Жгучий пепел эпохи, 2 часть

                Жгучий пепел эпохи...   
                ( О.Ф. Берггольц, часть вторая )

                А уж путь поколения
                вот как прост –               
                внимательно погляди:               
                позади кресты.
                Кругом погост.               
                И еще кресты впереди.               
                И еще кресты впереди.

                О. Берггольц.  Один из эпиграфов к главам
                второй части « Дневных звезд».
      


  Как Ольга Берггольц встретила известие о нападении фашисткой Германии? В сущности, для многих образованных людей в этом не было ничего неожиданного.
   Мировая война шла уже почти два года (1сентября 1939 г.) и Красная армия  в этом принимала участие: война с Финляндией, освобождение районов Западной Украины и Западной Белоруссии, - это – фактически - война с Польшей.
Присоединение к Украинской советской республики Бессарабии.
  Мало того, никто не сомневался, - с кем придется воевать.
  Поэтому в дневнике под числом 22 июня 1941года  - кратко: «14 часов.  Война!».
   Ольга Берггольц поражалась быстрому продвижению немецких войск по территории Советского Союза по всей линии фронта. Об этом имеется много записей в дневнике. Вот текст полный боли и отчаянья.

                22/9 – 41. Три месяца войны

   Сегодня сообщили об оставлении войсками Киева… А население? А я? (Я решила записывать все безжалостно.)
  Итак, немцы заняли Киев. Сейчас они там организуют какое – нибудь вонючее правительство. Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше – ненависти к немцам или раздражение, бешеного, смешанного с дикой жалостью, - к нашему правительству. Эдак обосраться! Почти вся Украина у немцев – наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!.. А может быть, именно люди – то и подвели? Может быть, люди только и делали, что соблюдали видимость? Мы все последние годы занимались больше всего тем, что соблюдали видимость. Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, черт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя её всем!) не только потому, что душит неорганизованность, везде  мертвечина, везде шумиловы, везде махановы, кадры помета 37 – 38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться».
  О, как я боялась именно этого! Та дикая ложь, которая меня лично душила как писателя, была ведь страшна мне не только потому, что мне душу запечатывали, а еще и потому, что я видела, к чему это ведет, как растет пропасть между народом и государством, как все дальше и дальше расходятся две жизни – настоящая и официальная».
  Но, в ближайшее время пишет небольшое, но знаковое стихотворение:

                Мы предчувствовали полыханье
                этого трагического дня.
                Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
                Родина! Возьми их у меня.

