повстречав Сережу на автобусной остановке возле парка, притихла и за всю встречу не произнесла ни слова. В широкой вазочке отец заказал ей мороженое, посыпанное шоколадной крошкой, апельсиновый сок и пирожное «картошка». Ела Лиза молча, изредка посматривала на брата из-под бровей и внимательно прислушивалась к разговору.
Говорили о грядущей сессии, которую Сережа предварительно закрыл самозачетами. Летнюю практику ему предлагали пройти на выбор: или в частной строительной компании, или на хозрасчетном домостроительном комбинате. Отец советовал комбинат.
– Ты понимаешь, Сережа, от частной компании тебе мало пользы. Будут пинать как футбольный мяч из кабинета в кабинет или просто подпишут липовый отчет о практике, чтобы не тратить на тебя время. Если хочешь получить хоть какое-нибудь представление о будущей профессии начни с низов. На комбинате тебе выделят мастера. Он покажет весь процесс производства, а там определишься, что тебе интересно: отделка, строительство или контроль качества… Ты пойми, хороший руководитель просто обязан поработать руками… а вообще ты молодец, Сережа, большой молодец, что выбрал рабочую специальность. Фундамент, так сказать, основа всего. Ведь можно и дальше учиться, если захочешь…
Лиза им завидовала. Они говорили много, интересно, перебивая друг друга, радуясь открытости и доверию, так быстро между ними установившемуся. Хотя Сережа немного нервничал и теребил край футболки. От Лизы не ускользнула и его манера всей пятерней поправлять густую челку, зачесывать налево и вверх, так, как это делал отец. Первый укол ревности нежно ранил трепетное сердце, когда стало очевидно их совершенное сходство. Как ни старался Артем Сергеевич разделить свою привязанность между сыном и дочерью, перевес был на стороне Сережи.
– Оно и понятно, Лизушка, – поясняла потом бабушка, – у отца с сыном свои отношения. Мужские… Юленька ведь тоже мальчика хотела, а народилась девочка…
Мария Васильевна часто ляпала языком без всякого злого умысла, но для внучки слова ее прозвучали обидно. Лиза уже и не помнила, когда плакала последний раз, а тут слезы полились из глаз.
– Что ты, родненькая, я же не хотела…
В ожидании возвращения матери из Москвы Лиза с утра до вечера гуляла по соседним дворам. Лиля Моисеевна на два месяца уехала к дочери нянчить внуков. В подружках у Лизы снова осталась одна Верочка с черными гниющими зубами, от дешевой карамели стертыми под самые пеньки. Страх перед стоматологическим креслом был сильнее зубной боли, но хирург из детской поликлиники обнадежил, пообещав, что плохие зубы сами когда-нибудь выпадут. Верочка со дня на день ждала обещанного момента, посреди игры протяжно вздыхала, и от дурного дыхания Лиза невольно морщила нос. Вечерами за Верочкой во двор выходила старшая сестра, и тогда Лиза оставалась одна, игнорируя бабушкины призывы, до темноты раскачивалась на подвесных качелях.
Гнойный абсцесс, случившийся с Верочкой накануне воскресенья, помешал девочкам сделать самостоятельную вылазку на цветочный рынок, где возле мусорных баков из кучи подпорченного товара для игры в эльфов они выискивали благородные увядшие розы, растрепанные гвоздики и гигантские ромашки размером с чайное блюдце. К рынку Лиза пошла сама. Стоял теплый погожий день, лето только началось, но продвигалось быстрыми темпами. Разнаряженные в сочную зелень каштаны благоухали крепкими белыми соцветиями, тонким ароматом приваживали пчел, и над головой стояло монотонное жужжание оплодотворительного процесса.
Баки оказались пусты. Лиза опоздала, но вместо того, чтобы вернуться домой, она постояла возле шаурмичной, поглазела на метровый шампур с подгоревшим мясом и пошла навстречу запаху тушеной капусты. На перекрестке возле трамвайной остановки студенты обедали за высокими столиками пирожковой, но Лиза вдруг вспомнила снежную картинку из детства и решила, что надо идти дальше, через рельсы, вдоль детсадовской ограды, затем дождаться зеленого светофора, перейти дорогу и через два высотных дома повернуть направо. Там начинались частные домовладения, низенькие хатки, обложенные кирпичом… и третий дом от угла.
Напротив калитки под раскидистым кустом жасмина сидели две женщины. Лиза застеснялась, но ее окликнули.
– Тебе кого, девочка?
– Маха здесь живет?
– Раньше жила. Теперь в детдоме. Мать зимой умерла. А ты кто им будешь?..
В голову лезли чудные мысли, вспоминались эпизоды, но смутно, и Маха смеялась своим грудным, бесноватым смехом, когда Лиза вернулась домой, свернулась на диване в калачик и до вечера ни с кем не разговаривала. Соседки могли бы ей рассказать, что у Махи через полгода после похорон отца появился новый – сильно умный и пьющий. С сожителем мама Люба дралась остервенело, до вызова милицейского наряда, до соседских жалоб и проклятий, а умерла перед самым Рождеством от дешевой водки. Прихватило сердце, и отошла быстро, после первого стакана. Всех этих подробностей Лиза не узнала, без оглядки бежала до самого дома, чудом минуя перекрестки, словно кто-то наверху заранее позаботился о ее безопасности. Перед родным подъездом она отдышалась и как ни в чем не бывало вошла в квартиру.
Всю ночь ее душили кошмары. Рядом нежно звенел бубенцами Арлекин, а к его поролоновому телу льнуло ее – горячее, потное. Никому Лиза не сказала о своей прогулке, даже бабушке, побоялась наказания, но Мария Васильевна весь день провела в хлопотах, готовясь к приезду дочери.
С выставки Юля привезла две медали, шесть грамот и целый чемодан подарков. Лизе досталась настольная игра, расписная матрешка и детский микроскоп с набором пластмассовых предметных стекол. О настоящем, списанном в прошлом году после инвентаризации, который пылился на подоконнике за шторой, Юля, видимо, забыла.
За шумным ужином родители много разговаривали о достигнутых успехах. Выставка оказалась кульминацией биологических исследований в области цитрусовых, и Юля серьезно подумывала заняться преподавательской деятельностью. Накопленный опыт мог и дальше служить теоретической части. В Москве Юлю приглашали в столичные институты, сулили кафедру и много всякого, от чего было трудно отказаться. За чаепитием Лиза ненароком уловила, как приподнялась завеса, тщательно скрывающая родительские мечты о переезде в столицу, и тут же опустилась под недоуменный тещин взгляд. Уж Мария Васильевна точно не собиралась менять удобную квартиру на малометражку казенного жилья.
– Мама, это временно, – уверяла Юля.
– Меня и здесь все устраивает, – мягко сопротивлялась бабушка. – Ты определись, что тебе дороже…
Старый недруг цитрон, вернувшись после выставки на лоджию под живительные лучи, почувствовал свою важность и выстрелил многоцветием, но причина обильного цветения таилась в новом комплексе удобрений, запатентованном Юлиной станцией. Через открытое окно влетали пчелы, удивлялись наличию столь экзотического фрукта и аккуратно присаживались на цветки, а Лиза в старом, протертом кресле, удобно вписавшемся в узкий рельеф лоджии, созерцала трудоемкую работу, стараясь понять биологию зарождения плода на уровне деления клеток. Ее вдруг перестала интересовать дворовая жизнь и Верочка с новыми, едва проклюнувшимися клычками вместо гнилых пеньков, и собачья свора с кошачьим приплодом, которую дворничиха Груша разгоняла тяжелой метлой, но изворотливые твари прятались в подвалах и вечером устремлялись к мусорным бакам.
От нечего делать Лиза перепробовала вязание на спицах, вышивку крестиком, а кулинарные основы выпекания блинов бабушка поведала на практике. Но в беспокойных руках петли отчего-то терялись, нити путались, безнадежно пригорали блины, и чтение оказалось самым безопасным занятием. Куклы давно пылились в углу на этажерке. С первого класса Лиза потеряла к ним интерес.
Возле продуктового магазина на первом этаже бывшего Дома быта размещалась библиотека. В летние месяцы храм просвещения манил детвору прохладными гранитными полами, красочными новинками, а в просторном вестибюле по средам собирались юные натуралисты. Биологией Лиза была сыта по горло. Ее увлек высокий стеллаж с приключенческой литературой, и первая же выбранная книга с живописными картинками у молодой библиотекарши вызвала легкий сарказм.
– Рано тебе такое читать. Возьми что-нибудь полегче. «Приключения Гулливера», например.
– Хочу эту, – настаивала Лиза.
Повествование Бичер-Стоу, и в правду, оказалось скучным. Время над желтыми страницами в любимом кресле тянулось медленно и неопределенно, истязания несчастных рабов не трогали душевных струн, и южноамериканские плантации всплывали далеким миражем под тонкий лимонный запах старого цитрона. Это было первое и последнее лето, счастливое и беззаботное, когда из кухни сквозняком тянуло малиновым вареньем, когда солнечные лучи на листьях цитрона играли в пятнашки, а шальная залетная пчела билась в оконное стекло в поисках свободы. Часто в послеобеденный час Лиза, разморенная жарой, засыпала прямо в кресле, крепко прижимая к груди «Хижину дяди Тома», и один раз подслушала ссору.
Мама самым натуральным образом ругалась с бабушкой. Дело неслыханное! Начало спора Лиза не уловила, но через открытое комнатное окно отчетливо слышала дальнейшую перебранку. На материнские нравоучения о совершенных ошибках и нежелании переломить ситуацию Юля отвечала резко, открыто и в выражениях не стеснялась. Речь шла о Сереже. По мнению Марии Васильевны, их семья трещала по швам, если не разваливалась на отдельные части, собрать которые Юле будет сложно. Время она упустила.
– Вот скажи мне на милость, – требовала бабушка на повышенных тонах. – Почему лимоны? Почему именно они втемяшились в твою голову? Я долго молчала… Ни муж тебе не нужен, ни дочь. Лизушка целый день по двору шляется, как беспризорная, ночами тебя и видит, если раньше не уснет… Какое повышение, Юля? Зачем? Объясни мне…
Подтвердить опасения Марии Васильевне было нечем. Но в конце августа на юбилее Киры Львовны собралось все семейство вместе с Сережей, и свекровь похвасталась Юле, что на рынок она ходит не пешком, а возит ее внук, получивший водительские права и отцовский подарок на восемнадцатилетие – подержанный, но в отличном состоянии «москвич». Свой триумф Кира Львовна подтвердила во всеуслышание, и Юля заметила, как у мужа покраснели уши. Горькую пилюлю она запила холодным брютом.
IV
Всю осень в воздухе трехкомнатной квартиры чувствовалось напряжение. Отец приходил поздно, закрывался в кухне, одиноко гремел там чашками, кормился приготовленным заботливой тещей ужином и на цыпочках входил в спальню. Юля сохраняла молчаливый протест, спокойно проживая дни с интеллигентской терпимостью, и в голове прокручивала мужнин ответ: «Ведь сын, Юленька, как же я могу…».
Но вскоре все изменилось. Отношения их потеплели настолько, что вечерами родители возвращались домой вместе. Артем Сергеевич насвистывал походный марш. Юленька торопилась поставить в вазу дрожащие от холода хризантемы. Он предлагал ей чаю, отодвигал заботливо стул, размешивал сахар, и к теплу ароматного «Брук Бонда» добавлялось тепло человеческое, эфемерное. Лиза наперекор бабушкиной просьбе не мешать родителям с интересом липла к столу, прося бутерброд и попить чайку, чтобы с детской простотой погреться в незримых теплых потоках. И тогда тесная кухня наполнялась семейной радостью, светлой, простой и такой редкой, что запоминалась надолго тем моментом обоюдного счастья, которое проявлялось в легком чайном испарении, в трепете поздних хризантем.
Школьная жизнь второклашки после летнего безделья худо-бедно к зиме выправилась, наполнилась смыслом и постепенно завлекла в ученический процесс. Прошлогодние страхи сменились уверенностью. В тот же день, когда после первосентябрьского торжества довольная и счастливая внучка вернулась домой, бабушка поставила перед ней конкретную задачу.
– Теперь, Лизушка, ты должна и в этом году похвальную грамоту получить.
Тихий, но уверенный внутренний голос уверял Лизу в обратном. Все последующие родительские пожелания она встречала уже с равнодушным молчанием. На уроках Лиза просиживала с некоторым интересом, хотя знания ее намного превосходили школьный материал. Дневник пестрел пятерками, и Мария Васильевна в конце месяца подсчитывала их количество.
– На семь пятерок больше, чем в ноябре!
Было чем гордиться...
О пятидесятилетии отца Лиза узнала совершенно случайно. Для дорогих гостей вместо одной кастрюли сдобного теста бабушка приготовила целых две. Гости оказались, действительно, именитые. Вся квартира пропахла от них дорогими духами. На женских шеях извивались золотые цепочки, на мужских галстуках зажимы подмигивали драгоценными камушками. В большой комнате с утра выставили раздвижной стол, от соседей принесли табуретки, еле разместились. Лизе отвели место где-то с краю, потеснив вместе с ней и бабушку, которая на табуреточку за весь вечер так и не присела, все бегала в кухню, подавала угощения. Хвалебные тосты прерывались частыми перекурами. Гости поочередно устремлялись на лоджию, где Юлечка заблаговременно вместо пепельницы поставила узбекскую пиалу – памятный сувенир из Ташкента – и к концу торжества прокурено было не только Лизино кресло, но и капризный цитрон от дыма и декабрьского холода возмущенно дрожал изумрудной листвой.
Раскрыв рот, весь вечер Лиза впитывала взрослые разговоры, сидела неприметная, но ее заметили. Полупьяная профессура под веселый хохот предрекала дочери проректора университета блестящее будущее, а бабушка, стоя в сторонке, незаметно крестилась и шептала: «Боже упаси, боже упаси». Идти по стопам отца Лиза еще не думала, но предложения звучали заманчиво, в высшей степени благоразумно, было над чем задуматься в восемь лет...
Лизу беспокоила совсем другая напасть. В школе для нее подруги не нашлось. Вернее, было их много, но она искала самую преданную, а такой не было. Каждую неделю из бурлящего детского потока к ней прибивалась одна в меру любопытная, и Лиза с микроскопической точностью наводила резкость линз, чтобы объект исследовать с максимальной выгодой. Беда в том, что равной ей не находилось. Глупеньких, смешливых, злых и откровенных дурочек имелось в избытке, но все они быстро надоедали. Лиза засматривалась на девочек постарше.
Эльвиру она приметила на совместном уроке физкультуры. В спортивном зале в День здоровья вторые классы соревновались с третьими по баскетболу. Эльвира не только возглавляла сборную команду, но и водила дружбу с четвероклассницами – недосягаемыми существами для низшего ранга. Эти рослые девочки не раз притягивали Лизино внимание уверенными повадками, короткими юбками и заметно подведенными глазами. Все они ходили в спортивную секцию по гандболу, часто выезжали на соревнования, освобождались от уроков и, сражаясь за престиж школы, имели негласную поддержку администрации. Лиза относилась к спорту терпимо, уроки физкультуры переносила с большим трудом, полагая, что лишняя беготня действовала на нее обременительно, но желание выделиться, в конце концов, возобладало. Она сама подошла к Эльвире на перемене и предложила дружбу.
Долговязая, с короткой стрижкой и маленькими камушками в розовых мочках вместо сережек, от всех других Эльвира отличалась театральной манерностью, которая выражалась и в жестах, и в походке, но Лизе она понравилась именем – благородно-королевским.
– Хочешь дружить, пройди проверку, – Эльвира выдвинула условие. Лиза согласилась.
Назавтра она получила от новой подруги набор фломастеров, почти новый, с переводными наклейками на чехле. Все бы ничего, но фломастеры оказались ворованными, тут же нашлась законная владелица, разразился скандал, и ради внучкиной оклеветанной репутации Марии Васильевне пришлось сходить в школу.
– Чего тебе не хватало, Лизушка? – сокрушалась вечером бабушка. – Ведь точно такие же фломастеры у тебя в столе лежат. Чужое брать нельзя, сколько раз говорила…
– Я их с пола подобрала, думала, ничьи.
Ей поверили. Лиза извинилась, фломастеры вернула хозяйке. В целом испытание выдержала.
В ящике ее письменного стола давно хранились настоящие фломастеры, тоненькие, германские, с разноцветными колпачками. Лиза берегла их как зеницу ока, пользовалась экономно, чтобы надолго продлить удовольствие от мягкости стержня и яркой гаммы цветов. На следующий день после второго урока, когда на большой перемене начальные классы отправились в столовую, она выдернула Эльвиру из толпы и вручила ей разноцветную коробочку.
– Вот возьми. Дарю тебе по дружбе…
И дружба укрепилась.
Многие им завидовали. Вдвоем все перемены они простаивали у окна, склонив головы, соприкасаясь лбами, и шептались о сокровенном, очень важном, только им понятном. Щедрая на дружбу Лиза потянулась к новой подружке зелеными порослями души, обвивая ее высокую, нескладную фигуру, прирастая чуткими окончаниями неосязаемых нервов, больше отдавая, чем принимая, но не жертвуя, а щедро одаривая.
Оказалось, Эльвира проживала неподалеку, только дорогу к ее дому преграждала строительная площадка, огороженная сплошным забором. Препятствие приходилось обходить, но Лиза радовалась, что время их общения увеличивалось ровно на количество лишних шагов. Сначала она провожала Эльвиру до подъезда пятиэтажки, потом не торопясь шла домой и нисколько не беспокоилась о том, что к ее приходу бедная Мария Васильевна от волнения места себе не находила.
Водить дружбу с Эльвирой бабушка строго настрого запретила.
– Она старше, Лизушка, учится плохо, сплошные тройки. Ничему хорошему не научит. Зачем тебе такая подружка?
Чтобы сохранить святость первой настоящей дружбы Лиза соврала, что сдружилась с другой девочкой из параллельного класса. Невинная, сознательная ложь легко употребилась и так просто сгладила шероховатости, что в дальнейшем Лизе уже было проще правду утаить, чем ее отстаивать.
