Однажды и навсегда

Глава 1. Взрослая немота

Я цепляюсь за счастливые
Воспоминания тех дней,
Когда мы еще не знали, что —
«завтра была война…»
Это была хорошая жизнь.
В ней думали о людях.
Семен Спектор *

— Куда делся гребень? — Сема, светлоголовый мальчик ростом выше стола, поднимался на носочки и смотрел на комод, — Паша, не знаешь?
— Сложи пальчики граблями и пригладь волосы, — посоветовал старший брат.
— Во все сто-о-ороны торча-а-ат! — растягивая слова, проговорил, глядя в маленькое зеркальце.
Подошел двери. Протянул руки к рукомойнику, оттуда брызнула вода. Набрал полные ладошки и опрокинул на макушку.
— Пока все волосинки не приглажу, на работу не пойду!
— Семен, тебя ждут! На работу опаздывать нельзя!
— Папа сказал, что манекен должен быть опрятен и аккуратен. Они мешают, — недовольный мальчик вытянул губы.
— Да на тебя все прохожие глаза пялят, красавчик! — Павлик чуть не прыснул от смеха, но сдержался — не обидеть малыша. — А расчески не в каждой семье бывают.
— Людям в диковинку живой манекен! Все же обрежу волосы! — не унимался Сема.
— Беги, не то опоздаешь!

У него были светлые пышные волосы. Сема припоминал, что был привлекательным в детстве. Его ставили в витрину магазина. Он стоял живым манекеном и привлекал покупателей в лавку.
Такое у него получилось яркое маленькое детство: мамины семейные обеды с картошкой, с луком и с чесноком. А что? Сытно и полезно. Главное, что отец и мама работали достойно, с полной отдачей, как и полагалось работать всем честным и умным людям, воспитывающим сыновей.
Глава семьи был порядочным и умным человеком. Он давно закончил курсы красных бухгалтеров и работал каждый день, кроме воскресенья. И его малограмотная жена, ее доброта и внимательность к чужим бедам.
А Сема гордился не только родителями, но и своим дядей, маминым братом. Кадровый офицер занимался легкой атлетикой и даже занял в соревнованиях по Ленинградскому округу второе место. Сема сам, своими глазами видел грамоту, когда дядя приехал в отпуск в синем кителе и галифе, и разглядывал, как тот чистил вечерами свои блестящие сапоги.
Тогда дети были детьми, летним улыбчивым днем босиком бегали по траве, быстро забывались все тревоги. Им забывалось и тревожное лицо мамы, которая каждое утро с опаской заходила к соседям и спрашивала:
— Есть ли кто дома?
Потому что к соседям, бывало, подъезжала ночью темная машина, и уж если она приезжала, то соседа больше никто не видел. И мальчишкам, может, и было не по себе, им передавался непонятный страшный мамин страх…
Сема запомнил то лето, когда папа уехал на операцию в Москву, где жили его братья и сестры. Вернувшись после операции, он предложил переехать, и с начала июня мама после работы не только готовила обед в глиняном горшке и задавала корм курам и гусям, но начищала посуду и разбирала одежду, отдельно перекладывала теплые вещи из добротного сундука в чемоданы, коробы.
Тем летним довоенным утром семейные пары с детьми катались в городском парке на качелях-каруселях и на лодочках.
Детвора бегала во дворе, забавлялась хвостом пса, рвала горох и цепляла ягодку по ягодке, созревавшую под лучами ласкового солнышка. Лазали по крышам сараев, прятались на чердак, зарывались в сено.
Кому-то на глаза попалась сломанная ветка:
— О! Смастерим рогатку! Постреляем в дерево… — и рванули в отцовскую мастерскую за ножиком.
Репродуктор привычно покряхтел, прозвучали позывные, пошумел.
Огромная черная тарелка, вещавшая о событиях и новостях, уже не представляла для ребят такого интереса как перочинный ножик или рогатка. И пацаны, на которых давно уже никто не обращал внимание, не сразу вслушались в неожиданно тревожно звучащий голос диктора:
— Внимание! Говорит Москва…
Прохожий, седовласый старик с пустыми ведрами, повернул голову на голос диктора, пока малыши продолжали суетиться, не понимая важности слов «заявление советского правительства». К ним не относились и слова «граждане и гражданки Советского Союза».
Услышав непривычные интонации в словах «война», «границы», «бомбардировка», «против немецких захватчиков» и «победа будет за нами», Сёма замолчал. Он задумался. Они часто играли в войнушку и бегали, стреляли из рогаток, мальчишкам было весело и задорно. Но сейчас взрослые опустили головы, мама нахмурилась, да и папа не улыбался. Нехорошо как-то стало. И непонятно. Захотелось спросить у Павлика, что же такое война и что случится с ним, что же теперь будет со всеми. Но и страшно было говорить, когда все вокруг онемело.
Молчал отец, он только вышел из мастерской, услышав зов репродуктора:
— Гыр-гыр-гыр, — Семен услышал на всю свою долгую жизнь, — Гитлер… вероломно… Германия… Гыр-гыр-гыр…
Притихла мама, выскочившая из дома. Поодаль молчали и соседи. Оцепенели от нависшей немоты дети. Даже вечно щебечущие птахи молчали в эти минуты.
Не плакали, не охали: никто не знал, что будет впереди. Да и в самой невероятной фантазии не смог бы представить, что придется пережить каждому.
«Безмолвие — запомнил Сёма — это взрослая немота». Так встретили в местечке новость, накаркавшую беду.
Прошла неделя, и еще один день. Отец уходил на работу. Возвращался угрюмый. В семье знали: в руках отца были государственные документы особой важности. С каждым днем все сильнее очерчивалась, становилась глубже морщинка на отцовской переносице.
Непривычно напрягалась мама, каждый день ожидая отца с работы, а он приходил и уходил, когда пацаны спали. Готовила обед, мыла посуду, ее руки перебирали вещи. Она не спрашивала никого и ни о чем. Сема заметил, как побелели ее волосы. Во вторник. На третий день войны.
«Так что же такое война?» — думал он. И не верил своим глазам, рассматривая совершенно седые пряди на третий день после кряхтения громкоговорителя.
Врасплох повзрослели соседские девочки, прижимавшиеся к маминому подолу. Этих девочек он видел раньше с бантами и в нарядных наглаженных платьях с белыми накрахмаленными воротничками и пышными рукавами, в той одежде, обычно хранящейся в сундуке, которую надевали только на праздник, на демонстрацию или посмотреть приезжих артистов, профессиональных и самодеятельных.
Погрустнели мальчишки, еще вчера играли они в войнушку: весело стреляли в соседских мальчишек, задорно. И те — отстреливались… А вскоре он увидел на их одежде желтые нашивки — шестиугольные звезды, такие же как пришила мама, те, что гитлеровцы обязали носить всякого еврея.
Семен наблюдал как растут, как распускаются майские цветы. Расцветали белоснежные яблони и розовоцветные вишни. Ветви груши радовали своими соцветиями.
Захватывало дух мальчика, когда разглядывал цветы на верхушке каштана. Чуть ниже аисты свили гнездо.
— Скажи мне, Павлик, ждать ли летом аистенка?
— Аистенка? Не знаю, — Павлик не знал, прилетают ли аисты на войну и бывают ли у них на войне аистята. — Прислушиваюсь к стуку колес.
— Зачем, Павлик? Поезда всегда идут и идут: из Киева в Одессу, из Одессы — в Киев. В вагонах едут люди, в грузовых — грузы.
— Думаю, куда же идут эшелоны с техникой, военными. И куда поезда с красным крестом на крыше везут людей с перебинтованными головами?
— Странно говоришь сегодня, Павлик, не по-детски.
Семен не знал, что будет на войне. В его жизни это было впервые. Все когда-то случается впервые, а потом остается однажды и навсегда.
Но он решил, что узнает о войне все и расскажет другим детям — тем, кто не знает, кто захочет узнать.
 
Глава 2.
Недетские вопросы
Я никогда не смогу понять, как получилось, что ровно через восемь дней после страшной немоты 22 июня много советских людей оказались одеты в форму полицаев.

