Пушкин в монографии Н. Котляревского Н. В. Гоголь

Серия "Конспекты пушкинистики"

Теперь для вс;хъ ясно, что вм;сш; съ Пушкинымъ, Гоголь разд;ляетъ славу истинно-народнаго великою художника реалиста. Никто также не станешь теперь преувеличивать гражданскихъ заслугъ Гоголя, гі, съ другоіі стороны, никто не просмотришь тою р;шительнаго вліянія, какое слова Гоголя оказали на наше самосознаніе.
Разрабатывалі этотъ вопросъ Чернышевскій, Аполлонъ Григорьевъ. .А. Н. Пыпинъ , Алекс;й Н. Веселовскій, Венгеровъ , Овсянико-Куликовскш  и другие.

Этотъ годъ и два за нимъ сл;дующихъ — эпоха очень знаменательная въ жизни Гоголя: это годы созданія „Вечеровъ на Хутор;", съ которыхъ началась его литер турная слава и вм;ст; съ т;мъ первые годы сознательной  выработки въ себ; художника подъ непосредственнымъ вліяніемъ Жуковскаго и Пушкина, съ которыми Гоголь въ это время познакомился и очень быстро сошелся.

Во всякомъ случа;, с;рая и прозаичная сторона жизни была для него ощутима не мен;е, ч;мъ прежде и, быть можетъ, она давала себя чувствовать еще сильн;е теперь, когда, въ обществ; Жуковскаго и Пушкина, разгорался въ Гогол; энтузіазмъ художника и міръ художественной мечты сталъ пріобр;тать для него особую прелесть.

Народенъ былъ напр. Батюшковъ, какъ выразитель чувствъ и настроеній ц;лаго опред;леннаго кружка интеллигентныхъ „русскихъ" людей десятыхъ годовъ XIX в;ка; народенъ былъ и Жуковскій со всеми его иноземными балладами, опять-таки какъ истолкователь думъ ц;лаго молодого покол;нія, народенъ былъ Пушкинъ, русскій изъ русскихъ, увлекавшійся Парни, Ювеналомъ и Байрономъ. Такую „народность" аъ подражаніи критика просмогр;ла, мало вникая въ психологію  поэта и слишкомъ придирчиво относясь къ вн;шней форм; его р;чей.

Существовали слабыя попытки историческихъ романовъ, были •бол;е или мен;е удачные прим;ры перед;локъ русскихъ преданій на иностранный образецъ, была простая перелицовка старыхъ сказокъ и легендъ, были недурные образцы реставрированной старины, какъ, напр., дв; три п;сенки Жуковскаго, Дельвига и Мерзлякова, были, наконецъ, какъ исключеніе, настоящіе перлы, врод; сказокъ Пушкина и его „Бориса", но въ общемъ преобладалъ литературный хламъ и мусоръ — для развитія истинно-народной словесности, пожалуй, бол;е опасный, ч;мъ столь гонимая критикой тенденція прямого подражанія и списыванія съ западныхъ образцовъ.

Нельзя сказать, что къ этой современности близко подошелъ и Пушкинъ. Онъ — „Петръ Великій нашей литературы", какъ его иногда называютъ — сблизилъ русское творчество съ Европой въ томъ смысл;, что единственный изъ русскихъ людей ум;лъ такъ сживаться съ міросозерцаніемъ и настроеніемъ нашихъ сос;дей, что казался какимъ-то гражданиномъ вселенной —какъ вс; истинно міровые геніи. Его творчество было цъ;юй историко-литературной энциклопедіей, въ которой читатель им;лъ передъ собой самые разнообразные поэтическіе міры, не реставрированные съ натяжкой, а живо и глз^боко прочувствованные. Пушкинъ —  классикъ и сентименталистъ, Пушкинъ романтикъ и почитатель Байрона и Вальтеръ-Скотта, Пушкинъ драматургъ съ пріемами Шекспира, всегда оставался оригинальнымъ  и Нельзя сказать, что къ этой современности близко подошелъ и Пушкинъ.

