Девушка окно ее отражение. Глава 2

…И в мелькании этих теней
Я опять растекаюсь
На мыслей фотоны…
               
               

Иногда она позволяет себе поразмыслить. О вещах, которые многим кажутся сложными, ей же простыми. Она смотрит на мир не так, как все. И поэтому видит по-другому. Это как бег по лестнице Пенроуза — все кружат на одном месте, она неизменно поднимается вверх. Или как взгляд из окна. Кто-то видит лишь дом, стоящий напротив, ей же доступно все, что за ним. И еще она видит тени домов и людей, днем и ночью, слышит их едва различимый шепот, шелест отголосков сущего, которое окружает все вокруг. Этот шепот всегда правдив, в нем нет лукавства и умолчания. Тени — это взгляд сквозь другое окно, как в призме; звуки за ним — мольбы, тайны и вожделения всего, что ютится под солнцем. Камень просит о том, чтобы его не тесали, вода не желает обрамляться в русла, а человек жаждет свободы. Извечное стремление к энтропии правит миром, стирая моря, города и людей.
 
Возможно, поэтому она убеждена в одном дне и одной ночи. Она видит бесконечный повтор, в который вовлечен мир. Мнимое движение вперед и неизбежный откат в одну сингулярность. Вопреки законам физики и постулатам философов она существует везде, вне границ. Один день и одна ночь — это то, что поддерживает бытие, придает ему хрупкий смысл. Поэтому заточение неизбежно, поэтому всегда будут рамки, за которые не пробиться. О свободе можно только мечтать, своей или чужой — неважно. Всегда будет один день и одна ночь, всю остальное — тавтология событий плавающих в сознании когда я иду сквозь ветер по городу своего детства в теле старой женщины через сквер со смерчами ломкой листвы разгребаю ее ногами и думаю все прошло все прошло а как будто было вчера или час назад такой же день мороженое в руке за плечами косички рядом мама читает стихи из Живаго они трогают душу жизнь ведь тоже только миг только растворенье нас самих во всех других словно им в даренье и мамин голос проникновенный чистый от него хочется плакать и кажется что все наяву на скамейке сидит Ли Фань молчаливая прекрасная загадочная моя страсть и затмение звезда моей души но это было много позже когда детство прошло и не было мамы и художник давно покоился с миром мы целовались на этом сквере украдкой Ли Фань хихикала по-своему и в страсти лопотала на своем языке беспечальная непонятная непонятая до конца истерзанная изувеченная жестокой эпохой в темном переулке за глумливую связь которой не должно быть и Эд тоже здесь футболист мой муж худой высокий красивый гоняет мяч по листве смеется во всю лови пас лови пас и который выжал меня как лимон и бросил у ног потому что я пристрастилась к спиртному любила это дело и эта немощь уже тогда исподволь покрывала мою душу и все они сейчас собрались в одном дне я многоликая мама мои любовники и любовницы которые были здесь и они вызывают горечь от любви к ним и я думаю твоими мыслями что это одна любовь и один день повторяющийся снова и снова в котором меняется лишь окружение и обстоятельства нагнетая хаос от которого старится тело а неподвластная непокорная душа противится тому что есть время увядание небытие…

Со стороны я похожа на сухонькую старушку с зонтиком — на Шапокляк из своего детства.  Я не обращаю внимания, как клены рушат свои листья на мир, устилая его огненной феерией. Выставляю зонтик, как посох, опираюсь на него и монотонно, с механическим упорством иду к улице, что видна впереди. Не оборачиваюсь, однако чувствую спиной, всем телом девочку с мамой позади себя, они черпают пригоршнями желтые листья и смеются от счастья; я оставляю на скамье образ длинноволосой девушки с китайской красавицей, стройного футболиста с мячом и сонм других людей, причастных к моей жизни, дышащих мне в затылок. С каждым шагом горечь остается позади, звуки отдаляются, исчезают, их заменяют другие, нечеткие, ломаные, словно на выдохе — звуки старого города, похожие на реквием.
 
Я пытаюсь себе представить, как выгляжу со стороны. Смотрю глазами проходящих мимо людей и даже тех, кого уже нет. Составляю по кусочкам бесконечную голограмму одного дня моей жизни. И получается так, что день один, но слишком много интерпретаций...

На улице с серыми домами старушка останавливается, чтобы перевести дыхание. Опирается рукой о стену с облупившейся штукатуркой. Замирает. Шепчет, глядя в узкое чрево сумрачной осени: оправдан ли твой бег, моя милая, от того, что всегда рядом?.. от того, что готово явиться, стоит лишь обернуться?.. и можно ли уйти из одного дня, в котором суждено пребывать вечно?..