Здоровых мужчин в селе не осталось — по призыву и добровольцами успели уйти на фронт. Папа ночью шептал маме:
— Все собрала?
— Да.
— Получил добро на эвакуацию, поутру Микола увезет на железную дорогу. Своих увидим!
Радостно заснули мальчишка, а утром услышали как сильно хлопнула дверь.
— Зараза, подлец, — отец вернулся злой. — Как верить людям?
— Машина не завелась? — мама сидела у двери, все готовы были выйти по первому зову отца.
— Он же был самый надежный работник. И вот, на третий день войны… — отец стукнул кулаком по столу и обхватил руками голову.
Павел смотрел в окно из-за спины матери и не верил глазам: шел дядько Микола, добродушный сосед, отец Петьки, он каждое лето рыбачил с пацанами, возил их на речку на колхозной машине. Сегодня он показался за забором в рубахе с длинным рукавом и подтянутым ремнем. Он шел с мужчиной в серой немецкой форме.
— В жару! С полицейской повязкой на руке! Откуда это? – мама махнула рукой.
Сема задумался: хорошо ли, что полицай — это Петькин отец? Ведь если полицаи — знакомые, с которыми рыбачили, то, значит, они и не чужие, и не враги, и тогда война не страшна. Но почему так сердится отец?
И как узнать о том, о чем взрослые не спрашивают друг друга… Например, если все соседи наденут серую форму, кто тогда увезет их подальше от бомбежек? Пятилетний мальчик не находил ответы на детские недетские вопросы.

Посреди немоты раздался треск мотоциклов с людьми в немецкой военной форме. Мальчишки с горящими глазами заглядывались на новенькую технику. Эти немцы, мотоциклисты в одинаковых серых костюмах показались мальчишкам прелюбопытными. Но ненадолго: они заходили во двор, проходили в сарай, выносили со дворов куриц, забавлялись, отрубая им головы.
Послышался собачий лай, хлопнул выстрел, оборван короткий взвизг соседской собаки. Через редкий забор пацаны наблюдали, как соседский Дружок, еще вчера вилявший хвостом при виде каждого из них, скорчился, вмиг вытянул лапы. Притих.
А тем временем немцы обнаружили ещё с полдюжины куриц. Этих мирно клюющих зернышки куриц Сема вместе с мальчишками иногда загонял в соседский двор.
Рыжий с веснушками немец вытащил курицу из сарая и, оглянувшись вокруг, что-то по-немецки сказал другому, белобрысому. Неспеша подошел к пеньку и положил туда курицу. Белобрысый забежал в сарай, выбежал через минуту с топором, с разбегу отрубил курице голову. Рыжий подбросил тело вверх, и курица без головы еще несколько мгновений махала своими крылышками. Они громко хохотали.
Мальчики вчетвером впились глазами: Рыжий вернулся в сарай за следующей курицей, за следующей, снова и снова. Пацаны оцепенели от неожиданного представления. То ли жаль было Дружка, с которым бегали по ягоды-грибы да на речку. То ли — кур.
И тут Павлик догадался, что, закончив с курицами, немцы перейдут и на них; и дернул Сему за руку:
— Бежим!
Братья забежали за дом, у которого все происходило, спрятались под плиты.
— Стой! Заберем головы на суп, а? Мама вкусно сварит. — предложил Сема. И остались дождаться окончания чудовищной забавы. За ними побежал и третий мальчик. А вот четвертый, ровесник Семы, отстал.

Лежа под этими плитами, они увидели подкатывающуюся к ним голову их друга.
Когда фашисты ушли, с курями в руках, пришли взрослые селяне, поднялся крик, началась паника.
— Почему бабы воют? — спросил Павлик соседа, старика с бородой.
— Потому и воют бабы, что успели горя хлебнуть, а он жизни не видел! — ответил старик.
Город заклокотал: утирали слезы жалостливые женщины, плакали дети, вздыхали немощные старики. Никто не остался прежним. Мать мальчика целыми днями билась головой о пенек, на котором убили ее сына. Так там и стихла однажды.
— Павлик, а бывает, что детство обрывается в пять лет? — спросил брата Семен, когда уже засыпал.
— Наверное, бывает, Семушка.
— Тогда мое детство сегодня закончилось, — глубоко вздохнул Семен, положил ладошку под щечку и  заснул. Как взрослый.
Так решил пятилетка сороковых, кто ростом ещё не сравнивался ни с кустом смородины, ни с полем красных тюльпанов, выращенных в питомнике близ железнодорожной станции Винницкой области: «Война — это когда у детей украли детство».
 
Глава 3.
Подвал
Иногда просто остаться в живых и значит победить.

— Я решил. Уходим. — Отец смотрел в глаза мамы. — С наступлением темноты.
Мама Семы сложила в мешок одежду, еду, двинулись по проселочной дороге к лесу. Пришлось остановиться у знакомого уже через три-четыре километра в селе Большая Терновка. Отец шел с трудом: операция была совсем недавно.
— Иван, примешь на ночлег? — спросил отец, когда Иван Бордейчук открыл двери.
— Располагайтесь, гости дорогие! — обняв друга, радушно откликнулся хозяин.
— Рукомойник справа. Прошу к столу! — засуетилась его жена, доставая из печи чугунок с картошкой и луком. Статная кареглазая женщина в белом платке крупными ладошками привычно подхватила ухват.
Запахло вареным картофелем.
— Будто из дома не уходили, — Павлик проголодался, все были рады привычной еде.
— Я и рыбы наготовила: клюет пока, мы и сыты, — по всему было видно, что жена дяди Ивана хозяйственная. Дома царил порядок. На полках — посуда. Стулья ровно стояли у стола. Четыре пары детских глаз уставились из комнаты на гостей, но ни видно, ни слышно детей их не было…
Поев, гости улеглись на печке, мужчины вышли на завалинке поговорить.
— Тяжко после операции идти. И возвращаться опасно.
— Оставайтесь у нас. Припрячем в сарае…
Долгим был разговор. Вернулись в дом под утро.
А с утра послышался рев моторов немецких мотоциклов, стук в дверь. Немцы обшарили дом и выгнали гостей из укрытия. Немец выхватил штык, размахнулся и зацепил острием, проколол тоненькие ножки, ухватил подтяжки коротеньких штанишек мальца, истошно загоготал и швырнул мальчика в подвал.
— Шнель, шнель! — полицаи прикладами загнали отца, маму, Павлика и хозяев дома в подпол.
Сема плакал от боли, от несправедливости. Послышались вопли женщин, детей, ему тяжело и больно. Сквозь слезы он смотрел, как падают и падают на него, на животик испуганные люди. И на ножки, на ручки. И вот уже не видно стало ни крышки, ни ступенек, ни отсвета подвала.
Донеслась немецкая речь. И снова он никак не мог понять, что будет дальше. И понимал, что ни Павлик не знает, ни мама. Не знает и отец. Семен прижимался к маме и держал за руку брата. Его теснили, вжимая в холодную стену подвала, он чувствовал растерянность и страх. Мальчик старался не шуметь, пытался дышать, и каждый глоток воздуха давался ему еле-еле, с трудом. Только бы не задохнуться!
От стрекота длинной пулеметной очереди усилившийся на секунды людской вопль стал стихать. Запахло кровью. Во время расстрела мальчик все сильнее сжимал руку брата, но от напряжения пальцы ослабли, рука выпала. И снова — пулеметная очередь. Наступило затишье. Хотелось знать, что вся семья цела и невредима, но шевелиться и подавать голос было страшно. Не было ни сил, ни желания говорить. А вдруг пули застряли в своих...
— Семушка, Павлик — хриплый зов мамы казался незнакомым.
— Здесь я, — просвистел Павлик. — Сема, Сема!
— Угу, — Сему трясло: он хотел услышать голос отца. А по щеке Семы прокатилась слеза.
— Живые все, значит, — отец шептал еле слышно, неузнаваемо.
Выбирались молча, и только Павлик кряхтел. И семья Семена, и хозяева дома выбрались из подвала и присели на полу комнаты, стараясь не шуметь.
— Как теперь? — спросила мама.
— Вернемся домой? Идти нам некуда… — сомневался отец. Всем было понятно, что опасность подстерегает на каждом шагу, куда ни ступи…
Шли ночью, то и дело прячась, останавливаясь, отдыхая. Оставалось до Крыжополя совсем ничего. Первые светоносные лучи пробивались сквозь стволы деревьев.
— Павлик, смотри, какое красивое небушко! — Сема потянул руки вверх, распахнутые ресницы окаймляли голубые глаза, в которых отражался отблеск солнца. Отец повернулся и в доверчивом взгляде родных глазок черпал силы идти вперед:
— Сынок, ты верь, победим! И многие-многие годы ты будешь радостно встречать солнечные рассветы. А пока нужно потерпеть. Идемте!
И Сема верил.
У выхода из леса Павлик увидел двигающийся холмик.
— Папа, земля дышит?
— Живая яма, день-два земле, подсохла — отозвался отец. — Прячьтесь! Указав рукой на колонну черноволосых людей, под конвоем полицаев, шедших со стороны села.
Завидев партию людей, копавших яму, мама схватила Сему и толкнула в траву. И вот уже тех, выкопавших для себя яму, по приказу полицаев сталкивали и заживо погребали несчастных вновь прибывшие, для которых экономили пули, экономили и лопаты, а потому заставляли снимать ботинки и набирать землю, сваливая ее вниз…
Не хотелось смотреть, но подглядывал Павел как прибывала земля и люди, и вместо криков слышались скупые стоны. Амплитуда дыхания земли снижалась, завиделась новая партия людей. Копающие оглядывались, наблюдая, как приближается колонна новых кудрявых черноглазых людей, приговоренных к погребению, пока волнообразно двигалась, двигалась земля. Сколько таких ям было заполнено доподлинно неизвестно и поныне.
Это зрелище, это позорище заставило дожидаться покрова ночи, чтобы тайком добраться до дома.
— Есть хочется, — Семен действительно проголодался. Отец сунул сыну в кулачок последний сухарик.
— Скоро будем дома! — подбадривала Павлика мама. — И я поставлю в печку глиняный горшок.
— Душистая картошечка с луком и чесночком! — отозвался старший сын.
И Сема отметил: «Война — это когда голодно и страшно».
 