Его творчество было цълой историко-литературной энциклопедіей, въ которой читатель им;лъ передъ собой самые разнообразные поэтическіе міры, не реставрированные съ натяжкой, а живо и глз^боко прочувствованные. Пушкинъ — классикъ и сентименталистъ, Пушкинъ романтикъ и почитатель Байрона и Вальтеръ-Скотта, Пушкинъ драматургъ съ пріемами Шекспира, всегда оставался оригинальнымъ  и   самобытнымъ поэтомъ, который не подражалъ, а перевоплощался въ людей иныхъ в;ковъ, иного круга мн;ній, настроеній и мыслей. И при этой р;дчайшей способности на все въ мір; откликаться, онъ всего р'Ъже откликался, какъ художникъ, на запросы современной ему русской жизни.
Говоримъ „какъ художникъ", потому что онъ р;зко разграничивалъ свою д;ятельность, какъ художника, отъ своей работы, какъ критика, историка и публициста. Трудно было найти въ нашемъ тогдашнемъ интеллигентномъ обществ; челов;ка, который им;лъ бы такіе разносторонніе общественные интересы, какъ именно Пушкинъ и, съ другой стороны, не легко указать писателя, съ его широтой ума и глубиной чувства, который бы такъ ревниво оберегалъ свое творчество отъ вторженія въ его область именно этихъ интересовъ. Тому были свои психологическія и иныя причины, и зд;сь не м;сто ихъ касаться, но самый фактъ остается фактомъ: Пушкинъ изб;галъ современныхъ темъ, неохотно брался за изображеніе д;йствительности, его окружавшей, и всегда предпочиталъ въ своемъ творчеств; міру реальному либо міръ личной психики либо міръ историческихъ воспоминаній и легендъ, либо, наконецъ, міръ общихъ символовъ. И это д;лалъ онъ, одинъ изъ самыхъ яркихъ реалистовъ въ искусстве.
Но Пушкинъ неоднократно старался побороть въ себ; эту нелюбовь къ современному и до посл;днихъ годовъ своей жизни все носился съ мыслью объ истинно реальномъ, русскомъ соціальномъ роман;. Въ его бумагахъ, какъ изв;стно, осталось много отрывковъ изъ такихъ недописанныхъ романовъ, часть которыхъ относится къ самом}' началу тридцатыхъ годовъ. Приглядываясь къ этимъ отрывкамъ, удивляешься тому, что они остались въ такомъ  еоконченномъ вид;: въ нихъ н;тъ ни вялости, ни натяжекъ, ни длиннотъ, ничего такого, что указывало бы на неспособность художника справиться съ темой, или на вымученность его работы. Пушкинъ
въ этихъ отрывкахъ все тотъ же геніальный Пушкинъ и т;мъ не мен;е работа его прервана въ самомъ начал;.
Очевидно, худолшику изм;няла въ данномъ случа; не сила, а любовь. Во всемъ, что Пушкину пришлось обнародовать до появленія произведеній Гоголя, современность была слабо представлена. Если не считать мелкихъ стихотвореній, въ которыхъ отражалась жизнь той минуты въ форм; ли сатиры, либеральной п;сни, картинки изъ сельскаго быта, или вообще жанроваго эскиза, если не считать такихъ мелочей, какъ, напр., „Домикъ въ Коломн;" и „Графъ Нулинъ" то придется указать только на „Евгенія Он;гина" и на „Пов;сти Б;лкина", какъ на попытки художественнаго воспроизведенія текущей минуты. И то, и другое произведете — не въ одинаковой, конечно, степени — были безспорной поб;дой истинной „народности" въ литератур;, и странно, что критика, которая такъ настойчиво требовала тогда отъ писателя народности, отнеслась къ этимъ двумъ произведеніямъ совс;мъ не такъ, какъ они этого заслуживали.
Въ „Евгеніи ОнІ5гин;" заинтересовала ее всего больше личность самого героя, т.-е. наимен;е жизненное лицо, въ „Пов;стяхъ Б;лкина" ея вниманіе было сосредоточено главнымъ образомъ на фабу.т; разсказовъ, а не на деталяхъ, которыя наибол;е ц;нны. На самомъ д;л;, однако, и „Он;гинъ" и „Пов;сти Б;лкина" были р;шительной попыткой изобразить реально нашу жизнь въ бол;е или мен;е цельной и связной картин;. Въ „Онътин;" эта ц;ль была относительно достигнута, а пов;сти Б;лкина остались незаконченнымъ сборникомъ анекдотовъ. Т;мъ не менъе, и въ томъ, и въ другомъ памятник; читатель им;лъ передъ глазами окружающую его жизнь—жизнь тихихъ деревенскихъ уголковъ, съ ея затаенными думами и вн;шней простой обстановкой. Въ этой обстановк; жили и двигались люди довольные и мирные, не ставившіе жизни никакихъ особыхъ требованій, какъ, напр., вс; добрые знакомые старушки Лариной и вс; члены ея семьи, за исключеніемъ задумчивой Татьяны; въ эту жизнь вторгались иногда пресыщенные столичные
эгоисты въ родъ Евгенія, съ ней мирно уживались восторженные юноши въ род; Ленскаго, привозившіе въ Россію нъмецкую мудрость, которая однако не шла въ прокъ ихъ собственному уму; проживалъ среди этой обстановки и добр;йшій Иванъ Петровичъ Б;лкинъ, литераторъ и филантропъ, распустившій бразды своего правленія, сентименталистъ, трогательно разсказывавшій сказки о томъ, какъ баринъ полюбилъ крестьянку и готовъ былъ на ней жениться,
и какъ другой баринъ увезъ себв для пот;хи д;вушку, которая потомъ сама стала важной барыней. Вырисовывая съ особой любовью эту пом;щичью жизнь въ усадьбахъ, Пушкинъ въ томъ же „Он;гинъ" набрасывалъ сценки изъ жизни столичной, но набрасывалъ б;гло, вм'Ьсто типовъ давая лишь силуэты.
Итакъ, если въ „Он;гин;" и на н;которыхъ страницахъ „Пов;стей Б;лкина" была правдиво воспроизведена  наша д;йствительность, то это воспроизведете осв;щало лишь очень незначительный уголокъ нашей жизни, и при томъ самый мирный, въ которомъ было всего меньше движенія внутри и на поверхности.
„Евгеній Он;гинъ" и „Пов;сти Б;лкина" были единственными произведеніями Пушкина, въ которыхъ онъ являлся какъ настоящій реалистъ-бытописатель передъ читающей публикой. Но это было далеко не все, что къ тридцатымъ годамъ въ этомъ направленіи онъ усп;лъ сд;лать.
Многое хранилось въ его портфел; и только посл; его смерти увидало св;тъ. Такое позднее появленіе н;которыхъ изъ произведеній, Пушкина, написанныхъ съ удивительнымъ пониманіемъ д;йствительности, не вознаграждало нашъ реализмъ въ искусств; за ту потерю, которую онъ понесъ отъ незнакомства съ этими опытами Пушкина въ свое время, когда онъ, этотъ реализмъ, боролся за свое существованье. Д;йствительно, если бы въ начал; тридцатыхъ годовъ читатель им;лъ въ рукахъ „Исторію села Горохина" [1830] — эту историческую картину современныхъ крестьянскихъ порядковъ, эту сатирическую л;топись крестьянскаго быта, богатую столь в;рными деталями; если бы онъ прочиталъ отрывокъ изъ романа „Рославлевъ" [1831], въ которомъ Пушкинъ такъ удивительно просто разсказалъ исторію чисто русской души, получившей не русское образованіе и сохранившей, несмотря на все подражаніе иноземному, чисто русскую самобытность ума и сердца; если бы читатель могъ развернуть „Дубровскаго" [1832] и присмотреться къ этой галлере; типовъ дворянъ и ихъ дворовыхъ или если бы онъ могъ проб;жать „Отрывки изъ романа въ письмахъ" [1831] — эту интимную переписку св;тскихъ молодыхъ людей, переписку безъ всякой т;ни условнаго сентиментализма, гд; всего лишь штрихами, но необычайно в;рно очерчена была столичная св;тская жизнь; если бы весь этотъ матеріалъ былъ во - время напечатанъ, то наши художники реалисты того времени им;ли бы передъ глазами рядъ образцовъ истинно реальнаго творчества и ихъ собственное творчество, конечно, отъ этого только бы выиграло. Но все это оставалось подъ спудомъ, и Пушкинъ какъ бытописатель русской жизни, былъ изв;стенъ лишь какъ авторъ одной поэмы и одного сборника разсказовъ, мало оц;ненныхъ.
Когда заходила р;чь о „народности" въ его поэзіи, то указывали главнымъ образомъ на его „Сказки" и на его „Бориса", понимая, это слово „народность" въ узкомъ смысл;.
Такимъ образомъ можно было пожал;ть о томъ, что вся поэтическая сила истинныхъ художниковъ уходила на изображеніе либо индивидуальнаго міра писателя, либо на выраженіе самыхъ общихъ мыслей и чувствъ, для которыхъ писатель подбиралъ къ тому же образы и обстановку совс;мъ не русскую.
На это и жаловалась критика, когда говорила съ упрекомъ о нашихъ лучшихъ литературныхъ силахъ. Но она была недостаточно справедлива къ литератур; вообще —къ работ; т;хъ второстепенныхъ писателей, въ творчеств; ко торыхъ за эти годы все ясн;е и ясн;е стало проявляться стремленіе къ реализму и къ выбору самобытныхъ темъ изъ русской лшзни, прошлой, и — что ц;нн;е — современной.

