Первое декабря...

Уже и ноябрь промелькнул, как электричка в окне, и первое декабря заступило на пост, а зима лишь сегодня заявила о себе. Что за год? То ли сани по дороге сломались, то ли дед Мороз загулял. Но утро-таки живописным оказалось. Пять – мороза. В восточном окне такой вид, будто кто-то поджег краешек земного шара, и кучи угля горят по всей ширине, насколько глаза охватывают.
   
Выше, по длине горящего угля, разлеглась узкая полоса дымчатой тучи.  Еще выше - такая же полоса, но лазоревая. Пожалуй, глаза жены бывают похожи на нее, если муж добровольно, без напоминаний, вынес ведро с мусором. А еще – на весь купол неба растянулось дымчатое покрывало. 

На часах без пятнадцати семь. И время заметно бежит, и ситуация не стоит на месте. Вот стадо ворон пронеслось мимо окна. Куда? Зачем? И почему с юга на север? Ведь они, как правило, утром летят на юг - по пищу. Ответа нет.
 
Замечено, что горение угля на востоке не со всех окон смотрится одинаково. Я, например, глядел с трех точек, и везде картинка - с особенностями. А причина вот в чем. То зрительный коридор загроможден строениями, деревьями, то стекла окон покрыты ледяными узорами.
 
Без пяти семь. Пепельное покрывало купола, в связи с выходом из-под земли солнца, накинуло на себя золотистую курточку. А на его фоне, высоко-высоко, стаями летят на юг вороны. Кушать ведь хочется. Только вот - почему так высоко? И тут ответа нет. Может, там теплее?
   
И вдруг в их «рейсе» я выявил деталь, отвечающую на вопрос - почему только что кучка ворон пронеслась перед моим окном, если уж стая летит так высоко? Оказывается, парящие птицы не всегда придерживаются строгого порядка. Иногда увиливают от маршрута. Может, даже греются.

Летят обычно крупной стаей. Вдруг – раз, одна из мелких групп оторвалась, увильнула, так сказать, вправо или влево, пронеслась над (или мимо) каким-то объектом, и снова - в строй. Вот почему, обрадовался я, перед моим окном пронеслась кучка ворон? Позже они, как водится, догонят крупную стаю, и продолжат совместный полет.
 
Пять минут восьмого. Вид горящего угля уже теряет свою четкость. Дымчатая полоса, что - над ним, слегка порозовела, так как медленно из-под земли стало выбираться солнце. Лазоревая же полоса стала еще свежее. Тут уж не иначе, как с глазами невесты можно сравнить. А на ее фоне высится стройная березка моего двора, верхние ветви которой похожи на гривы ковыля. И из дымчатого покрывала золотистая пена исчезла, и оно вдруг превратилось в дымчато-сине-темную ткань.
 
Семь двадцать пять. Восточные очаги пожара слились, как бы, в один, и за сараем пытаются появиться в пространстве солнцем. Сине-дымчатая полоса, которая - выше его, так и лежит. Лазоревая и покрывало - тоже. Но полусонные лучи зарождающегося солнца нарисовали по его краю золотистую ленту.

Семь сорок. Как поется в песне. Дымчатые, лазоревые полосы не расходятся. Солнце тоже, видимо, не рискнуло подниматься выше сарая. Остановилось, чтоб погреться, ибо наверху мороз крепче, нежели под землей.
 
Семь пятьдесят. Солнце-таки взобралось на крышу сарая, да так ярко запылало белой массой расплавленной стали, что глазам глядеть больно. И с каждой минутой оно становится все ярче. И поднимается так решительно, что, кажется, вот-вот уже дойдет до верхней линии темно-дымчатой полосы, и прикоснется к лазоревой. И покрывало стало темным, и золотистая полоса, окантовывающая его, исчезла, так как его масса просто превратилась в набор сине-дымчатых облаков.
 
На восточном подоконнике, у которого стою, цветет зигокактус. Он с явным   
интересом смотрит на восходящее солнце своим алым трехъярусным цветком. И не так просто различить, как кажется, где пламя цветка, а где – солнца.
 
Восемь ноль-ноль. Солнце окропило своим золотом семейство столетников, вышедших с зигокактусом на утренний моцион. Самый высокий из них, и толстый, как бочонок, опирается на металлическую лестницу. Так ее ступеньки засверкали вдруг искрами, а мои глаза зажмурились...

С декабрем всех!