Рождественский пост

   Майор Воропаев посмотрелся в зеркальце (круглое) – бритость, начищенность зубов, мешки под глазами и «вообще». Без замечаний… Зеркальце спрятал. В правый нагрудный карман кителя, где лежали обувная квитанция, фотография семьи и профсоюзный билет. Квитанция уже прошлогодняя, а через двадцать четыре числа будет «позапрошлогодняя», а сапоги все никак не забрать - служба. 
Спрятав зеркальце, Воропаев взял колокольчик и позвонил, требуя тишины.
Вошел Поликарп Матвеевич Тишина – полковой лекарь.
-Требовали, товарищ майор?
-Не вас, Поликарп Матвеевич! – строго нахмурился Воропаев.
И уже добродушно:
-Ложная тревога.
-Слава те, господи…
Тишина вышел.
Воропаев взял колокольчик и позвонил, требуя тишины. Говор и смешки мгновенно стихли.
-Ррррр-яй-сссь… Смиррр-на! – гаркнул Кожедуб (старшина).
Солдаты замерли по стойке.
-По порядку номеров расссс-читай-ззззь…
-Первый! Второй! Третий! Четвертый…
Так до шестидесяти.
- Вольно!
Кожедуб оправил гимнастерку, сложил пальцы в кулак, деликатно туда кашлянул и направился к майору - докладывать. Воропаев поднялся из-за стола.
-Все точно, товарищ майор. Отсутствующие отсутствуют.
-Добре. Выводите людей.
-Согласно списку?
-Формально, да.
-А иначе? – Кожедуб сделал ударение «и».
-А если так, то Рождественского обратно на повтор. Сдается мне…
-Мне тоже.
-Тогда я вас не задерживаю, старшина.
-Есть!
Кожедуб отдал честь, развернулся и убыл. Воропаев сунул честь в полевую сумку (скоро в штаб к полковнику Редлю) и снова сел за стол. Записать в журнал.
Журнал «Советский воин», второй номер за одна тысяча девятьсот пятьдесят девятый год. Хороший журнал, полезный, интересный. В чем-то символический – в 1959 году родились Шон Бин, Абу Али аль-Анбари, Надежда Кадышева, Виктор Рябых. А второй номер означает месяц: «февраль, достать чернил и плакать…»
Воропаев достал из ящика непроливашку, «вечное» перо, всхлипнул (любил Пастернака) (больше даже, чем Пушкина) и аккуратно на полях вывел: «Произведено заступление в суточные служебные наряды».
Тем временем.
Кожедуб продолжал оглашать список:
-Карелин!
-Я!
-Дневальным по роте!
-Есть!
- Полевой!
-Я!
-Байня!
-Есть!
-Думбадзе!
-Я!
-Проходная!
-Есть!
-Евтушенко!
- Я!
-Знамя части!
-Есть!
-Вознесенский!
- Я!
-Кухня!
-Есть!
-Ахмадулин!
-Я!
-Арматурный!
-Есть!
-Рождественский!
- Я!
-Пост нумер пять! Виноват, пост нумер девять!
- Есть…
-Не слышу.
-Есть!
-Не слышу.
-Есть!!!
-Пароль «Мушка!»
-Принято!
Уже который раз (тридцатый, должно быть,) Рождественский охранял девятый пост. Сторожа «Склад ГСМ», в котором помимо топлива, масляных фильтров и солидола, находится спирт. Собственно, искать не надо – все на виду, на стеллажах. Спирт же в трех модусах: сухой, медицинский и денатурат. Сухого - «таблетки», медицинского – бутыли (50 л), денатурата - ящики.   
В спирте, в разнообразии его употребления и состояло испытание, которое упрямо устраивал Рождественскому товарищ майор. Испытание на прочность воли. Искус слабой психики. Или неслабой? Вот в чем вопрос.