Изсл;дованіе народной старины, начавшееся еще въ XVIII в;к;, подвигалось усп;шно и быстро. Если пріемы этого изсл;дованія были мало научны, то результаты его оказались все-таки плодотворны. Старина воскресала подъ перомъ историковъ, юристовъ, издателей старинныхъ памятниковъ, въ особенности собирателей народныхъ п;сенъ, пов;рій и обрядовъ. Къ тридцатымъ тодамъ запасъ такихъ археологическихъ, историческихъ и этнографическихъ матеріаловъ былъ достаточно обширенъ и богатъ, и писательхудожникъ могъ имъ легко воспользоваться. Пользовались имъ, какъ изв;стно, и Жуковскій, и Пушкинъ, и Гоголь — Гоголь въ особенности; и такая разработка старины иной разъ обогощала нашу изящную словесность. Р;дко, очень р;дко удавалось художнику реставрировать старину настолько правдоподобно, что она казалась истинно народной и старинной. Пушкинъ въ своихъ „Сказкахъ" и въ своемъ „Борис;" подходилъ къ этому идеалу довольно близко, подходилъ и Жуковскій также въ своихъ „Сказкахъ" — но это были исключенія.

„Книга понравилась зд;сь вс;мъ, начиная съ государыни" — писалъ Гоголь своей матери, посылая ей первый томъ „Вечеровъ"; и слово „вс;мъ" не было преувеличеніемъ. Самъ Гоголь разсказывалъ, напр., Пушкину о впечатл;ніп, какое эта книга произвела на наборщиковь. „Любопытн;е всего было мое свиданіе съ типографіей — писалъ онъ **). Только-что я просунулся въ двери, наборщики, завидя меня, даваіі каждый фыркать и прыскать себ; въ руку, отворотившись къ ст;нк;. Это меня н;сколько удивило; я къ фактору, и онъ, посл; н;которыхъ ловкихъ уклоненій, наконецъ сказалъ, что штучки, которых изволили прислать изъ Павловска для печашанія, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикамъ принесли большую забаву. Изъ этого я заключилъ, что я писатель совершенно во вкус  черни". Но и самъ Пушкинъ разд;лялъ см;хъ этой черни. „Сейчасъ прочелъ „Вечера близъ Диканьки" — писалъ онъ А. ;. Воейкову*). Они изумили меня. Вотъ настоящая веселость, искренняя, непринужденная, безъ жеманства, безъ чопорности. А местами какая поэзія, какая чувствительность! Все это такъ необыкновенно въ нашей литератур;, что я досел; не образумился. Поздравляю публику съ истинно веселою книгою...»

Жизнь складывалась однако такъ, что должна была повидимому возбуждать въ Гогол; одно лишь довольство настоящимъ и полнз'ю ув;ренность въ будущемъ: совс;мъ еще молодой челов;къ,
безъ особаго труда и быстро съум;лъ пройти въ первые ряды тогдашняго интеллигентнаго общества; его первый литературный опытъ принятъ былъ не на правахъ опыта, а былъ сразу признанъ крупной литературной поб;дой и создалъ автору имя; этого автора приласкали самые выдающіеся по уму и таланту люди; какъ близкій другъ вошелъ онъ въ общество Жуковскаго и Пушкина и сознавалъ въ себ'к сил} г отплатить достойнымъ образомъ за эту дружбу.

Онъ вполн; можетъ разсчитывать на кіевскую ка;едру, такъ какъ три года тому назадъ [1831?] ему уже предлагали ка;едру въ Москв; [??]—такъ по крайней м;р; говорить онъ Пушкину и слова его остаются, конечно, на его совести. Въ надежд; на поддержку Пушкина, Гоголь дов;ряетъ ему и век свои надежды: „Какъ закипятъ труды мои въ Киев; — пишетъ онъ *). Тамъ кончу я исторію
Украины и юга Россіи и напишу всеобщую исторію, которой, въ настоящемъ вид; ея, до сихъ поръ, къ сожал;нію, не только на Руси, но даже и въ Европ; н;тъ".

„На первую лекцію — разсказываетъ профессоръ Васильевъ *)— навалили къ Гоголю въ  аудиторію всъ факультеты. Изъ постороннихъ посетителей явились и Пушкинъ, и, кажется, Жуковскій. Сконфузился нашъ пас;чникъ, читалъ плохо и произвелъ весьма невыгодный для себя
эффектъ.