В маленьком кафе напротив сидит рыхлый молодой коммерсант. Жует пиццу и рассеянно смотрит в окно. Его взгляд скользит по щербатым стенам домов, цепляется за старую женщину в черном плаще. Их глаза встречаются. Старуха шевелит губами, возможно, что-то говорит, но он не слышит. Чокнутая, думает мужчина. Выжившая из ума кошелка, говорящая с собой на пустынной улице. Порывы ветра треплют синий платок, что у нее на голове. В ее облике мнится забытое: фиолетовый закат, взрослая женщина у окна, и мальчик, играющий рядом с машинкой. Нездоровое любопытство, украдкий взгляд под юбку, шлепок по голове. Стыд и слезы на глазах. От этого воспоминания он испытывает эрекцию. Тушуется, отворачивается, заказывает чашку кофе. Старуха движется дальше, в сторону рынка, а его мысли, скабрезные, как фото из порносайтов, наполненные иллюзией страсти, уже не остановить, они текут как ручей по перекатам заполняя сознание ведь это был знаковый день определивший его натуру и дальнейшую жизнь где влечение стояло на первом месте и от этого он часто страдал тратил деньги на женщин ублажал их уговаривал пресмыкался в четырнадцать познал первую и вел счет как бухгалтер где каждая единица придавала смысл существованию понимал что это неправильно но ничего не мог поделать и однажды узнал одну их них на улице среди безликой толпы выцепил фигуру той что играла страпоном у веб-камеры вместе с подругой и это его потрясло ведь они были грезой его виртуального мира он пригласил ее в ресторан и ночью они занимались сексом и она притворялась что довольна хотя мысли были заняты другим она скорбела по подруге белые простыни нежная кожа застывшее от передоза тело короткая глупая жизнь а ведь они мечтали уехать подальше из этого города где все безнадежно и каждый день похож на другой хотели заняться дизайном одежды никогда не выходить замуж потому что мужики это всего лишь упругий член и тугой кошелек они находили усладу вдвоем и говорили о разных вещах любили друг друга но все изменилось и лежа в его объятиях она стонала на автомате и думала о ней а он утром пил кофе и сказал выходи за меня и она ответила почему бы и нет и с тех пор их семья лишь название где каждый ходит на сторону и в измене испытывая чувство вины он больше ее любит а она изменяя ему все больше отдаляется но не уходит потому что некуда и он жалок в ее глазах и над ним смеется племянник который уже два года как подсел на Rise of Kingdoms завяз в интернете как в болоте фармит ресы прокачивает Покорителя Хаоса Цао-Цао лучницу Томоэ Годзэн и по ночам ему снятся поля сражений в древней Японии лепестки сакуры на ранах воинов он плачет во сне когда терпит поражение и утром говорит дяде мне надо донатить чтобы прокачивать командиров дай мне сотку-другую баксов от тебя не убудет или я всем расскажу какой ты раб влагалища не пропускаешь ни одной юбки я знаю твои секреты открывал закладки в твоем Tor и видел что тебя волнует ха-ха-ха берет деньги и когда дядя уходит продолжает играть до тех пор пока к нему не поскребется дядина жена и тогда он нехотя оторвется от компа они займутся быстрым сексом как на поле сражения где нет времени и где каждый хочет победить и когда все будет кончено разойдутся в свои стороны он к Томоэ она к мечтам о дизайне которые уже никогда не сбудутся потому что жизнь такая паскуда в которой всегда не те обстоятельства и эта истина недалекого человека губит все на корню и она не может понять что обстоятельства в воле каждого вложенные в один бесконечный тоскливый день который есть не то что снаружи а то что внутри…

Наблюдение, выводы и обобщения. Подозреваю, что она обречена на это, как маятник, рассекающий воздух. Без остановки, днем и ночью. Таков ее удел. Она состоит из мельчайших частиц мироздания, которые бродят в ее недрах, как недозревшее вино. Из миллибитов информации, нескончаемого потока устоявшихся образов, незаконченных воплощений и непроявленных интерпретаций. Она видит, как работает Правило пяти рукопожатий, видит переплетения событий и судеб, уходящие в бесконечность времен. Все больше печальные, полные горечи и разбитых надежд. Рождение, любовь, совокупление и смерть — это то, что есть человек. Таково ее убеждение. Любовь хрупка, она разбивается где-то между и между. И тогда наступает страдание, сопровождает отпущенный век, тянется рядом, как призрак. Страдание — это тень жизни, ночной обиталец, выходящий наружу, когда все спят. Это демоны, с которыми борется каждый в бездне исколотого сознания.  Они напоминают о том, что упущено, не достигнуто или утрачено. И чем дольше смотришь в эту бездну, тем пристальней она смотрит на тебя. Известный философ был прав.