Глава 4.
Люди бывают разными
На войне можно познать истинную жестокость. Но одновременно с тем именно в таких жутких условиях видна настоящая человечность и порядочность людей. Все показывают здесь себя настоящих.

Войдя во двор, увидели свой дом. Был он тем и не тем: разорен. Разграблен. Опустошен.
Темными дырами былых окон — без занавесок, без ставен — пустыми глазницами смотрел на своих хозяев.
— Новые вставлю! — сквозь зубы процедил отец.
Открыв дверь, огляделись. Вытащено все: не на чем спать, не на чем сидеть, не во что одеться, нечем починить дом… Пустые углы, пустая кухня. Пустой чулан без дверей:
— Ни топора, ни лобзика, — присел на пол отец.
— Ни лопаты, — подхватил Павлик, осмотрев пустые полки кладовки.
— И лампу унесли, — Семе виднелся оборванный под потолком провод.
Уставшие, голодные, оглушенные предательством вчерашних добрых и приветливых соседей, они присели на бревно возле забора.
— Пить хочется, мамочка. — Сема тоже переживал.
— Устал, сынок. Принесу, родной. — Но и цепь колодца болталась на перекладине. Ведра не было. — Немцам ни к чему наше добро, — сокрушалась женщина.
— Да, чужие в наш дом не пойдут. Только соседи знали, что нас нет. Наши соседи, — согласился отец. — Но главное — мы живы и все вместе.
— Вот горе! — отозвался Павел.
— Но и это было полгоря, — на следующий день подумал Семен.
Пока думали, что делать дальше, к дому на лошадях подъехали два эсэсовца и приказали отцу встать и следовать за ними. Один спрыгнул с коня, связал отцовские руки веревкой и привязал к седлу. Лихо запрыгнул, и они поскакали. Отец пошел, побежал по ухабистой дороге. Конь запнулся, рванул, утаскивая вдаль бедного отца. Мать с сыновьями бежали вслед. Не понимая, чего еще ждать, не допуская мысли о том, что это конец…
Всех людей согнали на площадь, плотным кольцом окружили толпу и устроили публичную пытку. Эсэсовцы вызвали вперед Петькиного отца, который громко объявил о том, что отец поджег два служебных дома, повинуясь указаниям исполкома Советской Армии, и уничтожил важные документы, которые могли быть полезными армии вермахта. Высокий худощавый комендант через переводчика похвалил предателя и удостоил его награды — разрешением прилюдно бить соседа.
Невыносимо было смотреть, как вчерашний сосед, хороший исполнительный водитель, стараясь выслужиться перед немцами, бил вчерашнего товарища по голове бруском, из которого торчали гвозди.
Исаак Спектор потерял сознание, предатель устал, пытку прекратили, людей разогнали. Жена пошла осмотреть раны мужа:
— В четырех местах пробит череп. Я под руки подхвачу, дотащим до сестры. И волоком дети тащили отца к тете, дом которой стоял возле кладбища. После пережитых событий от усталости не было сил думать о том, что предстоят похороны.
К вечеру в дом тети стали приходить люди. Многие крыжопольцы помнили благородные поступки товарища Спектора, уважали его и сочувствовали горю семьи. Делились кто чем: собрали детям продукты, одежду. И даже одеяло принесли, хотя до холодов было далеко…
Сема увидел фельдшера. Вспомнил его прошлогодний милостивый взгляд, когда простудился зимой, бил его озноб, а он потел и потел… Пришел врачевать и дал таблетки. Лекарь говорил по-особенному, и папа пояснил, что доктор — немец. Так у мальчика  в памяти осталось хорошее впечатление о немце — о человеке с добрым взглядом.
Фельдшер осмотрел раны отца, ощупывал и разглядывал сонную артерию, нос. Семен стоял и чуть не плакал, глядя на отца. И вдруг услышал:
— Да он же дышит! Живой!
Женщины засуетились.
— На войне соседи становятся предателями, а немцы —друзьями, — размышлял вслух Павлик.
— Люди бывают разные! — улыбался немецкий доктор. — Вот увидите, я поставлю на ноги Вашего отца.
И Семен впервые в жизни задумался о том, что «Война — это выбор в трудные дни жизни, где лучше жить добрым, честным и полезным, чем предателем злым».
Глава 5.
Корень народа
Врагам надо давать отпор.
Наглость и цинизм трусливы.
Они боятся — боятся мужества и смеха.