На эти же мысли о призваніи поэта и объ его отношеніи къ мірамъ идеальном}' и реальному, наводило Гоголя, кроме того, одно весьма важное обстоятельство его петербургской жизни. Это были его близкія связи съ кружкомъ Пушкина. Съ Жуковскимъ Гоголь познакомился въ конце 1830 г., съ Пушкинымъ въ 1831 г. Отношения установились сразу очень хорошія, несмотря на неравенство .твтъ и положенія. Въ кабинете Пушкина, у Жуковскаго, Одоевскаго, Вьельгорскаго, въ салоне фрейлины Россеть протекали счастливыя для Гоголя минуты, когда онъ чувствовалъ себя въ соседстве съ геніемъ, добромъ и красотой — съ этими тремя дарами, которые онъ ценилъ выше всего въ жизни.
Совершенно особаго рода вліяніе оказалъ кружокъ Пушкина на Гоголя. Онъ не нанесъ никакого ущерба его самостоятельности, но усилилъ въ немъ одну склонность, которая и безъ того была сильна въ немъ, а именно, его любовь къ отрешенному отъ действительности и просветленному представленію о жизни и человеке.
Атмосфера пушкинскаго кружка заставила сердце Гоголя возвышеннее чувствовать, и пропасть между действительностью и идеальнымъ представленіемъ о ней стала нашему художнику казаться еще шире. Люди, которые теперь его окружали, противопоставляли житейской грязи и пошлости — горній міръ красоты, въ которомъ жила ихъ богато одаренная фантазія. Отъ будничныхъ волненій они стремились стать подальше. Въ своей борьбе за доброе начало въ жизни, они могли сравнить себя съ твмъ ветхозаветнымъ вождемъ, который въ разгаре битвы Израиля со врагомъ стоялъ на горе съ поднятыми къ небу руками: пока оне были воздеты, Израиль побеждалъ, и потому надо было высоко держать ихъ, не озираясь кругомъ и не вмешиваясь въ битву.
Пушкинъ былъ всесильный чародей этого заколдованнаго царства; и Гоголь восторженно поклонялся въ немъ удивительному полету его вдохновенія, которое умело надъ міромъ прозы поставить свой чудесный міръ мечты ^торжествовать свою полную победу надъ действительностью. Это вдохновеніе было необычайно спокойно и ясно, и носило въ себе сознаніе своей облагораживающей и возвышающей силы.
Все въ кружке Пушкина говорило объ особомъ светло мъ міре, куда доступъ былъ открытъ только избраннымъ и Гоголь чувствовалъ, что онъ въ числе ихъ. Въ этомъ кружке, который такъ высоко поднимался надъ жизнью, который не вступалъ съ ней въ споръ, а только указывалъ ей на ея просветленный образъ, —некоторыя мысли и чувства Гоголя получили особое подтвержденіе. Въ немъ укрепилось убежденіе, что поэтъ есть истинный избранникъ Божій, которому не только дана сила возсоздать жизнь' въ образе, но сила руководить ею во всехъ даже детальныхъ ея вопросахъ единственно по праву вдохновенія. Понятіе о  художнике въ представленіи Гоголя слилось съ понятіемъ о прорицателе, о непосредственномъ слуге Божіемъ, одаренномъ свыше чуть ли не чудесной силою прозренія на благо и счастье ближнихъ.

Въ 1830 году — еще въ самый первый годъ своего робкаго служенія искусству —Гоголь приветствовалъ поэзію восторженнымъ ди;ирамбомъ по поводу выхода въ светь „Бориса Годунова" Пушкина. Онъ посвятилъ этой драме несколько интимныхъ страницъ, писанныхъ не для печати. Это было его первое словословіе искусству, мысль о которомъ затемъ такъ и осталась въ его уме и сердце неразрывно связанной съ именемъ Пушкина. „Великій! — обращается Полліоръ, или просто нашъ Николай Васильевичъ, къ Пушкину, —Великій! Когда развертываю дивное твореніе твое, когда вечный стихъ твой гремитъ и стремить ко мне молнію огненныхъ звуковъ, священный холодъ разливается по жиламъ, и душа дрожитъ въ ужасе, вызвавъ Бога изъ своего
безпредельнаго лона... что тогда? Если бы небо, лучи, море огни, пожирающіе внутренность земли нашей, безконечный воздухъ, объемлющій міръ, ангелы, пылающія планеты превратились въ слова и буквы—и тогда бы я не выразилъ ими и десятой доли дивныхъ явленій, совершающихся въ то
время въ лоне невидимаго меня". Таково чудо, творимое искусствомъ надъ душой человека, который способенъ его чувствовать... Всякій геній — благословеніе Божіе человечеству...
Въ такое умиленіе повергало Гоголя созерцаніе красоты Пушкинскаго творчества. Это былъ  чистый, почти безсознательный востортъ.
Три года спустя, накануне 1834 года, Гоголь, уже отъ своего лица, говорилъ приблизительно то же, обращаясь къ своему „генію". Теперь уже признанный художникъ, уже сознающій въ себе своего бога, становился онъ на колени передъ его алтаремъ и просилъ себе благословенія. Все его думы о святости своего призванія, о миссіи, на него возложенной, о силе, которую онъ въ себе чувствовать въ те молодые и счастливые годы —все упованія и восторги художника нашли себе выраженіе въ этихъ страстныхъ, порой вычурныхъ, но безспорно искреннихъ словахъ.

Предметомъ теоретическаго интереса была для него въ т; годы и область чисто словеснаго творчества. Онъ одно время думалъ даже утилизировать свой талантъ для чисто литературной критики. Въ этой мыслщ его поддерживалъ и Пушкинъ, который сов;товалъ своему другу написать ц;лую исторію нашей критики, и чутье въ данномъ случа; Пушкина не обмануло.

