Медовая история

               
               

Рыбалка не задалась с самого начала. Вроде и  место то же,  присмотренное, и время года подходящее, но клев не шел – то ли расплодившиеся по берегам реки частные заводики успели с прошлого года  залить своими отходами некогда рыбные места, то ли просто не везло, но если при Петре нет-нет да дернется поплавок, после его ухода Зимин поймал только одну рыбешку. С Петром, армейским другом, он после дембеля какое-то время переписывался, потом лет тридцать ничего  о нем не знал, пока пять лет назад случайно не встретил его на Курском вокзале.
   Оба обрадовались встрече, посидели в кафешке, вспомнили свою армейскую молодость,  проделки беззаботной юности.  При том, что на первый взгляд были они почти антиподами – Петр, нынче директор леспромхоза, был плотным, лысым шустриком, постоянно шутил и улыбался, а Зимин по виду и манерам смотрелся  чистой воды московским интеллигентом  -  им было хорошо вместе. Тогда-то и заманил Петр Зимина, зная о его страсти к рыбалке, рассказами о необыкновенном клеве в родных местах, и  ехать-то  поездом из Москвы меньше шести часов . Так и повелось с тех пор – в отпуск, благо он у заведующего кафедрой крупного столичного вуза позволял – сначала с женой на моря, потом на несколько дней к Петру на рыбалку, на берег реки, в дощатый домик, где порой допоздна беседовали они о том, о сем, и Зимин всегда по-хорошему удивлялся деловой хватке своего приятеля, его умению не унывать и видеть мир лучше, чем он есть.
   Но вчера произошла какая-то авария в леспромхозе, пострадали люди, и Петр спешно был вызван на работу. Он настойчиво приглашал Зимина побыть гостем в его большом красивом доме, но что ему делать в отсутствие хозяина  - жена, семья сына, маленькие дети – не хочется создавать проблемы. С утра подул ветер, распугав оставшуюся рыбу, небо заволокло, и Зимин  собрался на маленький вокзал, где редкие проходящие поезда останавливались только на минутку. Правда, его поезд только вечером, но пока он доберется пешочком, пока съест ватный бутерброд в станционном буфете, запивая его невкусным чаем, пока почитает свежие газеты – что там на свете произошло за три дня - глядишь, и ехать пора.
   Пока он шел от реки к поселку, ветер стих, выглянуло солнце и с какой-то не августовской жарой стало припекать так, что даже пришлось снять теплый свитер и остаться в одной рубашке. В поселке шла обычная жизнь: белили дома, сжигали опавшую листву, копали картошку – вот-вот осень, слякоть, дожди, нужно все успеть. Зимин  был урбанистом и никогда не видел себя сельским человеком, но порой испытывал «зов природы» и с удовольствием сейчас наблюдал за неспешным, традиционным укладом жизни маленького поселка, почти деревни, чья жизнь так непохожа на московскую, и этот уклад мало зависел от чудес технической революции при явных признаках ее присутствия.
  Когда он почти прошел окраину, через невысокий забор  увидел свежевырытую крупную не по-местному картошку, которая нежно розовела на  фоне глинозема,  и подумал – как на работах импрессионистов, залюбовался как музейной картиной, замедлил шаг.  Пожилая неуклюжая тетка в видавшем виде толстом ватнике, резиновых чеботах и низко надвинутом на лоб выцветшем платке,  собиравшая  картошку, тоже заметила интерес Зимина и, разогнувшись, посмотрела на него, закрывшись от солнца ладонью как козырьком.
. -Добрый день, хозяюшка,- поздоровался Зимин, - вижу, хорошо нынче картошка уродилась.
  – А и верно,- ответила тетка неожиданно певуче, - грех жаловаться.
 И тут, внезапно для себя, Зимин нестерпимо , до слюнотечения захотев попробовать этой  рассыпчатой горячей картошки, добавил:
- А нельзя ли угоститься вареной картошечкой? А я с вами рыбкой поделюсь.