Эльвира нравилась ей неограниченной свободой, какую только могла иметь девочка ее возраста, и хорошо отлаженным, вымеренным по часам распорядком дня, который Лиза всегда нарушала в силу своей неусидчивости. До самого вечера, когда родители возвращались с работы, Эльвира жила самостоятельно, пользуясь абсолютным их доверием. Она умела то многое, о чем Лиза и не задумывалась. Разогреть на газовой плите обед, сходить в магазин за продуктами, прибрать квартиру, вымыть посуду, развесить постиранное белье. От такой рутинной работы Лизу всегда освобождала бабушка, полагая, что учеба наипервейшая ее обязанность. Как же она ошибалась! Ведь ненаглядная Лизушка могла быть бесценным помощником именно там, куда не допускалась заботливой Марией Васильевной из-за стремления не потерять собственную полезность.
Но дружба пошла девочкам на пользу. Три раза в неделю Лиза предупреждала бабушку, что задержится в школе на хоровом кружке, а сама по мере сил своих помогала Эльвире с домашним заданием, штудируя учебники за третий класс, за что в благодарность получала от нее наглядную демонстрацию обращения с газовой плитой, утюгом и пылесосом. Вытирать пыль с полированной поверхности Эльвира советовала фланелькой.
Мария Васильевна не могла нарадоваться.
– Что ты, Лизушка, уборку затеяла? Я вчера вроде убралась.
– А сегодня пыль везде, – важничала внучка. – Неужели не видишь?
Взаимный интерес подкреплялся взаимовыгодой. И если одной импонировало дружить с девочкой старшего возраста, то другой такая связь казалась менее интересной, но хорошая успеваемость радовала Эльвириных родителей, и Лиза гордилась ее успехами больше, чем своими. Конец декабря девочки проживали в томительном ожидании новогодних каникул, в предвкушении обещанных подарков, но свой сюрприз Лиза получила загодя.
За вечерними разговорами родители давно обсуждали переезд Юлиной опытной станции в новое помещение с просторными теплицами. Последнее время мать часто была рассеяна, куда-то спешила, нервничала, утомляла лишними расспросами, а по выходным дням исчезала, но Артем Сергеевич знал, что жена с лаборантами перебирает документацию, избавляясь от ненужного хлама. Вся извелась. И позабытую мамину сумочку с ключами от рабочего сейфа Лиза возможно и не заметила, если бы Юля не попросила найти эти ключи и отдать посыльному, отправленному на домашний адрес. Ключи Лиза отыскала, но вместе с кошельком из сумочки выпала бумажка обыкновенная, исписанная крупным почерком, с треугольной печатью и синим штампом, как и полагается, в верхнем левом углу. Бумажка доподлинно подтверждала срок в шестнадцать недель вполне благоприятно протекающей беременности гражданки Журавлевой Ю. П., проживающей по домашнему адресу. По этому же адресу гражданку ставили на учет, а бумажка-справка была дана по месту требования. О том, что заведующую отпускали в декретный отпуск с единственным условием – оставить после себя надлежащую замену, не знал даже Артем Сергеевич, но Юля надеялась доработать до последнего дня. Роды намечались на конец мая.
Справка обожгла дрожащие пальцы, неожиданно брызнули слезы. Кое-как справившись с волнением, Лиза сохранила втайне свою осведомленность и уже со стороны наблюдала за естественными протекающими изменениями, ожидая, что кто-то из родителей сообщит ей о пополнении семейства. Все молчали, молчала и Лиза. Первое время живот от нее Юля прятала под растянутым свитером, дома переодевалась в просторный халатик, зачем-то оттягивала неприятный момент объяснения, полагаясь на помощь мужа. Но Артем Сергеевич сопротивлялся.
– Это ваши женские дела, Юленька. Не втягивайте меня, ради Бога. Ты мать, вот и поговори с девочкой.
Вечерами на кухне Лиза украдкой сверлила взглядом материнский живот, не подозревая, что Юля прекрасно все замечала. Пристальный взгляд дочери ей не нравился.
– Она меня ненавидит, – жаловалась Юля матери.
– Глупости. Лизушка хорошая девочка. Вот родится братик, и все образуется.
По народным приметам ждали мальчика. Живот остро топорщил халат, и когда пуговица от напора разорвала прорезь, Лиза услышала от матери невнятное объяснение.
– Ты же хочешь братика? – Юля глупо улыбалась, поглаживая область болезненных толчков.
– Есть у меня брат.
Ни отец, ни бабушка не смогли ее переубедить. Лизино молчание приняли за упрямый каприз. Мария Васильевна опрометчиво теряла внучкино доверие, наивно полагая, что рождение второго ребенка гармонично впишется в мироустройство первого.
– Мала ты еще, Лизушка, подрасти надо.
За нее все время что-то решали, в угоду себе определяли возраст, уменьшая или увеличивая степень ответственности в зависимости от обстоятельств. Для одного она была мала, для другого - достаточно взрослая, и Лиза сама путалась в границах дозволенности. Проще было молчать, и она молчала.
Орущее существо появилось в квартире первого июня, когда у Артема Сергеевича началась летняя сессия, а у Лизы долгожданные каникулы. Вместе с аквариумом ее переселили к бабушке на раскладное кресло-кровать. Вынужденную рокировку запросил счастливый отец, не высыпающийся по ночам. Теперь в Лизиной комнате стояла кроватка, пеленальный столик, заваленный пеленками, и на старом диванчике Юля успевала вздремнуть между кормлениями, не раздеваясь. Карьера ее приказала долго жить, когда Артем Сергеевич в вежливой форме запретил ей даже думать о работе, но жена не смирилась. Между кормлениями и редкими часами сна втайне от мужа садилась за диссертацию и вынашивала мечту опубликовать полученные исследования в британском журнале «Nature», причем даже средняя научная статья открывала перед ней интересные возможности, не говоря уже о выпуске брошюры. Не доставало заключительной части, той, которую Юля из-за быстротечных родов до конца так и не довела, но доверенные лица из лаборатории продолжали снабжать ее необходимым опытным материалом.
От переживаний за новые привои в один день пропало грудное молоко. От синтетического прикорма у Димуси на щеках выступили алые зудящие пятна. Пришлось Марии Васильевне выискивать по району самую настоящую козу, но она везде опаздывала. То продали рогатую худобу, то доиться перестала, то пустили в расход, дело-то хлопотное, и сено припаси, и к ветеринару свози. Но ради милого внука бабушка расстаралась, через пятые руки отыскала в Пашковке беленькую чистенькую дойную козочку и расторопную хозяйку в придачу, которая согласилась доставлять на дом три раза в неделю столько свежего молока, сколько понадобится.
От натурального прикорма Димуся ожил, быстро набрал положенный вес. Свежий воздух благотворно влиял на пищеварение. Ежедневные прогулки усмиряли нервозный плач, и чтобы каждый раз не поднимать по ступеням коляску, Юля оставляла ее в подъезде под почтовыми ящиками, от шелудивых котов накрывала старой занавеской. Гулять с коляской Лиза отказывалась. Придумывала себе новые занятия, а чаще уходила со двора, чтобы не попадаться на глаза.
Бабушкин храп не выдерживал критики, но теплыми ночами Лиза перебиралась на лоджию, на раскладушку, под шелест цитрона в квадрате распахнутого окна считала звезды и, когда на востоке серело небо, благополучно засыпала. Сон ее по-прежнему охранял верный Арлекин, подвешенный на бельевых веревках, а C;trus m;dica Sarcod;ctylis общим голосованием на равных правах был принят в коалицию против нового врага по имени Димуся.
Артем Сергеевич хотел назвать сына Львом в честь деда, но Юля отстояла имя более привычное на слух. В сутки Дмитрий Артемович ел десять раз и столько же раз пачкал пеленки в желто-вонючий цвет, который не поддавался даже хозяйственному мылу, разъедающему въевшуюся грязь. Воспользовавшись знакомствами, в конце концов, Артем Сергеевич раздобыл неиссякаемый источник импортных подгузников, и Мария Васильевна благополучно покончила с бесконечным замачиванием, отстирыванием и отглаживанием подгузников доморощенных, нашитых из аптекарской марли.
– Боже мой, какие глазки, какой ротик! – умилялась бабушка всякий раз, когда Юля вручала ей тугой спеленатый конверт. – Димусечка наш, красотулечка! Посмотри, Лиза, как братик улыбается, слюнки пузырит.
Лиза восторгов не разделяла. Она была почти взрослой, совершенно по-взрослому принимала постигшие ее перемены и в родительской любви все больше замечала преклонение перед слюнявым божеством. Сестринская любовь спала в ней непробудным сном. В квартире установились новые порядки, по ним не только спали и ели, но и говорили, ходили на цыпочках, через раз вдыхали, через два выдыхали. Во всей квартире не было свободного места, теснота полезла из углов. Тут стерильные бутылочки, там чистые тарелочки, гладильная доска, платочки, распашонки, игрушки, ванночка для купания. Лоджию оккупировали вечно сохнувшие пеленки. От нехватки солнечного света цитрон хирел на глазах, и Лиза, жалея старого друга, решительно отодвигала в сторону пеленки, затеняющие ветви. Одна Мария Васильевна во всей чехарде замечала глубокий смысл.
– Ничего, ничего, Лизушка. Вот подрастет наш Димуся, и заживем.
Жить Лизе хотелось сейчас, сию минуту…
Семейный уклад Тимохиных-Журавлевых полетел кувырком, когда у двухмесячного Димуси при тщательном осмотре участковый педиатр определила родовую травму. Всю осень Юля с сыном провела в больницах и лечебных пансионатах. Потребовались деньги, лекарства, услуги опытных массажистов и неизвестных до сей поры мануальных врачей, но те оплату брали в валюте. Артем Сергеевич подумал и в который раз пересмотрел свой прейскурант.
Первый год новоявленной жизни прошел в интенсивном лечении, второй – в реабилитации, в закреплении результата и стойкой ремиссии. Когда Артему Сергеевичу удалось совладать с финансовой зависимостью и добиться хоть какой-нибудь стабильности, он обнаружил, что Сережа вопреки здравому смыслу и выправленному «белому билету» уже как полгода проходил службу в железнодорожных войсках где-то под Курском, а Лиза вошла в тот трепетный возраст, когда любая нечаянная грубость воспринималась как оскорбление.
Большую часть своей научной работы Артем Сергеевич посвятил ускорению деления клеток и, глядя на дочь, горевал, что процесс этот замедлить практически невозможно. Всякий раз, когда Лиза оказывалась сидящей за кухонным столом напротив, взгляд его невольно задерживался на двух симметричных, выпирающих из-под футболки прыщиках. Он страшно смущался, краснел и не верил. На четвертое школьное лето у Лизы вдруг заболели соски, набухли, а через месяц естественным образом подтвердилось половое созревание. Бабушка первая узнала новость, заметив на простыне следы подтверждения.
– Боже мой, как рано, – возмущалась Мария Васильевна. – Ведь ребенок еще, совсем ребенок. Десять лет! К чему все это? Зачем?..
Вопросы вселенского масштаба Лизу интересовали мало. Старый отлаженный механизм рушился на глазах, внутри что-то зарождалось, копилось, бурлило и раз в месяц извергалось иногда с болью, иногда без. Женское естество стремительно вытесняло детскую непосредственность, моментами проявлялось в откровенном хамстве. Стойкий нигилизм присосался ненасытной пиявкой и требовал крови. Лизу словно подменили.
– Что с тобой творится? – вечерами между сериалами приставала бабушка. – Сама не своя, Лизушка. Матери утром нагрубила, с отцом резка. А Димуся в чем перед тобой провинился?
К брату Лиза оставалась холодна, виня болезненного ребенка во всех своих бедах, и всякий раз на просьбу о помощи находила важные отговорки. Юля проявляла ангельское терпение.
– Не трогайте ее. Возраст такой. Перебесится и успокоится.
Но когда мать заметила у дочери подведенные черным карандашом глаза, перламутровые тени и розовую помаду, с минутным гневом не совладала.
– Что это у тебя? Откуда? Кто позволил? Не смей краситься!
– Все девочки красятся.
– А ты не смей!
– Буду!
В ответ Юля залепила дочери пощечину. Не сильно. Тут же испугалась и пожалела, когда увидела окаменевшее лицо и пустой взгляд. Лиза до вечера просидела на лоджии, к ужину не вышла.
Материнская косметичка всегда лежала на виду в прихожей. Редко Юля успевала навести перед работой марафет, и косметикой тайно завладела Лиза. В классе девочки соревновались в красоте, отставать было нельзя. Она и так выпадала из общего строя, считалась особо умной, не способной на бойкот и противостояние неугодным учителям, имела свою точку зрения и не шла на поводу у подстрекаемого ко всякому роду меньшинства. Ее окрестили «белой вороной», но «профессорская дочка» самой Лизе нравилась больше. И в ту пору, когда одноклассницы благодаря вольности в одежде строили из себя великосветских модниц, Лиза до дыр затаскала джинсы польского производства и черную толстовку, никак не вязавшуюся с белым вороньим цветом. Ее жиденькие косички связались в короткий хвост, а сквозь косую челку Лиза превосходно улавливала любопытные взгляды, когда выходила к доске.
Случайная пощечина закрепила в сознании очевидный факт родительского бессилия перед половым созреванием ребенка. Школьные годы завертелись мельничным колесом, и каждый последующий год увеличивал колесо в диаметре, так что длина окружности приумножалась, а память возрастала. Эльвира давно втянула Лизу в компанию акселераток из гандбольной секции, где интеллект подавлялся накаченной мускулатурой, а вершиной учебного процесса была жиденькая тройка за контрольную работу по математике. Тренер сборной и по совместительству школьный физрук в конце каждой четверти на коленях вымаливал у предметников удовлетворительную аттестацию своих подопечных, многие шли навстречу ради престижа школы.
От такой дружбы Лиза, кроме уважения от гандбольной команды и зависти от одноклассниц, ничего не имела. Покровительство старшеклассниц ограждало ее от посягательств со стороны «блатных» и «гопников». В разборки втягивались целыми классами, бились за школьным забором до первой крови, унижали слабых, пресмыкались перед «вожаками». Лиза мастерски лавировала среди островков единого архипелага и статус имела «неприкосновенной».
Учиться на одни пятерки в пятом классе вдруг стало не модно. На жертвенный алтарь Лиза положила физкультуру, как самый бесполезный предмет, потому что за частые прогулы по «женскому недомоганию» получала оправданные замечания и неоправданные колы, стройным рядом ожидающие исправления. Нет, исправлять оценки тоже было не модно. Вообще париться из-за учебы считалось моветоном. Статус «белой вороны» Лиза оправдывала с лихвой.
В первый день сентября неувязка вышла и с русским языком, когда новая учительница объявила тему сочинения. «Как я провел лето» писали прямо на уроке, экспромтом, а Лиза еще решила блеснуть новым словом из Достоевского, которого ей подсунула Лилечка перед отъездом в Ялту. На следующем уроке Лизу вызвали к доске и перед всем классом зачитали ее сочинение о лете. Слово «похерили» в тексте прозвучало два раза, собрав полный аншлаг. Из учительских уст оно звучало пошло и резко, хотя у Достоевского слышалось нежнее и мягче.
– Почему ему можно так писать, а мне нельзя? – возмущалась Лиза перед бабушкой, которая в легком обмороке капала в стакан валериану.
– Потому что сейчас это слово ругательное, Лизушка. А при Достоевском было употребляемым… но ты ведь не Достоевский. И рано тебе его читать…
Лилечка Моисеевна полагала иначе. В каждый Лизин приход старый педагог рекомендовала все новые и новые имена, пробуждая в сознании стойкий интерес. После рассказов Федора Михайловича последовал Диккенс, причем самое огромное его полотно, от которого Лиза не могла оторваться. Приключения несчастного Копперфилда она читала запоем от рассвета до заката, пока не перевернула последнюю страницу.
Знания ее, полученные вперед авансом, подпитанные отцовской верой в некоторую исключительность, опережали и время и возраст. Графически это выглядело ломанной кривой, причем скачки наивысшей фазы успеваемости чередовались с резкими падениями, но и точки падения шли по нарастающей. С большим энтузиазмом Лиза занималась дома сама, забегая вперед, в приоритете ставила философию, о которой в пятом классе никто и не слышал, английский язык и математику. Гуманитарные предметы читались ею как увлекательная художественная литература, основанная на исторических событиях и неопровержимых фактах. Еще краем цеплялась физика, но только в сочетании с астрономией, а библиотечная подшивка советских журналов была ей в помощь. Все, что Лиза не могла осилить собственным умом, после ужина на кухонном столе выкладывала перед Артемом Сергеевичем, и тот, теряясь в незнакомом материале, почесывал стриженый затылок и с нескрываемым восхищением смотрел на дочь.
– Ты понимаешь, Юля, у нее столько вопросов… боюсь, я не в силах все объяснить, – секретничал он перед сном с женой. – Увлекательная наша Лиза, даже очень. И мысли у нее такие быстрые, острые. Мешать ей не надо, пусть растет…
Восхищения мужа Юля игнорировала. Злилась, когда находила в мойке грязную посуду и вывернутую рукавами наружу толстовку, брошенную прямо в коридоре. Косметика, заношенная одежда, неопрятный хвост, стянутый облезлой резинкой, демонстрация независимости с претензией на личное пространство являлось лишь вершиной того громадного айсберга, тщательно скрываемого под непроницаемой толщей невозмутимости. С физическими преображениями преображалась и душевная субстанция. Она то расширялась до вселенских масштабов, то сворачивалась спиралью, то сжималась в комок и колола в затылке. Лиза тщетно пыталась постичь ее природу, понять процесс зарождения, причины и следствия, но сложный механизм не поддавался словесному описанию, и тогда она отпускала пульсирующую в висках мысль и следовала за ней на расстоянии.
Со стороны это выглядело так, словно она двигалась на ощупь в бесконечном коридоре со множеством дверей. На закрытых дверях висели таблички: «Детство», «Семья», «Родители», «Бабушка», «Дом», «Радость», «Счастье», «Горе» и прочее. Названия определяли возрастной статус, и некоторые двери были чуть открыты или распахнуты настежь, все зависело от того, насколько хорошо Лиза уяснила эти понятия. Те, которые открывались тяжело и нехотя, стоило и вовсе не открывать, но любопытство, опережающее взросление, напирало со всей силы, и дверь поддавалась.