На следующий день мама предложила перебраться в свой дом. Отец еще был в коме, и потому его оставили у тети, Павел помогал ей носить воду. Едва Семен с мамой перешли порог и огляделись по сторонам, как вошли эсэсовцы, следом за ними — староста Кравец, который и сообщил, что было решено предоставить дом Спектора в его личное распоряжение. После публичной пытки. Осмотрев дом, хозяев вытолкали на улицу.
Мать схватила за руку сына и поспешила уйти, лишь бы остаться живыми. Но Колька, сын старосты, года на четыре старше Семена, решил поиздеваться и кричал вслед:
— Вали, жидюга!
Хоть и не знал, что значит «жид», все же почувствовал насмешку, подбежал к обидчику и начал его колотить.
Эсесовец стоял у забора, плевал на землю скорлупки от семечек. Он засмеялся, схватил Семена за руки сзади, и повернул лицом – бить беззащитного.
Мать стояла ни жива ни мертва. Она понимала, что стоит вступиться за сына, тотчас немец расстегнет кобуру.
Вдруг между ними встала школьная учительница. Она шла мимо по улице и увидела, как издеваются над ребенком.
— Отпусти ребенка, гад! — крикнула приказным тоном.
Немец, продолжая смеяться, с силой ударил ее по щеке, и она упала. Но, несмотря на боль, поднялась, с презрением засмеялась в лицо фашисту!
Фашист ударил ее с новой силой. На этот раз удар был сильнее, подниматься было сложней. Резко развернувшись к Семену, схватила его за руку и на бегу подхватив правой рукой оторопевшую мать, подтолкнула их за дом, пока эсэсовец и сын старосты, не ожидая такого отпора, смотрели вслед.
— Бегите! Знаю я товарища Спектора, укрою Вашего мальчика на пару дней. Кинутся вдогонку, будут искать двух женщин с ребенком.
Семен не хотел расставаться с мамой, но бежал и бежал. Когда захлопнули калитку, он прижался к стенке добротного сарая, прислушивался к потусторонним звукам и старался отдышаться. Обратил внимание: не лаял пес, не кудахтали куры. Вороны не каркали, не куковала кукушка, не чирикали воробьи…
Учительница сходила в дом за ключом, открыла замок на двери сарая. Семен зашел внутрь, в стойло, где стоял запах скотины. Но коровы не было. Не было козы, гусей, не было и свиней. Было пусто, и стояло корыто. Скот зарезан, съеден или увезен для немецких солдат.
— Услышишь шум, заройся в сено. Маленький, не найдут, — кивком головы показала на небольшую кучу соломы, заготовленной для коровы. — На чердак не лезь — лестница крута!
И вышла. Мальчик сел на пол, где лежала рогожка и пахло коровьим молоком. Заурчало в животе. Он вспомнил, что еще недавно ел картошку, когда ещё радовались, что отец жив и мечтали всей семьей вернуться домой.
— Война — это когда выгоняют из дома, — запомнил Семен. — И когда в тебя стреляют, когда пытают отца, а дети предателей бьют младших и сильный враг смеется в лицо. Он успел подробно разглядеть застывшую гримасу, исказившую лицо фашиста, получившего отпор.
— А ещё война — когда незнакомые честные люди защищают слабых, рискуя собой. — Пока мальчик размышлял, дверь заскрипела, вошла учительница с узелком.
Развернула тряпку, и запахло луком и огурцами. И – картошкой! — Поешь досыта! Попей!
Семен запихал в рот картошку, прямо в мундире. Быстро очистил и съел вареное яйцо, огурцы закусывал луковицей.
— Я была на публичной казни твоего отца. Держись, мальчик!
— Жив отец. И на ноги встанет! Мы победим злодеев!
— Правда? — уловил в глазах учительницы неподдельную уверенность.
— Трусы — эти немцы. Они нас боятся.
— Да, конечно, победим! Две женщины и ребенок дали понять захватчику, что не сломить ему людей, мирно живущих на родной земле под чистым небом.
Глядя на горстку черешни и отвар шиповника, осторожно спросил:
— Можно, я оставлю на потом?
— Ешь все, еще принесу. И постарайся уснуть, вернусь затемно. А сейчас пора бы осмотреться.
Спать не хотелось. Хотелось к маме, к отцу и к Павлику, которому доверили быть рядом. Пятилетний мальчик мечтал о том, что вырастет и будет учиться в школе у хороших учителей, которые не боятся врага. Он давно уже спрашивал Павлика как решать примеры и задачи, и просил читать умные книги про русского солдата, потому что папа сказал, что именно солдат — корень сильного народа.
Вдруг на чердаке что-то зазвенело, как будто покатилось. Алюминиевая кружка выпала с чердака и звякнула о ступеньки лестницы. Сема был не робкого десятка. Не испугался он, но озадачился: прислушался и услышал шорох. Конечно, на чердаке шуршат и летучие мыши, но это ночью. Бывает, пробежит ворона, но при чем же кружка? Родители приучили слушать старших, он помнил, что нельзя лезть по лестнице. Но разве мальчишка устоит перед приключением!
В два счета он преодолел ступеньки. Очутился наверху. Тишина. Оглядываться по сторонам. В дальнем углу полулежал мужчина с перевязанным правым плечом. На белой повязке багровела кровь. Мальчик разглядывал незнакомца, у которого и левая рука повисла. Глаза бойца в упор смотрели на мальца. Глухой голос донесся как издалека.
— Умеешь хранить военную тайну? — солдат закашлялся.
Мальчик кивнул, убежал вниз и принес свою кружку с отваром шиповника. Поднес ко рту мужчины, который стал жадно глотать питье, поперхнулся, протянул обратно кружку и сильно закашлял. Рухнул и уснул. Но ненадолго. Вскоре снова закашлял, от кашля и проснулся.
Семен снова поднес ему кружку:
— Дяденька, а вы как здесь?
— Дело было в первые дни.
— Воевали? — аж подпрыгнул от неожиданности Сема.
— Разве это война!
— А что?
— Не хотели наши отступать и долго отстреливались, но враг наступал.
— Я их ненавижу! — отозвался Семен, стиснул зубы и сжал кулаки.
— Видать, и ты хлебнул, раз здесь встретились!
— Нас в подвале расстреливали! — Семен мог бы заплакал от обиды и оттого, что не успел выплакать свое детское горе. Он мог долго и горько-горько плакать. До войны. Но перед раненым бойцом Красной Армии плакать не по-мужски.
— Танки подошли, мы стреляли из зениток, — начал солдат.
— Они папу били по голове. А он каждый раз вздрагивал. — В глазах ребенка блеснули слезы. И мальчик замолчал.
— Снаряд разорвался рядом, командир упал, — солдат заполнил паузу.
— И заняли наш дом, и вот я — здесь! — Сема сжал кулаки от обиды.
— Зенитное орудие перевернулось с телегой и придавило лошадь, раненую в бедро осколками того же снаряда, что был ранен и комбат. — Продолжал солдат. Не то чтобы он перебивал мальчика — он плохо слышал после контузии и едва разбирал слова, все время щурясь, читая по губам и прислушиваясь.
— Выжила лошадка? — У Семы расширились зрачки.
— Рвалась контуженная бедолага. Из последних сил комбат подполз, погладил по гриве, обнял ее и начал гладить по носу, по шее. Так и успокоились вдвоем.
— Я тоже люблю лошадей. А еще у меня был друг. Его так звали Верный. Он был верным. Как только зашли во двор, сразу выстрелили. Немцы — трусы, боятся собак.
— Понимаю, — солдат смотрел в лицо взрослого малыша.
— Я ничем не смог ему помочь.
Солдат кивнул:
— И я не смог похоронить комбата: осколками перерезало руки. Меня перевязали, помогли надеть гимнастерку, и мы пошли в обход, ребята впряглись в телегу с зенитным орудием, но нас окружили.
— Мотоциклы?
— Ага. Мчались по дорогам, но лес не прочесывали. Мы лесом, по ночам добрались до опушки, встретили наших.
— Сильно задело? — сочувствующе спросил Сема.
— Буду жить. Слава Богу!
— И мой батя будет жить. Так фельдшер сказал!
— Раз фельдшер — значит точно! А теперь иди вниз! Темнеет. И помни тайну!
Вскоре пришла учительница, принесла поесть. И по тому, как глаза Семена перехватили ее взгляд наверх, догадалась, что мальчишка уже побывал там. Она решила промолчать.
На следующее утро солдата не было. А к вечеру учительница увела Семена к тете, переодев в крепкие штаны и рубаху. Даже башмаки нашлись, как раз по его размеру.
Семья радовалась встрече с младшим. Отец еще не шевелился.
— Спасибо Вам, что спасли Сему от побоев, а то и от верной смерти, — благодарила тетя, угощая черной смородиной. Мама спросила о новостях.
— Невеселые новости. Многие дома вчера заняли. А людей выгоняли на улицу. Что от этих варваров ждать — уму непостижимо! В вашем доме поселили старосту Миколу. И его Петьку. Держитесь вместе и берегите друг друга. Мне — пора.
Мама крепко обняла учительницу, смахнула слезу. С тех пор Семен понял: «Война — это вера в то, что только в ответ на доброту можно ждать добра».
Семен вспомнил слова учительницы и решил, что на войне нужно хранить тайну.
 
Глава 6.
Ночные гости
Я думал: если так получилось, что я остался жив, то я должен найти такое дело, которое мне поможет всю жизнь делать людям добро…
…Врач — самая гуманная профессия на земле.

