Любовь Ивана Алексеевича. 2. Он и она

Эту чувствительную историю об Иване Алексеевиче лучше дальше рассказать в лицах, тем более, что было же, что я застал и его, и некую женщину на остановке, где они разговаривали.

Женщина могла быть его старой знакомой, только так объясняется его восторженная улыбка и поглаживание собачки. Но это мое предположение, мои фантазии, как, впрочем, и все остальное.

Он:
-Я рад тебе, уже казалось мне, что мы никогда не встретимся.

Если это объяснение, то его начало ни сколько не похоже на Ивана Алексеевича. И вообще так не говорят в жизни. Оно как бы вырвано листом из старого романа.

-Ну, что ты, - тут она тронула его за руку. Он хотел было перехватить ее и пожать, но мешала собачка. – И никак расчувствовался. Прошло столько времени – вся жизнь. Расскажи о себе.

-После нашей ссоры, которая, вообще-то, и не была ею, а, я считаю, недоразумением… в последнее свидание, но опять же свидание ли это было, и после того звонка, какая тогда меня укусила муха, что я начал грозиться, что, мол, пожалеешь… так вот, ты знаешь, я вскоре женился.

Тут она, видя, что еще немного, и он или запутается в словах, или, устав от извинительных отступлений, скажет, как было на самом деле, оскорбив, таким образом, и их воспоминания, и ее, перебила его:
-Ничего нет. Ничего не было, - «ничего не было» она сказала с нажимом: дескать, не было и все тут.

Он увидел в ее ответе нескромный намек и согласился, что не было, но только ли из-за него, ведь могло быть, и она ждала, он точно знал, она говорила, и сколько бы он не обманывал себя тем, что, когда ходишь с девочкой за ручку, это и есть любовь, почему же он тогда страдал, почему в груди холод. 

-Я жалею. Но теперь ничего не вернуть. Теперь и можно только то, что сказать, что ничего не было. Ах, почему все так.., - не закончив предложение, он прервался.

Это вначале улыбка не сходила с его лица, и он казался этаким Дон Жуаном – пожирателем женских сердец, что, кстати, ему шло, но теперь она прошла, он как бы находился в состоянии задумчивости, чем напугал женщину, которая тут же поспешила продолжить разговор, чтоб таким образом отвлечь его от мысли, возможно, трагической, которая его терзала, еще не ставшей словом.

-Что ты имеешь в виду? Если то слово, то повторяю, оно меня не обидело и тем более не оскорбило. И потом, что тут говорить, я тоже была не права, когда спросила по телефону, зачем нам встречаться, не то сказала, не так выразилась, но ты должен меня понять: в последнюю нашу встречу, когда ты сбежал от меня, всего-то было «привет», «привет», и все, я была озадачена, я не знала, что и думать, не знала, как поступить.

-На второй день я уже тебя простила, - после минутного молчания добавила она, и выходило, что все же обидел.

-Да, ты тогда возле магазина подошла ко мне. Но я уже был безразличен к тебе. Была другая, которая заменила тебя, перед которой у меня уже были определенные обязательства.

И он уже не был тем человеком, которого я знал, его поменяли на другого: того в кабинете с домашним барахлом на мужчину на остановке.

Он уставился на нее.

-Ты смотришь, что я постарела.

Она, действительно, изменилась, хотя при желании можно было и не замечать почти обязательной в ее возрасте полноты, и тогда мало что в ней поменялось, но, опять же, это в общем, если не входить в детали (подробности) к тому же разговор был, как бы это сказать, без стеснений и потом жара – она раскраснелась, как утро. Смешно! Но это так. Во всяком случае, такую ее видел Иван Алексеевич, который вспомнил, что в 23 года, когда они познакомились, она казалась моложе своих лет, если так можно сказать о молодой женщине, и, если б не косметика, то сошла бы за ученицу старших классов. «Какай я дурак: держать в руках Жар-птицу и выпустить ее из рук, - но здесь он имел ввиду не только внешнее, и даже не это, а внутреннее, которое тогда не увидел в ней, но теперь ему хватило нескольких минут, чтоб понять (узнать) ее. – Какая она хорошая, понятная. Но почему я тогда ее не понял?»

-Заходи, - она назвала адрес. – А, кстати, ты женат, и где теперь живешь?

-Вдовец. А живу, живу я на работе.