Энергетика этого стиха чувствуется даже сейчас, через много лет. Это очень похоже на религиозный экстаз, в котором звучит безмерная вера и желание самопожертвования ради Родины.
   Я не хочу злоупотреблять цитированием дневников Берггольц, благо они выложены в интернете, и их легко прочитать.
  Хочу, что бы читатель понял: дневники, особенно такой впечатлительной поэтессы, как Ольга Федоровна – очень интимная вещь, и надо отметить: они не все говорят о человеке, который их пишет.
  Например, в том отрывке, что я процитировал, говорится не только это, но и многое другое и заканчивается этот текст на достаточно оптимистичной ноте: «Жить. Жить».
   Конечно, я не могу не говорить о личной жизни поэтессы в этот период времени, да и в другое время тоже. Почему?
   У меня ответ только один, - женская поэзия имеет одну особенность (это мое мнение) – личная жизнь поэтессы и её творчество, - связаны неразрывно.
   О чем же пишет О. Берггольц в этот же день? О своей любви к другому человеку. Кто этот другой человек? – Георгий Макагоненко, сотрудник радиокомитета.
   А как же муж? Здесь нужно объясниться и понять Ольгу Федоровну. Берггольц любит и ценит, и всегда будет любить Николая Молчанова.
  Он как никто понимал её. И Ольга считала его для себя авторитетом, и в делах литературных, и по взглядам они совпадали, - убежденные комсомольцы, верящие в светлое будущее.
  Но Берггольц была очень влюбчива и часто увлекалась другими мужчинами.
  Нужно понять, что комсомолки 20-х годов были достаточно раскованными в деле любовных отношений, да и т.н. теория
«стакана воды», когда интимная связь с разными мужчинами не считалась предосудительной, тоже сыграла свою роль.
  Знал об этом Николай Молчанов? Знал и прощал жену. Сам
 Николай, не смотря на повторяющие эпилептические припадки, сумел к этому времени защитить кандидатскую диссертацию по творчеству Пушкина и работает - по мере возможности -  в библиотеке.
   С началом войны даже пытается уйти на фронт, но оттуда отправлен обратно.
  Осенью 1941 года припадки усиливаются, Ольга, как может, помогает мужу, хотя уже работает в Радиокомитете (дом Радио).
  Когда норма хлеба для иждивенцев достигает 125 граммов, то с декабря начинаются массовые смерти ленинградцев от элементарного голода.
   Сама Берггольц отмечает, что большая часть жителей города умерли в первую блокадную зиму.
   29 января 1942 года в больнице умирает муж Берггольц, которого она навещала по мере сил, так как сама начинает отекать от дистрофии, но продолжает работать в радиокомитете, там же и живут все работники.
  Умирающая от голода Берггольц в январе - феврале 1942 года пишет свою знаменитую поэму «Февральский дневник».
   В конце февраля в Ленинград по «дороге жизни» приезжает на грузовике сестра Мария (Муся, артистка московского театра) и привозит продукты для писателей и работников радиокомитета. И, видимо с её подачи, начальство радиокомитета выписывает командировку Берггольц в Москву на два месяца. 1 марта 1942 года Ольга Федоровна в Москве, живет в гостинице.
     В Москве (как я считаю) происходят удивительные вещи: уже с первых дней Ольга Берггольц рвется обратно – в блокадный город. Дневники это фиксируют.
    Она - с удивлением – начинает понимать, что истинную правду о блокаде не знают, да и знать не хотят, и об этом не принято распространяться.
    Почему стремиться вернуться в осажденный город, ведь кроме голода идут постоянные бомбежки и обстрелы Ленинграда?
    Я не случайно поставил в эпиграф первой части этого рассказа стихотворные строчки Берггольц, в которых благословляется
 «жестокий мой, короткий мой расцвет».
   О каком расцвете пишет поэтесса? Это расцвет её поэтического дара. Она нашла свою тему в поэзии и это понимает и радуется, что исполнилась мечта всей жизни.
  Мало того, понимает, что её поэзия востребована, она нужна людям. И это наполняет её великой гордостью, что борется вместе с народом, неотделима от ленинградцев.
  Как у Маяковского – это любимый поэт, как и Лермонтов: «Я счастлив/, что я этой силы  частица,/  что общие даже слезы из глаз» или у Лермонтова: «А он, мятежный, просит бури,/ Как будто в бурях есть покой!».
  Я привел эти известные строки, только для того, чтобы - хоть приблизительно - объяснить характер Ольги Берггольц.
   Поэтому я утверждаю, что только такая поэтесса стала символом сражающего и умирающего города: и борьба, и смерть, и любовь сплелись в её поэзии, - и люди в кольце блокады признали её своим поэтом.
  В сущности, у Берггольц имелись возможности уехать из Ленинграда еще в сентябре 1941 года.
  Анна Ахматова, которую эвакуируют в Москву, потом в Ташкент просит, чтобы её сопровождала именно Ольга Берггольц.
  Понятно, что Ахматова хотела спасти от блокады свою знакомую поэтессу – они знакомы еще с 1928 года – но, Берггольц отказывается наотрез и остается в Ленинграде.
  Это очень характерно для Ольги Федоровны, потом, вероятно, даже на уровне интуиции, чувствует свой «звездный час».
   Тот, кто читал стихи и поэмы Берггольц времен блокады – поймет, почему она стала символом блокадного города.
   В стихах – правда, жестокая правда, но именно, в этих условия она и была нужна. Не проходные трескучие строчки, а вот такие картинки обыкновенного быта, которые показаны в «Февральской поэме».
 
                Скрипят, скрипят по Невскому полозья,
                На детских санках, узеньких смешных,
                в кастрюльках воду голубую возят,
                дрова и скарб, умерших и больных…
 
   И – через строфу продолжает:

                Вот женщина ведет куда – то мужа.
                Седая полумаска на лице,
                в руках бидончик – это суп на ужин.
                Свистят снаряды, свирепеет стужа…
                - Товарищи, мы в огненном кольце.

                А девушка с лицом заиндевелым,
                упрямо стиснув почерневший рот,
                завернутое в одеяло тело
                на Охтинское кладбище везет.