Крыжопольские евреи то и дело слышали про массовое захоронение своих. Загоняли дубинками и автоматами всех евреев города возле железнодорожной станции в бараки, в комнату по несколько семей.
Однажды, выглянув в окно, Сема увидел группу румынских евреев, и немного польских. Люди шли, опустив головы, без одежды и обуви.
— Павлик, иди сюда! — сдерживая слезы позвал Сема, увидев, как конвоир пристрелил остановившегося от бессилия, упавшего человека.
Подойдя к окну, Павлик смотрел вслед уходящим людям. И увидел человека с желтой звездой на груди, на пару секунд склонившегося над убитым. Пошевелил губами, снял с головы успокоившегося человека окровавленное молитвенное покрывало, прикрыл его наготу. И пошел дальше. Хоронить евреев не разрешалось под страхом смерти.
Старший брат обнял младшего:
— У них кожа стерта на пятках.
— До костей! — сочувствующе отметил Сема. Он рос наблюдательным мальчиком.
На следующий день полицаи собирали евреев в гетто на окраине села. Из тетиного дома выбегали в суматохе.
Павлик взял под плечо и тащил на себе отца, даже не переставляющего ноги, с одной стороны; а с другой – его поддерживала мама. Теплые вещи, одеяло несла тетя и ее девочки. Семен нес ложки, кружки, миски да горшок.
Места для жизни маловато. Обе семьи приютились в одной комнатке барака. Женщин, подростков и стариков согнали, заставили поставить столбы, огородив несколько улочек. Приколотили доски и протянули колючую проволоку. Вскоре подключили и по ночам пускали по ней ток, чтобы никто не мог сбежать с этой территории.
И не кормили. Приказали трудиться всем, даже маленьким детям. В гетто был голод и труд. На износ.
Каждое утро, да и каждый вечер житель гетто был под прицелом смерти. Любое передвижение было связано с риском встречи с полицаем-предателем или немцем, который может ударить, пнуть, пристрелить — в один момент уничтожить человека с желтой шестиугольной звездой на одежде.
— Как думаешь, повезло нам, что живы? — спросила мама свою сестру.
— Противно работать на них. И жить рабами извергов, — тетя смотрела вдаль. — Соседи сегодня упаковывали награбленные драгоценности, посуду, меха… Грузили на телеги и отвозили на почту.
— Нашего добра им не перевезти! — со злостью в голосе отозвался Павлик.
— Они называются «срочные военные грузы», — усмехнулась тетя. — Немцы решили использовать железную дорогу, у них рельсовая колея узкая. Загнали нас ночью спать под надзором, а днем — выравнивать колею под стандарты Германии.
— Садитесь за стол, есть будем, — мама пошла к печке, достать глиняный горшок с варевом из картофельной кожуры. И краем глаза выглянула в окно. Мимо проходили изможденные люди под конвоем солдат в серой военной форме со свастикой.
— К стадиону ведут, на ночевку, — тяжело вздохнула тетя.
Окинула мама виноватым взглядом семью, попросила:
— Иди, сын, попытайся передать им. Накорми голодных.
— Угу! — отозвался Семен и побежал туда, отдал первым попавшимся горшок. Он был гибким и шустрым, но знал, что если попадется на глаза полицаев, то его ждет расправа. Возвращаясь, глотая от голода слюни, Сема гордился, что выполнил мамино поручение, и думал о том, что мамина похлебка может спасти кому-то жизнь. И вдруг вспомнил:
— Подожди, пока поедят, горшок заберешь. Лишней посуды в доме нет.
Вернулся, подождал. Люди ели понемногу, по две-три ложки, передавая горшок из рук в руки. Варева было совсем немного для целой колонны. Но Сема видел, что и другие люди подходят, делятся едой с несчастными.

Ночью в комнату вошел доктор Збарский:
— Здравствовать Вам и детям Вашим! Я должен осмотреть Вас, товарищ Спектор!
— Невероятно! — выдохнула мама, выпучив глаза. Он разговаривал так, будто ее муж слышит его.
После осмотра язв на голове, подняв указательный палец вверх, он заключил:
— Товарищ Спектор, Вам надо есть чеснок! — и исчез так же внезапно, как и появился.
— Откуда в гетто чеснок, — всплеснула руками мама. И закрыла рукою глаза, склонив голову.
На следующую ночь явился новый гость, дети изумлялись не меньше вчерашнего. Иван Бордейчук широкой улыбкой во все зубы приветствовал:
— Гостей принимаете?
Он протянул маме глиняный горшок с медом и, ослабив ремень, высыпал из рубахи чеснок. Прямо на пол!
— Товарищ Спектор, я принес Вам лекарство для скорейшего и полнейшего выздоровления!
Семен неделями по утрам нарезал на мельчайшие кусочки чеснок для отца. И этот природный антибиотик помог ему выжить…
«Значит на войне можно выжить, когда чужие люди кормят голодных и родные ухаживают за больным,» — радовался мальчик.
 
Глава 7.
Каштан
Война — когда невозможное становится возможным, когда вместе собираются уважаемые люди, чтобы громить врага ради жизни на своей земле!

Дядя Иван приходил к отцу и осенью, и весной. Бывало, не один, а с другими мужчинами. Закрывались с отцом, о чем-то часто говорили, даже спорили. И всегда приносил кусочек сахара.
— Ждешь победу, боец? — крупной шершавой ладонью гладил гладко выбритую голову Семушки.
— Не хочу ждать победу! — сверкнул взглядом, резко отчеканил парень.
— Почему это? — мама перевела взгляд со старшего сына на младшего. — Час от часу нелегче!
— Не ждать, сложа руки, а приближать победу нашу хочу!
— Не мал ли, боец? Выдержишь?
— Заладили боец да боец. И расстреливали меня, и забить пытались… А я вот он, перед вами. Битый и молотый. Да живой!
— И что хочешь? — спросил другой, покрепче. С суровым взглядом.
— Ведите меня к партизанам! — выпалил и сам испугался Семен.
— Зачем тебе к партизанам?
— Гадов гитлеровских уничтожать буду и полицаев, их помощников. Можете меня проверить!
— Ну, раз такое дело! Уж коли пятилетние парни готовы с отцами и старшими братьями в строй партизанский встать, то быть победе нашему народу!
— Старшими братьями? — Сема вытаращил свои глазенки. И протяжным взглядом смотрел на брата так, что тому пришлось первому отвести глаза. — Значит, Павлик мой — партизан?!!
— Павел не раз, и не два доставлял ценные сведения в партизанский отряд Винницкой области! — отрапортовал тот, что был с дядей Иваном. И, понижая голос, указав рукой на Павлика, продолжил. — Пройдемте со мной за ширму.
Сема знал, что ширму мама весила иногда ночью, когда в комнату приходили мужчины. И тогда папа уходил с ними совещаться. И Павлик.
С той ночи Семен стал верить, что скоро станет партизаном-разведчиком.
Однажды летом, какой-то пьяный гад-полицай придрался к Павлу, шедшему с первыми лучами солнца. Полицай, гнусный предатель, увидел, как Павел сквозь колючую проволоку наблюдал за поездом с военной техникой и что-то карябал палочкой на земле. Услышав окрик и ругательства, он тотчас же начал топтать ногами свои пометки. За это полагался донос или расстрел на месте, но полицай был пьян, зол, а комендатура была закрыта.
Он с яростью пинал подростка. Неистово пинал и пинал каблуками хромовых сапог по голове, по животу. До тех пор, пока не иссякли силы, и тут же, рядом с подростком, не свалился с ног.
С разных концов пустынной улицы, оглядываясь, к ним подошли трое мужчин и, не сговариваясь, двое подняли мальчика и аккуратно унесли в дом. Самый крепкий взвалил пьяного полицая на плечо и унес за дома. Больше того полицая никто и никогда не видел.

В это утро Семен проснулся от стука в дверь. В комнату вошли незнакомые взрослые, принесли Павлика с повисшей забинтованной головой и положили на пол, на матрас. Он широко открыл глаза, глядя на Павлика. Сквозь бинты проступало красное пятно. Павлик постанывал.
— Кровь? — у мальчика расширились зрачки. Он понимал, что брат жив, потому что мертвых домой не приносили. И, сжимая кулаки, процедил. — Гады!