Сейчас, пока я хожу по рынку среди рядов, выбираю необходимое для ужина, она размышляет о ночи, когда я потеряла свою любовь. О том, кем стала бы девушка, скажи сосед полицейским, что видел. И все сходится на двух вариантах: я сошла бы с ума и провела остаток жизни в «желтом» доме, среди себе подобных, потерявших сущность, плавающих во времени, как щепка в воде, упитых галоперидолом, безразличных к окружающему манекенов. А в редкие моменты просветления мне бы являлись панорамы, созвучные видениям Босха, я бы кричала и рвала на себе волосы. Или второе: провела бы часть жизни в камере, на строгом режиме, среди кобл и ковырялок, набралась бы жаргона, огрубела, закарела, да и осталась бы такой — неотесанной, с разорванной душой, грязными мыслями и недоверием ко всем, кто вокруг. Да, сломать человека очень просто, стоит лишь надавить в нужном месте. И даже когда все зарастет, шрам останется навсегда.

И опять память возвращает меня к тусклому свету настольной лампы. Тишину тревожит храп вдовца за стеной. Черная лужица крови у кромки истертого ковра… Лишь несколько элементов одной ночи нашего существования, еще не успевшие обрасти связями, еще не устоявшиеся во времени, хрупкие, как неоформленная реальность. Мои глаза, подернутые слезами, глядящие на твой образ. Слова, слова, слова… Это был момент твоей истины. И ты сделала это. Пошатнула реальность, сместила контуры, растушевала в моем сознании, убрала то, что терзало мою душу. Да, ты освободила меня. Но тени той ночи никуда не исчезли, ты слышишь их шепот, их приглушенный укор постоянно. Так не должно быть, ты не права, говорят они. Ты перешагнула предел дозволенного, и теперь обречена, теперь это твоя via dolorosa, по которой суждено идти вечно.

Ты стала искуплением, взяла мой грех на себя. А значит, когда придет время, мы уйдем вместе. Ты, я и те, кто были рядом…

Ночные тени разбужены. Черной дымкой они витают над маленьким рынком, засыпая его листьями, пылью и прахом давно пережитого. Я отдаляюсь от торговых рядов, чуть сгорбившись, волоча ноги. В руке ветхая, истертая временем сумка. Ты думаешь, я похожа на старую муху, которая вдруг проснулась холодной осенью в нашей комнате. Неуклюжую, беззащитную, бесконечно одинокую. На муху, которую легко прихлопнуть рукой. Именно в такие мгновения жалость твоя и любовь покрывают меня. Ты продолжаешь думать о том, что я получила взамен. Кем стала, избегнув незавидной участи. Лучше ли это того, что меня ждало и что в конце концов настигло?.. и мысли твои струятся как компьютерный код в notepad ты думаешь сколько бы окон ни было это не даст свободы если хотя бы на одном решетка что разбивает мир на квадраты ромбы прямоугольники смотря как ляжет свет утром вечером под каким углом посмотришь это ничего не изменит вместо одних обстоятельств возникают схожие рождаются новые демоны и наш армагеддон бесконечен пока мы здесь я это поняла давно еще будучи юной смахнула слезу и покинула этот город думая что никогда не вернусь  в него пустила корни в мегаполисе гнобила тело  водкой и травкой мужиками и герлами но когда кто-то спросил сколько их у меня было я сказала один и он меня покинул и теперь плевать потому что у меня есть та которой нет в этом мире но которая всегда рядом мы сестры скорби на дороге безумной жизни я всерьез увлеклась литературой искусством изучила социум стала продвинутой в цифровых технологиях квантовом сознании меня уважали считали сдвинутой впрочем с оговоркой как и все гении мы колесили по свету по странам и континентам всегда рядом но по раздельности ты думала и уверена до сих пор что оберегаешь меня но я иногда читаю тебя как раскрытую книгу не руша твою иллюзию и все было ok я тогда мнила что прошлое не вернется пока тихим вечером в Иерусалиме на пути от Львиных ворот к Храму Гроба Господня не увидела его он стоял о чем-то размышляя я сразу узнала его хотя он стал гораздо старше но мы разведали он живет в этом городе ходит этой дорогой и он тот из-за которого погибли шестнадцать невинных девушек товар на другой континент его фейк оказался смертельным у нас не было сомнений и он был похож на Художника что покинул меня в затхлом городишке тот кто познал меня первый на чей образ я лепила других ведь любовь только одна а все остальное примерка нового платья на клише больного сознания и я свершила свой талион кровь потекла по камням истоптанным тысячелетиями и ты которая всегда рядом поняла все кончено нам пора возвращаться в городок присыпанный временем призрачный как весь этот мир как те кто в нем блуждает завязнув во времени и нам оставалось вопреки логике продолжить их мрачное существование уберечь нас несчастных потерянных в одном дне и одной ночи со множеством аппликаций которых никогда не было но которые помогают нам выжить ведь это моя дорога нерушимое обязательство раздвигать горизонты событий которых мы никогда не достигнем…