Первая критическая статья Гоголя относится къ 1832 году. Это была маленькая зам;тка подъ заглавіемъ: „Несколько словъ о Пушкин;"— попытка бол;е спокойно поговорить о томъ, о чемъ съ такимъ па;осомъ Гоголь говорилъ въ своей лирической стать; о „Борис; Годунов;". Въ стать; Гоголя этотъ вопросъ р;шенъ кратко и ясно. „Пушкинъ есть явленіе чрезвычайное и, можетъ быть, единственное явленіе русскаго духа, — писалъ его поклонникъ. Это — русскій челов;къ въ конечномъ его развитіи, въ какомъ онъ, можетъ быть, явится черезъ дв;сти л;тъ. Самая его жизнь совершенно русская. Тотъ же разгулъ и раздолье, къ которому иногда, позабывшись, стремится русскій, и которое всегда нравится св;жей русской молодежи, отразились на его первобытныхъ
годахъ вступленія въ св;тъ. Онъ остался русскимъ всюду, куда его забрасывала судьба: и на Кавказ;, и въ Крыму, т.-е. тамъ, гд; имъ написаны Т; изъ его произведеній, въ которыхъ хотятъ вид;ть всего больше подражательнаго. Онъ при самомъ начал; своемъ уже былъ націрналенъ, потому что истинная національность состоитъ не въ описаніи сарафана, но въ самомъ дух; народа. Поэтъ даже можетъ быть и тогда націоналенъ, когда описываетъ совершенно сторонній міръ, но глядитъ на него глазами своей наніональной стихіи, глазами всего народа, когда чувствуетъ и говорить такъ, что соотечественникамъ его кажется, будто это чувствуютъ и говорятъ они сами..." Опред;ливъ истинную „народность" созданій Пушкина такъ в;рно и понявъ ее такъ широко,
Гоголь переходитъ зат;мъ къ разсмотр;нію одного изъ любопытн;йшихъ вопросовъ въ исторіи критическаго отношенія нашихъ читателей къ творчеству ихъ любимца. Гоголь снрашиваетъ, почем\^ писанное Пушкинымъ въ начал; тридцатыхъ годовъ нравится публик; меньше, ч;мъ то, что имъ было писано въ ранніе, „романтическіе" годы его творчества? И Гоголь, упреждая Б;линскаго, видитъ причину этого недоразум;нія въ неспособности читателя подняться до пониманія истиннаго, простого и сильнаго реализма, т.-е. настоящей народности. Защищая Пушкина отъ нападокъ читателя, который ожидалъ въ его посл;днихъ произведеніяхъ прежняго романтическаго блеска и эффектовъ, къ которымъ пріучили читателя кавказскія и крымскія поэмы художника, Гоголь говорилъ: „Масса народа похожа на женщину, приказывающую художник}' нарисовать съ себя портретъ совершенно похожій; но горе ему, если онъ не ум;лъ скрыть
вс;хъ ея недостатковъ...  В;дь критика т;хъ л;тъ огульно осуждала подражаніе, узко понимала значеніе „народности", несправедливо подчасъ и сурово относилась къ Пушкину и Жуковскому и съ пренебреженіемъ обходила писателей мен;е даровитыхъ. Гоголь обладалъ настоящимъ критическимъ чутьемъ, и Пушкинъ былъ правъ, нам;чая его въ критики своего журнала.

въ кабинете, Пушкина и Жуковскаго и ихъ друзей речь неоднократно заходила о поэт;, о томъ, кто онъ и зач;мъ онъ въ мір;, — это бол;е ч;мъ в;роятно; Пушкина эта тема мучила всю жизнь, да и Жуковскій много надъ ней думалъ. Въ ихъ творчеств; вопросъ о призваніи поэта былъ центральнымъ, къ которому постоянно возвращалась дума художника, и въ стихотвореніяхъ того и другого поэта можно просл;дить по годамъ, какъ нарасталъ этоть вопросъ и какія разнообразныя получалъ р;шенія. Вся умственная атмосфера кружка Пушкина была насыщена мыслью объ
искусств;, понимаемомъ и какъ откровеніе, и какъ наслажденіе, и, наконецъ, какъ „д;ло".
Поэзія Пушкина и Жуковскаго учила Гоголя благогов;нію передъ художникомъ, подымала его лирическое настроеніе на большую высоту и въ изв;стной степени разобщала его съ окружающей д;йствительностью и съ переживаемой минутой. Онъ, призванный стать бытописателемъ этой д;йствительности и этой минуты, страдалъ немало отъ такого па;оса сердца, какой въ немъ всегда возбуяедало искусство, но въ этомъ же па;ос; находилъ онъ и свою силу, какъ мы могли это вид;ть по его восторженнымъ р;чамъ о „Борись" Пушкина, „О скульптур; и живописи" и по его
обращенію къ своему генію.

Недаромъ Пушкинъ называлъ „Невскій проспектъ" самымъ полнымъ изъ сочиненій Гоголя, желая, в;роятно, этимъ сказать, что до этой пов;сти ни въ одномъ изъ своихъ произведеній  Гоголь не обнаружилъ такого богатства настроены, тоновъ, красокъ, позъ, профилей и портретовъ.

Онъ им;лъ передъ глазами образцы иного литературнаго стиля въ историческихъ пов;стяхъ Пушкина — его друга, критика и кумира. Но въ настроеніи и міросозерцаніи нашего автора
„романтическое" было еще настолько сильно въ те годы, что оно устояло передъ искушеніемъ красоты спокойнаго, ровнаго, величавЪ-простого стиля, какимъ Пушкинъ писалъ свои историческіе романы. О какомъ бы род; художественнаго русскаго творчества намъ ни приходилось говорить, всегда р;чь сводится къ Пушкину: и въ данномъ случа;, говоря о судьбахъ историческаго романа, необходимо вернуться къ „Арапу Петра Великаго" и къ „Капитанской дочкъ". Оба памятника стоятъ совершенно одиноко въ нашей литератур; т;хъ годовъ. Отъ „Арапа Петра Великаго" до „Войны и Мира" мы не им;ли настоящаго историческаго романа: у насъ процв;талъ романъ сентиментальный и романъ приключеній, которому авторъ иногда стремился придать колоритъ той или другой исторической эпохи. Наша историческая пов;сть, за  исключеніемъ пов;сти Пушкина, была, какъ только-что зам;чено, по сюжету и стилю пов;стью сентиментальной и романтической.