Так Лиза пришла к «Смерти» и «Вечности». Со вторым понятием она справилась на четвертые сутки, сведя начало и конец вечности в одну точку. Маковая баранка, принесенная бабушкой из булочной, имела идеальный вид наглядного макета планетарного масштаба. «Вечность» – бублик, и не надо ломать себе голову, изобретая велосипед. Сложнее обстояло со «Смертью», потому что «Страх» тотчас появился за спиной, стоило Лизе приоткрыть дверь. Страх сплелся со смертью в тугой неразделимый венок.
Целый месяц на раскладушке Лиза разгадывала хитросплетение Вечности. Целый месяц она всматривалась в звездный поток черного неба щедрого на августовский звездопад. Целый месяц она страдала бессонницей, не смыкала глаз ночью, а спала днем, когда исчезал терзающий душу «Страх». В конце концов, Лиза сдалась и «Смерть» определила как следующий этап трансформации. «Страх» в этом пределе исчезал навсегда, потому что после «Смерти» бояться было уже нечего. «Я не умру, просто усну и буду спать, пока меня не разбудят ради новой жизни. И тогда я высплюсь». Зимой Лиза, как и все подростки, страдала от недосыпания, нудная трель будильника казалась предтечей ада.
Но смерть, как завершение земного пути, пугала отчасти. Непонятно было продолжение после смерти. Неопределенность возмущала несправедливостью: «Неужели все останется как есть, когда меня не станет!» Такое не умещалось в голове, не поддавалось объяснению. «Нет, понятно, что течение жизни не изменится, но все же, что-то должно измениться. Ведь я часть огромного организма… или просто отмершая клетка». В преддверии миллениума в девичью голову лезла всякая чепуха…
Начало третьего тысячелетия будоражило не только умы подростков, взрослые в ожидании часа «X» тоже предавались волнительным моментам, сознавая, что такое событие бывает нечасто и до следующего доживут не все, практически, никто. Любимая бабушкой желтая пресса на все лады мусолила конец света, в храмах прославляли Иисуса и ждали второго пришествия или знамения, доказывающего существование высшей силы, но Мария Васильевна, сопоставив все прогнозы с очевидным, невозмутимо предрекла:
– Будет такой же Новый год, как и всегда, Лизушка. Только нулей больше. Земля не разверзнется.
Земная кора устояла, но неожиданность все-таки произошла. В прямом эфире президент перед всей страной вывел своего приемника и сообщил о собственной отставке. Лиза заметила, как вытянулись родительские лица, как запенилось прохладное шампанское в бокалах, как забеспокоились званые гости, которые после юбилея зачастили к ним по каждому поводу, и тихо по-еврейски ругнулась Лилечка, приглашенная в семейный круг по старой дружбе. От политики Лизу отделял возраст и тот информационный вакуум, царивший в детских головах как раз из-за отсутствия любимой Лилечкой новой идеологии. Обещанные роликовые коньки интересовали Лизу куда больше кремлевских перестановок. Родившись накануне страшных потрясений, она даже не осознавала, при каких именно событиях прошло ее детство, когда расчлененная на куски страна коленным железом прижигала ампутированные конечности, корчась в людской крови. И если взрослые к происходящему относились терпимо, веря и не веря телевизионно-газетным новостям, то детские радости протекали в параллельном, совершенно не соприкосновенном мире своих иллюзий.
После боя курантов интеллигенция постепенно пришла в себя, бодрое сознание подкрепили шампанским, водку разлили для верности. Шумные дискуссии то затихали, то нарастали с новой силой. От продолжительного салюта проснулся Димуся, и гостям пришлось уединиться в кухне при закрытых дверях. До трех часов утра не смолкали ожесточенные споры, в четыре стали дружно прощаться, а Мария Васильевна каждому гостю напутствовала:
– Будьте здоровы, миленькие, посмотрим-поглядим, как оно все обернется.
Одна Лилечка посмела высказаться начистоту, обладая многовековой интуицией, которую сама Мария Васильевна ни при каких обстоятельствах не решалась оспаривать.
– Особых перемен не ждите. Хозяйственник нужен, экономист… Вехи, Лиза, первые твои исторические вехи! Запоминай, дружок…
Пятый класс, законченный с двумя четверками, Марии Васильевне принес некоторое разочарование. Явившись домой без похвальной грамоты в последний день занятий, Лиза чмокнула расстроенную бабушку в щеку.
– Не переживай, бабуль, в следующем году получишь свою грамоту.
И было непонятно, кто больше переживал за успеваемость.
Вторая историческая веха семьи Тимохиных случилась летом. В первый месяц Артем Сергеевич выхлопотал для жены с сыном путевку в Анапский профилакторий. Мария Васильевна увязалась следом, чтобы в случае чего быть на подхвате. Для тещи Артем Сергеевич снял комнату в частной гостинице, оплатил питание, и Лизу долго упрашивал недельку поплескаться в лечебных водах, но та от моря отказалась. Лиза мечтала пожить в пустой квартире без утомительных нотаций и вечных придирок.
Свой отпуск Артем Сергеевич каждый год проводил в низовье, в плавнях, с удочками и азартом заядлого рыбака кочевал на лодке по лиманам, у вечернего костерка с ностальгией провожал кубанские зори, с первым касанием солнечного диска о серое небо жадно высматривал утреннюю поклевку. К рыбацкой лихорадке Юля относилась спокойно и дней на пять отпускала мужа не только за свежей рыбой, но и за глотком свежего воздуха, которого, по мнению тещи, не доставало зятю в университетских стенах.
Вот этот самый воздух в начале июня Артему Сергеевичу и перекрыли, прямо накануне отпуска. Положение его всегда казалось прочным, непоколебимым. Службу он нес по силам с приумножением материальных благ, благоразумно оглядываясь по сторонам. На взятках не попадался, среди коллег имел авторитет, среди студентов пользовался уважением. Впрочем, любому он мог перейти дорогу, но ступал так легко, что не успевал наследить. И все-таки что-то просочилось… Приказ об отстранении от занимаемой должности Артем Сергеевич принял дрожащими руками.
Вечером Лиза застала отца, вышагивающим по комнате из одного угла в другой, с жатыми в единый кулак руками, с панической тревогой в глазах. Она вошла в тот момент, когда все доводы себя исчерпали, напряжение достигло наивысшего накала, и самым разумным было выговориться. Все, что она поняла из длинной спутанной речи отца, было то, что положение их сильно пошатнулось, возможно, надолго, но Лизу больше всего смущал полный стакан и почти пустая бутылка водки, с помощью которой Артем Сергеевич пытался восстановить душевный баланс. За десять дней отпуска порожняя тара собралась в таком солидном количестве, что ровно за сутки перед возвращением матери с курорта, Лиза подсуетилась и все вещественные доказательства разгульной холостяцкой жизни сдала в «Стимул».
Юле хватило одного взгляда, чтобы оценить размер катастрофы. На семейном совете ее слово перевесило неубедительные доводы Артема Сергеевича. Заручившись его согласием, уже в конце июля Юля вышла на любимую работу. Димусю устроили в детский сад, причем в самый ближайший ради удобства Марии Васильевны, на чьи плечи перекладывались домашние хлопоты. В таком важном деле без солидной взятки заведующей дошкольного учреждения, естественно, не обошлось.
В детсад Димуся ходил без удовольствия, ел плохо, капризничал, постоянно звал мать. Опытные воспитатели разводили руками и говорили, что слишком поздно привели мальчика в коллектив. По новым методичкам детей следовало отрывать от материнских рук еще до года, так, как обошлись в свое время с Лизой, но мальчики особые существа – болезненные, ранимые, и Юля убеждалась в этом каждый вечер, когда возвращалась с работы.
– Ничего, привыкнет, – успокаивала Мария Васильевна. – Надо немного подождать.
И все ждали.
Отстранение Артема Сергеевича от должности в университетских кругах восприняли сдержано. Взамен ему предложили место заместителя декана биофака. По сути, профессор Журавлев вернулся туда, откуда началась его карьерная лестница, и многие увидели в этом личное предупреждение. Юля вопреки всему светилась от счастья, мечтая скорее вернуться к неоконченной диссертации, к незавершенным опытам. С возможностями замдекана Артем Сергеевич был ей намного полезнее, чем вечно занятый проректор с научными советами, командировками и лишней бумажной работой, отвлекающей от живого эксперимента.
После потрясений остаток лета Тимохины приходили в чувства. В дворовой компании Лиза довольно живо справилась с семейными неурядицами. Каникулы, как и все хорошее, быстро закончились: откачались на качелях, отпрыгались в «классики» и оставили на память смуглый загар, выцветшие на макушке волосы, а на губах горький вкус одуванчика.
V
Первого сентября на торжественной линейке Алла Степановна, классный руководитель шестого «А», дернула Лизу за рукав.
– Вот, Журавлева, принимай шефство над новеньким, а то потеряется в суматохе, – и сунула в руку чужую ладонь, большую и потную.
Новенький над Лизой возвышался на полторы головы. Свежая стрижка, короткая челка, модный батник с логотипом Lacoste, за плечами фирменный рюкзак. Вежливый мальчик богатеньких родителей. «Отличник», – подумала Лиза, о юбку вытерла мокрую ладонь.
Она не ошиблась. На первом уроке Алла Степановна представила Влада Дроздова всему классу, строгим замечанием предупредила злорадные смешки. Мишка Потапенко догнал Лизу в коридоре на первой же перемене.
– Теперь ты у нас парная, Журавлева. – На удивленный взгляд пояснил, смачно сплюнув под ноги прямо на паркет. – Дрозд и журавль! Можете гнездо вить, птенчики.
К Владу она присматривалась несколько дней, улавливала родственную душу, хорошо скрытое одиночество. Они были из одного теста и могли бы стать друзьями, но Лиза с мальчишками дружбу не водила из принципа. Несмотря на высокий рост, новенького неизвестно за какие заслуги, авансом или по родительской просьбе, нарушая все нормативы, посадили за вторую парту в Лизином ряду. На протяжении целого дня Лиза сверлила его спину внимательным взглядом, пока от математички не получила замечание.
– Журавлева, на спине Дроздова решения нет. Смотри в тетрадь!
Все заржали, а Лиза почему-то смутилась.
Некоторые девочки хотели с ней поменяться местами, без стеснения, в упор рассматривали Влада как экзотическое животное, при любом удобном случае задевали вопросами, не давали прохода. Ничего особенного Лиза в нем не находила, один раз подсмотрела в личном деле дату рождения, и оказалось, что новенькому еще летом исполнилось тринадцать. Только и всего. Но возраст штука заковыристая, особенно когда подтверждается интеллектуальным развитием. Влад выделялся скромностью, начитанностью и той редкой вежливостью в отношении к сверстникам, о которой они и не подозревали.
Тем не менее, любовная лихорадка прошлась по всем шестым параллелям, так что свое робкое желание познакомиться поближе Лиза похоронила за плинтусом и злилась на себя за проявленное любопытство. Прожитый день отмечала успешным, если в новеньком находила какой-нибудь недостаток, но беда заключалась в том, что изъянов в нем не было, кроме той разницы, что Лиза все время хотела смешаться с толпой, а Влад из нее выделиться. За это и за многое другое, что мальчишкам пришлось не по нутру, в конце сентября общим голосованием новенького решили проучить.
Сопливые двенадцатилетки драться не умели совершенно. Лиза хорошо знала их подлые методы: бить будут кучей, «на темную», и виновных в случае сильного увечья не найдут. Больше всех злорадствовал Мишка Потапенко, получивший из-за Влада двойку по самостоятельной работе. Математичка заметила, как Мишка пытался у новенького списать, нагло тянулся к нему через парту, игнорируя всякий стыд, и сразу закатила в журнал жирную двойку, за что Мишкин отец в воспитательных целях забрал у того видеомагнитофон. Такое не прощалось.
Лиза стояла за правду, но девочки предупредили: вмешаешься, и тебе попадет, даже Эльвира с гандбольной командой не поможет, тем более сборная на две недели уехала в Прагу на соревнования. Оставшись без надежного тыла, Лиза на рожон не полезла, а выждала момент и сунула в руку Влада предупредительную записку. Все обошлось чудесным образом.
Истинное благородство, описанное в литературе на примере рыцарства, мушкетерства и даже пиратства, когда отважные флибустьеры вспоминали о чести, не шло ни в какое сравнение с тем глубочайшим уважением, которое на протяжении нескольких дней Лиза испытывала лично к себе. Влад подошел к ней на перемене, поблагодарил за услугу и предложил после уроков проводить домой. Наяву сбывались девичьи сны.
Они шли неспешным шагом по аллее, залитой осенним солнцем. Еще зеленела листва, кое-где уступала золотому наряду. После первых серьезных дождей вернулось лето в своей бабьей поре, когда солнце послушным щенком зализывало летние ожоги, а по дворам уже летела паутина, цепляясь за костры поздних георгин. Разговаривали о школе, о ребятах, осторожно прощупывали болевые точки в поиске особых – соприкасательных. Лиза робела и не верила, что герой ее снов сошел с пьедестала, щурился от солнца и задавал такие глупые вопросы, от которых хотелось смеяться заразительно громко. Через две улицы они свернули под арку, где полумрак свода накрыл их лица прозрачной тенью, пряча ее смущенную улыбку и его – довольную, самонадеянную. На прощание вместе произнесли короткое «пока», она – с надеждой, он – с облегчением.
На следующий день из-за затянувшегося педсовета класс долго томился перед кабинетом географии. На широкой доске почета от нечего делать Влад рассматривал фотографии тех, кем гордилась вся школа. Лизина выделялась голубизной фона и огромными белыми бантами.
Своими наблюдениями он поделился с ней в тот же день, когда снова нес ее портфель по знакомой аллее с редкими лавочками.
– Ты ведь тоже отличница. Я фотку видел.
– Уже нет. Пятый класс срезала.
В ответе он услышал хвастовство, совсем неподходящее девочке. С удивлением остановился.
– Почему?
– Не знаю… – она пыталась подобрать верные слова. – Надоело. Понимаешь?
Нет. Он не понимал. Но спорить не стал, ответ прозвучал весьма убедительно.
– Мне кажется, если есть цель, то малодушно сворачивать с пути. – Его голос зазвучал басом, когда они вошли под знакомую арку.
– А какая у тебя цель?
– Обыкновенная. Закончить с отличием школу, поступить в университет…
– Это понятно, – она перебила его с детским нетерпением. – А какая настоящая? Истинная?
– Не знаю, – засомневался собеседник. – Не думал…
Влад растерялся, а Лиза почувствовала превосходство в той малой доли, определенной женской интуицией как раз в половом различии. И еще почувствовала, что вопросами зародила в нем настоящий интерес, который, возможно, со временем перерастет в крепкую дружбу, и ради нее не жалко сделать исключение.
У подъездной двери они расстались. Ночью, засыпая под монотонный бабушкин храп, Лиза вспоминала нескладный диалог, чему-то улыбалась в темноте и покусывала край пододеяльника. Что-то новое зарождалось в груди, томило неизвестностью, являлось в снах то огромной лохматой собакой, то потоками мутной быстрой воды. Засыпала она быстро, а просыпалась с радостной мыслью поскорее увидеть Влада.
Всю неделю он отсутствовал по уважительной причине, по какой именно – никто не знал, девочки шептались о гнойной ангине. На уроке истории Лиза попросилась в туалет, заслужив от Лилечки Моисеевны тихое нарекание. Проходя мимо учительской, она аккуратно сняла с доски почета свою фотографию и, разорвав на мелкие кусочки, спустила в унитаз. Тщательно вымыла руки.
Лиза по-настоящему скучала, равнодушно просиживала уроки и заметила, как посветлело в классе, когда пустующее впереди место снова оказалось занятым. Он кивнул, а она удивилась его сдержанности.
Первым уроком была география. На большой карте основательно изучали мировой океан, заливы и проливы, на течении Гольфстрима остановились подробнее. Не доверяя новым учебникам, Людмила Павловна любила давать материал по старым записям, еще в студенческую бытность законспектированным за профессором Нехлебиным Петром Спиридоновичем, большим всезнайкой и искусным оратором. В память о любимом учителе Людмила Павловна старалась проводить занятия на высоком уровне, а чтобы география не казалась скучной, изучение материала украшала ненавязчивыми справками, связывая континенты с историческими событиями и причастными к ним лицами.
Подготовиться к уроку в шестом классе Людмиле Павловне помешал поздний звонок из Торонто. Звонил сын, настойчиво приглашал в гости. Недавно у него родилась вторая девочка, названная в ее честь, и по фотографиям очень походила на русскую бабушку. Сын давно предлагал перебраться к нему навсегда, заняться внучками и на старости лет глотнуть свежего канадского воздуха, позабыть о головной боли и копеечной зарплате. Разговор длился так долго, что Людмила Павловна невольно подсчитывала, во сколько обойдется сыну международный звонок.
Во сне ей приснился пригород Торонто, та часть, где на ровной улице выстроились в ряд деревянные коттеджи, утопающие в ярко-красном мареве кленов, - новенькие, красивые, словно игрушечные; тут же ровно нарезанные изумрудные лужайки манили идеальной поверхностью и высшей степенью хозяйской благонадежности. В свой последний приезд сын оставил альбом с фотографиями, которые мать рассматривала часами.
Утром Людмила Павловна проснулась с головной болью и вспомнила вчерашний разговор. По дороге в школу она пожалела о последних девяти годах, прожитых без единственного сына в пустой квартире, об утомительных педсоветах, нищенской зарплате и постоянном чувстве долга неизвестному лицу. Возможно, сын прав. Бросить все к чертям собачьим, уехать на край света, чтобы собственными глазами увидеть красоту фотографий, в конце концов, работа на пенсии – мартышкин труд.
После опроса домашнего задания Людмила Павловна с указкой в руках встала возле двух полушарий на исходную позицию. До конца урока оставалось пятнадцать минут, как раз чтобы в общих чертах обрисовать новый параграф, записать задание в контурных картах. В точке, где Гольфстрим максимально приближался к побережью Северной Америки, сошлось очень многое, главным образом, перепуталось, и в качестве исторической справки память зачем-то выдала основателя Четвертого интернационала.