Здесь, в этом городке, всегда тихо, покойно и мрачно. Все прошито крепкими нитями воспоминаний, как косыми лучами солнца, что светят из-за туч. Это обитель спокойствия, уголок души, куда не пробиться внешнему миру. Вот мимо проезжает рыхлый коммерсант на сером «аудио», бросает мимолетный взгляд на старушку, бредущую к парку без названия; смутная картинка проносится перед ним, он глубже давит педаль газа. В это время жена его тихо прикрывает дверь, за которой племянник, глядя в монитор с плитками призрачного золота, одевает трусы, думая о том, какая она дешевка и жалкая женщина. Посылает Шарку фармить ресы, пьет колу их банки и застывает в немом ступоре, как будто время остановилось. У гряды тополей, что впереди меня, сидит на скамье брат ее покойной подруги. Угрюмый, задумчивый, завязший в ущербности. Ветер холодит бледные щеки, он размышляет над словами психолога, у которого был на приеме. О сестре, наркоте, что у него в кармане, о том, что жизнь херня и что стоит разок прилично ширнуться — тогда вместе с приходом он нагонит ее и они будут вместе… Старый и больной вдовец, что когда-то приютил Художника, собирает бутылки у мусорных баков. Ему невтерпеж похмелиться. Он искоса смотрит на меня, вроде бы узнает и тут же отворачивается. Я прохожу мимо шелестящей тенью, двигаюсь вглубь парка, к скульптурам, что стоят здесь извечно, сколько я себя помню…

Это наш мир, где мы накладываем мазки друг на друга, им несть числа. Мы пишем свою картину, и никому до нас не добраться. Мы живем сейчас, позади и впереди времени, которого, если задуматься, не существует. Мы есть Бестиарий — многоликие Демоны, Горгоны и Адские Псы. В этот парк с непроявленным названием, где существуют одни предикаты и нет ничего явного, меня когда-то водила мама. Золото света, неизбывный запах сырости и ощущение тайны, готовой вот-вот раскрыться. Это все, что осталось с того времени. В самом укромном месте, у пруда, заросшего тиной, три безголовые женщины в хитонах. Патина веков покрывает бронзу зеленью летней листвы. Здесь мы дышали вечностью, и даже многословная мама умолкала, растворяясь в тишине этого места. От него веяло чем-то бесконечно святым. Птицы не щебетали, а звуки города терялись во мгле непостижимых образов. Мойры, объясняла мама одним словом, и лишь много лет спустя, когда слепо рванулась из этого города, я узнала о тех, что плетут нити судеб, отмеряют век и обрезают жизни людей. Однажды я долго стояла в Британском музее, глядя на них, но душа моя пребывала здесь, в тишине этого парка, в городке своего детства, наслаждаясь бесконечностью и тишиной. Знание не помогло мне постичь тайну, но, впрочем, этого и не надо. На свете всегда есть вещи, которых никогда не понять. Именно поэтому их называют святыми.
 
Если б такое было возможно, я бы подняла с Клото кубок розового вина, облегченного чистой родниковой водой. С той, что сплела нити наших судеб в один клубок, который ни за что не распутать. И напившись пьяной, танцевала бы с Лахесой хасапико. Ведь жизнь — это поле боя. Это всегда защита, нападение и редкие минуты передышки. Простым, мерным шагом, как истый кассапидес, я бы следовала за нею по полю сражения, и мой копис витал бы непреходящим символом над поверженными соперниками. И позже, обагренная кровью врагов, уставшая и счастливая, я бы преклонила колени перед Атропос — в знак благодарности за то, что она не обрезала мою нить в пылу битвы. За то, что мы преодолели еще один рубеж. А значит, еще один день будем смотреть в окно, разбитое на квадраты. Норов богов изменчив, и кто знает, когда прозвучит скрежет ножниц, разрезающих явь пополам, низвергая в бездны Аида, к лугам, где шуршат бледные асфодели…

Сейчас мы обе отдаем дань бесконечности, молча, с широко открытыми глазами, в которых стынет неизменная скорбь по утраченному. По тому, что могло бы быть с нами, но которого нет. По тем, что ушли, оставив в душе отголоски. На миг из тех, чьи судьбы когда-то погасли, оставив в душе угольки, мелькает образ Ли Фань. Я увидела ее, гуляя по сырым улицам Гонконга, после дождя, любуясь вечерним морем и сияющим колесом обозрения. Ли Фань продавала на набережной любовь — и было видно, что она это делает в первый раз. Робкая, стыдливая, до боли красивая, она стояла в синих сумерках вечера, предлагая свое тело редким прохожим. Я забрала ее в свой номер, со слезами на глазах, полная жалости и восхищения, и той ночью мы любили друг друга. Лежа на кровати в ее объятиях, я читала Сапфо, дрожа от истомы, и утром, используя электронный переводчик, узнала, как загоняют в угол людей, не оставляя им выбора. Не размышляя, забрала с собой, оплатила долги, вырвала из клоаки. Полтора года мы колесили по свету, всегда вместе, всегда неразлучны, наслаждались жизнью и свободой. Мы даже поверили в то, что так будет вечно. Но ножницы уже разверзлись поверх нашей идиллии. Это случилось в Алжире, после конференции по ИИ. Мы до ночи сидели в кафе, не скрывая свою нежность друг к другу, и набрались до чертиков. Смазанная улыбка Ли Фань, загадочная и трогательная, как арабская луна — это последнее, что она оставила после себя. Ее нашли утром, в переулке у гостиницы, нагую, в ожогах, с табличкой, исписанной карандашной вязью: «Их дорога во тьме». Китайское счастье. Амулет фен-шуй, который был на шее Ли Фань, до сих пор висит у меня меж увядших грудей, напоминая о призрачном счастье, оборванном на полувздохе. Нам не понять богов, милая, шепчу я тебе с тех пор, разве что в бесконечной битве они превратились в драконов и демонов. Тогда это все объясняет.