Как-то в столовой Воропаев перехватил взгляд, брошенный Рождественским на выставленную в офицерском буфете образцовую бутылку пива. Перехватил. Поэтому бутылке ровным счетом ничего, цела и невредима, а в товарища майора закралось сомнение. Взгляд Рождественского был тяжелый, возбужденный, голодный. Алчущий. Нехороший взгляд, нездоровый. Неполезный для окружающих и особенно для курса молодого бойца. Люди с такими взглядами опасны для развевающегося общества. Ну и   для самих себя аналогично. Думалось Воропаеву.
Это мрачное возбуждение таит в себе возможность срыва. Внезапного ухода в запой. Такие случаи были. Не в нашей части, но были. Ладно (а что в этом «ладного» ?!), в мирное время. А ну как… Стрелять надо, палить, строчить, шквалить! Швырять гранатами, окопы рыть, редуцировать (редуты строить)! Бросаться маршем. Да чем угодно! Передисцоли… передислоцироваться. А Рождественский в дупель. Вторые, третьи сутки… И не бросишь человека, не те принципы.  А с другой стороны - какой Рождественский в таком состоянии «человек»? Свинья! Мясо! Окорок! Думалось Воропаеву.
Куда его? Если алкоголик – вылечим! Для этого имеется Тишина Поликарп Матвеевич. Если нет, то так и быть полагается. Значит, необходимо проверить, констатировать, пока не поздно, чтобы потом принять необходимые меры. Как? Элементарно - отправлять на девятый пост, на склады ГСМ. По инструкции кроме ружья, патронов, тулупа, валенок, сухого пайка и свистка часовому девятого поста обязательно полагались ключи.  Связка.
И свобода индивидуального поведения – девятый пост на самой дальней границе. Там, где начинается лес. Где меняют забор. Летом меняли, а на зиму стройку заморозили – из-за раствора. Намазал на кирпич, и уже камень! Добрый раствор. Но условия не те. Выходит, что никаких границ. Визуальных. Испытание не из легких. А что из них? Только дым во время перекура, да влажный хрип в моменты атаки и преодоления препятствий. Не из легких искус.
 Командир – он не только старший товарищ и командир. Он еще и психолог. Практический.  А это что? А это исправление дефектов. Перековка, если по-ленински, который учил, что «человека нужно не лепить, а ковать!». Или перелепка, если по-психологически.
Служил в части рядовой Платонов. Как сейчас – Платонов Андрей Платонович, уроженец Воронежа, Ямской слободы.  Из крестьян. Острое классовое чутье, за плечами семилетка.  Голосом тенор. Запевала голосом. Но мучился грехом. Между тремя и четырью утра рукоблудствовал наивный парень. По его же фразе, «любил сам себя под одеялом». Логика имелась – между тремя и четырью утра самое сонное время. Самая глубокая сонная фаза. Остальным. Но не Платонову и Воропаеву. Солдату удовольствие, товарищу майору нужда. Ответственность за вверенное подразделение – проверить, заглянуть, принюхаться, прислушаться. И «вообще»…
Слышит он мелкий скрип пружин. Интенсивное дерганье пружинной панцирной сетки, исходящее от койки рядового Платонова. Нет, стихло. Вроде кто-то протяжно застонал. Снова тихо… Примерещилось? Всякое случается – может, и померещилось. Хотя не должно командиру «мерещиться». Но на заметку взял. Повысил пристальность наблюдения в дневные часы. И (здесь и слепому ясно) ночной дозор. Между тремя и четырью возле спальни личного состава.
Подтвердилось. Дрожание рук, темные круги под глазами, слабость, стыдливо бегающие при разговоре глазки. Ночью судорожный скрип панцирной сетки. За работу!