– …течение огибает побережье США и Канады, где в сороковом году был убит Лев Давидович Троцкий…
В классе стояла равнодушная тишина, до конца урока оставались считанные минуты. Влад высоко поднял руку, когда указка замерла возле Скандинавского полуострова.
– Что Дроздов?
– Вы ошиблись. Троцкого убили в Мексике.
– Я так и сказала.
– Нет. Вы отчетливо назвали Канаду. А Троцкого убили в Мехико, местечко Койоакан.
Мишка Потапенко со свистом выдохнул: «Упс-с-с!». По классу прокатилась возбужденная волна. Никогда Людмила Павловна не допускала подобной оплошности. Звонок спас ее от лишних объяснений, но Лиза, покидая кабинет, заметила, как задрожали тронутые артритом пальцы, когда географичка собирала со стола тетрадки.
Влада она подловила возле раздевалки перед уроком физкультуры.
– Ты должен извиниться!
– Перед кем?
– Перед Людмилой Павловной.
– За что?
– За то, что умный такой. Кому нужен твой Троцкий? Ты человека унизил перед всем классом, понимаешь? Старого, больного человека. Извинись!
– Не буду…
Два дня Лиза кипела от негодования, но Влад не замечал ее испепеляющего взгляда, проходил мимо. После занятий в пятницу во время уборки территории, когда мальчишки покуривали за мусорными баками, а девочки, побросав в кучу веники, что-то рассматривали в модном журнале, Лиза снова пристала к Владу, но наткнулась на прежнюю самоуверенность. Они долго пререкались, доказывая друг другу свою правоту, пока не заморосил мелкий дождь. Спор не выдерживал критики и при детальном рассмотрении не стоил выеденного яйца, но Лиза уперлась не на шутку, все больше распылялась, употребляя для убедительности редкие выражения из старого розового блокнота. Ее матерные определения удивили Влада разнообразием и точностью.
– Скажи лучше, кто тебя так ругаться научил?
– Не твое собачье дело…
Она настаивала на извинении перед всем классом, а он кривился от ее напора и откровенной наглости, не пропуская ни одного слова, словно играя в поддавки, чтобы не упустить момент контратаки, и когда прозвучало ошибочное «слабо», Влад перехватил инициативу.
– А самой слабо?
– Что слабо? – Лиза вздернула подбородок.
И так было ясно, что ее заносчивость до добра не доведет, слишком много наговорила она неприятных слов, и чтобы он ни предложил, эта девчонка согласится на все.
Влад предложил невозможное.
– Из дома уйти.
– Куда?
– Никуда. Просто взять и уйти. На спор.
– Придурок.
Она резко развернулась и зашагала прочь. Выиграв спор, Влад не испытал и десятой доли радости. Тому виной были заметно поникшие девичьи плечи.
До самого вечера Лиза просидела во дворе. Покачалась на качелях, куском столовского хлеба поделилась с вислоухой дворнягой, остальное съела сама. Голод не чувствовала, больше ощущала пустоту, но не вокруг, а где-то внутри, за ребрами. Она видела, как бабушка привела из садика Димусю, как отец удобно припарковал машину напротив подъезда, опередив соседа. Когда совсем стемнело, на такси подъехала мать с продуктовыми пакетами, а Лиза продолжала покачиваться на детских качелях незамеченная. Большой сиреневый куст надежно прятал ее от родительских глаз, пока тетя Груша не накинулась на нее с метлой.
– И чего мы здесь сидим на ночь глядя? Друзей поджидаем?.. Ой, Лизонька! Не признала тебя, деточка. Рано темнеет-то. Ты чего домой не идешь?
И Лиза пошла.
После ужина брат, как угорелый, носился по комнатам, раздражал болтовней, не давал собраться с мыслями. Заговорил он рано, в год, и довольно хорошо. Некоторые буквы выпадали из быстрой речи, но смысл улавливался, а если его просили повторить, Димуся говорил медленнее и понятнее. Брат во всем отличался от сестры, а лицом походил на мать, лишний раз доказывая народную мудрость.
– Для будущего счастья дочь на отца должна походить, а сын - на мать, – радовалась бабушка. – Вот ты, Лизушка, копия отец, значит, будешь счастливой.
Брата Лиза терпела. В семейной иерархии он быстро занял ее место, к нему перешли и все ее привилегии. Избалованность Димуси проявлялась незамедлительно, стоило лишь родителям отказать сыну в настойчивой просьбе. Демонстрация несогласия начиналась отчаянным воплем, а заканчивалась падением на пол в конвульсивных судорогах, причем место падения Димуся старался выбрать почище.
Их совместные игры всегда завершались плачем, и Лиза всеми правдами и неправдами старалась избегать близкого контакта. Родительская любовь сместилась к противоположному полюсу, хотя ее уверяли, что любовь, как чувство метафизическое, делиться не может, поэтому, не деленная, она всецело принадлежала брату. Для доказательства хватило одного раза, когда Димуся синими жирными каракулями разукрасил ее школьный дневник. Стоило Лизе прикрикнуть на брата, как ее осадили, а на последующие шалости смотрели сквозь пальцы. C;trus m;dica Sarcod;ctylis молча страдал от ежедневного полива, когда Юля разрешала сыну брать в руки лейку. Пострадали и золотые рыбки, когда Димуся покормил их мятными леденцами. Наутро те всплыли брюшками кверху. Аквариум вымыли и убрали подальше на шкаф.
Свои игрушки брату быстро надоели, и он добрался до Лизиных, бережно разложенных по коробкам в чулане. За Арлекина произошла настоящая битва с кровью и прокусанной Лизиной рукой, которую она выставила для защиты. В неравном бою несчастный Арлекин лишился треуголки и правой ступни, но благодаря судейскому слову Артема Сергеевича отстоял независимость.
– Помнишь, Лизушка, как ты с Арлекином спектакли играла?
Она ничего не забыла, вырвала куклу из отцовских рук и три дня не разговаривала…
В квартире царил полумрак. К ее поздним приходам уже привыкли, но для порядка Юля выглядывала из детской и строго интересовалась:
– Почему так поздно?
Каждый раз Лиза находила новое оправдание. Вранье столь плотно переплеталось с правдой, что не вызывало дополнительных вопросов, а с годами только оттачивалось, совершенствовалось. Пользоваться им было низко, но другого способа ослабить родительский контроль Лиза еще не придумала.
Мария Васильевна сразу почувствовала неладное, отложила вязание, выключила звук телевизора, но внучка взяла недочитанную книгу и вышла из комнаты. В кухне Артем Сергеевич допивал чай, заодно просматривал черновик дипломной работы. Лиза присела напротив с намеком на разговор, подбородок подперла рукой.
– Пап, скажи, стоит ли ради справедливости платить честью?
– О чем ты, Лиза? Бог с тобой. Какие раритетные вещи ты выводишь.
– Вот послушай, поспорили два человека. И чтобы один выполнил условие спора, другой должен первым доказать свою правоту.
– Получается, ты – мне, я – тебе. Тогда спор теряет всякий смысл.
– Нет, пап. Смысл намного глубже.
– Выкинь из головы и забудь. Чаю хочешь?..
От чая Лиза отказалась, спать легла рано, но последнюю главу о безголовом всаднике дочитала.
Утром позвонила Эльвира, вернувшаяся из Праги, и предложила погулять в парке, намекнула на заграничные сувениры и новый диск зарубежной попсы. Лиза всеми силами рвалась из дома.
Перед обеденным часом Юля заметила, как торопливо дочь закончила уборку, отутюжила свежую футболку, тщательно зачесала волосы, собрала в хвост. К косметике не притронулась.
Юля рассчитывала дождаться мать с рынка, но Мария Васильевна застряла в очереди за свежей рыбой и позабыла о просьбе вернуться до одиннадцати часов, чтобы дочь успела подъехать на опытную станцию к получению голландских препаратов, выписанных через министерство сельского хозяйства под личную Юлину ответственность. Экспериментальные препараты стоили кучу денег, но главное, при получении требовалось подписать сопроводительные бумаги, а сперва удостовериться в пригодности груза. Доверить такое Юля могла только себе и ждала Марию Васильевну, чтобы оставить капризного Димусю с разболевшимся ухом на ее попечение. У Артема Сергеевича до трех часов в университете проходили субботние лекции, и вызывать себя с лекций муж категорически запретил. Оставшись без подстраховки, Юля вспомнила о дочери.
– Никуда не уходи, – она выскочила в коридор, когда услышала щелчок замка. Лиза уже открывала дверь, за ней тянулся легкий шлейф цветочных духов. – Мне надо на работу. Посиди с братом, пока бабушка не вернется.
– Ну, мам, я быстро. В школе срочный сбор.
– Обойдутся без тебя.
– Не обойдутся.
Юля вся закипела. Бессонная ночь отняла у нее последние силы, чтобы выстоять упрямое сопротивление.
– Если сейчас уйдешь, домой можешь не возвращаться.
Слова тяжело повисли в тесном пространстве. Она отчетливо увидела, как у Лизы вытянулось побледневшее лицо, задрожала нижняя губа, плотно прижалась к верхней, и они обе растянулись в нехорошей улыбке. Под ногами звякнула связка брошенных ключей. Когда Юля взглянула на дверь, Лиза легкими шагами торопливо сбегала по ступеням.
VI
Яночка и Маринка познакомились в Краснодаре на вступительных экзаменах. За год до конца тысячелетия на худграфе творилось настоящее светопреставление. Такой наплыв абитуриентов не могла припомнить за всю свою бытность ведущим методистом и по совместительству председателем худсовета профессор художественных наук Анна Николаевна Гергерт, щупленькая старушенция с аккуратной копной седых волос, приплюснутых накладным шиньоном. На вступительных экзаменах именно за Анной Николаевной оставалось последнее слово в спорных вопросах и наложение на конкурсные работы, выполненные в строгом требовании приемной комиссии, подписи-резолюции. Среди работ профессор Гергерт выискивала самые примечательные, а сыроватые из-за страшной конкуренции решительно откладывала в сторону. Эскизы Яны Кутько выделялись из общей массы смелыми, жирными линиями, напоминающими ранние работы советских художников, прославляющих тяжелый труд доярок и ткачих. Конкурсные наброски Марины Жихоревой, наоборот, удивили Анну Николаевну едва уловимыми изгибами и присутствием того незримого пространства и воздуха, которое не всем удавалось увидеть воочию, не то чтобы запечатлеть на бумаге.
С легкой руки старушки Гергерт девушки оказались в списках счастливчиков, прошедших конкурсный отбор. Обе приезжие, станичные, без знакомств и дальних городских родственников, способных приютить студенток на первое время. Общежитие им предоставлялось со второго курса, а как прожить первый, никто не знал. Но у входа в храм просвещения их ожидала целая армия арендодателей, имеющих лишние жилплощади. Как раз для приезжих.
Жить в складчину оказалось экономнее, чем порознь. Жилье первокурсницам досталось старое, дореволюционное, но с художественного ракурса очень интересное. Дом на Гимназической купца второй гильдии Никиты Спиридоновича Копытенко из-за ковровых административных войн городских властей в список культурного достояния Краснодара не попал, но строился хозяином на века, и спустя сто лет, несмотря на агрессивные побелки, держался молодцом с некоторым вызовом соседним новостройкам. Ветшала только крыша, перекрытая шифером еще в шестидесятые, доступная голубям и проворным кошкам, а больше никому. В три ряда под водосточными желобами свисал карниз из точеного кирпича, обрамлялись в окантовку высокие окна, и даже ржавые решетки не портили историческую красоту. Выгнутый дугой козырек над парадным входом с ажурным фартуком служил прямым доказательством былого купеческого достатка. Правда, за столько лет козырек давно скосил в сторону, но крепко держался на кованых костылях, вмурованных в толстые стены, и в снежные зимы покрывался внушительной белой шапкой, тяжелой от мокрого снега. Одно огорчало, некогда сложенный из добротного кирпича старый дом не раз белили известью и забелили так, что местами толстый слой облупливался неряшливыми пятнами, проказой обнажая терракотовую сущность.
Одноэтажный дом делился на шесть частей, и в каждой обитала семья с отдельным пристроенным входом и внутренним двором, неравно поделенным между жильцами. В этой многолетней борьбе за лучшее место для стоянки автомобиля или для просушки белья двор значительно расширялся и вместе с тем плотно застраивался сарайчиками, навесами, закуточками, погребками и обязательным палисадником, не говоря о вечной виноградной лозе, оплетающей чью-то крышу в ожидании спелой осенней грозди.
Объединенные одной крышей, стенами и отопительным котлом жильцы подобных краснодарских «шанхаев» между тем гордились близостью центральной улицы и обещаниями городских властей расселить их в ближайшем будущем по отдельным благоустроенным квартирам. Но обещанного не три года ждут…
В купеческом доме Яночке и Маринке достались две комнаты и два окна с видом на проезжую улицу, где располагался районный загс. Повезло им и с отдельным входом под кособоким козырьком, и с удобной душевой кабиной вместо ободранной чугунной ванны, и с новенькой газовой плитой вместо чадящего керогаза. Но и с оплатой за такие новшества хозяйка не прогадала, с каждой взяла по целой стоимости.
Первые две зимы ни Яночка, ни Маринка не задумывались, каким образом в комнатах без их участия батареи нагревались в октябре, а в апреле остывали. Четырехметровые потолки забирали все тепло, воздуха хватало, но иногда хотелось свежести, и тогда Яночка бесстрашно влезала на ветхий подоконник и через двойную раму открывала двойную форточку, о которой забывали до осени.
Комнаты делились строго по назначению. В одной питались, в другой спали. Высокие потолки, как вызов архитектурным нормам перестроечного периода, не могли конкурировать с узкими полами, создавалось впечатление, что комната походила на прямоугольный параллелепипед с меньшей гранью в основании. Но два затертых дивана, шкаф, видавший виды, и отреставрированный журнальный столик, инкрустированный по центру розовым букетом, с миллиметровой точностью так вписывались в размеры стен, что любой другой мебельный набор заставил бы изрядно поломать голову над ребусом расстановки.
Кухня с угловой лавочкой и крохотным столом заодно служила прихожей, гостей принимала прямо с улицы, встречала дразнящим кофейным ароматом и стойкой гарью пригоревшего омлета. Мольберты, подрамники и вся художественная утварь среди бытовых надобностей занимали главенствующее место везде, где оно только находилось. Кисти в жестяных банках стояли вместо цветов, как и полагается, на подоконниках. Баночки и тюбики с краской, грунтовка, холсты, рейки, гвоздики дополняли общий хаос девичьей вольной жизни, лишний раз подтверждая творческие натуры больше беспорядком, чем стремлением к гармонии. Все это походило на коммунальный бардак, но раз в месяц у Яночки просыпалась совесть, и тогда на белый свет из кучи хаоса выуживалось половое ведро, тряпка и немного терпения, чтобы две комнатенки приняли вид человеческого жилья. Случалось это, как правило, за день до прихода хозяйки, которая десятого числа требовала плату. Плата иногда задерживалась.
Уже на первом курсе свой талант Яночка не то чтобы зарыла в землю, а скорее перенаправила в тот узкий приток широкого течения, коим славится художественное пространство. Она зарыла его в цветы. Букеты у нее получались легкие, воздушные, гармоничные и по цвету, и по форме. Любое торжество, проходящее в актовом зале, университетское руководство требовало оформить по европейскому образцу живыми композициями, материал доставляли прямо из оранжереи. Но цветочное искусство увлекло Яночку ощутимой прибылью и доходным местом на трамвайном перекрестке у входа в Кооперативный рынок. Устроившись на первых порах продавцом-флористом, на третьем курсе от хозяйки цветочного бутика Яночка получила выгодное предложение разделить пополам не только выручку, но и затраты. Совмещать работу с учебной рутиной помогала безвыходная ситуация – на покупку собственного жилья Яночка не рассчитывала, – а слово, данное матери, получить диплом о высшем образовании, связывало по рукам и ногам.
Станичная родня помогала студенткам натуральными продуктами. Картошка, сахар, мука, подсолнечное масло не переводились у них круглый год, овощи-фрукты по сезону. В холодильнике всегда было что поесть, но отсутствовало желание что-либо приготовить. Питались новомодной пиццей, кофе, горячими пирожками с рынка. Когда тревожил гастрит, варили овощной бульон с китайской лапшой. Раз в месяц на Гимназической закатывались студенческие пирушки, в меру шумные, но соседи не жаловались, толстые купеческие стены славились шумоизоляцией. Гостей приходило столько, сколько могли вместить две комнатенки с дощатыми полами. Гости делились на талантов и поклонников. Из всех талантов особо выделялась Маринка, и не на правах хозяйки, а из общего мнения. На третьем курсе ее работы уже украшали стены коридора худграфа, в деканате висел ее пейзаж, в библиотеке – натюрморт. Талант Маринкин развивался полным ходом, и чтобы добиться финансовой независимости, по примеру Яны ступила она на стезю вольного художника. Стезю довольно шаткую, не опробованную.
Сочетание приятного с полезным доставляли Маринке больше удовольствия, чем приносимая под вечер воскресного дня старым евреем-букинистом выручка за проданные картины. Удачное совпадение проживания в купеческом доме дяди Эмика так рационально распределило производство и сбыт картин, что Маринка в неделю тратила несколько дней на то, что продавалось за один час. Успехом пользовались полевые цветы и легкие весенние букетики, радовавшие женский глаз, и дядя Эмик, чтобы не терять годами наработанную клиентуру, перед развешенной на стенде миниатюрной живописью на раскладном столе выставлял и свой потрепанный временем товар. За посредничество букинист наценивал по пустякам, лишь бы в накладе не остаться, но Маринка, пересчитывая выручку, всегда протягивала дяде Эмику лишнюю купюру. Отказать красивой девушке было невозможно.
Маринка обладала не только утонченностью художественной души, но и внешность ее выделялась редким изяществом, плавными линиями, округлыми формами скромного первого размера. Темно-карие глаза, пухлые губки и каштановые, сами собой вьющиеся волосы в отличие от усеченных, кособоких линий Яночки особенного ухода не требовали. Маринку сильно портили сигареты. Курить она любила в основном «на людях», а наедине с собой пила много кофе и часами слушала старые записи Эдит Пиаф.