   И последние строфы второй части поэмы:

                Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.
                Нам ненависть заплакать не дает.
                Нам ненависть залогом жизни стала:
                Объединяет, греет и ведет.

                О том, чтоб не прощала, не щадила,
                чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
                ко мне взывает братская могила      
                на Охтинском, на правом берегу.

     Именно, в осажденном Ленинграде Ольга Берггольц смогла сказать правду. Страшная трагедия сотен тысяч людей  не давала  замолчать эту правду. Складывалась парадоксальная ситуация, только среди смерти, обстрелов, голода поэт становился свободным…
  Это почувствовала Ольга Федоровна и стремилась до конца воспользоваться этой возможностью. После окончания блокады Берггольц не дадут сказать то, что думает…
    После войны, в мае 1949 года, находясь в селе Старое Рахино она описывает в дневнике страшные, с точки зрения современности, картины колхозной жизни.
   Задаю себе вопрос, - а почему же таких страшных картин в её дневниках не видно, в то время когда она писала про индустриализацию, о коллективизации?
  Война изменила Берггольц, она стала понимать -  «полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы», - такую запись она сделала 20 мая 1949 года.
   Ольга Федоровна понимает, что про это не разрешат, не только написать в прессе, но и хранить эту тетрадь опасно.
   Не случайно, в это же время, когда шло разбирательство т.н. «Ленинградского дела», в результате расстреляли всю верхушку ленинградской партийной организации и тучи сгустились над Берггольц, третий муж поэтессы – Георгий Макагоненко, прибил гвоздем эту тетрадь к внутренней стороне садовой скамейки на их даче.
   Запись в дневнике от 25 мая 1949 года о многом говорит: «Все равно жизненной миссии выполнить мне не удастся – не удастся даже написать того, что хочу: и за эту – то несчастную тетрадочку дрожу даже здесь».
   Сейчас эту тетрадь, пробитую гвоздем, можно увидеть на фотографиях, посвященных творчеству Берггольц.
    Следует сказать несколько слов о взаимоотношении двух поэтесс, творчество которых так или иначе связано с одни городом С. - Петербургом – Петроградом – Ленинградом, - это А. Ахматова и О. Берггольц.
   Конечно, Анна Ахматова была авторитетом для Ольги Берггольц и – естественно – юная начинающая поэтесса со временем тоже желала иметь нечто похожее.
  Ахматова, как утверждают исследователи, относилась к Берггольц ровно и спокойно, «как старший товарищ, - неглупый и чуткий».
  Нравилось ли Анне Андреевне стихи Ольги? Это – вряд ли, но, как пишет Л. Чуковская, передавая в воспоминаниях слова Ахматовой: « Оля талантливая, умеет писать коротко. Умеет писать правду. Но увы! Великолепно умеет делиться на части и писать ложь».
   Как относиться к этому суждению Ахматовой? Следует признать, что со своей точки зрения Анна Андреевна была права, с другой точки зрения – нет.
   С какой другой? С точки зрения Ольги Берггольц? После войны Ольга Федоровна уже не была фанатичной сторонницей существующей власти, и Ахматова не читала её дневников, да и никто не читал, так же и стихов, которых невозможно было напечатать.
  Ну, кто бы напечатал такие строки (запись от 23 июня 1942 года): « Даже экскаваторы не справляются с рытьем могил. Трупы лежат штабелями, в конце Мойки целые переулки и улицы из штабелей трупов. Между этими штабелями ездят грузовики с трупами же, ездят по свалившимся сверху мертвецам, и кости их хрустят под колесами грузовиков».
   Или стихотворение, написанное в 1948 – 1949 годах.
          

                На собранье целый день сидела –
                то голосовала, то лгала…
                Как я от тоски не поседела?
                Как я от стыда не померла?..
                Долго с улицы не уходила –
                только там сама собой была.
                В подворотне – с дворникам курила,
                водку в забегаловке пила…

    Здесь я пропускаю часть стиха, только завершающие строчки…

                Мы припомнили между собою,
                старый пепел в сердце шевеля:
                штрафники идут в разведку боем –
                прямо через минные поля!..
                Кто - нибудь вернется награжденный,
                остальные лягут здесь – тихи,
                искупая кровью забубенной
                все свои небывшие  грехи!
                И соображая еле – еле,
                я сказала в гневе, во хмелю:
                «Как мне наши праведники надоели,
                Как я наших грешников люблю!»
         