  - Отчего нет? Заходите, пожалуйста. Я поставлю сейчас варить картошку, а пока она сварится, можете обождать хоть в доме, хоть во дворе. А если хотите, можете в баньку , я с утра ее натопила, хоть и есть ванная в доме, я уж так, по привычке люблю баню нашу, деревенскую. Вам, городским, этого не понять.
- А откуда вы знаете, что я городской?
- Да уж знаю, видела вас с директором нашим, Петром Николаичем. У нас тут все про всех знают. Вы из Москвы, приезжаете на рыбалку каждый год, да Петру ныне  не до рыбалки – вон какая авария на лесопилке, человеку руку отрезало, еле, говорят, самого спасли.
- Да, не повезло бедолаге. Хорошо, жив остался. А в баню с удовольствием, три дня не мылся, не считая полоскания в реке.
А сам подумал: банька, горячий обед – хорошо иметь в друзьях начальство. Лишь бы тетка не оказалась  неряхой. Но картошка в мундире - не деликатес, ее трудно испортить, все лучше буфетной заветренной  снеди.
Баня оказалась старой ( не меньше века стоит, подумал Зимин), но не грязной и духовитой. Зимин мылся с удовольствием, вдыхая запах трав, пучками висевших там и сям, когда вышел, увидел: хозяйка ссыпала собранную картошку в мешок и досадливо подумал: неужели не сварилась еще его картошечка?
Не оборачиваясь, тетка сказала:
- Там накрыто все, вы уж идите в дом, увидите сразу кухню.
  Дом, неприметный снаружи, внутри был весьма уютен и очень опрятен, кухня небольшая, но все сверкает чистотой: белоснежные занавески на окне, светлая матерчатая, а не клеенчатая, как любят в простых домах, скатерть. А на скатерти – все то, о чем мечтал Зимин последние полчаса: само собой дымящаяся картошка, соленые грибочки, домашние сыр и сметана, малосольные огурчики , после консервов и сухомятки рыбалки, даже разбавленных ухой – просто пища богов.  И на вкус все оказалось превосходным, давно Зимин не ел с таким аппетитом. Поев, посмотрел на часы – еще три часа до поезда, прилечь бы на диванчик, стоящий по городской моде здесь же на кухне, соснуть бы пару часов. Неудобно, вороне глаза сделали, так она еще брови требует.
  В это время в кухню вошла сама хозяйка и Зимин с удивлением увидел, что она совсем не стара , и, очевидно , успела наскоро сходить помыться, о чем говорил небрежно собранный влажный узел русых волос на затылке.  Повернувшись спиной к Зимину, женщина заваривала чай, и он за секунды  отсканировал ее крупные плечи, обтянутые скромным фланелевым халатом,  широкие бедра, двигающиеся в такт движениям рук, крепкие белые икры, виднеющиеся из-под халата. Тут она повернулась к нему и Зимин наконец разглядел ее лицо, простое, славянское, наверное, никогда не знавшее кремов и помад, но милое в своей простоте, с красивым рисунком губ . Невольно сказал:
- А я вас за бабушку принял, чуть вас так не назвал…
- А я и есть – бабушка. У меня внучат трое. Старшему скоро двенадцать, тоже москвич. Были у меня на каникулах, только уехали. Школа скоро, готовиться надо.
 -А вы одна живете?
- Да, с тех пор, как мужа похоронила. Дети семейные, каждый своей жизнью живет, но навещают, не могу пожаловаться.
- Мы даже не знакомы, я и имени вашего не знаю.
- Марья Васильевна, можно Марья, можно Мария, кто как зовет.
- А я – Владимир. Можно Володя.
- Вот и хорошо, Владимир. Теперь попейте моего чайку с медом, я его завариваю на травах, говорят, неплохо получается.