На втором курсе, втянувшись в городскую жизнь, Яночка, несмотря на блеклую внешность, обзавелась ухажером. За ней и Маринка постаралась вкусить плод настоящей любви, но уже к зиме, разочаровавшись в избранниках, под крепленое вино две наивные дурочки поклялись больше никогда не влюбляться.
В ночной клуб «Нежный блюз» девушки ходили ради модной университетской тусовки. Полуподвальное помещение с драпированным потолком и серебряными звездами многих притягивало дешевой выпивкой и громкой музыкой. Танцевали скопищем, терлись локтями, задами, наступали на ноги, часто бегали на свежий воздух покурить, чтобы взглянуть на звезды настоящие.
В субботу, 13 октября, как раз праздновали Маринкин день рождения. Яночка еще шутила, что черти расстарались – родиться таким числом. Компания собралась дружная, тесная, одни девчата, парней решили не приглашать. Натанцевались так, что Маринка сломала каблук, а у Яночки потерялась серьга, хоть и не золотая, но все равно было жалко. Домой они возвращались в третьем часу ночи, когда трамваи уже не ходили. Шли бордо, держа друг друга под локотки, в пустых проулках чеканя шаг, причем Маринка шагала босиком, в хлам изодрав капроновые чулки. Тихая осенняя ночь невидимым стражем сопровождала двух сильно выпивших девчат пустыми проулками, заботливо подсвечивала тротуары тусклыми фонарями.
Когда вышли на финишную прямую, на улицу Коммунаров, Маринка запросилась в туалет. Но присесть прямо под черный ствол дерева не позволила Яночка.
– Ты сдурела совсем, именинница, напротив храма ссать.
Маринка с трудом расклеила слипшиеся ресницы. И вправду, в двух шагах на сером небе чернели луковки куполов. Точеные стены Екатерининского собора возносились над головой и расплывались в мутном мареве. Маринка даже икнула.
– Тетеньки, подайте ради Христа. – От кованой ограды отделилась тень.
Тут Маринка поняла, что искать укромного места больше не надо.
Тень материализовалась в девочку и тихо плакала, дрожь колотила ее изнутри. Летняя футболка с короткими рукавами не спасала от ночного холода. Маринка икнула второй раз, но уже с облегчением.
– Какие мы тебе тетеньки? – возмутилась Яночка. – Блукаешь по ночам… в такой час только милостыню просить… ночь на дворе…
– У меня ни копеечки, тетеньки. Компьютерный клуб в одиннадцать закрылся, оттуда меня охранник выгнал. Трамваи не ходят. На улице страшно…
– Домой почему не идешь? – вмешалась в разговор протрезвевшая Маринка.
– Из дома я ушла.
– Чего ушла?
– Отчим бьет…
Ребенок нуждался в помощи. Это было очевидно. Опрятно одетая девочка, не красавица, но с благородной изнанкой, которую старалась скрыть из-за всех сил, протягивала руки, словно сошедший херувим с полотен Рафаэля. Чутким художественным взглядом Маринка уловила в ней тихую панику отчаянного сопротивления. Втроем они вернулись домой, не раздеваясь, упали на диван и проспали до следующего вечера…
История требовала правдивости и остроты. Фантазируя, Лиза превзошла всех известных классиков остросюжетного жанра, не изобретая, а только соединив отдельные части в единый рассказ. Жестокий отчим, безвольная мать, алкогольная зависимость и беспросветное будущее казались избитой, заезженной темой, но бабушка-инвалид, заступившаяся за любимую внучку, добавила правдивости в запутанное повествование, когда от Лизы потребовали четких пояснений.
В том, что две студентки поверили малолетней лгунье, не было ничего необычного. Рассказ о неблагополучной семье, в которой страдал бесправный ребенок, вопросов как раз и не вызывал. Странным явилось то, что девушки с большой охотой по обоюдному согласию решили приютить чужого ребенка без документов, без обращения в милицию, без мысли о том, что девочку, скорее всего, будут искать и по городу расклеят объявления. Смущало другое. На дворе осень, не за горами зима, а ребенку кроме джинсов и летней футболки нечего надеть. Раскрыли шифоньер, перебрали вещички…
Имя она назвала свое, фамилию придумала, но фамилию и не спрашивали. Врала Лиза легко, но враньем не злоупотребляла, опасалась скорого разоблачения. Каким образом могло такое приключиться, не знала, но заведомо оставила мостик для оправдания собственной лжи.
Две недели из осторожности она просидела в четырех стенах, развлекаясь видом из окна, подсчитывала перед загсом свадебные кортежи, сравнивала наряды невест. За это время бурлившая вулканом злость улеглась, оставляя горькое послевкусие материнских слов. Возвращаться домой Лиза не собиралась, во всяком случае, не так быстро. Она поверила в счастливую звезду, загоревшуюся над соборным куполом в тот момент, когда две качающиеся фигуры остановились напротив церковных ворот, а случайность приняла за провидение и потом часто заходила в Екатерининский собор, чтобы перед иконой Святой Екатерины зажечь свечу, а иначе, как объяснить случившуюся встречу.
Для начала девушки сфабриковали более-менее правдоподобную легенду, откуда у двух студенток могла появиться девочка-подросток. И тут мнения разделились. Не любившая гадать на будущее Яночка надеялась, что Лиза пару-тройку дней переждет и вернется домой. Маринка же забегала далеко вперед, составляла список теплых вещей на зиму, хотя с деревьев листья еще не опали. Ситуация. Дважды Яночка пыталась донести до Маринки абсурдность ее затеи, но та рубанула ребром ладони по столу, и тему закрыли.
– А документы? – предъявила Яночка последний довод. – Как без документов?
– Никак! – огрызнулась Маринка. – Несовершеннолетним документы не полагаются.
Легенда была такая. Из станицы к Маринке приехала троюродная сестра на городское длительное лечение. От школы у нее имелось освобождение, но чтобы не отстать от учебной программы, Лиза будет заниматься самообразованием, впрочем, этим она и занималась всю свою сознательную жизнь. Легенду придумали для хозяйки и соседей, сующих нос куда не следует.
На новом месте Лиза осваивалась постепенно, с осторожностью, боясь лишнего слова, неверного шага. Выходила со списком до ближайшего магазина, отоваривалась и снова пряталась в норку, как мышка-полевка готовясь к зимовке. Из всех жильцов к новому лицу проявил интерес только дядя Эмик. Старик первым догадался, как неудобно трем девушкам размещаться на двух диванах, и визит вежливости нанес с раскладным креслом. Втиснули его между шкафом и окном, ближе к батарее. Бархатная обивка, пропитанная горько-сладким запахом табака, на ощупь казалась влажной, и Маринка за один вечер на одолженной ножной машинке из белой простыни сшила на кресло чехол. Получилось и удобно, и красиво, и с музейным шиком.
В Маринкину легенду верили все, кроме дяди Эмика. По роду занятия, просиживая в парке с книгами, старый букинист занимался тем, что изучал людей. Изучал кропотливо, увлеченно, примечал тонкости, объединял черты, сравнивал походку, музыкальным слухом улавливал тембр, то, что выпадало из общепринятого, брал в скобки. Лиза даже в скобки не вмещалась, а из общепринятого выпала в первый же вечер, когда поблагодарила дядю Эмика за кресло и спросила разрешения осмотреть его букинистический багаж. Вот за этот интерес Эмиль Яковлевич Туль с еврейской дотошностью и привязался к совершенно незнакомой девочке.
Как ни казалось странным, Лиза легко вписалась в новую семью, где сумасбродство старших сестер гасилось седовласой мудростью начитанного деда. Лиза так и звала дядю Эмика коротко – дед. После высиженного карантина, когда на остановках, информационных досках и заборных щитах холодный ветер основательно потрепал листки с Лизиными приметами, внушительного вида чемодан с железными накладными углами они катили уже вместе на раме детской коляски. В центральном старом парке в конце главной аллеи за дядей Эмиком пожизненно зарезервировалось торговое место. Там Лиза помогала вынимать из чемодана книги, плотно укладывала на раскладном столе, а картины развешивала на поперечных рейках, тянувшихся от столбика к столбику вдоль аллеи, специально изготовленных для городских выставок народного творчества. Стенды облюбовали художники-кустари, и по выходным дням здесь разворачивалась настоящая картинная галерея под открытым небом. Если на картину находился покупатель, шли торги, но цену уступали редко. С каждым годом на художественные вещи спрос возрастал.
До обеда, если позволяла погода, Лиза просиживала в парке. Короткая стрижка и капюшон куртки служили ей хорошей маскировкой, но ради безопасности выходные дни она проводила дома по той лишь причине, что Маринка запретила лишний раз выходить на улицу.
Но Лизу тянуло туда магнитом. По существу города она не знала. Знала родной двор, дорогу в школу и детскую поликлинику – ту малую часть огромного пространства, которое охватывало сотни тысяч гектаров застроенной земли, было не изведано и не вмещалось в голове. Первое время Лиза старалась заполнить белые пятна на карте собственной души, блуждала по центральным переулочкам, сворачивала по наитию, плутала от нечего делать и сильно походила на дворнягу, сбежавшую с цепи, которая рыскала по району, обнюхивала заборы, а на остановках щедро метила урны. Разлинованные трамвайной сетью соседние территории Лиза изучила до того досконально, что к зиме хорошо ориентировалась в однотипных застройках, а улицу Красную прошла тысячу раз туда и обратно, могла по памяти назвать очередность магазинов, ларьков и госучреждений.
Любой день ее начинался ранним подъемом, основательным завтраком – омлет, гренки, бутерброды, чай с домашним вареньем, но Лиза тянулась к Маринкиной кофейной чашке, и та давала отпить глоток, не больше. После того, как Яночка уходила в цветочный киоск, а Маринка в университет, приходил дед, не спеша выкуривал набитую трубку, подробно анализируя предстоящую погоду на точность, сравнивая телевизионный прогноз с чувствительностью собственных колен. Если ничего не предвещало дождя, снаряжали тележку и катились в парк.
Сидеть долго на одном месте Лиза не умела. Придумывала причину, каждый раз новую, чтобы оставить дядю Эмика одного на торговле и шаталась по улицам, все дальше уходя от Гимназической с интересом и каким-то нездоровым азартом. Проголодавшись, покупала пирожок, сворачивала в проулок в поиске свободной скамьи, не спеша утоляла голод и шла дальше. Домой возвращалась под вечер, быстро готовила ужин из макарон, тертого сыра и сосисок, первую поджидала Маринку, а Яночка приволакивалась с работы около десяти вечера.
Но выпадали дни, когда студентки готовились к сессии, и Лиза, скучая у окна, все придумывала, за какой-бы надобностью выйти на улицу, не вызывая подозрения. Выручал дядя Эмик, когда возвращался из парка, троекратно постукивал по стеклу, едва дотягиваясь до высоты окна. Это было приглашение в гости.
Эмиль Яковлевич проживал всего в одной комнате, но по размеру превосходящей целых две и обстановкой походившей на антикварную лавку, где за китайской ширмой стыдливо пряталась электрическая плита с рукомойником. Мебель, расставленная хаотично, хорошо служила практическим целям и несла временные зарубки на эпохальной шкале, прожитой семейством Туль ровно сто пятьдесят три года, а фотографии в картонных рамках хранили доказательства былого достатка. Род Тулей, начавшийся с легкой руки бабушки Эмика и до войны занимавший купеческий дом целиком, завершался его последним представителем. Из детства дядя Эмик помнил лишь то, что дед его на правах управляющего въехал всем семейством на Гимназическую после бегства купца Копытенко в восемнадцатом году, и каждый раз их уплотняли, селили вдов и сирот, пока в жилье им не осталась одна большая комната. На последнюю имела виды соседка, проспиртованная баба с перекошенным от раннего инсульта ртом, давно мечтавшая отселить от себя сына с невесткой. Но сосед оказался на редкость крепеньким стариком, все жил да жил, умирать не собирался, хотя все сроки давно вышли. Одиночество пугало дядю Эмика не больше мыши, прогрызшей два года назад под рукомойником малюсенькую дыру. Одиночество – удел старости, если вовремя не позаботиться о процентах, начисленных с начального капитала. Свой капитал Эмиль Яковлевич давно раздал до копейки.
Лиза приходила в гости, как в краеведческий музей, с придыханием рассматривала внушительные фасады пузатых от важности, приземистых шкафов, резные дверцы письменного стола из красного дерева, пыльный абажур на бронзовой ножке и высокие потолки, по углам увешанные густой паутиной. Казалось, комната и вещи, пропахшие въедливым запахом крепкого табака, имели взаимосвязь и гармонично существовали в едином ритме. Трубку дядя Эмик выбивал в пепельницу. Горка пепла копилась изо дня в день, и Лиза первым делом опорожняла почерневшую от времени серебряную вещицу, похожую на крыло майского жука.
Среди антикварной мебели новизной перил блистала металлическая кровать с ортопедическим матрасом – последняя покупка, выгодно приобретенная после того, как застарелая позвоночная грыжа три дня не давала дяде Эмику уснуть. Кровать аккуратно застилал плед, пряча от посторонних глаз несвежее белье. Уже по тому, как дед впопыхах распихивал подальше разбросанные вещи, пытаясь создать домашний уют, Лиза догадывалась, как важен ее приход.
К зиме у них закрепилась традиция: в непогоду и скучные вечера сидеть с книгой возле электрического камина. Лиза читала, а дед покуривал трубку, натирал бархоткой серебряные часы в виде медальона и краем глаза наблюдал за напряжением девичьего лица, за мелкими частыми морщинками на лбу, за уголками губ, изогнутых по настроению. Дядя Эмик догадывался, что заполучил редкий экземпляр самого популярного вида. Достаточно было взглянуть, как быстро Лиза переворачивала страницы, с какой жадностью поглощала толстые тома, наизусть цитировала любимые отрывки. Он долго вспоминал, но так и не припомнил на своем веку похожего экземпляра. Греческая философия и латинская азбука, осиленная Лизой за три вечера, и вовсе убедили его если не в уникальности, то в редком даровании соседской племянницы.
– Вы простите меня, что вмешиваюсь в ваши семейные дела, – начал дядя Эмик издалека, столкнувшись поутру с Маринкой возле купеческого крыльца. – Но ваша девочка попусту тратит золотое время. Лечение лечением, но если нельзя идти в школу, то пусть школа придет к ней. Упустить время легко, сложно его догнать…
И Маринка в момент расчистила часть кухонного стола для Лизиных занятий, где горой выросли учебники.
Ограничение свободы принесло больше разочарований, чем ежедневные проверки выполненного задания. К саморазвитию Лизу приучали с малых лет, и ей ничего не стоило, выучить правило по русскому языку или решить уравнение с двумя неизвестными, но не к этому она стремилась, когда швырнула ключи к материнским ногам.
Стоило Лизе взяться за науку, как потянулись однообразные, рутинные дни. В зимнем тумане исчезла радость момента, острота новизны, и предвкушение взрослой жизни отдавало горечью пережженного кофе. Когда острым ногтем Маринка подчеркивала столбец с уравнениями, Лизу посещала малодушная мысль: бросить все и уйти. Но куда? Бродяжничество подразумевало нищету. Опуститься на самое дно человеческого существования ради полной свободы Лиза была не готова. Да и стоила ли эта пресловутая свобода таких жертв, чтобы посреди зимы бежать из теплого дома? И семью она имела самую настоящую. Маринка за мать, Яночка за отца. Одна хвалила, нежилась, любилась. Вторая ворчала, придиралась, поругивала. Только дядя Эмик сохранял нейтралитет и спокойствие. Как настоящий дед.
Принять новые правила Лизе пришлось ради той игры, которую она сама же и придумала. Она быстро втянулась в учебную рутину, причем неожиданно приятным бонусом обнаружились новые качества. Вдруг вернулась давно потерянная усидчивость, подтянулась самоорганизация. Маринка где-то умудрилась раздобыть программу шестого класса вместе с учебниками. Составленное недельное расписание выстраивалось на трех китах: математика, русский, английский. Гуманитарным дисциплинам – истории, географии, литературе – уделялось по три часа в неделю, физике и биологии хватало двух, только обществознание оказалось зубастым зверем, но не сложнее латыни, и Лиза читала ее перед сном, пробуя новый метод запоминания сложной информации.
Вечерами она с гордостью демонстрировала исписанные тетрадки, изученные параграфы, а для разъяснения непонятного, Маринка под предлогом угощения чашечкой кофе приводила знакомого батана с матфака.
Юрик оказался своим парнем, что называется «в доску», быстро нашел с Лизой общий язык и тему для бесед, каждый раз удивляясь ее работоспособности, понятливости и тому настоящему желанию вникнуть в суть математической модели, которое не всегда встречается у первокурсников. Только Яночка учебного процесса отчего-то демонстративно сторонилась, наедине намекала Маринке, мол, не пора ли девочке вернуться домой, но та и слушать ничего не хотела. Временами Лиза чувствовала на себе пристальный взгляд Яны, виновато пожимала плечами и на следующий день к ужину старалась поразить благодетельниц гастрономическими достижениями, тут как раз и пригодились Эльвирины советы из поваренной книги.
Вся эта маленькая жизнь, ограниченная пространством двух комнат, обделенная привычными радостями и семейным уютом, как ни странно, принесла Лизе желанный покой и уверенность в правильности рокового шага, сделанного по глупости. Тот октябрьский день с ярким солнцем в ветвях парковых лип часто приходил во сне, напоминал о прошлом и теребил душу, о существование которой Лиза знала только из книг. Когда в комнате перед сном гасили свет, душа ее разворачивалась конвертом, свернутым несколько раз. Уголок за уголком разгибалась неосязаемая материя душевной субстанции, словно космическая антенна на орбитальной станции, и принимала слабые сигналы. Сигналы тоже приходили изнутри. Целыми пучками. Больно били в грудь, и Лиза сжималась под одеялом в калачик, чтобы приглушить болезненные удары. К утру конверт складывался в привычный крошечный размер, и день начинался привычно, и обыденно готовился завтрак, и ничего не напоминало о боли.