Беседовали после отбоя в Красном уголке. Красный свет помогает вниманию, держит в его тонусе. Чтобы избавить Платонова от ненужного в эти интимные часы напряжения, Воропаев расстегивал китель, снимал портупею, угощал своим табаком.  А потом читал Платонову (но как бы в первую очередь себе) замечательную книгу Л. И. Файнгольда «Онанизм, его причины, последствия и меры борьбы с ним». Не спеша толкуя иные места. Иные места толча повторением. А после уже от себя, налегая на разницу ощущений, разницу внешнего вида. Орудующей руки и женской для этого принадлежности. Создавая контраст, углубляя пропасть. До полного отвращения ко греху. К позору, если прямо.
Теперь на очереди Рождественский.
***
-Вы последний? - спросил Рождественского Ахмадулин. – Я за вами.
Стояли за выдачей сухих пайков. В кладовую столовой – заглянешь (через окошко) и ахнешь:
-Ах!
Чего там только нет. Но осталось: тушенка, баночная салака в пряном посоле, нестареющий маргарин, похожие на черепа головки сахара, пуд соли, мешки со снетком (от них и душок), изюм в целлофане и россыпью, сушеные груши.
Старшина Кожедуб шутил (умел):
-Это, товарищи солдаты, не груши, а яйца.
-Чьи?
-Судя по размеру, оставшемуся после усушки, оленьи. Северных оленей яйца, в штучном виде.
-А чего оленьи?
-А чего у них такие рога? – вопросом на вопрос.
-А чего они черные?
-А я на твои посмотрю, когда они голыми на морозе в минус сорок окажутся!
Взрыв хохота. Когда стихнет, минует взрывная волна, и пыль чуть осядет, снова:
-А вы, товарищ старшина, пробовали яйца северных оленей, чтобы судить?
-А то! А будешь залупаться, и твои попробую.
Тут уж не взрыв, тут бомба атомная… 
Сухие пайки хранились в запечатанных коробках камуфляжной раскраски.  Получил, расписался. И каждый раз сюрприз – что там?
Но Рождественский этим давно не разочаровывался.  Мучило другое. Тот самый соблазн, который подозревал товарищ майор.
***
Тулупы и валенки территории постов никогда не покидали. Нет смысла. На девятом посту тулуп висел в пристроенной к «Складу ГСМ» дощатой будочке. Там же, когда, темнело, включался фонарь, а когда светлело, фонарь выключался.  И валялись валенки. Большие, самого последнего размера – например, Ахмадулин засовывал в них ноги, не снимая, сапог. Когда-то – теперь на девятый пост заступает только Рождественский.
Полюбились валенки кошке.
Жила на складе кошка по кличке «Киска». Подкармливал ласковое животное завсклада товарищ прапорщик по фамилии Носов. Когда Носов уходил домой, в гарнизон, то Киску из склада выдворял (шиканьем).  Все по уставу – не должно на складе быть посторонних лиц и морд. Но добрая у Носова натура. Проделал в пристройку незаметное отверстие – маленький квадратик со шторкой, ей - Киске.
С началом дождей (конец октября) повадилась Киска в валенках ночевать. А когда начались холода, в левом дала приплод. Как раз тогда, когда Воропаев стал психологически «работать» с Рождественским.
До минус пяти еще терпимо, а ниже…  А ниже, на уровне кошкиного лаза становятся ноги стеклянными, оловянными, деревянными. Потому что на них повседневные портянки и кирза. Валенки греют котят.
Вот тогда и пришла Рождественскому мысль – согреть себя спиртом. Одним лишь глотком. Всего одним. Из початой   товарищем прапорщиком бутыли, в которой один глоток – капля. Днем Носов не возражал заглядывать к нему на склад – переставить неподъемное, подмести, забраться на самый верхний стеллаж за новым масляным фильтром. Помочь выбраковывать ветошь.
Мысль не пришла (нет у нее конечностей), а приползла. Не приползла даже, а выползла из промерзшего насквозь сапога.  Змеей, из-за тулупа невидимой и поначалу не слышной: вокруг колена, паха, живота, груди, шеи.