Если бы у меня была возможность, шепчешь ты в ответ, я бы попросила обрезать твою нить в урочное время, ночью, во сне, когда ты видишь Ли Фань или тех, кого еще не забыла. Ты не должна мучиться, как она, сожженная заживо у молчаливых домов горожан. Или от старческой болезни, в агонии боли, одинокая и никому ненужная, в окружении теней прошлого. И я буду рядом, когда это произойдет. Без черных тоннелей и лодок Харона, без Цербера и пугающей пустоты. Только я и ты. Мы уйдем вместе. С тобой я хочу быть там, где кончается жизнь. Я распадусь на атомы. Аминь.

Трогательная молитва застывает на посиневших губах молодой женщины. Старушка и девушка рядом — они все просят об одном. Вместе и по раздельности. Сколько лет мы приходим сюда, бередя незаживающую рану?.. Сколько раз мы совершали этот ритуал в одном дне скорби, накладывая одну жертву на другую, шепча сухими губами, пуская скупую слезу?.. Уже и не сосчитать. Но с каждым днем, месяцем, с каждым годом наш путь от рождения к смерти приближается, я чувствую это, читая по вечерам Бардо Тёдол. «Близится время ухода Твоего из Этой Яви». Старая женщина готовит себя к уходу, а иногда желает, чтобы это побыстрее закончилось. Молодая ищет истину, которой не существует.  Девушка впитывает знания, как губка, чтобы позже облечь их в слова мудрости. Как сейчас, стоя у алтаря жизни и смерти. И возможно, все мы еще осмыслим то, что ты увидела, едва явившись в нашу реальность. Огромную полусферу, внутри которой заключены один день и одна ночь. В которой мы бредем от одной границы к другой, выбирая не самый длинный путь, но такой, какой захотим. В пределах очерченного.  Свобода, заключенная в клетку. Окно, разбитое на квадраты. Эклектизм, миражи, штрихи и мазки однотонных событий на те, которые кто-то нарисовал, да и забыл об этом…

Эта навязчивая терапия по Фрейду… Как она меня утомляет. Я не хочу возвращаться в прошлое, к школьным тетрадям в клеточку, запаху туалетной воды Magnolia, к трепетным порывам юности, что неизбежно тревожат, стоит о них вспомнить. Прожитое всегда отдает горечью, сколько бы прекрасных мгновений в нем ни было. Потому что его не вернуть. Любое, даже самое лучшее воспоминание приятно именно тем, что оно никогда не повторится. Я не хочу переживать этот парадокс снова и снова. Мне, — да и ей тоже, — больше по душе неизведанные просторы бытия, где все можно строить по своему усмотрению. Например, наш тихий сумрачный городок, в котором прошло мое детство. Откуда я убежала, еще будучи молодой и по которому сейчас бреду — старая, с морщинистой кожей, в ужасном платке и с бутылкой компота в сумке. Это отдает декадансом, если учесть осень, желтые листья и меланхолию. Здесь мы кроим жизнь по-своему; но куда она приведет, нам не понять.