В канун Нового года Яночка собралась домой к родителям, а Маринка пообещала Лизе настоящую елку и подарок. В подарке секрета не было. Сотовый телефон появился у Маринки еще в ноябре, и вечерами Лиза нежно гладила перламутровый корпус, осторожно касалась кнопок, хотела позвонить Эльвире и не решалась ради безопасности.
Это был ее первый Новый год без семьи. Без шумного застолья, папиных друзей, без бабушкиной суеты на кухне, без материнского переживания за мягкость пропитавшихся коржей праздничного торта. Это был совершенно другой Новый год, первый год взрослой жизни невзрослой девочки, возомнившей о себе Бог знает что. Лиза даже попробовала в первый раз шампанское. Вместе с веселой соседской толпой выбегала на улицу пускать петарды, жгла бенгальские огни и танцевала до утра под корейский магнитофон. Подарок она развернула, не дожидаясь боя курантов, и не выпускала из рук. Маринка, конечно, расстаралась – через пятые руки раздобыла сотовый телефон французской марки красного цвета, такой маленький, что едва умещался в ладошке.
Лиза хорошо помнила домашний номер, несколько раз ради интереса набирала цифры и тут же сбрасывала… они догадаются, обязательно догадаются, если молчать в трубку…
О том, что дочь по собственному желанию ушла из дома, Юля молчала несколько дней, надеясь на скорое возвращение беглянки. Мария Васильевна оббивала пороги милицейских отделений ближайших районов, в отделение по месту жительства ее не пропускали. По особому распоряжению начальства дежурный выскакивал наперерез, преграждал ей путь и вежливо выпроваживал на улицу.
– Не положено, гражданка, не положено. Ищут вашу девочку, ищут. Ждите…
Ожидание было тяжелым. Мария Васильевна и сама извелась, и дочь извела причитаниями о сточной канаве, на дне которой лежит ее внучка с перерезанным горлом. Юля стойко держала штангу на вытянутых руках, панике не поддавалась, а проходя мимо Лизиной фотокарточки, вставленной между стеклами секретера, грозила пальцем, но мужа все-таки не уберегла. При женщинах Артем Сергеевич сохранял завидное спокойствие, но закрывшись в ванной, под шум воды неподвижно просиживал в закостенелом ступоре. Губы его заметно синели.
Несчастье случилось в пятницу. После лекций Артем Сергеевич пораньше вернулся домой, поужинал вареной курятиной, выпил стакан кефира и прилег на диван. Юля собиралась с сыном на прогулку, заодно купить хлеба, но странный гортанный звук из комнаты остановил ее у входной двери. Еще более странным оказалось зрелище: Артем Сергеевич прямо на корточках рвал белыми куриными волокнами. С его армейской привычкой – глотать пищу, едва прожевав, – Юля боролась много лет, но так и не победила. Она готовила из фарша паровые котлеты, голубцы, фрикадельки, считая курятину диетическим мясом. Но не в ней было дело. Перед разрывом сердца организм избавлялся от всего лишнего. Обмоченные мужнины брюки Юля в спешке просто не заметила.
Вызванная бригада реаниматологов подтвердила обширный инфаркт миокарда. В реанимацию Юлю не пустили. В узком коридорчике кардиологического отделения с ядовито зелеными стенами она просидела на холодном металлическом стуле до четырех утра, пока не вышел дежурный доктор.
– Ничего не обещаю. Тяжелый. Очень. Готовьтесь.
И Юля дала себе зарок, если Артем не выживет, дочь она не простит. Никогда.
Вернувшись домой, сына она нашла спящим рядом с бабушкой. Курчавая головка покоилась на подушке, тень от пушистых ресниц прикрывала полщеки, посапывала кнопка-носик. До рассвета Юля прорыдала в ванной, словно из всей квартиры именно этот кафельный карцер в два с половиной квадратных метра обладал неведанной, исцеляющей силой.
Признавать свои ошибки Юля умела стойко, без лишнего трагизма, но испуганные глаза матери, красные от ночных слез, подтвердили ее самые худшие опасения. Правда оказалась ужаснее лжи.
– Боже мой, и ты молчала! Знала, что Лизушка жива, и молчала, – стонала мать, снопом повалившись на диванные подушки. – Ведь мы ее с Артемом похоронили, понимаешь, похоронили… Бессердечная, Юля, какая же ты бессердечная. И Лиза вся в тебя. Обе вы…
Каждый день, отведя Диму в садик, Юля к десяти часам неслась с авоськой в больницу. На девятые сутки ей позволили войти в палату и пять минут посидеть на краешке белой табуретки. Слабые уверения главврача в положительной динамике плохо совмещались с землистым цветом мужниного лица, с восковыми руками, вытянутыми вдоль тела и черными в изгибе от капельниц. Но на виске пульсировала маленькая венка, разорвавшееся сердце натужно перегоняло кровь, медленно зарубцовывались разрывы, и кадык Артема, острый и худой, дергался от глотательного рефлекса. На прикроватную тумбочку Юля нервными руками по ранжиру выставляла стеклянные баночки. Протертое печеное яблоко, водянистое пюре, каша-размазня, переваренная морковь, взбитая блендером, тыквенный сок – меню полугодовалого младенца, впрочем, он таким и казался – безнадежным, беспомощным, жалким.
Первым делом, что она сделала, когда попала в палату, прошептала на ухо мужу признание в собственной лжи, при этом осторожно поглаживала седину на виске, словно боялась, что Артем тут же вскочит и побежит разыскивать Лизу. В ответ его рука едва шевельнулась, а Юле показалось, будто ватная кисть с вздутыми венами залепила ей пощечину.
Настоящую пощечину, от которой долго горела щека, Юля получила от свекрови, когда та, позабыв о данном обещании не переступать порог Тимохинской квартиры, прибежала узнать о состоянии сына и выяснить давние отношения. Кира Львовна и в стакане с водой умела возродить ураган разрушительной силы, а тут и делать ничего не пришлось, Мария Васильевна своим поздним звонком сама подняла осевший ил.
– Ты жизнь Артему исковеркала. Ты! – Кира Львовна с трудом подбирала интеллигентские междометия. – От тебя и Лиза ушла. Бедная девочка! Где она теперь? Где?.. Муж при смерти, дочь в бегах… Я хоть Сережу сберегла. И как тебя земля только носит?
– Замечательно.
Презиравшая всякое насилие Кира Львовна и сама удивилась, с какой проворностью ее рука проехала по гладкой щеке невестки. Полученное удовлетворение она муссировала до самой выписки Артема из больницы, и вечерами, пользуясь слабостью сына, в телефонных разговорах долго шлифовала семейный разлад, стараясь глубже вбить между супругами осиновый кол.
В то время, пока зять шел на поправку, по городу в поисках внучки бегала Мария Васильевна. Пользуясь льготным проездом, она разъезжала в трамваях по всем направлениям разветвленной сети, пересаживалась на дальние маршруты, из окон высматривала знакомый силуэт. В людных местах, особенно в час пик, стояла в сторонке и внимательно разбирала нахлынувшую толпу на составляющие. Тем временем Лиза пешком разгуливала по центральным улицам, транспорт избегала, и вероятность их встречи стремилась к нулю.
Не дождавшись от правоохранительных органов помощи, Мария Васильевна по весне собралась в Москву. О телевизионной передаче «Жди меня» Лилечка прожужжала ей все уши. Что-то было в этой затее обнадеживающее, во всяком случае, ощущалось рациональное зерно. Благодаря связям Лилечкиного московского зятя, Мария Васильевна оказалась в первом ряду съемочной студии и с Лизушкиной увеличенной фотографией всю передачу просидела в центре публики под объективом двух телекамер. Ее перепуганное лицо транслировали на целую страну с двукратным повтором, но на Гимназической телевизор смотрели редко, а у дяди Эмика был допотопный, ламповый, да и тот давно перегорел. Новости Эмиль Яковлевич узнавал по радио и от соседей по торговому ряду.
Домой Мария Васильевна вернулась с большой надеждой, шутка ли засветиться крупным планом от Санкт-Петербурга до Владивостока, но дежурный в районном отделении милиции, куда она заглянула для выяснения результатов своего московского вояжа, сочувственно пожал плечами.
– Ничего по вашей девочке неизвестно. Ищем.
Здоровье часто подводило Марию Васильевну, особенно под вечер. Давление прыгало, скакало, неслось по ухабам, в глазах мельтешили черные мошки. Из последних сил она прохаживалась ближайшими проулками, мечтая, как за третьим поворотом стройного ряда пятиэтажек вдруг выйдет навстречу Лизушка, вскрикнет от радости, и пойдут они домой, обнявшись. Визиту Влада она обрадовалась не меньше, если бы на порог и в самом деле явилась Лиза собственной персоной. И уж совсем уверовала Мария Васильевна в вещие сны, когда нежданный гость предложил посильную помощь в поиске беглянки, ведь молодые ноги не чета старым, больным. Сны ей виделись с голубой чистой водой, с огромными гладкими рыбами, и одна жадно заглатывала пустой крючок…
На правах летних каникул в июне Лиза отстояла свою независимость, забросила учебники и возобновила дальние пешие прогулки, прохлаждаясь без надобности, из чистого любопытства, а через неделю вдруг присмирела и вообще перестала выходить на улицу. Случилось то, что возле кинотеатра «Аврора» в шумной послесеансной толпе на Лизу случайно наскочил Сережа, но сестру не узнал, вернее, не обратил должного внимания. Она узнала его по голосу – торопясь, он извинился, – а потом пошла следом, прикрывая лицо капюшоном ветровки, прячась за прохожих. Сережа вел под локоток симпатичную девушку, прижимал к себе плотнее, весело смеялся и жестикулировал рукой в пылу увлекательного рассказа. Он возмужал, после армии поступил на строительный факультет, и последнее, что знала о нем Лиза – отец устроил Сережу в крупную строительную компанию на правах стажера.
Сердце ее колотилось три дня не от страха, а скорее от злости.
Четверг она выбрала не случайно. В этот день отец поздно возвращался домой после лекций. Чтобы увидеть его, Лиза решилась на отчаянный шаг. Под сенью липы она долго стояла напротив родных окон, завешанных шторами, высматривала знакомые силуэты, а старые друзья лимоны, шевеля листвой от сквозняка открытой форточки, приветствовали ее стояние. Когда совсем стемнело, Лиза с опаской вошла в безлюдный двор и нырнула за трансформаторную будку. Из укрытия ей хорошо было видно, как Сережа хлопнул подъездной дверью, сел в отцовскую машину и выехал со двора.
На Гимназическую она вернулась поздно, в одиннадцатом часу. В кухне горел свет, в кастрюле остывали макароны. В Маринкином бокале барахталась пчела. Ругань стояла в комнате, а Лиза, стоя у двери, из кухни все слышала.
– Сколько можно с ней возиться? Вот где она шляется по ночам, ты знаешь? Она же несовершеннолетняя, – Яночка крыла козырями.
– Ты предлагаешь выгнать ее на улицу? Загулялась девочка, время-то не позднее, трамваи ходят. Позвонит, если что.
– Телефон отключен. Я звонила. Зачем ты делаешь ей такие подарки?
– Не усложняй. На крайний случай возьмет такси, деньги у нее есть. Я утром дала.
– Вот именно «дала». А дальше что?.. О, Лиза! Ты вернулась? Что так поздно?
От нее ничего не требовали, и слава Богу, иначе пришлось бы снова врать.
Освещенную уличным фонарем трещинку на старых обоях Лиза рассматривала чуть ли не до рассветных сумерек, а вместо Арлекина сжимала диванную подушку, пропахшую сыростью ветхого жилья...
В желании работать не было ничего особенного, но для любой работы требовались документы, подтверждающие возраст, хотя Лиза и так выглядела гораздо старше. Документов не было. Для урегулирования торговых отношений дядя Эмик выдвинул свою кандидатуру, тем более что в летнем кафе «Трио» его давняя знакомая имела половину прибыли и веское слово. Лизу определили на точку с мороженым и прохладительными напитками. В разгар лета самое прибыльное дело продавать то, что утоляет жажду. За усердие к положенной ежедневной зарплате от выручки начислялись проценты.
Лиза отчаянно играла в рулетку: узнает ее кто-нибудь или нет. Торговала она в конце парка, ближе к озерцу, на пяточке между шаурмичной и тиром, куда приходили мамочки с детьми кормить хлебом водоплавающую живность, заодно покупали мороженое. Под фирменную белую кепку Лиза тщательно заправляла отросшие волосы, опоясывалась фартуком и приятно улыбалась на безликое хамство и раздражительность покупателей. Она вежливо предлагала мороженое, желала приятного аппетита, быстро высчитывала в уме сдачу и никогда не ошибалась. Лица не прятала.
– Всякой встрече давно назначена дата. Там, – и дядя Эмик указательным пальцем проводил круг над головой.
В своем признании она была честна не до конца. Произошло оно одним холодным вечером, когда с утра зарядил дождь. Лиза с мороженым простояла под парусиновым зонтом, а дядя Эмик с книгами просидел под узким навесом. Домой они притащились промокшие, озябшие и первым делом включили электрический камин. Приятное тепло окутывало снаружи, разливалось внутри. В крепкий индийский чай добавили капельку коньяка. На сливочном масле разогрели вчерашние котлеты, сдобрили кетчупом. Вкуснотища!
Ее сбивчивому рассказу Эмиль Яковлевич поверил охотно, потому что давно заподозрил обман. Давать советы стоило из опыта. Беда заключалась в том, что своих детей дядя Эмик никогда не имел, но философия иногда заменяла опыт.
– Все имеет причину, все имеет следствие. Надо понять почему, потом решить зачем, и если найдется хоть одна причина, чтобы вернуться, надо наступить себе на горло.
– А если я не хочу наступать на горло?
– Тогда живи одна. Но сначала посмотри на меня...
Дед с наслаждением покуривал трубку и натирал бархаткой серебряный медальон.
– Чей он?
О многом дядя Эмик умолчал. О том, как в сорок первом ушел на фронт, как получил ранение и четыре месяца провалялся в госпитале, как пришло спутанное письмо от матери, сообщавшее о пропаже двоюродной сестры Изольды, которую тетя Гила из Москвы везла в Омск, но в давке потеряла прямо на вокзале. От Изи у нее в руке остались часы на оборванной цепочке, а сама Изя исчезла в ревущей толпе эвакуированных. На вокзале тетя Гила просидела два дня и три ночи, пропустила все поезда и вернулась домой в холодную квартиру. Часы-медальон Эмик получил уже после войны с другим письмом, в котором тетка просила его разыскать родственницу. «Богом заклинаю тебя, Эмик, найди нашу Изю. Не могла же она бесследно пропасть. Сколько я проживу под тяжким грузом…»
Лиза держала в руках истонченный временем лист школьной тетрадки. Буквы кое-где размылись, по линии сгиба и вовсе стерлись. Небольшой листок, пропитанный слезами, страхом, болью.... В половинку медальона вставлена миниатюрная фотография - вырезанный кружок. Лицо узкое, прямой нос, большие глаза и тоненькие косички.
– Вы ее не нашли?
– Никаких следов… В пятьдесят шестом меня от завода послали в Омск по части снабжения. Две недели просидел в архивах, обошел детские дома, интернаты. Ничего. Тетя Гила умерла через десять лет, Изю не дождалась, а моя жена Тонечка в семьдесят третьем… Здесь она… на старом кладбище.
– Получается, вы двадцать восемь лет одни живете.
– Получается так... Одному плохо, Лиза. Очень плохо. Человек не должен быть один, но иногда мертвые роднее живых… Ты поймешь это со временем. Возвращаться всегда трудно, уходить легче…
После дождливого дня дядя Эмик захворал. Кашель душил его по ночам. Глухой, надрывный, с гнойной мокротой. Лиза отпаивала деда грудным сбором, клеила на волосатую грудь горчичники, одеревеневшие ступни отпаривала в тазу с кипятком, сухую горчицу сыпала в носки. Температура поднималась высокая, ночью спадала от таблетки ацетилсалициловой кислоты, к утру возвращалась на ту же отметку. Разочаровавшись в народной медицине, на пятый день они вызвали из поликлиники врача. Строгая женщина в белом халате, чуть касаясь горячего тела холодной мембраной стетоскопа, долго слушала легкие, потом выписала инъекции и витамины.
– Возраст такой, на одном хлебе не проживете, – пояснила участковый терапевт.
Сложность заключалась в том, что Лиза боялась и шприцов, как отголосок детской травмы после прививочного кабинета, и вида крови. Во всем доме не нашлось опытной сиделки. Тогда дядя Эмик сам приготовил шприц, лег на живот, оголил половину тощего зада и приказал:
– Коли, больно не будет!
И больно не было. Просто у Лизы и слезы, и смех вышли одновременно.
Семь дней она спала на тахте дяди Эмика между шкафом и трельяжем. Инъекции приходилось колоть строго по часам, ночной – в три. К запаху табака Лиза привыкла на вторую ночь. В окно нагло светила фиолетовая реклама ресторана. Пришлось из старой простыни соорудить занавесь. Комната изнутри засветилась лавандовым цветом, и заснуть было невозможно. Лиза не спала от мигающего света, дед – от изнуряющего кашля. В бессонных ночах прослеживалось некоторое самобичевание. Мысли копились кучей, нервно путались, волочились за ложными обвинениями. За одну ночь можно было передумать всю жизнь, год за годом разложить по широким полкам, пронумеровать, подшить бирку, настрочить складскую опись. Но в тринадцать лет прошлое настолько ничтожно, что терялось на фоне монументального будущего, поэтому Лиза занималась планированием, а дядя Эмик - инвентаризацией, потому что в восемьдесят три ничтожно будущее, а прошлое уже само по себе образует монумент.
Теплые погоды стояли до самого октября. Торговля мороженым оказалась делом не хитрым, даже умеренно-прибыльным, и, скопив некоторую сумму, все деньги Лиза отдала Маринке с Яночкой, чтобы покрыть их расходы на ее содержание. И если бы не Маринка, наотрез отказавшаяся от предложенных денег, свою половину Яна взяла бы наверняка, а так и она вежливо отказалась.