Говоря это, Мария ловко и бесшумно убирала тарелки со стола, ставила чашки, наливала в розеточки мед и варенье, и Зимин невольно залюбовался ее естественностью, чуть выгоревшими ресницами, густыми бровями, вряд ли знакомыми с пинцетом и карандашом, россыпью мелких веснушек на переносице. По правде  говоря, это был не его тип женщин – слишком полная, слишком неухоженная, слишком деревенская, пожалуй, где-нибудь на московских улицах, вряд ли его взгляд задержался бы на подобной, да еще одетой в традициях российской глубинки.
   Жена Зимина, работавшая с ним в одном вузе, но на другой кафедре, считалась в свои почти шестьдесят модницей и красавицей, в нее до сих пор влюблялись ее аспиранты. Когда она изредка заходила к нему, кафедральные дамы с искренним интересом осматривали ее спортивную фигуру ( занятия фитнесом и обязательный бассейн дважды в неделю даром не проходят!), затянутую в модное платье или брючный костюм, ноги в дорогих сапогах , стильную стрижку, и делали ей комплименты вполне заслуженные, впрочем, жена давно себе цену сложила и совсем не донимала Зимина своей ревностью, что  было бы объяснимо в ее возрасте, учитывая неподдельный интерес красивых и молодых студенток к ее мужу, о чем ей периодически доносили околонаучные дамы.
    Зимин не давал ей особого повода для беспокойства, и несколько его вялотекущих романов не внесли тревоги в их налаженную семейную жизнь. Кстати, все его пассии были того же типа, что жена, а одна из них, бывшая  аспирантка, а теперь преподаватель его кафедры Аллочка в минуту откровенности призналась, что с самого начала Зимин покорил ее не только своим шармом и умом, но и как муж такой интересной женщины. В вузе их считали одной из самых красивых пар, и когда они вместе поднимались по лестнице, ими можно было залюбоваться: он всегда в хорошо пошитом , часто серого цвета, что гармонировало с седыми висками, костюме с поддетой  вниз тоненькой  дорогой водолазкой – одновременно строгость и  богемность,  она , умеющая быть яркой и вместе с тем уместной в любой ситуации – было на что посмотреть. 
   Дочка выросла, и, хоть рано, но удачно вышла замуж, сейчас переживает пору второй молодости  и не вылезает от именитых московских стилистов ,внучка учится за границей в престижном университете, скорее всего, выйдет замуж там за своего бойфренда. В толпе  Зимин порой замечал интересное женское лицо, походку, линии, но больше как эстет,  он  вовсе не был бабником, и его увлечения были больше  ответом на женскую инициативу : ну не принято в мужском мире отказываться от того, что само в руки плывет, а если это само имеет глаза, как плошки, смотрящие на тебя с обожанием… мы не ангелы. Но и это прошло, как-то растворилось в годах, теперь бы спокойствия, уюта, стабильности..
   Чай также был хорош, а мед был просто превосходен, чтобы понять это, вовсе не нужно было слыть гурманом.
 - Какое все у вас вкусное, Мария, сказал Зимин. – А мед такой я, кажется, в жизни не пробовал.
- Это нашего местного пасечника. Продает неразбавленный, и вправду хорош.
Она зашла к Зимину за спину, открыла холодильник, и ему показалось, что это знак, немой укор,  пора уходить. От чувства неловкости быстро встал  и повернулся в тот момент, когда Мария закрывала холодильник и оказалась от Зимина так близко, что он почувствовал  резко запах ее мокрых волос, вдохнул духмяного тепла, напоенного ароматом каких-то чудных трав, где не было ничего искусственного, какими-то генными дежавю, и его обдало таким  мощным внезапным жаром, что , если бы  не оперся на стул дрожащими руками, потерял бы равновесие. 