На скамье у парка сидит все тот же паренек. Думает о вечности, о сестре и о словах увлеченного психотерапевта, у которого был на приеме. Потной рукой сжимает в кармане дозу, от которой уже не проснуться. Рядом мелькают редкие прохожие. Утихающий ветер тревожит русые волосы. Лицо задумчивое, красивое, слегка туповатое. Как у маски с застывшей эмоцией. …вы в состоянии преодолеть свою депрессию… ведь, в конце концов, наш мозг — это огромная арена борьбы между возбуждающими и тормозящими нервными клетками… нейромедиаторы активируют функции головного мозга… серотонин, дофамин, норадреналин, опиоидные пептиды… вот что правит человеком, задает эмоции и побуждает принимать решения… всего лишь химия и сложная взаимосвязь нейронов… нужны препараты… нужна необходимая доза для контроля… нужна доза… к херам его препараты!.. у него уже есть доза… что же такое человек?.. и где тогда мое «я»?.. и вообще получается, что от его сестры ничего не осталось, кроме тела, что гниет на кладбище!.. не осталось души, духа, легкого дуновения, которое когда-то имело плоть?.. только воспоминание, которое со временем станет размытым, станет сраным нейромедиатором, вызывающим грусть и тоску по ушедшему… ведь той что вырастила его без родителей уже нет она торговала своим телом кормила его покупала шмотки и даже шила для него хотела стать модельером а не задирать ноги под разными придурками и однажды сказала я заберу тебя с собой когда уеду и обустроюсь с подругой которую сейчас имеет его друг повернутый на тупой игре забирающей его время и жизнь вот кому хорошо дядя дает деньги он спит с его женой нет забот вот только один нюанс он не понимает как жалок с виду целеустремленный озабоченный такой гений виртуального мира но стоит сломаться его компу или отобрать любимую игрушку он станет никем в ту же минуту будет скулить как щенок и плакать как он по сестре в последнее время нет он не хотел бы быть на его месте или как другой идиот что живет этажом выше с пьющим вдовцом который слушает его не слыша замороченный церковью жующий то что было тысячелетия назад долбаный фанатик что громко молится и рыдает по утрам от этой любви к своему Богу и который скупает на своей приемке металла краденое у наркоманов и алкоголиков потому что дураку невдомек нельзя одним задом сидеть на двух стульях и когда-то ему за это конечно воздастся он умрет в мучениях или скорее всего его посадят или прибьют те у кого он скупает да и все кого он знает никчемные зачем тогда жить если уже не уехать с сестрой в большой город не видеть ее не слышать голоса а только немые отрывки картинок в мозгу между нейронами присыпанные серотонином и разной фигней наверное это надо сделать сегодня попрощаться с жизнью и этим затхлым городом где все кажется спят а если не спят то трахаются жрут или беззвучно двигаются всегда в одном направлении как будто на одной картинке из одного конца в другой из утра в вечер из вечера в ночь и так без конца без просвета без надежды на что-то отличное от их жалкой ничтожной тупой обывательской жизни…

Я прохожу мимо него, слегка задевая. Он вздрагивает и смотрит на меня. Наверное, так, как я много лет назад, морозной ночью, в отчаянии, со слезами на глазах, с недоумением и мольбой смотрела на ту, которую набросал художник остро отточенным карандашом. Как мышь, попавшая в мышеловку. Как прозелит в ожидании чуда. Если пацан переживет эту ночь, у него все будет хорошо, думаю я и оставляю его позади, увязшего в своей муке.

Иду дальше, мимо домишек, что отживают свой век. Глядя на них, приходит мысль, что мой городок похож на свалку черно-белых гравюр, сваленных в одну кучу. Старых, позабытых, выброшенных за ненадобностью. Вместе с людьми, которые, кажется, вросли в эту тоскливую панораму. Я как будто читаю Кафку, бреду по улицам замкнутого, мрачного мира, где нет ничего, кроме бессмысленного механического движения, где тень всегда поглощает свет, а любое действие ущербно и лишено логики. Изживший себя мир, замкнутый, изолированный, выбраться из которого почти невозможно. Потому что он засасывает, лишает воли, губит надежду. Когда-то я с легкостью покинула его, и, если бы не смерть Художника, я бы никогда не решилась на это. Когда это было? Двадцать или пятьдесят лет назад?.. Это для кого как. По мне с полвека, шепчут сухие губы старухи, ковыляющей с зонтиком мимо школы в три этажа. Серые окна отсвечивают матовым светом. К счастью, воспоминаний о ней уже не осталось. Кроме одного. Парта, тетрадь в клетку и луч желтого света на ней. И этот луч тревожит сердце, потому что в нем детская рука выводит какие-то слова, нескладные буквы, и на пальце виден заусенец, а под ногтем белое пятнышко. Почему память оставила только это?.. И почему мы убегаем сюда снова и снова, моя милая?.. Кто даст ответ?.. Опять цепочки домов, нити улочек с разбитым асфальтом, ржавые фонари, серая площадь с ратушей, похожая на колодец, ностальгия в душе — непонятно по чем, — падающие, как эти листья, обрывки воспоминаний из разных времен, низкие окраинные домики за гнилыми заборами и подернутые увяданием вишни; сонный брёх собак, грунтовая двухколейна, кусты дикого шиповника, — и наконец ржавые, перекошенные, всегда распахнутые, всегда готовые к приему ворота, за которыми сырая земля, рай, ад или небытие…