Лиза сходила в кино, на вещевом рынке прикупила к зиме свитер и теплую шапку, посидела в модном кафе, но деньги еще оставались. Тогда в пошивочной мастерской она заказала шторы темно-коричневого цвета, плотные, не по стандарту длинные. И в комнате дяди Эмика ночи проходили в полной темноте, только настольная лампа зажигалась по нужде и то не всегда.
Протянувшаяся нить временного пространства от домашней библиотеки Лилечки Моисеевны с редчайшими экземплярами литературного наследия к фанерному чемодану с потрепанной беллетристикой старого букиниста дяди Эмика прошила ровными стежками надрезанную сущность Лизиного мироустройства, познания которого начались за столом уважаемого коллекционера, а завершились возле каминной электрической спирали красной от натуги.
На второй год проживания в купеческом доме Лиза не без помощи деда вывела свою типологию человеческих характеров. Всего набралось их четыре: деревянный, оловянный, стеклянный, как исключение из правила о правописании суффиксов прилагательных, а четвертый – бумажный – Лиза придумала сама. Целое лето ушло на практические исследования, подтверждающие сыроватую теорию. Физические свойства материала легко сопоставлялись темпераментам человеческим, но от сочетания с умственным развитием Лиза категорически отказалась – такой примитивный анализ заведомо вел в тупик.
Наиболее практичными типами оказались «оловянный» и «деревянный». В критических ситуациях первый стойко плавился, не теряя свойств, а второй мог долго держаться на плаву, подчиняясь внешним агрессивным факторам. «Бумажный» и «стеклянный» хорошо характеризовали слабости темпераментов, подверженных давлению извне, по своей сути нестабильных. Первый подмокал, второй бился – физическая хрупкость доходчиво объясняла состояние души.
По генетической наследственности в Лизе вдруг проснулось исследовательское естество. Свои наблюдения она записывала в блокнот, иногда делилась с дедом противоречивыми моментами, и как бы она удивилась точному совпадению типов, если бы узнала об изменениях, произошедших в семействе Журавлевых-Тимохиных со дня ее исчезновения. Получалось, что теория ее легко подтверждалась на примере собственной семьи. У отца разбилось хрупкое сердце, Юля плавилась жидким оловом, но сохраняла бытовой стержень ежедневных забот, а бабушка плыла по течению деревянной чуркой, перескакивала пороги, кружила в водоворотах, но не тонула. Сама Лиза в теорию не вписывалась, в ней сочеталось два, а то и три типа одновременно. Или напрашивалось исключение, или гипотеза требовала тщательной доработки.
В ноябре Маринка притащила полную сумку учебников за седьмой класс.
– Хочешь - занимайся, хочешь - нет. Заставлять не буду.
Полное доверие требовало ответного шага, и скрепя сердце Лиза засела за учебники.
Новый предмет увлек ее естественностью. Химия проникала во все сферы жизнедеятельности человека, образуя самого Homo sapiens изнутри и все, что его окружало. Химия была неровня ботанике, она открывала глубины столь удивительные, вбирающие в себя молекулярный мир, извергающие реакции, смеси и целые соединения. Две недели Лиза читала учебник, не отрываясь по пустякам, за химией настал черед географии, биологии, геометрии.
Дядя Эмик работу прогуливал сознательно. От свежего влажного воздуха усиливался кашель, покалывало под ребром, а вельветовый пиджак, который раз в году сдавался в химчистку, неприлично протерся на локтях и заметно залоснился по воротничку. Дядя Эмик с утра начинал ждать Лизу в гости, а не дождавшись, стучал ложкой по смежной батарее, капризно требуя внимания. Она приходила по первому стуку.
Электрический камин теперь пытал красным цветом и днем, и ночью. Ел дед плохо, больше пил чай. Курил исправно, но кашель мешал глубокой затяжке, и тогда Лиза предлагала мятные леденцы. После сладкого опять хотелось чаю. Утешение в дождливую зиму дядя Эмик находил в незнакомой девочке, (неизвестно откуда взявшейся), так похожей на далекую Изю, что он поверил в переселение душ, а перед сном раскрывал старый талмуд, чтобы найти в нем доказательства бессмертия. Доказательства не подтверждались.
С появлением Лизы возможности дяди Эмика значительно расширились. Раз в месяц, а то и два, он вручал ей завернутую в грубую бумагу книгу, адрес, записанный на почтовой открытке, и просил доставить к определенному часу. За услугу по адресу ей платили «копытные», иногда щедро, но чаще скромно. В курьерской работе не было никакой тайны. Уважаемые коллекционеры охотно пользовались букинистической сетью, значительно разросшейся в девяностые, иногда сбывали редкие экземпляры, не привлекая к себе внимания, иногда по этой же уважительной причине приобретали. Но Лизе казалось, что она выполняет сверхсекретное задание, с риском для жизни собирает разведданные, шифруется, чтобы не засветить подполье. На задании с Морским атласом пятидесятого года издания Лиза как раз и столкнулась с Владом на углу театрального сквера. С утра шел дождь, затем снег, видимость была нулевая. Чтобы не создавать лишнюю сутолоку, в час пик людской поток двигался по строгим направлениям. Лиза случайно заметила новенького, выходящим из трамвая, и пошла следом. Влад прислонился к театральной афише в стороне от непрерывного потока. Он ошибся номером и ждал свой трамвай, следовавший на Черемушки. И уж совсем чудаковатая идея взбрела Лизе в голову, когда проходя мимо, она решительно задела его плечом и в ответ на удивленный взгляд подмигнула. Влад ее не узнал…
Так получилось, что с болезнью деда начался медленный распад новой Лизиной семьи. С Маринкой и так все было понятно. Когда Юрик предложил ей жить вместе, на Гимназической она ночевала сутки через трое, но после лекций заезжала за свежим бельем, привозила продукты, между делом проверяла тетрадки. Из-за Лизы полномасштабный переезд к Юрику все откладывался.
Это была первая трещина в устоявшихся отношениях, но полный крах произошел в конце февраля. Неожиданность явилась, откуда не ждали. В воскресенье Яночка собрала чемодан, дорожную сумку, объемный пакет с туалетными принадлежностями и объявила, что с квартиры она съезжает, выходит замуж за бывшего одноклассника и жить теперь будет в Адлере, на берегу моря.
– А университет? – Маринка растерянно выслушала ошеломительную новость.
– А что университет? – вздернулась Яна. – Летнюю сессию не закрыла, курсовую завалила… блажь это всё, и без университетов живут, было бы с кем.
Лиза покраснела. Маринка от обиды прикусила губу. Своего жениха Яночка ни разу ей не показала.
К весне они остались вдвоем. Те милые, увеселительные попойки, которые хоть и не часто, но регулярно устраивались вплоть до появления Лизы в купеческом доме, именно после отъезда Яны возобновились с разгульной беспечностью, словно Маринка пыталась потушить в себе невидимый жар. Лиза, избегающая лишний раз контакта с соседями по дому, с удовольствием потянулась к этой художественной братии, состоящей в основном из импульсивных эгоистов, любящих себя и свои творения. На их фоне заметно выделялся Юрик, иногда забегающий под конец вечеринки, чтобы чмокнуть Маринку в упругую щеку, выпить на кухне с Лизой чаю и послушать хвалебные дифирамбы знатоков живописи. С женихом Маринка не прогадала. Флегматичный, зацикленный на теоремах Вейерштрасса Юрик выигрывал спокойствием и постоянством, но молодые люди с художественным вкусом интересовали Маринку исключительно с профессиональной стороны.
– Зависть, Лиза, плохое чувство. – Поутру после крепкого кофе Маринку тянуло на философию.
– Тогда зачем ты их приглашаешь?
– Видела вчера их лица, когда я новую картину на мольберт поставила? Как лакмусовая бумага! Знаешь, что это такое?
Введение в химию за седьмой класс Лиза уже знала.
– К экспертам ходить не надо. Отличная вышла работа. Я ее в Никитскую галерею в понедельник сдам. Ни рубля не уступлю…
Чтобы вместо Яны оплачивать квартиру на равных правах, Лиза по рекомендации деда устроилась в чебуречную на перекрестке трамвайных путей и троллейбусного следования. Благодаря соседству сахарного техникума поток голодных студентов шел с самого утра и ослабевал ближе к пяти. К этому часу Лиза оканчивала свои домашние занятия.
Толстые резиновые рукавицы берегли ее руки от горячей воды и кальцинированной соды, разъедающей нежную кожу. Улыбчивая дагестанка, сестра владельца заведения, в два счета научила ее отскребать до стального блеска жирные противни, драить заплеванный подсолнечным маслом кафель, начисто отмывать затоптанные полы. И Лиза только удивлялась, какими неряшливыми могут быть прилично одетые студенты с неприлично высокими требованиями к чистоте столов и бумажных тарелок.
Узнав про чебуречную, Маринка не разговаривала несколько дней, словно не Лизе приходилось возиться с помоями, а она сама пачкала свои красивые руки в непотребной грязи. Досталось и дяде Эмику за пособничество малолетней лгунье, потому что целый месяц Лиза уходила вечерами якобы на прогулку, а как оказалось, со слов Маринки, в двух кварталах драила полы в вонючей забегаловке. Маринкино доверие сильно страдало.
– Что вы хотите от девочки, – защищался дядя Эмик, – если у нее нет документов? Ни свидетельства о рождении, ни паспорта. Куда я могу ее пристроить? Никуда. Все приличные места давно заняты. Мы и так закон нарушаем. Мало ли что… вам нужны приводы в милицию? Мне – нет.
Он говорил элементарные вещи. И тут Маринка опомнилась, сообразив, что Лиза за все время ни разу не заикнулась о своем дне рождения.
– Когда тебе исполняется четырнадцать?
– В ноябре.
– Ну вот, а без бумажки она не человек, – подытожил дядя Эмик.
Маринка однозначно запретила Лизе выходить на улицу. Но пока гнев ее переваривался в бурлящем котле, Лиза с ослиным упрямством помогала деду таскать букинистический багаж и до обеда просиживала с ним в парке. От самого легкого сквозняка дядя Эмик страдал приступами затяжного кашля. Застарелый бронхит успел перерасти в хроническое беспокойство, микстуры вызывали аллергическую сыпь и с кашлем не справлялись. В конце концов, дед выбросил лекарства в мусорное ведро и лечился по старинке – мед, лимон, чайная ложка дербентского коньяка. Кутаясь на тридцатиградусной жаре в подбитую овчиной телогрейку, дядя Эмик встречал покупателей с уважением, а провожал с приглядом.
– Каждый человек, Лиза, стремится больше к выгоде, чем к удобству. Дай ему скидку, и он твой с потрохами…
На Маринкину пастораль скидки не распространялись. Миниатюрные, обрамленные резными рамками картины продавались быстро, особенно под женский день Восьмое марта. Курсовые работы, которые старушенция Гергерт возвращала с большой неохотой, Маринка тут же распихивала по частным художественным галереям, наводнившим город, как грибы после дождя. Денег им хватало, но в разгар лета на каждом углу появились киоски с прохладным квасом, и Лиза выпросила разрешение хотя бы месяц поторговать мороженым.
На новом торговом месте сходились семь трамвайных маршрутов. По каменной брусчатке рельсы расходились в четыре стороны, проезжей части не было, но легковушки, нарушая правила, часто проскакивали по трамвайному полотну. Тихий перекресток заполнялся людской массой под вечер, когда спешившие домой пассажиры в нетерпении поджидали свой номер и утоляли жажду сливочным эскимо. В двух кварталах от улицы Красной, стоя у всех на виду, Лиза снова испытывала судьбу, прокручивая барабан с одним патроном, целясь прямо в висок. Но яркое солнце слепило глаза, прыгало огненным шаром в трамвайных окнах, заставляло прохожих плотнее натягивать на головы кепки, панамки, соломенные шляпы. Лиза же искала защиту под широким зонтом. Черные очки надежно скрывали лицо, преображенное с помощью Маринкиной косметики до неузнаваемости, и все-таки, когда к лотку подбежал кудрявый мальчик с копеечкой в руке, она невольно вздрогнула. Светлые волосы веером взлетели вверх и опали прямо на выпуклый лоб.
– Кубничное мне, – в улыбке не хватало двух передних резцов, в слове - одной согласной.
Мальчик напомнил Лизе брата. Поразительное сходство она приметила на следующий день, когда покупатель снова пришел за пломбиром. Славик прибегал всегда после обеда из второго дома от угла за высоким забором. Покупать мороженое ему позволяла бабушка за съеденный обед и за одну прочитанную страницу букваря. Поощрение за усидчивость имело волшебную силу, потому что смышленый малыш через неделю прибежал за двойной порцией пломбира, ради которого осилил сразу две страницы. Он был очень славный этот вихрастый мальчуган со смешливым выговором, где глотались окончания, терялись согласные, а шипящие свистели из всех щелей. По времени выходило, что и Димуся уже давно подрос. Наверное, вечерами учит с бабушкой азбуку и на следующий год пойдет в первый класс покорять недосягаемые вершины.
Ранним утром, когда в открытую форточку неслись трели неугомонных воробьев, Лизу одолевала непонятная усталость. Тяжестью наваливались года еще не прожитые, но уже прошедшие в потустороннем сознании параллельного пространства, отраженного в зеркале. Груз придавливал к земле, свинцом надрывал плечи, и Лиза видела себя во сне и удивлялась существенной взрослости, неизмеримой с количеством реальных лет. Во сне растворялись детские обиды, исчезали мелкие склоки и пакости, исчезало все, что висло на руках, цеплялось за ноги. Иногда она возносилась над землей, видела крыши, макушки деревьев, извилистую реку, прямые белые полосы дорог. Иногда рядом летел Димуся, крепко держал ее за руку, улыбался, преданно заглядывал в глаза и старательно выполнял воздушные кульбиты. Такие сны оставляли странное беспокойство чего-то упущенного. Тесными казались и комнаты, и диван, на котором она спала после Яны, и даже четырехметровые потолки неожиданно падали вниз, сужали пространство, словно прессом выдавливали ее из дома...
Вторую половину лета Маринка трудилась над срочным заказом. К первому сентября по улице Уральской открывался торгово-развлекательный центр – первый в городе и по площади, и по наличию игровых площадок, аттракционов, кафе, ресторанов. За оформление ретро-кафе Маринка получила солидный гонорар и засобиралась на море. Юрик одолжил у знакомых автомобиль подержанный, но удобный для вместительного багажа. Ехали они с палаткой, спальниками, раскладным столом, короткими шезлонгами и туристическим примусом. Все это барахло Юрик взял в прокате, когда подсчитал выгоду и тот немаловажный факт, что для лишних вещей необходимо лишнее место, но балкон его съемной квартиры и так был забит под завязку хозяйскими вещами. Лиза от поездки отказалась, несмотря на утомительные уговоры и огромное желание поплескаться в морской воде. У этих двоих что-то явно наклевывалось, а третий мог все испортить.
Дядя Эмик обещал присмотреть за девочкой, но Маринка сомневалась: присматривать надо было за самим дядей Эмиком. Лизу она оставляла на каких-то пять дней. Что могло случиться? Ровным счетом ничего.
Через два дня у Лизы заканчивалась аренда холодильной камеры, товар она распродала, но ради осторожности продлевать аренду не было никакого смысла, особенно перед началом учебного года. Мало ли какие неожиданные встречи могли произойти на оживленном перекрестке.
На морские просторы счастливые влюбленные отчаливали в пятницу после обеда, а в четверг Маринку срочно вызвали в университет. Вылезла какая-то канцелярская ошибка в зачетной книжке, незамеченная во время летней сессии, но требующая незамедлительного Маринкиного присутствия, хоть кровь из носу. Домой она вернулась с тяжелой головой и первым делом выпила крепкий кофе. На ночь. Как в тумане наступило утро. Ежечасно звонил Юрик, собирал пожитки и Маринку задергал идиотскими вопросами, потому что сам решить ничего не мог. Вместо свинины на шашлык купил куриных бедер, вместо теплых стеганых одеял – поролоновые коврики.
– Ты укрываться ночью поролоном будешь? Не тупи, Юра.
Маринка злилась. Руки ее роняли вещи, глаза смотрели, но не видели. И по комнатам она ходила шатаясь, как пьяная. Один раз поинтересовалась, какое у Лизы отчество.
– Ивановна, – та солгала не моргая.
– А мать где работает?
– Продавцом в газетном киоске.
– Значит, тяга к торговому делу по наследству передалась…
Маринка забыла, что два года назад все это уже спрашивала. Помнила Лиза, и ответы старалась повторять в точности, еще не зная, чем закончится неожиданный интерес к ее родословной.
После обеда у крыльца остановился «москвич». В ожидании окончательных сборов Юрик подкачал шины, проверил уровень масла, до кристальной чистоты надраил фары и лобовое стекло. К появлению Маринки движок «москвича» не то чтобы урчал, а прямо художественно подпевал шоферскому свисту отрегулированными клапанами. Юрик быстро закинул в багажник Маринкины пожитки и на прощание помахал Лизе широкой ладонью.
– Счастливого отдыха! – Лиза вышла на порог провожать.
– И тебе хорошо отдохнуть… Ивановна.
Последнее слово прозвучало неожиданно странно, с какой-то двусмысленной интонацией. С какой именно, Лиза поняла через время, когда прибрала в спешке разбросанные по комнате вещи, в фарфоровой кружке заварила щепотку чая.
Это случилось. Катастрофа произошла…
Неприлично длинным, гладко отполированным ногтем секретарша в деканате указала Марине на чудовищную ошибку, совершенную Анной Николаевной на последнем экзамене. Если бы не министерская комиссия, никто бы ее и не заметил, тем более что подписанные деканом зачетные книжки все лето пролежали в сейфе, а вот теперь понадобились для высочайшей проверки. В Маринкиной зачетке смущала последняя дата, выведенная слишком крупно. Вместо последних двух цифр настоящего года год стоял черт знает какой – будущий.
– Как я это объясню? – Секретарский ноготь мягко припечатал ошибку. – Вместо второго года двадцать второй. Это же не в какие ворота. Двадцать лет! Целый срок! И двойка такая заметная, жирненькая…
Описка легко устранялась. Всего лишь надо было перечеркнуть неверный год, рядом поставить верный и подписать «исправленному верить». Всё!