-Ш-ш-ш-ш-ш… - в ушную раковину. – Открой склад…ш-ш… открой. Дел на пять минут …ш-ш. А тепла до утра хватит. Беречь здоровье нужно. Ради Родины…ш-ш… Не ради опьянения… ш-ш… Объявят тревогу, а ты с места сойти не сможеш-ш-шь – ноги примерзли к грунту…ш-ш… Береги, Рождественский, сосуды. Возьмешь подлиннее…ш-ш… спустишь в бутыль и соси… соси… ш-ш-ш…
Наваждение.
Вначале одолевал его Рождественский согревающими прыжками. Три длинных, один короткий. Два вправо, два влево. Один высокий, два низких. Точка – тире – точка. По любому.
-Дурак… ш-ш… Если бы ты себя видел со стороны. Иди валенки надень, идиот, ш-ш… Сразу полегчает. Котят в снег высыпи и надевай, душ-ш-шегуб…
Была страшная минута, когда Рождественский сдался («сдался» - метафора, советский солдат не сдается). Выбрал нужный ключ, отомкнул и внутрь, к спирту. С длинной резиновой трубочкой наготове. Как змея его научила. Трубочку такую добыл в санчасти, в лаборатории.
Облизал Рождественский губы (шершавые!), вытер пот (от волнения в жар бросило, и прошибло его потом) и стал притертую стеклянную пробку на початой спиртовой бутыли оттирать.
Как вдруг в лесу раздался хруст.  Опомнился Рождественский, пулей со склада. Хрякнул затвором, посылая ее в ствол, и в темень. Грозно:
-Стой! Кто идет?! Стрелять буду!
-Свои!
-Пароль?
-Мушка!
Рождественский опустил ружье.
И тогда выходит из лесу мужичок. Косолапый, бородатый, в набекрень ушанке, с хитрецой в глазах и канистрой в руках:
-Вот те на… А где Вознесенский?
-На кухне. Картофель чистит. Или миски моет.
***
Вознесенский заканчивал чистить картофель. До этого лишив кожуры две тысячи сто сорок пять штук – считал. Сорок шесть полностью гнилых. Восемнадцать отмороженных.
-Что ж ты так не экономно, дурень! – к нему вошла повариха «тетя Надя», очень приличных форм особа. Румяная, дородная (замужем никогда не была), пропитанная жареным луком. – Тоньше надо было срезать очистку. Это ж не картошка!
-А что? – съежился Вознесенский.
-Горох! Дубина ты, стоерозовая! А у нас по меню сегодня пюро, горох в четверг будет.  Я рапорт напишу товарищу майору. Что Вознесенский вредитель.
Тетя Надя томно поправила бюстгальтер. Радуясь смущению симпатичного Вознесенского.
-Не надо, тетя Надя, рапорт.
-Какая я тебе «тетя» ?!
- А кто же вы? - Вознесенский съежился еще больше – совсем еж, только иголок пока не хватает.
-Я женщина!
Тетя Надя вынула из заляпанного халата зеркальце (такое же, как у Воропаева), полюбовалась и вернула под колпак выбившийся локон:
-Понял?
-Понял.
-Полностью?
Вознесенский кивнул.
-Тогда пошли.
-Куда?
-В хлеборезку, там сейчас никого…
***
Тем временем на девятом посту.
-А ты кто? – спросил мужичок, бросая пустую канистру к промерзшим ногам Рождественского.
-Я часовой. 
-Будем знакомы – Трубников. Председатель. Выпить хочешь?
-Нет! Собрался было, как вдруг в лесу раздался хруст.
Слово за слово, зуб за зуб, око за око - и узнал Рождественский, что пришел товарищ Трубников за керосином в лампу лить.  У них в колхозе по ночам ток выключают.
-А мне отчет готовить в район. По трудодням. А? – Трубников подмигнул.
-Не имею права.
-Так я не права прошу, а керосин. Тем более, уговор был. А?
-Но не со мной, товарищ Трубников, а с Вознесенским.