Мама сбегала за водой, пока мужчины осматривали мальчика, ощупывали кости — нет ли переломов. Голова казалась сплошной шишкой — позже, много позже, врачи определят у Павла застарелую черепно-мозговую травму.
Все внимание людей было приковано к Павлу. И только Семен внимательно разглядывал людей, их одежду, заметив на рубахе одного из них свежие пятна крови. 
- Если они не партизаны, то откуда они узнали, что Павлик в беде? И почему не спали во время комендантского часа, откуда пришли эти крепкие мужчины? – думал Семен  в то время, когда к нему подошел Бордейчук.
— Ты нужен Родине! — притянул его к себе, крепко обнял, затем немного отстранился и осмотрел парня снизу вверх, особенно долго разглядывая его лицо, его чистые и светлые глаза. И уронил слезу. —  Готов?
Сема внимательно слушал. Начальник партизанского отряда говорил негромко, неспеша, выделял каждое слово и следил за взглядом, оценивая, понимает ли пацан, насколько важна и конспирация, и внимательность, и точность в сведениях:
— На заре, до первых лучей залезь на каштан, повыше. Ломая веточки, наверху устрой себе заграждение типа гнезда аистов. Да так, чтобы снизу тебя не было видно…
— Есть! — копируя взрослых, откликнулся Семен. Это было его первое задание.
— Отмечай, сколько вагонов. Рисуй полосками вагоны закрытые, а открытые — квадратами. В закрытых вагонах всегда есть маленькие окна. И когда в них увидишь головы людей, внутри кружочка отметь черными точками. Понятно?
— Я знаю буквы «М» и «П»!  — предложил малолетний партизан.
— Молодец! Отметь машины и пушки, на открытых платформах. И внизу рисуй каштан. Это будет твой позывной «Каштан».
— Как интересно! Партизан — Каштан, — захлопал от восторга в ладоши.
Каштан утопал в пышной зелени широких листьев. Шестилетний партизан выходил в комендантский час, пока все полицаи, все люди спали, чтобы забираться на каштан, высоко растущий возле барака в гетто, и маскировался, устраивал нишу на крепких ветках, чтобы не упасть, если вдруг вздремнет.
Мальчик с раннего утра и до позднего вечера наблюдал за обстановкой на железнодорожной станции, которая находилась в пятистах метрах от каштана. Он рассматривал, какие вагоны идут на запад, какая техника — на восток. И угольком вычерчивал на картонке, в какое время и какие поезда идут из Одессы в Киев, а в какое — обратно.
На очередном совете партизан начальник поднял вопрос о том, какой из составов пустить под откос:
— Взрывчатки и сил хватит только на один состав, но пока сделаем подкоп под рельсами на мосту и заложим мины, солнце взойдет. Так что в ночь на воскресенье пустим под откос.
— Какой предлагаешь?
— Точно по расписанию под утро пойдут два состава — на восток платформы с пушками и мотоциклами в четыре тридцать, а позже, в пять десять — на запад, с людьми.
— Немцы — пунктуальный народ. Какие будут мнения?
— Надо людей спасать. Пусть разбегутся. И отряд пополнится. А так — их увозят на военные заводы делать взрывчатку против нас.
— Сейчас, в основном, женщин и подростков вывозят. До зимы доберутся по домам. Так что самое время — паровоз взлетит — и поминай, как машиниста звали.
— Давайте пустим под откос пушки с мотоциклетами. А по разбитым рельсам и состав с людьми не пройдет…
— Откуда такие сведения?
— Из наблюдений.
— Ну, даешь, командир! Тебе будто из немецкого штаба докладывают.

Командир лесных братьев знал цену предательства: партизан вешали и пытали в гестапо, увозили в концлагеря. За сведения о партизанах была обещана денежная награда. Карали ни в чем не повинных людей, на которых денег ради предатели писали донос. И стоило что-то заподозрить местным полицаям, сразу доносили в комендатуру, в гестапо, а человек исчезал.
Командир лично принимал новые сведения от разведчика-подростка, старшего сына товарища Спектора. Никому не доверял столь точный и ценный источник информации. И ни на совете отряда, ни отцу и матери, ни командиру отряда Павел ни при каких обстоятельствах не проговорился, насколько важные задания выполнял, насколько ценные сведения доставлял партизанам.

Тем более никто не знал о шестилетнем партизане, и каждый раз удивлялись лесные братья, насколько безошибочными были все принятые командиром отряда решения, какой из составов пустить под откос.

И только Всевышний знает, сколько жизней было спасено благодаря смекалке маленького партизана, сколько уничтожено оружия.
А мальчик каждый раз слушал о том, что партизаны пустили состав с оружием под откос, и своими глазами с высокого дерева видел, что война — это святые люди, выживающие под прямым обстрелом и под колючими проводами ограды гетто.

Глава 8.
Жизнь в неволе
Вокруг гибли сотни и тысячи людей, смерть не обходила стороной и детей. И я признал, что есть Великая сила, которая защищает меня и дает жизнь для какой-то цели.

Осенью, когда листва каштана только начала опадать, Семена сняли с задания. Однажды он попался на глаза полицая и его записали работником.
 Детей загоняли на ветки — срывать яблоки. Да так, чтобы не одно яблочко не упало, и откусить нельзя было даже подгнивший фрукт. Только огрызок фашистов умудрялись подобрать с земли и спешно затолкнуть в рот.
Маленькие труженики протирали специальным вазелином спицы велосипедов, которые были на вооружении солдат, упаковывали ветроустойчивые свечи в коробки по двадцать штук.
Старики и женщины выдергивали костыли и раскручивали пластины рельсов, скрепляя их затем до нужных германских размеров. Под надзором полицаев то днем, а то и ночью, дети вставляли болты и нанизывали на них гайки. Вслед за Семеном ремонтник путей закручивал болты специальными ключами. Голодный, уставший мальчик замешкался от усталости, пальчики свело судорогой от однообразных движений. Подскочивший надсмотрщик тут же выхватил у путейца ключ и с силой ударил ребенка по голове.
Каждый ребенок жил, выживал в этом гетто как мог: не успеет выйти на улицу, как тут же подхватит пинком полицай и кинет его на колючую проволоку. Трижды шипы вонзались в тоненькую кожицу Семена и подолгу болели. В очередной раз после пинка лицом налетел на колючку, зацепился раскинутыми руками. Колючки пронзили запястье худенькой левой ручки. Мальчик брыкался, как пойманная на крючок рыба, все больнее было крутиться, из ранки текла кровь. Так крепко вонзились шипы проволоки, что не смог снять правую руку. И повис. Он бы и отчаялся, но на его счастье мимо проходил немецкий солдат, который всадил штык в руку, насквозь проткнул и силой скинул ребенка с колючего крючка.
Дикая боль не отступала и тогда, когда он прибежал домой и бросился на кровать. На лице, на лбу и шее от ржавых колючек образовались и воспалились ранки. Всхлипывать и плакать было еще больнее. Не отступила боль и на следующее утро…
Лечить было нечем — вся трава, лопухи и подорожники были съедены, ни лекарств, ни мазей в гетто не было. Бинтов не было. Мама отрезала от простыни кусочки и налепляла на гнойные ранки, накладывая и сухой подорожник. Семен выжил.

А есть хотелось всегда и всем. Никто не кормил. Умудрялись придумать — кто что мог. Семен смог подлезть под колючую проволоку. Когда отключали электричество,  по дороге вдоль столбов гетто пробежать к железнодорожным складам, в которые летом поставлялось зерно и кукуруза. Зачастую возчики подкармливали кукурузой и лошадей. Так, пока возчики дремали, малец умудрялся забрать из кормов лошади пару початков кукурузы.
Конечно, лошади фыркали, норовили ухватить огромными зубами, иногда заржав и даже поднимаясь на дымы. Возмущалась лошадь — она тоже целый день работала и тоже хотела есть. Возчик уловил недовольство кобылы, поймал Семена, окликнул дежурного эсэсовца.
Мальчика раздели и швырнули на проволоку с ржавыми колючками сначала лицом, а потом и спиной, приставив сапог к животу, фашист придерживал его хиленькое тельце на весу. Наигравшись, бросили его на пол.
 