Въ нихъ стала все ясн;е и ясн;е проступать, наружу та его способность, которая, по собственному его признанію, не могла ничего „выдумать", которая, чтобы творить, должна была вид;ть и осязать. Пушкинъ разум;лъ именно эту способность Гоголя, когда говорилъ, что никто не ум;етъ такъ схватывать и чувствовать житейскую пошлость, какъ его добрый пріятель.

Гораздо болыпій общественный смыслъ им;ло и удивительно яркое сравненіе Москвы и Петербурга, набросанное Гоголемъ въ 1835 году и зат;мъ, въ 1837 году напечатанное въ „Современник;" подъ заглавіемъ „Петербургскія Записки 1836 года". Эта статья, „написанная въ св;тлыя минуты веселости великимъ меланхоликомъ" —какъ о ней говорилъ Пушкинъ —своего рода перлъ остроумія.

Гоголь влад;етъ талантомъ необыкновеннымъ, сильнымъ и высокимъ. По крайней м;р;, въ настоящее время онъ является главою литературы, главою поэтовъ, онъ становится на м;сто, оставленное Пушкинымъ.

Вопросъ о томъ, какъ Гоголю пришелъ на умъ сценарій „Ревизора", неоднократно останавливалъ на себ; вниманіе біографовъ и изсл;дователей. Самъ Гоголь говорилъ, что онъ получилъ сюжетъ „Ревизора", равно какъ и „Мертвыхъ Душъ", отъ Пушкина. Пушкинъ, д;йствительно, разсказывалъ своимъ друзьямъ объ одномъ авантюрист;, который въ гор. Устюжн; выдалъ себя за ревизора и обобралъ дов;рчивыхъ чиновниковъ. Известно также, что самого Пушкина — въ бытность его въ Нижнемъ-Новгород;, приняли за секретнаго ревизора, который подъ предлогомъ будто бы собиранія матеріаловъ для исторіи пугачевскаго бунта, объ;зжалъ восточныя окраины. Гоголь, конечно,, зналъ объ этомъ.

Скончался Пушкинъ. Гоголь усмотр;лъ въ этой смерти для себя новое указаніе свыше. Ничто не можетъ сравниться съ той скорбью, какую онъ испыталъ при этой в;сти. „Все наслажденіе моей жизни, писалъ онъ, — все мое высшее наслажденіе исчезло вм;ст; съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его сов;та, ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собой. Что скажетъ онъ, что зам;титъ онъ, чему посм;ется, чему изречетъ неразрушимое и в;чное одобреніе свое —воть чТо меня только занимало л одушевляло мои силы. Тайный трепетъ
невкушаемаго на земл; удовольствія обнималъ мою душу.
Боже! нын;шній трудъ мой [„Мертвыя Души"], внушенный имъ, его созданіе... я не въ силахъ продолжать его. Несколько разъ принимался я за перо — и перо падало изъ рукъ моихъ. Невыразимая тоска!"
 „Моя жизнь, мое высшее наслажденіе умерло съ нимъ Когда я творилъ, я вид;лъ передъ собою только Пушкина. Ничто мн; были вс; толки, я плевалъ на презр;нную чернь: мн; дорого было его в;чное и непреложное слово. Все, что есть у меня хорошаго,вс;мъ этимъ я обязанъ ему. И теперешній трудъ мой есть его созданіе. Онъ взялъ съ меня клятву, чтобы я писалъ... Я т;шилъ себя мыслью, какъ будетъ доволенъ онъ, угадывалъ, что будетъ нравиться ему, и это было моей высшею и первою наградою. Теперь этой награды н;тъ впереди! Что трудъ мой? Что теперь жизнь моя?" Великаго не стало". „О, Пушкинъ, Пушкинъ, какой прекрасный сонъ удалось мн; вид;ть въ жизни, и какъ печально было мое пробужденіе!" „Боже, какъ странно, Россія безъ Пушкина" *).

смерть Пушкина была для него все-таки какъ бы откровеніемъ свыше. Гоголь сталъ думать, что къ
нему переходила теперь по насл;дству та роль пророкап;вца, которая оборвалась такъ грустно; и мысль о смерти, нежданной и случайной, влекла за собой другую мысль о необходимости торопиться со своимъ трудомъ, съ трудомъ, начатымъ съ благословенія Пушкина и теперь осиротЬвшимъ. Молитва къ Богз г и воззваніе къ своему генію слились въ одно. Художникъ сталъ перерождаться въ пророка, но мнительнаго пророка, ожидающаго съ минуты на минуту призыва покинуть земное.