Именно здесь Художник обрел свой покой. На аллее невостребованных прахов могила без имени. Никто из горожан так и не узнал, как его зовут. Он канул в вечность загадкой, и за долгое время к нему никто не пришел. Только мы, сестры скорби, изредка навещаем его, тревожим покойное забытье того, чей эскиз висит на нашей стене много лет.  Чей образ стал иконой, на которую мы молимся истово, с непреходящей надеждой. С которой никогда не расстаемся, как с частью себя. Моя любовь, моя сестра по жизни, шепчу я, надеюсь, ты не покинешь меня и после, когда я лягу рядом, и вместо моей фотографии на сером камне будут твои черты, легкие, плавные, слегка обозначенные, не полностью законченные. Дающие повод задуматься — из каких ты миров и чего хочешь? Или чего хотела все эти долгие годы? Девушка, глядящая из окна. Может быть, ты смотришь на свое отражение, на меня, на тень, что трепещет на бледных камнях мостовой. Смотришь в мою душу, сотканную из бликов и полутонов. Или на бедного мальчика, который страдает от безответной любви. Он стоит и робко глядит на тебя много лет, а ты делаешь вид, что не замечаешь его. И есть ли у тебя сожаление о том, что позже он стал таким, каким был?.. Ведь он честно и взаправду пытался стать Богом. Он всю жизнь сберегал твой образ в своем сердце, и когда мой нож пронзил его где-то на пути от Львиных Ворот к Храму Гроба Господня, когда тело его вздрогнуло в предсмертной судороге, он посмотрел мне в лицо и узнал меня, хотя прошло столько времени и я сильно изменилась — уже  не девчонка, а взрослая женщина. И я тоже увидела, что это тот мальчишка, который пускал слезу, глядя на меня, и который бы все сделал, если я попрошу: прыгнул бы в реку, или полез в огонь, или дрался бы за меня до смерти. Да, он готов на все, это читалось в его глазах с поволокой. Это любовь, которая прилипает к сердцу и срастается с ним, ну что тут поделаешь. И он носил ее с собою всю жизнь, и может хотел избавиться от нее, да не мог. И когда кровавая пена выступила на его губах, он продолжал смотреть на меня глазами со слезинкой, и прошептал только два слова — my love. Он сказал не на родном языке, а на языке фейков, которые писал большую часть жизни. И я потом думала, почему он так, и поняла: он верил в то, что делал, пытался стать Богом ради меня, и два слова произнесло его сердце, а не разум, и взгляни я тогда на него, все было бы по-другому. Но случилось именно так, и даже когда он понял, что перешел черту и остановился, было поздно, талион свершился, кровь потекла по камням тысячелетий, ложась на мою тень, как это было, когда я стояла в комнате у Художника и видела то же самое при желтом свете грязной лампы, под храп упитого от несчастья хозяина и стенания гордого несломленного сифилитика за стеной, и с тех пор моя тень стала кровавой, и я думала, ничто ее не отмоет, но тебе, моя сестра, удалось, и с тех пор мы вместе forever во всех мирах, в которых мы есть и в которых мы еще будем...

Ах, как я устала, моя дорогая. От мыслей, что роятся внутри. От забот, заморочек и шлака событий, зудящих, как черви в подгнившем яблоке. От связи причин и следствий, давно разорванных, парящих в сознании, в хаосе и разрухе. Я сажусь на шаткую скамью, перевожу дыхание, и на какое-то время врубаю стоп-сигнал моей памяти. Здесь, на этом кладбище прахов и воспоминаний, иной ритм времени. Своя жизнь. Размеренная, неторопливая, тихая. Даже вороны молчат, уснув на деревьях. Ветер стих. Желтые хризантемы на могиле не пошевелятся, не качнутся. Я наливаю в пластиковый стаканчик компот из бутылочки, ставлю к изголовью. Кладу рядом две мягкие сливы. Бездумно смотрю на скорбный натюрморт. И терпеливо жду. Ты ведь знаешь, бывают моменты, когда стоит помолчать. И тогда тишина начинает говорить. Устами палых листьев, земли, этого праха, что смиренно лежит у моих ног. Помнишь, такое бывало. Всегда одно и то же, но каждый раз по-другому. Добавляются или исчезают фразы, оттенки, словесная пыль, летящая по прожитому поземкой забвения. Эта пыль покрывает то, что давно похоронено, но лихорадочные вихри нейронных связей всегда выдают вердикт, который я осмыслю позже. Кто же мы, милая? Принадлежим ли себе?.. И может, прав был Художник, который держал мои руки в своих, и говорил те слова, которые сказал перед тем, как уйти?.. Мы ждем, чтобы услышать их вновь, придать новый посыл в поисках истины, которая всегда маячит где-то там, впереди, и порой кажется, стоить лишь протянуть руку и можно коснуться ее, ощутить беспощадную лессировку идеала, к которому уже нечего будет прибавить. Мы ждем, когда синева подступающих сумерек мягко ляжет на окрестности, и морозная прохлада стянется со всех сторон. Тело станет легким, как пух. И в тот момент, когда я почти перестану его чувствовать, начнется шуршание тишины, пропитанное горечью палой листвы. Давно позабытый голос возникнет из ниоткуда, застелется, поплывет над безымянными могилами, мягко оседая в далеких углах кладбища. Голос, полный печали и сожаления…