Кожа ребенка гнила. Даже губы были в гнойниках — и не глотнуть воды. Семен не мог приподнять голову, открыть рот, больно было и глотать.
— Один, два, три, — считала мама.
— Ой, и здесь, — ткнул за левым ухом брат. — Сорок девять!
Сорок девять гнойных фурункулов насчитывали на голове, на лице и шее. Около двух недель мальчик лежал, он мог попить только через сухую травяную соломинку, невесть откуда появившуюся для него. Когда ему полегчало, еду впрыскивали маленькой детской клизмой…
Кто-то принес подорожник «оттуда» — с той стороны колючей проволоки. Раны зарубцевались не сразу. И с тех пор остались белыми точками и бороздками на его руках как отметины злодеяний нацизма.
Семен верил, что нужно выжить назло фашистам. И старался выжить, когда каждую минуту как мухи мрут люди, каждую минуту под прицелом лютых стервецов. Он слышал еврейскую молитву бабушки и повторял, что помнил: «Шма…», верил в помощь свыше.
И надеялся на помощь добрых людей! А на что еще оставалось надеяться ему, находящемуся под прицелом в гетто каждый из девятисот тридцати шести дней голода, побоев и травли?!!
Детей били постоянно. На работе. Когда техническим вазелином протирали спицы велосипедов, а велосипеды на вооружении немецкой армии были с динамиками и фонариками. Мальчишкам и посмотреть хотелось, и посветить. Вот и нарывались на побои.
Но самое вредное для них — работа. Они пересыпали нафталином безрукавки из меха кролика, которые должны были защищать фрицев от русских морозов. Дети упаковывали их по 5 штук, пересыпая нафталином. Пыль проникала в нос и в рот. И всепроникающий запах — от него уже через пару часов кружилась и болела голова. Падать было нельзя — нагайками или хлыстами фашисты забивали насмерть всякого, кто не справлялся с обязанностями на рабочем месте.
Сема приходил с работы и валился спать.
— Как ты, сынок? Надышался? — вздыхала мать, по вечерам и ночью утирала слезы рукавом.
— Стошнило, мамочка, а он меня по голове!
— Также и печень, и поджелудочную нарушат, — снова плакала мама.
— Потерпи, жена, — успокаивал муж. — Мы крепкие — выстоим. И дети наши выдержат. Так надо!
— Ему же всего шесть годков.
— Седьмой пошел. Слабость — удел проигравших. Держись! Ты нужна мне, сыновья на тебя смотрят. Люди пример с нас берут. Поплакала? И смотри смерти в лицо! Смотри прямо, отступит — перед лицом жены товарища Спектора! — отец Семена в темноте улыбался, сам веря и не веря своим словам.
Наутро Семен проснулся, почувствовав, как мама нежно гладит его ушко и шепчет:
— Просыпайся, пора!
— Мама, а если снова голова закружится?
— Послушай, сынок. Нужно терпеть и терпеть. Сам знаешь, падать нельзя — тут же забьет фашист. Но если уже понимаешь, что пьянеешь от запаха и сваливаешься с ног, лучше из последних сил выбежать на улицу. Если получится… Береги себя!
Дня четыре Семен держался, хотя и через два-три часа от начала работы все ходили, как пьяные, как побитые.
На пятый день принесли упакованные коробки. Кому-то из начальства показалось, что насыпано мало нафталина и кролика поест моль. Из всех коробок той партии безрукавки вытряхивали в общую кучу, кидали в лица детей.
В комнате стоял кашель, дети массово потеряли сознание. Вызвали полицейских, которые их вытащили на воздух, под дождь.
Как только Сема очнулся от капель дождя, его отвели в жандармерию. Бросили в какой-то комнате. Он едва увидел, что у стены на полках ровными рядами, по размерам были непонятные железки, веревки, дубины с железными набалдашниками.
Одной рукой палач бросил на железную скамейку и спокойно отхлестал железными шомполами. Восемь ударов безумной боли перенес отравленный организм шестилетнего ребенка из гетто. Разбитая в кровь спина и поясница ныли. Когда его бросили за порог жандармерии, он был без сознания.
Павел с соседским парнем положили его на доску и перенесли в дом. Родители были на работах.
— Как тебе удалось из сада сбежать? — удивлялись родители, придя вечером с работ. Все уже знали о происшествии.
По сарафанному радио разнесли весть, и за детьми прибежали подростки из яблочного сада. Сбивать яблоки строго запрещалось. Только срывать. Зато  можно было есть после полицаев и фрицев огрызок с косточкой.
— За нами с утра полицаи наблюдали, фрицы из-за переполоха на мотоциклах разъехались.
— Так хрен редьки не слаще! — отозвался отец.
Прибежала старшая сестра Федора, главного дежурного полицая. За руки схватила его, за ноги, рыдала. Кричала, что сына ее в жандармерию увезли, детей убивают. Он как услышал, что племянник в беде, так и бросил повязку свою.
— Свистнул напарника. Сказал сад охранять и ушел вслед за ней… А мы врассыпную, и встретились у жандармерии: каждый за братом, за сестричкой, соседом избитым пришел.
— И что теперь будет? — пожала плечами мама.
— Скажем, что за полицаем бежали…
— Так никто и спрашивать вас не будет! Прячься подальше…
Отец сходил за фельдшером. Сема сквозь туман слушал, как отец разговаривал после осмотра:
— Помню случай на реке, году в сороковом, наверное. Федька-то рыбачил на реке. И брал племянника. А парень купаться пошел, да затянула вода в воронку. Федька – за ним. Едва сам не погиб, захлебнулся в воде, еле оттащил его из круговерти речной.
— Да-да, припоминаю, — фельдшер почесал за ухом. — Меня тогда на лошади на реку привезли, а мальчишку уже откачали. И держал его Федор крепко-крепко в мускулистых руках, обнимал, никак не отпускал от себя, на руках до дома донес.
— Ясно теперь, — Павел посмотрел на Сему, открывающего глаза, и повернулся к отцу. — Он как услышал, что пацана бьют, повязку свою со свастикой на землю бросил, перекрестился — и бегом за племянником.
Семен сквозь боль успокаивался неторопливым приятным голосом фельдшера. И радовался, что и среди полицаев просыпается совесть. «Война — это когда ради близких забываешь себя», — подумал он и снова впал в забытье.
Глава 9.
Настоящий талисман
Шанс на смерть преодолевался
каждый день.

Пока восстанавливалось здоровье, Сема подолгу размышлял и понял парень, что он — умный. Будучи семилетним мальчиком, Семен почему-то был уверен, что раз ему сохраняется жизнь, значит он нужен. И вспоминал, как помогал смелым советским людям освобождать землю от фашистов. Вскоре снова в дом пришли лесные братья с добрыми вестями.
— Как поправлюсь, вместе с братом — в строй! Бить фашистов!
— Не кипятись, боец! Недолго им осталось! — остановил пытливый взгляд мужчина с бородой и усами. Он смотрел, как будто проникал внутрь, как будто знал все мысли Семы. — Сталинград освобожден.
— Не брешете, дядя? — недоверчиво смотрел на него Сема.
— Был я там по заданию. Сумел пробраться на Волгу, красную от крови. Смотрел и дивился. Как ты — на брата. Красноармейцев погибло — уймища! Но победа — наша.
— Сколько это уймища?
— Да, посчитай, брат, с миллион будет!
— Ладно, зато мы растем!
— Ты, главное, выздоравливай, — Бордейчук подмигнул Семену. — Вот и лето настало. Каштан с вами вместе растет.
Услышав позывной «Каштан», Семен вытянулся прямо на кровати.

— Советом отряда было принято решение о ликвидации нескольких составов с немецкими машинами. Потребуются сведения о времени прохождения состава от верного источника «Каштан», — наклонившись к Семену полушепотом проинформировал командир.
Семен лежал рядом с братом и думал свою недетскую думу. Добрые вести, конечно, подбодрили его и придали новых сил, желания скорее встать в партизанский строй. Ему уже семь. И сложнее прятаться в ветвях каштана. Предстояло продумать возможности отказаться от работы, чтобы быть полезным своим и придумать новые способы наблюдения за железной дорогой.
Не спалось. Назавтра в гетто ожидалась ежеквартальная проверка всех совершеннолетних мужчин. И каждый раз не возвращаются забитые до смерти.
— Завтра будут крутить нагайки над головами и спинами беззащитных людей, — тоскливым взглядом мама посмотрела на отца.
— Не тревожься. Я Сему возьму.
— Снова ты про талисман? Ох, — ну что могла ответить мать, когда от смерти спасения не было никому. «Днем раньше или днем позже» — многим, потерявшим близких, было уже как будто безразлично.
— Не знаю как, но этот парень мне каждый раз жизнь спасает.