Гоголь не любилъ говорить о своихъ литературныхъ планахъ, но онъ былъ такъ увлеченъ „Мертвыми Душами", что часто въ письмахъ нарушалъ обычное молчаніе, и далъ намъ такимъ образомъ возможность просл;дить, какія постепенныя видоизм;ненія испыталъ планъ его поэмы.
Анекдотъ, положенный въ основу поэмы, былъ данъ Гоголю Пушкинымъ, т.-е. не подаренъ, а, кажется, по необходимости уступленъ. Пушкинъ самъ хот;лъ воспользоваться разсказомъ о покупк; мертвыхъ душъ для своей собственной литературной работы, но Гоголь, услыхавъ этотъ разсказъ отъ него, посп;шилъ со своей обработкой; и когда онъ прочиталъ начало своего романа Пушкину, то Пушкинъ увид;лъ, что въ рукахъ Гоголя этотъ матеріалъ будетъ производительн;е, ч;мъ въ его собственныхъ, и уступилъ его. Пушкинъ же сов;товалъ Гоголю воспользоваться для
этой работы и т;ми путевыми записками, какія Гоголь велъ л-втомъ 1835 года, когда ;здилъ въ Малороссію. Этими записками Гоголь, действительно, пользовался при первоначальной работ; надъ поэмой *). Онъ сталъ писать ее, по словамъ С. Т. Аксакова, только какъ любопытный и забавный анекдотъ — и это, кажется, д;йствительно такъ и было, хотя съ этимъ не вполн; сходятся два показанія самого Гоголя. Вотъ они: „Пушкинъ —  говорилъ Гоголь въ своей „Авторской испов;ди", — находилъ, что сюжетъ „Мертвыхъ Душъ" хорошъ для меня т;мъ, что даетъ полную свободу изъ;здить вм;ст; съ героемъ всю Россію и вывести множество самыхъ разнообразныхъ характеровъ. Я началъ было писать, не опред;ливъсеб; обстоятельнаго плана, не давъ себ; отчета, что такое именно долженъ быть самъ герой. Я думалъ просто, что
см;шной проектъ, исполненіемъ котораго занятъ Чичиковъ, наведеть меня самъ на разноооразные лица и характеры; что родившаяся во мн; самомъ охота см;яться создастъ сама собою множество см;шныхъ явленій, которыя я нам;ренъ былъ перем;шать съ трогательными. Но на всякомъ шагу я былъ останавливаемъ вопросами: зач;мъ? къ чему это? что долженъ сказать собою такой-то характеръ? Что должно выразить собою такое-то явленіе?"   
Итакъ, если в;рить автору, то сюжетъ поэмы съ перваго же раза навелъ его на серьезныя мысли. Съ этимъ согласенъ и разсказъ Гоголя о впечатл;ніи, вынесенномъ Пушкинымъ изъ перваго
знакомства съ „Мертвыми Душами". „Когда я началъ читать Пушкину первыя главы изъ моей поэмы, въ томъ вид; какъ он; были прежде, разсказывалъ Гоголь въ одномъ изъ писемъ, вошедшихъ въ составъ его „Выбранныхъ м;стъ изъ переписки съ друзьями", то Пушкинъ, который всегда см;ялся при моемъ чтеніи, началъ понемногу становиться все сумрачн;е и сумрачн;е, и наконецъ сд;лался совершенно мраченъ. Когда же чтеніе кончилось, онъ произнесъ голосомъ тоски: „Боже! какъ грустна наша Россія"! Меня это изумило. Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не зам;тилъ, что все это каррикатура и моя собственная выдумка!

Онъ хот;лъ, чтобы только Жуковскій, Пушкинъ да Плетневъ знали, въ чемъ состоитъ сюжетъ39"
„Мертвыхъ Душъ"; для другихъ было довольно одного лишь заглавія [1836]

Эта плодотворная и вдохновенная работа получила въ 1837 году совс;мъ неожиданна особую санкцію. Умеръ Пушкинъ, и Гоголь взглянулъ на свои „Мертвыя Души" какъ на завещанное ему сокровище. Подъ св;жимъ впечатл;ніемъ утраты, нашъ авторъ остановился въ раздумьи надъ
своимъ трудомъ: ему показалось, что вм;ст; съ Пушкинымъ его покинетъ вдохновеніе.

Когда спорятъ о томъ, кого должно признать „отцомъ" нашего реальнаго романа, то указываютъ обыкновенно на двухъ писателей, между которыми никакъ не хотятъ поделить этого иочетнаго званія. Одни склонны приписать всю заслугу Пушкину, им;я въ виду прежде всего его „Евгенія
Он;гина", а зат;мъ его пов;сти — другіе отдаютъ преимущество Гоголю, какъ творцу „Мертвыхъ Душъ".

Что Пушкинъ по времени былъ первый, который достигъ . сочетанія правды въ жизни съ правдой въ искусств;— это несомн;нно. Что онъ, какъ художникъ-реалистъ, не им;лъ себ; равнаго — это тоже в;рно. Большою техникой реалиста обладалъ въ своей очень замкнутой сфер; и Лермонтовъ. Обладалъ ли ею Гоголь? Не въ той ровной степени, въ какой ею обладали Пущкинъ и Лермонтовъ.

Пушкинъ опередилъ его во времени и въ сил;.

Во всякомъ случа;, когда ищешь въ ;іитератур; того времени художественнаго ртзшенія трудныхъ психологическихъ задачъ или художественнаго возсозданія сложныхъ душевныхъ состояній, то находишь ихъ не у Гоголя, а у Пушкина и Лермонтова, и даже у многихъ гораздо мен;е
талантливыхъ худояшиковъ, ч;мъ нашъ сатирикъ и бытописатель.

Критикъ им;лъ н;которое основаніе жаловаться на то, что, Жуковскій, Пушкинъ, Грибо;довъ и иные сильные такъ мало усп;ли сказать о той жизни, однимъ изъ лучшихъ украшеній которой они были

Петербургская журналистика была бол;е оживлена, хотя и она не могла похвастаться оригинальностью и силой: критически отд;лъ „Современника" со смертью Пушкина, съ отказомъ Гоголя вступить въ него и при р;дкомъ появленіи статей Вяземскаго • былъ безцв;тенъ;

Со временъ Пушкина ни одинъ авторъ не заставлялъ говорить о себ; такъ много, какъ Гоголь, и ни одинъ не возбз'ждалъ такихъ серьезныхъ споровъ.