  То, что случилось потом, Зимин  много раз прокручивал в памяти как замедленную съемку, как рапидный план, как раздвоение личности: голова ясная и соображение здравое, но твои руки, твои губы, твое тело тебя не слушаются. Что за наваждение? Он вдруг увидел себя со стороны: его руки сзади сами легли на ее плечи, нос зарылся в русые волосы Марии, тело его буквально вдавило женщину в твердь холодильника, и не было на земле такой силы, которая смогла бы разжать сейчас это бешеное объятие.  Женщина что-то резко говорила, пытаясь сбросить его руки, он слышал ее голос, но не мог вникнуть в смысл  слов, руки жили самостоятельной жизнью и  скользили вдоль ее плеч, груди, бедер.  И вот она под его руками, под его глазами, под его  сумасшедшей, звериной энергией, подобно лавине, сметающей все на  своем пути. Очевидно, потом он быстро отключился и заснул на кухонном диванчике. Проснулся оттого, что Мария тронула его за плечо:
- Вам пора, опоздаете на поезд.
Взглянул на часы – точно, полчаса до поезда. Больше из вежливости сказал:
- А что, если останусь на ночь? Поезд и завтра будет.
- Нет, - ответила строго и твердо. - Ни к чему это.
Зимин оделся, испытывая неловкость . Хорошо, кочергой не огрела, пока он спал.. Как он мог? Поистине, мы сами не знаем, чего от себя самого можно ожидать. Спешно собрался,  и, когда Мария вышла в прихожую за ним, увидел: она протягивает ему баночку меда.
- Вот, попьете в поезде чаю, вам понравилось.
Он протянул руку, чтобы взять  подарок – в этой женщине ,  ее жестах, немногословии было столько простоты и безыскусности, она так не была похожа ни на кого, кто раньше вызывал в нем мужской интерес, что на него опять накатило мощной волной, не удержался,   перехватив ее  руку, мягко и осторожно поцеловал в районе запястья, потом, впервые, долгий нежный  поцелуй в губы. Мария не сопротивлялась, дала увести себя в спальню, где Зимин , теперь уже медленно и неторопливо, снял с нее тот же простенький халат. Господи, думал Зимин, обнимая женщину, зачем придумали все эти диеты, все эти фитнесы и вечерние пробежки, когда женщина должна быть мягкой, пластичной, широкобедрой, зачем все эти мази и притиранья, пудры и помады, зачем? Наверное, он и раньше не раз в своем подсознании представлял себе этот «сон о забытой России», где дородные женщины символизируют гармонию, покой и уют русского мира, они как большая теплая русская печь, которая никогда не обжигает, а кормит всех и дарит  непередаваемое ощущение  спокойствия и умиротворенности. 
- Расскажи о себе, - попросил Зимин.
  Судьба Марии была типичной. Старшая из детей, после восьмого класса ушла в доярки на ферму к матери – отец пьет, мать не может прокормить и воспитать целую ораву. Ведь училась хорошо, мечтала об образовании, о жизни в большом городе. А тут будущий муж вернулся из армии - краповый берет низко надвинут на лоб, под  ХБ силушка несметная. Почти что и не женихались. справили по-быстрому свадьбу, и она оказалась в доме свекров, которые были недовольны выбором сына и ничуть это не скрывали: бесприданница, голодранка, ни приготовить, ни убраться не может по-людски. То ли дело соседка Настя, приданое не умещается в сундуках, все в руках горит, все спорится. Даже с детьми мать мужа не помогала, у нее поясница, видите ли, болит, ей доктора не велели поднимать тяжести.
  Чуть дети подросли – запил муж и даже стал поднимать на нее руку. А куда деваться, никто ведь ее не ждет. А потом в свои сорок лет в один год похоронила свекров и мужа, который пьяный зимой свалился в овраг и замерз. Главное для нее было теперь устроить жизнь детей, Бог помог, оба поступили в вузы, потом наладили свою семейную жизнь, сын, правда, работает не по специальности, пошел в  таксисты, а дочка преподает в школе.