Все лето, всю осень доносились взрывы на железной дороге, тысячи и тысячи километров рельсов взлетело в воздух. Семену так и хотелось рассказать Павлу, что и он причастен к некоторым важным спецзаданиям на железной дороге. Но просто сменил тему. Он же – разведчик, а не болтун:
      — Ты слышал про бои с карателями?
— Еще бы! И про взрывы автомашин с солдатами! Партизаны регулярно повреждают линии связи! — Павел утверждал со знанием дела. И домашним было понятно, что многие сведения он получает из первых уст. Но вида никто не подавал.
— Это телеграф и телефон что ли? — уточнил Семен.
— Да, а еще кабель, который тянут, чтобы связываться с командованием ставки Гитлера!
Обсуждая секретные сведения, мальчики не думали о завтрашних побоях отца
— Так им и надо! Пусть бегут с нашей земли! Катятся дорожкой!
— Ха-ха! Дорожки для отступления партизаны подорвали! И шоссейные мосты, и бронемашины! — Старший брат всегда знал немного больше.
— Да, папа говорил, что крушат поезда, сошли с рельсов три паровоза, пустили под откос сотни эшелонов и вывели из строя тысячи вагонов и платформ.
— А знаешь, Сема, что теперь партизаны отряда «Новатор» применяют мины замедленного действия, и они теперь вывели из строя го-о-ра-аздо больше эшелонов, чем раньше!
— Значит, транспортный поток гитлеровцев сократился, — в разговор включился и отец.
— Невосполнимый урон врагу нанесен, — рассказывал, вздыхая, Павел. — Так что и до дома не добегут, трусы проклятые!
— А еще я слышал от мамы, что партизаны сбили самолеты! И она сказала, что под ногами захватчиков горит земля и над их головой – взрывается небо! — зевая, ответил Семен. Успокоился и сладко-сладко, пусть и голодный, заснул.

И снова наутро отец держал за руку Сему, проскакивая по ужасно длинному коридору. С двух сторон люди проходили под шквалом побоев прутьями и нагайками. К концу коридора, бывало, не каждый мог устоять. Тех, кто падал, добивали насмерть.
— Ну вот, сынок, зря мама волновалась, — улыбнулся отец в конце коридора. Экзекуция закончилась. Очередь поредела. — И сегодня мы целы-невредимы!
И тут нарвались на полицая, Петькиного отца:
— Ах ты жив еще, това-а-арищ Спектор? И не доколоченный? Вот я тебя огрею! Иди-иди поближе.
Отец схватил Сему в охапку и, что было прыти, развернулся, проскочил обратно, выскочив через три минуты в ту дверь, в которую вошли полчаса назад. Перебежал с сыном через улицу и, увидев, высокое крыльцо, нагнулся мужчина, опустил сына вперед, и спрятались под крыльцом. Болталась Семина голова, болтались ноги, грудью чувствовал крепкую руку отца. Притихли под крыльцом. То и дело скрипели доски ступенек над головой Семы. Топот каблуков хромовых сапог. Вот-вот провалится крыльцо под тушей разжиревшего соседа, жаждущего мучить беззащитных односельчан, переселенных в гетто.
— Глупый он, недогадливый, — рассказывал Павлику Сема про этот случай избавления от побоев. — И потому, что пошел служить немцам. И потому, что смекалки не хватило — под крыльцо заглянуть!
«Война — это когда только недогадливые идут в полицаи», — решил Сема.

***

Проходил день ото дня. Люди умирали, умирали и вымирали. Уже и дома в гетто опустели. И уже никому не было тесно. Было просторно. Но разбредаться не хотелось.
Новых жителей не добавлялось. Наступала Красная Армия. Об этом знали все. И Семену хотелось дожить до Победы. И Павлу – хотелось!
И снова проходил день, и Сема — он жив! В течение уже девятьсот пятьдесят дней и ночей в гетто.
Той весенней ночью, шестнадцатого марта 1944 года, шел девятьсот пятьдесят шестой день в гетто. В 4 часа 20 минут в комнату ворвались эсэсовцы. Семен не удивлялся, потому что смерть подстерегала на каждом шагу опустевших улочек гетто, уже никто не выходил на работы.
Немцы зверели, все меньше евреев оставалось в живых. И смерти не боялись — она была обыденным известием в последние три года — каждые сутки, каждый час. И даже каждую секунду.
— Штейт аух! — Встать! — приказал старший по чину. Людей вывели на построение.
— Зехцен мен! — доложил младший — старшему и, повернувшись к людям объявил. — Получен приказ на ваше уничтожение.
Павлик посмотрел на веревки виселиц, стоявших слева от евреев:
— Они здесь с лета сорок первого, как и мы, — шепнула мама. И улыбнулась сыновьям.
Справа от нее послышался топот копыт. Эсэсовец, скачущий на полном скаку, прокричал:
— Совьетишер Панцер! — и ускакал.
Эсэсовцы, крикнув по-русски «Все равно война», отошли в сторону, встали кругом и каждый пустил себе пулю в лоб.
Шестнадцать человек стояли молча у виселиц. Впервые без конвоя. Никто не шевельнулся. Поступок эсэсовцев ввел в оцепенение.
— Папа, мы живы. И свободны. — Не то утвердил, не то усомнился Семен. Его взгляд скользил на груду скрюченных трупов истязателей, облаченных в новенькое обмундирование, в хромовых сапогах, до зубов укомплектованных всем необходимым военным оборудованием, еще час назад считавших себя всесильными победителями.
И чуть дальше — открытые ворота. Семен поднял голову и, глядя в небо, скользнул на осиротелые вышки охранников гетто…
Люди повернулись к нему. Разбуженные, выведенные на казнь, были давно привычны к потерям, к прицелу смерти. И долго верили в победу. Но с утра, полчаса назад, им скорее верилось в смерть, чем в то, что доживут до свободы.
Надвигающийся гул. Танк с красной звездой. Открывающийся люк и соскакивающий с гусеницы, в обмотках, в старой шинели, танкист, подходит все ближе. Берет Семена на руки. И… утирает рукавом свои слезы.
Вслед за ним ведут верблюдов, между горбами которых прикреплены огромные катушки с проводами. Радисты размотали катушку с кабелем. Один из них, в обмотках, без сапог, цепляясь за ствол каштана, полез наверх, чтобы зацепить провод повыше, за зеленеющие ветки. Другой радист установил рацию в бараке, откуда недавно вышли на последнюю казнь уцелевшие в гетто с сорок первого года шестнадцать человек.
Семен наблюдал счастье улыбающегося ему босоногого связиста-освободителя. И понимал, что никто из красноармейцев не кинулся разувать мертвых немцев, никто не позарился на их добротную обувь, на их показательно-образцовую экипировку. И замечал, что у этих людей – другие, настоящие ценности.
Он любовался верблюдами и бойцами, слушал непривычную русскую речь и понимал все слова. Радист передал в Москву сводку о том, что бойцами Уральского добровольческого танкового корпуса освобожден населенный пункт Крыжополь Винницкой области…
Только после этого сообщения узники гетто начали глубоко дышать. Уже не властвовал над ними Гитлер. И это придавало им сил почувствовать себя свободными — расправили плечи, подняли голову и посмотрели на небо. И казалось, что воздух Советской Украины, освобожденной от фашистской нечисти, наполнял легкие новой жизнью.
И тогда мальчик Семен, которого мама называла по-домашнему Шлема, понял, что война за свою землю всегда закончится победой, потому что к победе ведет сила, равной которой нет на земле. Сила духа. И сила веры.

*В качестве эпиграфов взяты цитаты из книги «Я люблю вас, люди!»
Семена Спектора. Согласовано с автором.