-А мне без разницы – в тулупе вы все одинаковые. А, Рождественский? Всего-то канистру. Мне ее на семилетку хватит отчеты писать. Зря что ли, шел? А?
-Я в части расскажу. Ворюга!
-Ты?! В части?! А спирта, кто хотел глотнуть? Или глотал?! В глаза смотри! Сколько? Литр, пять, двадцать? Значит ворюга ты, а не я. А я о людях пекусь. Ты же, солдатик, о своей шкуре. А где гарантия, что ты только спирт киздишь?! Здесь товара на миллионы.   Товара столько много, что годами киздить можно, никто не заметит. А? – подмигнул Трубников. - Никто не заметит.
-Уйди, товарищ Трубников. Пожалуйста.
И Трубников ушел.  Волшебное это слово - «пожалуйста». 
Вот с этой темной ночи настало для Рождественского nigredo (черная ночь души).
***
Полковник Редль заканчивал шифровку в округ, когда ожил стоящий подле коммутатор. "Подлец!" - вздрогнул от неожиданности Редль.
-К вам, товарищ полковник, товарищ майор Воропаев прибыл.
-Зовите, Алла Борисовна (секретарша). И будьте любезны, соорудите нам чайку. И погуще, погуще.
-Принято.
Вошел Воропаев, отдал честь. Редль бросил ее в ящик стола – завтра в округ, к генералу Голубкову.
Затем расположил к себе майора крепким рукопожатием.
-Ну? Как там, Георгий Константинович, у вас в части?
-Слава богу все живы, здоровы. Пока, кхм.
-А в целом? Да вы не стойте, дорогой, в ногах правды нет.
Сели на диван.
-Смущает меня Рождественский, товарищ полковник.
-Эксгибиционирует?
-Ладно бы (хотя ничего «ладного»), чахнет человек. Томится. Я ведь его на девятый, поближе к спирту.
-Искус?
-Так точно! Боюсь, чрезмерный. Может, прекратить?  Как вы считаете?
- Да как вам сказать, Георгий Константинович. Иногда в уме, иногда столбиком, порой на логарифмической линейке, всяко-разно. А с Рождественским… Ждите, мой вам совет. И книжку ему предложите. «Как закалялась сталь». Не сегодня, завтра - придет. Не было еще такого, что бы солдат не приходил. Не было. И пусть Тишина его осмотрит. И витамины выпишет, что ли. Я не медик.
Вошла Алла Борисовна с чаем. Запахло слоном - чай индийский.
***
Поликарп Матвеевич Рождественского осмотрел. Взвесил – Рожественский похудел на полтора кило. Тишина выписал ему витамины и рыбий жир
***
Повадился назойливый Трубников к Рождественскому на девятый пост. После «Мушка!» сразу добавляя:
-Только, пожалуйста, не говори «Пожалуйста!»
И начинал пытать бедолагу соблазнами. Горячим кофе в термосе, шерстяными носками из собачьей шерсти, дорогими папиросами («Герцеговиной Флором»), вином («Кагором» сладким), деньгами, салом, обернутым перченой тряпкой – шмат сала.
И по новой: горячий кофе, свежие пирожки, штурдель яблочный, тянучки сливочные, самогонка, крепкая дичка, чай с ромом… 
В обмен на политуру:
-Краску разбавить. В школе ремонт затеваем на зимних каникулах, краска есть, разбавить нечем. Всего-то и надо пять бутылок. Ну, шесть. А?
В обмен на солидол:
-Какой главный враг любой техники? Правильно, трение. Любую деталь и агрегат превращает оно в негодность. Вот, к примеру, лебедка. Ей бы крутить и крутить барабан с тросом, служить – вот, как ты – отечеству. Годами. Ан, нет! Клинит барабан, рвется стертый трением трос. Всего-то и надо ведро солидола. А? Что же, зря я ведро с собой тащил?