Мастерствз^ реальнаго письма училъ насъ до Гоголя еще Пушкинъ, и одновременно съ Гоголемъ —Лермонтовъ  Но картина русской жизни, набросанная нашимъ сатирикомъ была несравненно полн;е и шире, ч;мъ все, что было въ этомъ направленіи создано его предшественниками и современниками. Лишь прочитавъ Гоголя, мы могли сказать,  что ознакомились со многими страницами той, тогда толькочто раскрытой

Когда же имъ удавалось взять в;рный самобытный тонъ, нарисовать правдивую •русскую картину нравовъ, какъ это иногда д;лалъ Пушкинъ, то эта картина была такъ необычна, что критики сами не сразу научались ц;нить ее: такъ случилось, напр., съ „Евгеніемъ Он;гинымъ". . ,

Лира Жуковскаго замолчала, но развитіе духа народнаго не могло остановиться. Народъ искалъ поэта. Народу необходимъ былъ наперсникъ, который бы сердцемъ отгадывалъ его внутреннюю жизнь, и въ восторженныхъ песняхъ велъ дневникъ развитію господствующаго направленія, народу нуженъ быдъ проводникъ народнаго самопознанія.
И вотъ, явеелся Пушкинъ.
„Въ его поэзіи со впалъ французскій сентиментализмъ съ немецкимъ идеализмомъ и поэзія эта выражала собой стремленіе къ лучшей действительности. Сначала поэзія Пушкина была веселая,
затБмъ байронически разочарованная. Но въ обоихъ случаяхъ она выражала две крайности. Между безотчетностью надежды и байроновскимъ скептицизмомъ есть однако середина: это -доверенность въ судьбу и мысль, что семена желаннаго будущаго заключены въ д;йствительности настоящаго] что въ необходимости есть Провиденіе; что если прихотливое созданіе мечты гибнетъ, какъ мечта, зато изъ совокупности существующаго должно образоваться лучшее прочное. Оттуда уваженіе къ д;йствителъности, составляющее средоточіе той степени умственнаго развіетія, на которой теперь остановилось просвещеніе Европы и которая обнаруживается историческимъ направленіемъ всехъ отраслей человеческаго бытія и духа". И вотъ этого то уваженія къ действительности, или, выражаясь проще, этого правдиваго реализма, Киреевскій и не находилъ въ современной. словесности. Хоть критикъ и отстаивалъ самобытность Пушкина противъ  обвинение, которыя на поэта сыпались за его „подражаніе" Байрону, хоть онъ и утверждалъ, что Пушкинъ уже почувствовалъ силу дарованія самостоятельнаго, свободнаго отъ постороннихъ вліяній, но все-таки Пушкинъ въ его глазахъ еще не оправдалъ всехъ надеждъ, которыя Киреевскій возлагалъ на истиннаго „поэта жизни"; и даже после хвалебнаго разбора „Бориса Годунова" нашъ критикъ заметилъ, что Пушкинъ выше своей публики, но что онъ былъ бы еще выше, если бы былъ общепонятнее. „Своевременность — говорилъ Киреевскій, столько же достоинство, сколько красота, іе „Проме;ей" Эсхила въ наше время былъ бы анахронизмомъ, следовательно ошибкой".

Полевой совс;мъ иначе отнесся къ его великану насл;днику. Въ одной изъ своихъ статей критикъ далъ ц;лый исторически очеркъ развитія творчества Пушкина. Онъ судилъ поэта, если не всегда в;рно, то все таки объективно. Онъприв;тствовалъ „Руслана", какъ блестящее прекрасное начало, въ которомъ хотя и не было т;ни народности но зато были краски. Онъ ставилъ Пушкину въ заслугу, что онъ не увлекся тогдашнимъ классическимъ громкословіемъ и не замечтайся въ бл;дныхъ подражаніяхъ Жуковскому. Положимъ, что светское карамзинское образованіе тягот;ло надъ его д;тствомъ, и Байронъ былъ игомъ его юности, но Пушкинъ отъ этихъ опекуновъ скоро избавился. Онъ заплатилъ, впрочемъ, довольно дорого за свое увлечеБайрономъ: бл;денъ и ничтоженъ былъ его „Кавказскій пл;нникъ", нер;шительны его „Бахчисарайскій фонтанъ" и
„Цыгане" и легокъ „Евгеній Он;гинъ" — русскій снимокъ съ лица Донъ-Жуанова, какъ кавказскій пл;нникъ и Алеко были снимками съ Чайльдъ-Гарольдова лица. Но съ каждымъ шагомъ Пушкинъ становился выше, самобытн;е, разнообразн;е и единство его генія прояснялось бол;е и бол;е. Ростъ его таланта всего ясн;е сказался на отд;льныхъ п;сняхъ „Евгенія Онътина". Первая глава пестра, безъ т;ней, насм;шлива, почти лишена поэзіи; вторая впадаетъ въ мелкую сатиру, но въ третьей Татьяна уже есть идея поэтическая; четвертая облекаетъ ее еще бол;е увлекательными чертами; пятая —сонъ Татьяны —довершаетъ поэтическое очарованіе; въ шестой поэтъ снова впадаетъ въ тонъ насм;шки, эпиграмму, и то же сл;дуетъ въ седьмой, но поединокъ Ленскаго съ Он;гинымъ искупаетъ все, а въ восьмой посл;днее изображеніе Татьяны показываетъ, какъ возмужалъ поэтъ семью годами... Идея народности появляется наконецъ въ „Полтав;", и Русь отзывается сквозь байроновскую оболочку даже въ „Братьяхъ Разбойникахъ". А сколько у Пушкина художественныхъ мелкихъ стихотвореній и сколько чисто народнаго-въ его „Вступленіи къ Руслану", въ „Жених;" и „Утопленник;"! Пушкину не чуждо было и есть все, что волновало, двигало, тревожило нашъ разнообразный в;къ. Всего бол;е онъ подчинялся могуществу Байрона, но и другія силы романтизма ярко отражались на немъ: баллада испанская, н;мецкая, поэзія восточная и библейская, эпопея и драма романтическая, разнообразіе юга и с;вера вдохновляли его лиризмъ, стремящійся къ эпопе; и драм;.
Все это, выражая характеръ современности, составляя характеръ Пушкина, должно было напосл;докъ привести его къ драм; и роману. Романъ ему не удался, какъ прозаическое отд;леніе, но онъ создалъ „Бориса Годунова", который удовлетворилъ бы вс;мъ условіямъ настоящей исторической и самобытной драмы, если бы Карамзинъ своимъ осв;щеніемъ эпохи Бориса не сбилъ поэта съ толку .

Воздавъ такую хвалу Пушкину, Полевой остался всетаки при своемъ мн;ніи, что наша словесность пока еще переживаетъ періодъ младенчества.

***
Истопник: Котляревский Н.А. = 1908    )эл-версия НЭБ(