 - Извини за бестактность: а сколько тебе лет сейчас?
-Сорок восемь.
-И что, больше не выходила замуж ? Одной ведь нелегко, да и опасно.
Мария задумалась. По ее лицу пробежала смутная тень, чувствовалось, что разговор был неприятен ей, Зимин это понял сразу.
- Да, была такая попытка. Посватался через несколько лет после мужа один вдовец,  бывший классный руководитель дочери, вроде приличный человек. А потом пошло : я у тебя в слугах, запиши часть дома на меня, ты из дому все отдаешь детям,  и все в таком роде. Через три месяца выставила его вещи, а он еще потребовал вернуть старый чайный сервиз, его свадебный подарок. Так что последние пять лет я одна.
Зимин слушал журчащую речь этой простой женщины и понимал, что она ему ни разу не соврала, не пыталась казаться лучше, никого не осуждала  и на судьбу не жаловалась. Просто отвечала на его вопросы, как могла , и язык у нее был не грубым, не деревенским, и вся ее безыскусная прямота была ее органической частью вместе с милыми веснушками, крупяной кожей, крупными округлыми плечами.
Утром рано он сел на проходящий поезд и через семь часов был в своей квартире. Жены дома не было, очевидно, где-то зависает с приятельницами. В холодильнике - здоровая еда, всякая травка, фрукты, в ванной - сотни кремов, баночек, лосьончиков , пузыречков. Вспомнились вкус  Марииной картошки, хруст огурчиков, запах соленых грибков.
Это грубая еда, жена ничего подобного не станет держать в доме. Что делать, мы живем в эпоху искусственной еды, ненатуральных людей, синтетических отношений, неблагодарных избалованных детей и жен, которые стремятся не в дом, а из дому, мужей, которые воспринимают семью как надоедливую обузу и пытаются добрать эмоции на стороне.
Сентябрь и октябрь пронеслись в калейдоскопе маленьких и не очень дел,  и вдруг Зимин ощутил такую тоску и пустоту в сердце, причину которых не знал сам. Сплин крошечными шажками подбирался к нему, брал за горло ночью и не давал спать. Монография, которая была в плане сдачи на декабрь, не сдвинулась ни на страницу. Ничего не трогало, ничего не радовало, есть не хотелось, и Зимин почувствовал, как ему стали велики брюки. Жена настаивала на детальном обследовании, но этого хотелось меньше всего.
 Иногда ему снилась Мария в своем простеньком фланелевом халатике, вполоборота, с влажным пучком русых волос на затылке. Может быть, поехать к ней? А что потом, что дальше? Его желание увидеть Марию не имело ничего общего со страстью, с влюбленностью, так хотят прислониться, прижаться к очень близкому человеку, чтобы напитаться доброй силой, взять чуть-чуть энергии света и теплоты.
Неожиданно позвонил Петр, сказал, что он в Москве на совещании, предложил встретиться в ресторане при гостинице. Зимин только начал лечиться и уже закупил килограмм лекарств, а еще друзья-коллеги должны были привести из-за границы новомодные препараты. Все врачи в один голос убеждали его, что нет ничего серьезного, но каждый нашел что-то свое по мелочи, в итоге – все до кучи. Поэтому не было ни особого настроения, ни особого желания уходить из дому, но с Петром как не встретиться? Действительно, друг вывел его на время из депрессии, они посидели, выпили, потом Петр проводил его до машины.
- Кстати, чуть не забыл, тебе ведь гостинчик передали. Помнишь Марью, которая тебя угостила вареной картошкой? Вроде бы, сказала она, мед наш пришелся тебе по душе.
  Зимин взял банку с медом, завернутую в целлофановый пакет, поднес его близко к носу, вдохнул медовый аромат изо всех сил. Теперь  он отчетливо знал : любая фармакология ему без надобности. У него есть чудо-лекарство, где каждый грамм напитан целительным бальзамом..