Не дожидаясь, когда старушенция Гергерт появится в деканате, Маринка бросилась по этажам, чтобы найти ее первой и подсунуть для исправления зачетку. К новому учебному году Анна Николаевна обновляла в университетских коридорах картины, предоставляя студентам уникальную возможность приобщиться к прекрасному, взращенному в родных стенах и одобренному ректором на худсовете как традицию. Маринка нашла ее в деканате биофака.
Когда она без стука вошла к секретарю, свой рассказ Анна Николаевна почти закончила, но последние слова повисли в спертом воздухе секретарской.
– …бедная Лиза, ее так и не нашли. Такая трагедия, ужасно представить.
Знакомое имя резануло слух. Пользуясь профессорским расположением на правах лучшей студентки из всего потока, Маринка уточнила, о какой именно Лизе идет речь, и услышала подробный пересказ двухлетней давности, когда бывший проректор Журавлев в один год лишился и должности, и дочери.
– Вы же знаете, Мариночка, я сплетен терпеть не могу, всякое болтают, но здесь особый случай. Артем Сергеевич, слава Богу, поправился, первого числа на работу выходит, а девочку ищут, но говорят, надежды нет… странно, и город у нас небольшой, и следов никаких…
Ужинать одной не хотелось. Последнее время Лиза отвыкла от одиночества, как будто вылечилась от длительной неизлечимой болезни. Ее больше тянуло поговорить или послушать. Тишина раздражала постоянством. Даже когда Лиза принималась за книгу, то негромко включала приемник, настроенный на музыкальную волну.
К дяде Эмику она пошла не с пустыми руками. Разогрела в кастрюльке ленивые голубцы, залила их сметаной, а к чаю припасла мягкие ириски, с детства любимые и для старых зубов пригодные. Дед поджидал ее у раскрытого окна. От духоты не спасала даже ночь, но вентилятор прогонял по высокому пространству теплый воздух, и вопреки законам физики с потолка спускалась невесть какая прохлада, но дышалось намного легче.
Дед пил пустой чай, посасывая мундштук погасшей трубки. На столе среди скопившихся грязных чашек, просыпанного по неосторожности сахара и табачной трухи лежал огромный лимон. C;trus m;dica Sarcod;ctylis. От неожиданности Лиза застыла с кастрюлей у края стола, боясь подойти ближе, словно вместо цитрона увидела змею.
– Видала, какой фрукт! – улыбнулся дед. – Соседка на рынке купила, меня угостила. Как человеческие пальцы, только не шевелятся. Не знаю, вкусный или нет… даже резать жалко такую красоту.
– От кашля хорошо, если цедру засушить, а мякоти у него нет. Выращивают ради экзотики, эфирное масло еще делают. Моя мать на московской выставке за него медаль получила. Мы с этим цитрус мэдика старые друзья.
– Как интересно, Лиза. Вот с этого места давай-ка подробнее…
До самой полночи они чаевничали под старым абажуром. Через растянутую вместо москитной сетки марлю назойливые мошки пробивались с улицы на желтый свет ночника. В комнате благоухало лимоном. Разрезанный на кусочки C;trus m;dica Sarcod;ctylis, по капле источая эфирную душу, превращался в сушеные дольки.
Рассказывать о детстве во второй раз было намного проще, потому что вторая история отличалась от первой кристальной правдой. Лиза даже усмехнулась:
– Говорить правду легко.
– Ну, это еще Булгаков подметил, – кивнул дед. – До нее дорасти надо, до правды.
– И так со всеми?
– В целом да. Но бывают исключения…
В своей исключительности Лиза не сомневалась.
За день до Маринкиного возвращения она аккуратной стопочкой собрала вещи, купленные для нее на вещевом рынке, некоторые выстирала, выгладила. Из общей тетрадки вырвала чистый лист. Долго сидела над ним, смотрела в окно, провожала взглядом сонных, разморенных полуденной жарой прохожих.
Хорошо было бы оставить Маринке заработанные на мороженом деньги, но та, наверняка, обидится. Такие мелочи могли задеть ее за живое. В оправдание своей лжи Лиза с двух сторон исписала лист, а для последнего благодарственного слова места не осталось. Второй лист к первому не клеился, а переписывать заново не хотелось. И вообще, нужны ли теперь эти объяснения, когда все закончилось: и Лизина блажь, и Маринкино доверие.
Они были с ней очень похожи, прямо как сестры. И Лиза слышала, как Маринка звонила матери, узнавала об отце и все собиралась их навестить, но там просили не беспокоиться и не приезжать, иногда благодарили за деньги. Мать Маринкина возила отца по лечебницам, «зашивала» раза четыре, лечила гипнозом, иглоукалыванием. Маринка об отце никогда не рассказывала, но и не стыдилась, просто не любила вспоминать о грустном и грустить не любила, часто повторяла: по жизни надо идти легко… не по головам, по жизни, понимаешь? Лиза ее понимала. Маринка могла учиться в Москве или Питере, а застряла в этом провинциальном городке с одной центральной улицей, копируя на продажу фиалки в глиняной плошке, расписывая стены модных забегаловок. Но Маринка была сильной, по Лизиной теории – оловянной. Все могла преодолеть и всего добиться. Сама.
На стопочке выглаженного белья Лиза оставила листок с одним "спасибо", для верности придавила сотовым телефоном. Маринка обязательно поймет. Слова все бы испортили…
VII
За пять дней до первого сентября Лиля Моисеевна собрала в кабинете истории тех, кого смогла вызвонить по домашним адресам. Пришли не все, но самые ответственные. Притащился и Мишка Потапенко – возмутитель спокойствия, балагур, заядлый троечник, любитель Древнего Египта.
В прошлом году Лилечке достались все седьмые классы и три девятых. За седьмой «А» ее слезно просил родительский комитет, но классное руководство вела Алла Степановна, и на открытую конфронтацию Лилечка не пошла и правильно сделала,– через год все само разрешилось.
Из отпуска ее вызвали на неделю раньше, под роспись ознакомили с приказом о классном руководстве.
Детей Лилечка любила всех без исключения, даже самых отъявленных лодырей и драчунов. Они тянулись к ней, как к солнцу. Но с седьмым «А» творилось что-то непонятное, и хотя ребята были на виду и особых хлопот не вызывали, Алла Степановна уволилась по собственному желанию. Причина увольнения осталась не выясненной, ходили разные сплетни, вспомнили и о Лизе Журавлевой…
– Ребята, распределяемся по интересам. Мальчики вешают шторы и стенды. Стремянка у завхоза. Я договорилась. Девочки отмывают от побелки пол. Из коридора надо занести парты и стулья. Все расставить. Если сегодня не успеете, придется прийти завтра. – Лилечка стояла в центре, энергично разводила руками, охватывая фронт непочатой работы.
– Не понял, – возмутился Мишка. – Мы тут причем? У нас свой кабинет имеется. Почему мы должны этот драить?
– Потому что теперь он ваш. Мне поручили ваше классное руководство.
– Да ладно. Ну и дела. Хоть одна хорошая новость за все лето.
Девчонки завизжали от восторга, так что уши заложило, и все кинулись к Лилечке обниматься.
– Нет, я, конечно, рад, – не унимался Мишка. – А где по такому случаю технический персонал, позвольте узнать? Уборщицы у нас зарплату как-никак получают.
– Не справляются они, Миша. Не успевают. Ваша помощь неоценима.
– А вот от оценочки я бы не отказался. Авансом…
– Хватит языком трепать. Пошли за лестницей к завхозу, – Оля Старицына бесцеремонно толкнула Мишку в плечо.
За дружной работой Лилечка наблюдала незаметно, посматривала через притененные очки, заполняя ежегодные анкеты своих новых учеников. Учительский стол она еще вчера втащила в класс сама, еле справилась, несмотря на закостенелую позвоночную грыжу от сидячей работы. Отмыла его от летней пыли, выбрала стул покрепче, карточным веером разложила анкеты, от шустрого сквозняка придавила списанными учебниками. С бумажной волокитой она решила покончить до первого числа, чтобы в такой чудесный день не отвлекаться на канцелярскую рутину. И первый урок задумала провести не в духе приевшихся лозунгов, а рассказать что-нибудь о себе, о школе шестидесятых, о старых учителях, принести фотографии, вспомнить всех поименно… вспомнить о Лизе Журавлевой.
Возможно, затея попахивала авантюризмом чистой воды. Но среди ребят что-то бурлило, что-то неуловимое, хорошо скрытое, и Лилечка сильно опасалась, что если вскроется застарелый нарыв, закипят нешуточные страсти. По тому, с каким обожанием Света Беленькая смотрела на Стаса Величко, страсти давно кипели.
– Оля, не можешь срать, не мучай жо…
– Миша!! – от досады у Лилечки очки соскочили с носа. – Что это? Откуда?
– Прощение просим, Лиля Моисеевна, – Мишка даже не смутился. – Она крючки запутала, петли оборвала. Говорю, давай сам повешу, не дает.
– А нормальными словами нельзя сказать? – Оля, раскрасневшаяся от натуги, тянулась за последним крючком.
«Боже мой, а юбка какая короткая, вот почему Мишка лестницу держит, из последних сил надрывается. Как объяснить, что неприлично так одеваться, и зачем краситься так ярко, вызывающе? Юные, свежие, красивые. Куда вы торопитесь, дети?..»
– Миша, отойди от лестницы, она не упадет. Лучше помоги парты перенести.
Но Мишка тяжелую работу игнорировал, уселся возле учительского стола на одинокий стул и принялся за философию.
– Вот почему все женщины такие упертые?
– Упрямые, Миша, – Лилечка старательно терла носовым платком очки.
– Да без разницы! Вот объясните, в чем смысл превосходства? Где женственность, уступчивость, снисхождение? Куда все подевалось? Ведь притесняют нашего брата мужика…
– Это ты что ли мужик? – прыснула от смеха Милена Турина. – На каждой уборке сачкуешь, знаем мы таких.
– Я не сачкую. Я воодушевляю вас на трудовые подвиги. Без идеологии далеко не уедешь. Правда, Лиля Моисеевна?
– Миша, ведь у тебя уже усы растут.
– Ну растут, я тут причем? Мать говорит, я из раносозревающих фруктов.
Мишка, действительно, опережал сверстников на две головы. За лето вытянулся в пожарную каланчу, но физической нагрузкой не злоупотреблял. Заметно сутулился, искусственно принижая свое превосходство, как гусь, клонил голову набок, когда вел разговор с коротышками, особенно с девочками, а те липли к нему нарочно, с интересом вслушиваясь в надтреснувший фальцет…
– Почему заросший такой, Миша?
– Через четыре дня новый срок мотать. Успею под нулевочку. Дело-то нехитрое. Оболванят, и прощай свобода.
«Вот так, Лиля, дожили. Для них школа все равно, что тюрьма. И срок заключения. Одиннадцать лет тюрьмы! Самые лучшие годы их жизни. К чему мы пришли? Колючие все, нервные. Острее бритвы. Ищут правду или приспосабливаются... интересно, способны они противостоять, или каждый ищет свое место под солнцем? Каждый по отдельности индивидуум, вместе – слепые котята или волчья стая, что еще хуже. Лидера нет. Есть прилежные, послушные, ответственные, как Степан Лешенков, а лидера нет… Правда, у Мишки есть скрытый потенциал. Мощный. Если захочет, легко выбьется в хорошисты. Шутовство мешает, игра на публику. Только авторитет иначе зарабатывают. А вот Лиза, возможно, смогла бы противостоять… Как она сказала про Неточку Незванову? Наивная дуреха, таких поискать еще надо? И всегда имела мнение…»
– Ребята, а про Лизу Журавлеву известно что-нибудь?
Лилечку удивила воцарившаяся тишина. Произошла минута всеобщего оцепенения, будто в проекторе заело пленку. На покосившейся стремянке неслышно ойкнула Оля, девочки усерднее заелозили половыми тряпками, а Никита с Олегом слишком громко опустили парту и прямо Никите на кроссовки. Тот выругался сквозь зубы, помянул черта. И на том спасибо.
– Неизвестно, – за всех ответил Миша. Громко и четко прозвучал его ломаный голос. Лилечка даже вздрогнула.
«И зачем спросила? Только настроение испортила. Не знают они ничего. И знать не хотят. У Софьи щека дернулась. Оля чуть с лестницы не упала… Что они скрывают? И Дроздов после Лизиного исчезновения год проучился, потом в математическую гимназию ушел… или сбежал. Тайны мадридского двора. Марию Васильевну жалко, извелась старушка, постарела сильно».
– Ребята, передайте остальным: первого сентября после торжественной линейки проведем классный час и поедем в парк. Все вместе. Погоду обещают хорошую…
Когда закрылась высокая, выкрашенная в грязный коричневый цвет входная дверь, на школьном крыльце они загалдели разноголосием, но Мишка всех перекричал.
– Чего разорались? Окна раскрыты. Над нами учительская. Пошли в парк, там поговорим. При Лилечке разговора не получится. Да и не погуляешь при ней… Кто со мной?
Пошли все. Но молча идти не получилось. Девчонки по часам принялись вспоминать тот день, когда накануне пропала Лиза. Мишка знал его по минутам. А еще знал со слов Анжелы Райкиной, о чем между Лизой и Владом состоялся спор. Условия спора Анжела рассказала ему с широко раскрытыми глазами, с нервным глотанием слюны. Бываю же на свете такие влюбленные идиотки, способные ради любви на изрядную подлость! Анжела была именно такой. За Владом она ходила неприметной тенью, а он не замечал, чем злил ее до чертиков…
Мишка встретил его возле подъезда. Сидел на скамье и просто ждал. Влад возвращался с репетиторских занятий по английскому языку, шел быстро, почти бежал, мечтал об ужине и горячем чае, пока не наскочил на Мишку. Разговор был короткий и грубый. Влад сначала сопротивлялся, но подслушанный Анжелой диалог из Мишкиных уст прозвучал приговором.
– Чего ты хочешь?
– Не видеть тебя. И моли Бога, чтобы Лизка домой вернулась, иначе костей не соберешь.
Тогда он был снисходителен, а теперь, спустя два года, изметелил бы этого мозгляка в хлам. Сложнее всего было молчать. Молчала и Анжела, потому что Мишка пригрозил ей неприятным разоблачением перед ребятами. Лизу он не искал, знал – искать бесполезно. Если Лизка решила исчезнуть, то все старания напрасны. С третьего класса ради ее улыбки он мечтал свернуть горы, а на деле выходил примитивный ступор или обоюдные колкости…
Сплоченной толпой ребята вышли к трамваю. До парка решили проехать несколько остановок, чтобы не тащиться по жаре. На проезд и мороженое сложенных в складчину денег хватало. В ожидании трамвая Мишка хотел закурить, несмотря на честное слово, данное отцу. Именно сегодня слово он мог запросто нарушить, а тут еще Светка завела странный разговор.
– Не зря Лилечка Журавлевой интересовалась. Я вчера в школьную библиотеку за учебниками приходила, видела в учительской следователя. Помните, на хорька похожего, он нас на допросы вызывал.
– И что? – Мишка нависал над ней темной горой, загораживал солнечный диск в зените.
– А то! Нас до сих пор подозревают. Человека считают пропавшим без вести через три года. Так мне брат сказал. Он в ментовке работает.
– Знаешь что, Беленькая? – рассердился Мишка. – Стукнуть бы тебя по бестолковой голове, сразу Черненькой станешь.
– А что я такого сказала? Ты сам за Журавлевой с третьего класса бегаешь.
– Прибью тебя сейчас. Как муху…
Через трамвайное депо четвертый номер следовал от центрального парка имени Гоголя, где дядя Эмик продавал залежавшийся букинистический товар, к другому парку посреди старого русла реки Кубань, куда стремились попасть Лизины одноклассники. Сама Лиза уже стояла, держась за вертикальную стойку, возле средней трамвайной двери с намерением выйти за одну остановку до требуемой, чтобы пройтись по знакомым местам, собраться с мыслями и убедить себя в непреложном факте возвращения. Она думала о точке невозврата, о тугой кнопке дверного звонка, о превратности судьбы и серебряном медальоне с пожелтевшей фотографией, подаренном ей на удачу. В ту секунду, когда трамвайная дверь отъехала в сторону, Лиза уже знала, что свою будущую дочь она назовет Изольдой и вложит в медальон дяди Эмика точно такую же крошечную фотографию. Но всему свое время.
Лиза сошла по ступеням, щурясь от резкого солнца.
– Ой, ребята, это же Лиза!
– И правда. Журавлева!!
– Лизка! Лизка! – И Светка без чувств повалилась в толпу, едва удержали.
Лизу обступили, крепко схватили за руки, потянули в разные стороны.
– Куда ее?
– В школу! К Лилечке!
– Домой! Домой ее ведите! – строго приказал Мишка. – Не отпускайте. До двери ведите. Я в школу побегу. Лилечку обрадую.
И ее повели прямо под руки, словно арестованную. Кто-то вспомнил домашний адрес, заторопил, потянул к переходу, а Светка натурально плакала от счастья, размазывая по щекам черную тушь.
Они шли под платановой сенью, мимо кафе и магазинов, мимо пешеходов, удивленно уступающих им дорогу, через перекрестки, подворотни и дворы, а следом тянулась искореженная линия Лизиной жизни, выравниваясь по горячему асфальту, звеня в жарком воздухе. Переломившись два года назад, она взяла резко вверх и легла сомнительным вектором с упором в начальной точке, теперь же уверенно возвращалась на заданный курс. Мало того, спинным мозгом Лиза чувствовала острые векторные уколы между лопатками, подгоняющие как можно быстрее наверстать упущенное время. Шла она без сопротивления, с улыбкой размышляя о произошедшем казусе: не она шла, а ее вели.
Родной подъезд наполнился голосами и раскидистым смехом. Они громко топали по ступеням, по очереди нажимали звонок.
– Не бойся, мы тебя не оставим. – Софья держала Лизу за локоть, а сама нервно крутила на пальце ремешок сумочки. – Только не бойся...
За дверью уже слышались шаги.
Краснодар 2022г.