 Вот тогда, очень возможно, великая поэтесса изменила бы свой взгляд на творчество Берггольц.
  Как писал в конце 60 - х Геннадий Шпаликов, обращаясь к своему другу, поэту Павлу Леонидову: « Вот я - алкоголик профессиональный, а остальные писатели профессиональные, а главный среди них – Евтуженька (имелся ввиду Е. Евтушенко). В СССР нет выбора вне выбора. Или ты пьешь, или подличаешь, или тебя не печатают. Четвертого не дано».
   Зачем я про Шпаликова здесь вспомнил, - это поэт и сценарист из другого поколения. Конечно – не случайно. Эта болезнь – алкоголизм, не обошла стороной и Ольгу Берггольц.
   Все пережитое до войны, потеря детей,  жизнь в блокаде, и, как мне кажется, надежда, что после войны все переменится (имеется ввиду – государственный режим) и – последующие разочарования, сыграли свою роль.
   О. Берггольц стала пить сильно, запойно. Лечилась в диспансере. Развод с мужем.
    Нет, она не потеряла себя, именно такую мы видим  на фото 60 – х годов. Продолжала писать, но именно к этой части моего рассказа подходит одно её стихотворение, написанное в 1942 году.

                За мною такие утраты             
                и столько любимых могил!
                Пред ними я так виновата,
                Что если б ты знал – не простил.
                Я стала так редко смеяться,
                Так злобно порою шутить,
                что люди со мною бояться
                о счастье своем говорить.

    Сейчас это, возможно, покажется странным, но, ту правду о блокаде, которую выразила в стихах и в своих передачах по радио, сразу же после войны старались замолчать.
   Даже во время блокады раздавались голоса партийных прикормленных литераторов, которые утверждали, что поэтесса очень сильный акцент делает, именно, на страданиях народа, надо, мол, говорить только о мужестве ленинградцев. Как на это реагировала Ольга Федоровна? Вот отрывок «Стихи о себе» 1945 год.

                «… И даже тем, кто хотел бы сгладить
                в зеркальной робкой памяти людей,
                не дам забыть, как падал ленинградец
                на желтый снег пустынных площадей».

    Это пишет не молодая поэтесса, какой она была после выхода их тюрьмы. Ольга Берггольц уже ощущает свою роль и значение. За ней стоят и мертвые и оставшиеся в живых защитники Ленинграда – она – их певец, который сумел правдиво запечатлеть это время и это у поэтессы отнять невозможно. Вот она пишет, в конце жизни (70 – е годы), стихотворение «Ленинградцу».
   
                …Теперь уж навеки,
                теперь до конца
                Незыблемо наше единство.
                Я мужа тебе отдала и отца,
                И радость свою – материнство…

     Начало 50 – х годов поэтесса называет великими годами - это смерть Сталина (1953 г.) и 20 съезд КПСС (1956 г.). Ждала перемен. Первая выступила за отмену партийного решения о журналах «Звезда» и «Ленинград» (август 1946 года), которые осуждали творчество М. Зощенко и А. Ахматовой.
   Не тут – то было, - решение не отменили. (Отмена этого решения произошло в конце перестройки,20 октября 1988 г, признав его ошибочным). Естественно это обескуражило Ольгу Федоровну.
   И в автобиографических записках «Дневные звезды», где О. Берггольц вспоминает свою жизнь, в первой части (вторую часть написать не успела), уже вновь перемежается правда со странными панегириками власти.
   В конце жизни Ольга Федоровна Берггольц осознает нечто иное и начинает понимать, что она – по сути – сама соглашалась, в отличии от Ахматовой, с тем произволом власти, которая и её жизнь, и судьбу, и творчество превратили в трагедию.
   Вот стихотворение 70 – х годов, из которого я взял заголовок этого рассказа о поэтессе.

               О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!
               Пеплом её трагедий, пеплом её души…
               Из зыбкой своей могилы: «Милый, - кричу я, -
               
                милый спаси,
               хотя бы внемли!..»


           Из жаркой своей могилы кричу: «Что было, то было.
           То, что свершается, свершается не при нас…
            Но – с моего согласья!..»

   Примечание: в последнем цитируемом стихотворении поэтесса
обращается к Молчанову Николаю, покойному мужу (это мое мнение).

                Валерий Педин  (декабрь 2022 года)