… скажи мне веришь ли ты в счастье что между нами или любовь или ненависть да все что угодно в один день и эту ночь которая нас окружает в тот набросок который я тебе подарил он тревожит меня он создан не мною а кем-то другим кто водил моею рукою в минуты прозрения а я наблюдал я не могу ничего сделать только смотрю как этот демон который внутри или рядом выводит штрихи как лепит образы в моей голове и понимаю что не властен над тем что вокруг и что вижу и что ощущаю мне остается только двигать рукою и когда все закончено приходит краткое облегчение как мимолетная эйфория и вслед опустошение и тоска они глодают душу и я жду нового как наркоман как пьяница я молю его дай мне еще и как снисхождение мне приходит что-то еще ах как я устал я теперь понимаю нет настоящего нет тебя меня нас этой комнаты и города а есть только образы ощущения вброшенные в наше сознание и каков мир на самом деле нам не понять ведь он состоит из бесконечных картинок в одном дне и одной ночи из вероятностей следующего мгновения которые давно прописаны и выкладываются манной небесной и мы ею питаемся как иудеи после исхода и слепо бредем в поисках земли ханаанской и никогда не достигаем ее потому что этот путь определен только движением у него нет предела я думаю об этом постоянно я убеждаюсь что мир это фальшь умело накинутая на пустоту приправленная чувствами эмоциями и вижу как девушка глядящая из окна смотрит на тебя как на свое отражение она живет своею тайною жизнью она задается вопросами и ищет ответы которые подбрасывает ей кто-то другой и если ты достучишься до ее сердца найдешь связь коснешься души тогда этот чертов миропорядок нарушится вы освободитесь от давления жизни сломаете печать запрета убежите в свои миры которые никому недоступны ни людям ни тем кто там наверху вы будете кроить реальность по-своему жить в разных временах и обличьях у вас никогда не будет ощущения что все подстроено в угоду кому-то сделай это любовь моя мои милые пятнышки тени линии моя родная девочка которую я познал когда-то после того как увидел в окне у пьяного вдовца который безмерно любил жену и понял это лишь утеряв ее и не слышал ее последний вздох и он незримо осел в  пустоте как пылинка как все наши дела что творятся между светом и тенью как осенние листья шуршащие у могил и это есть то что я тебе оставляю это мой дар который пребудет с тобою всю жизнь… моё страдание, боль, мой мираж, my love, которая существует везде и нигде…

На вечернем кладбище слишком много охры и синевы. Осенний вечер, деревья, кресты, жилые дома вдалеке. Багровая полоса заката у горизонта. Вверху черные, бегущие волнами тучи. Твоими глазами я вижу старушку, ее немая фигура закутана в плащ. Перспектива размыта, движения нет. Вокруг тишина.

И я говорю.

Ты мой талисман. Я прячусь в тебе. Мы смотрим одними глазами. Истина рядом, она заключена в одном дне и одной ночи. В людях, которыми мы окружены. Которые здесь и которых уже нет. В извечном городке и мрачных домах, что состарятся позже нас. В огромном мире, который существует в сети и вне ее. И в незаметных тенях прозрачного быта, кружащихся назойливой мошкарой, затмевающей взор. Вещи и понятия замкнуты в круговороте событий, но каждый день и каждую ночь они меняют свое положение, смыслы, подтекст. Так было всегда и так будет. Видимое обставлено декорациями, кем-то продуманными или сколоченными наспех в момент, когда мы готовы принять истину. И тогда она отдаляется, все дальше, все дальше по мере приближения к ней. И потому ее никогда не достичь, она как мираж, который мы видим, но не можем коснуться рукой. И вот ты смеешься. Что бы на это ответил Художник? Ты на верном пути, моя звездочка, лови момент, потому что завтра барьер отодвинется. Перфекционисты много страдают и век их недолог, в этом ты убедилась. Любой путь есть бесконечное движение в одном дне и одной ночи. Просто выберись из них. Просто уйди туда, где никто не пропишет твой код. И тогда ты увидишь завтра. Другое завтра и другую ночь. Мы обе смеемся. Мы готовы понимать иные языки, как в день Пятидесятницы. Написать свою историю, которую никто не прочтет. Потому что мы друг в друге, и нет больше тайн. Мы в зоне сумрака для тех, кто творит этот мир. Мы там, где нас нет. А значит, нас никто не найдет.

Искра истины блуждает в груди холодной догадкой. Вот так, одними глазами мы видим мир и то время. Оно течет, течет, сгущая краски, и уже когда синь превращается в черноту, и все в ней теряется, тонет, безвозвратно уходит во мрак — тогда старая женщина оживает, и очень медленно, ломкой, шуршащей походкой идет в сторону города. И очень быстро пропадает вовсе, будто лишний, ненужный элемент, второпях убранный чьей-то рукой. Вслед за ней исчезает и все остальное — как навязчивый, странный, прерванный по принуждению сон.