В обмен на солярку:
-Снегу навалило… По самые крыши! А чистить нечем. Хотя имеется для этого бульдозер. Да вот беда – солярки не хватает. Только-только навоз со скотного вывозить. А?  Всего и надо – бочку. Там в лесу мужики ждут. С бочечной емкостью. Не заставляй людей мёрзнуть. И деньги хорошие. А, Рождественский?
В обмен на все, что на «Складе ГСМ».
Однажды привел с собой девку:
-Рожественский, я сам служил. Знаю. Давай… В пристройке, на топчане. А? Это тебе не дрочить. Дрочишь?!
Но один на все ответ у Рождественского:
-Не имею права!
***
Но не вынесла душа поэта.
Воропаев сидел у себя. Окруженный новейшей политической литературой и мемуарами. Товарищ майор готовил лекцию «Виды и подвиды современной войны».
Рука его не успевала за мыслью.
Раздался стук. Тихий, похожий более на скреб.
Такой скреб есть первый признак сомнений – «а может, не стоит?».
Ужель Рождественский?
Воропаев быстро расстегнул китель и снял портупею. На ближний к двери край стола положил раскрытый портсигар:
-Войдите!
Хромая, вошел Рождественский. На лице мука. По виду, «Бадаевская».
-Что с вами?
-Нет больше сил, товарищ майор! Совсем он измучил меня. Всю душу вынул, изверг!
-Я о ногах. Почему хромаете?
-Волдыри, товарищ майор.
-Натерли?
-От холода.
Воропаев позвонил в колокольчик, требуя тишины.
Вошел Поликарп Матвеевич.
-Требовали?
- Поликарп Матвеевич, будьте любезны, осмотрите еще раз.
-Я же третьего дня осматривал! Сколько можно?
-Мне поступила жалоба на обморожение. Будьте любезны, Поликарп Матвеевич, осмотрите еще разок. Небольшой.
Так и оказалось.  Фиолетово-глянцевые, распухшие ноги Рождественского имели холодный ожог второй степени.
-Ничего не понимаю, - удивлялся доктор, моя руки, - а валенки? Неужели до такой степени дырявые? До второй степени…
-А валенки? – спросил Рождественского Воропаев.
-В них котята… – прошептал Рождественский и зарыдал.
-Доктор, оставьте нас.
…Говорили почти до подъема. О спирте, о терпении, о силе воли, об играх разума, о том, как нужно закалять сталь. О многом.
В том числе и о том, чем нужно одолевать искушения.
-Как только начнет змей лукавый нашептывать в ухо: возьми…ш-ш… укради, выпей, потрогай хер и прочую херню… ш-ш… Вы сразу гимн читайте. Сразу.
-Вслух или про себя?
-Про всех! И сразу. Оно и отступит. Уяснили?
-Так точно, товарищ майор!
-А теперь ступайте в лазарет.
-Зачем? И так пройдет.
-Это приказ! Шагом марш!
Когда Рождественский вышел, Вропаев достал зеркальце – проверить бритость, начищенность зубов, мешки под глазами и «вообще» … Без замечаний!
Затем товарищ майор застегнул китель, затянулся портупеей (потуже, до вмятин) и вышел из кабинета. Походу расчесал волосы, проверил наличие носового платка – здесь. Спички? Аналогично.
Горнист уже ждал. Уже занес горн, сделав губы куриной гузкой.
-Трубите подъем, Перепелица! Пора…
***
На этом все. Осталось добавить, что на девятом посту теперь имеется второй комплект валенок. Они лежат на полке рядом с коробкой с лампочками. То есть, вне досягаемости котят. Это логично.
По выписке из лазарета на девятом посту Рождественский стоял лишь дважды. Первый раз по графику, второй раз «контрольный в голову», как называл его Воропаев.
Оба дежурства прошли замечательно – ногам тепло, на душе мир, в устах священные слова гимна, отпугивающие змея искусителя.
Оба дежурства Трубников не появлялся. Да и Трубников ли это был?