Конец високосного года 15

Леон шевельнулся, скрипнув стулом, по-другому переставил ноги – это на языке жестов – я читал – означает неловкость и желание сменить тему. Я, до сих пор стоявший над ним, не смотря на озвученное приглашение присесть – на языке жестов попытка реализация доминирования или стремление поскорее завершить общение - тоже взял стул и сел напротив, через стол – прочно, уперев ноги в пол, словно приготовился к допросу, а на самом деле наоборот, только что его закончил.
- Так что с ней?
- Я не помню названия. Это что-то в глазах или в той части мозга, которая за глаза отвечает. Она слепнет.
- Кто её лечащий врач? Он в Эл-Эй?
- Нет, он в Нью-Йорке. Она к нему летала пару недель назад. Джим, Бич ещё ничего не знает, и ему не надо знать – понимаешь?
- Фамилию врача скажи, - это я говорю с лёгким раздражением. Потому что не киношнику-Харту учить меня соблюдению врачебной тайны. Хотя, да, Хаус всегда говорит, что я «сливщик экстра-класса». Но ведь не в работе же! Или это не работа? Я пока не знаю, чего он от меня хочет – в отличие от нью-йоркского специалиста, я – «простой деревенский врач».
Но тут Харт называет фамилию, и я невольно запускаю пальцы в свой редкий, измученный комплексной терапией, но удивительно жизнестойкий ёжик. Фамилия мне знакома.
- Леон, а чего ты от меня хочешь? Это – корифей в онкологии.
- Я знаю. Но один такой корифей сказал тебе десять лет назад, что тебе осталось полгода – нет?
- Ты не понимаешь. То, что было со мной… Знаешь, мой ангел-хранитель, я думаю, грыжу нажил, вкалывая на грани фола без выходных, - тут я делаю паузу, потому что, чтобы продолжить, мне нужно усилие, но я его делаю и продолжаю: -  И у этого моего ангела тоже есть имя и фамилия - я их знаю, и ты их знаешь, и хранитель Лайзы Рубинштейн – не он.
- Если ты попросишь…
Вот оно что! Это и не ко мне, выходит. Вспоминаю звонок Кадди.
- Подожда, так мы с тобой – посредники? Вроде как секунданты при дуэлянтах? Почему Орли сам не попросит Хауса? Хаус ему не откажет.
Харт отводит глаза. Значит, я прав, и инициатива, действительно, исходит от Орли, а Леон тут просто при том, что некогда её трахал. Впрочем, и Орли её, кажется, трахал. Не считая того, что они с Хартом. Забавная комбинация, в основе которой всеобщий трах… Но нет, не всё так просто – ширма не вписывается. Но Леон всё равно отводит глаза.
- Хаус тебе не откажет. И твоё мнение важно. Врачебное мнение. Ты – хороший онколог, Джим.
- Ты этого знать не можешь, потому что ты вообще не онколог. Кто тебе сказал, что я хорош?
Припираю его к стене. Но ответом, скорее уж, он меня припирает:
- Хаус.
- Ты… ты говорил об этом с Хаусом?
- Не я.

Вот почему я всегда всё понимаю именно так, как мне пеняла Марта? В самом деле, какой-то прямо комплекс пупа Земли. Вдавленного. Конечно, Орли первым делом обратился к Хаусу. И именно Орли. А Леон в такого рода акциях – вторая скрипка, это из всей его натуры следует. И Хаус, значит, переадресовал его ко мне, а Орли, понимая, что всё-таки капельку меня раздражает, вот так вот подстраховался. Интересно, а сама Рубинштейн что об этом думает? Или эти комбинаторы по привычке её и не спросили?
- Хорошо, - говорю. – Мне нужна история её болезни для начала. Я посмотрю и скажу, что там можно попробовать сделать, а то ты пока даже опухоль назвать не можешь – беспредметный разговор.
- У Орли есть электронная копия истории болезни. Наверное, Хаусу он её уже показывал.
- Ты не знаешь?
- Ты тоже не знаешь.
Да, с этим типом держать ухо нужно востро – парирует моментально.
- Хорошо, - говорю. – С Хаусом мы это как раз и обсудим, когда они там, в вестибюле, перестанут ржать над портретом.
Леон смотрит на часы:
- Думаю, давно уже перестали.
- Хочешь, чтобы я прямо сейчас этим занялся?
- У тебя нет времени?
Хочется ответить привычным циничным хаусовским: «она прямо сейчас умирает?», но воздерживаюсь.
- Время найдётся. Но мне нужно ещё кое-что сделать, чтобы уже не отвлекаться на текучку – ты не против?
На самом деле я просто не хочу ничего обещать до встречи с Хаусом. А с Хаусом лучшая встреча – в кафетерии, для которой время наступит где-то через час-полтора. Причём, заранее договариваться не нужно – как только я собираюсь поесть, у него, видимо, какой-то датчик срабатывает – может, ему из аппаратной сливают. Во всяком случае, я ещё ни разу до его появления первого куска до рта донести не успел.
Так и тут ни чуточки не ошибаюсь – стоит мне пристроиться с подносом к прилавку раздачи, как уже постукивание палки за спиной и в ухо даже без тени просительной интонации, совершенно самоуверенно:
- Мне без морковки, только с зеленью.
Обречённо набираю еду на поднос. Обречённо потому, что за столом ему непременно захочется морковки, и он потащит её с моей тарелки. Зато пончики со смородиной ещё не кончились, и я злорадно беру себе два. Нет, ему я тоже беру – шоколадные, но, по крайней мере, знаю, что теперь он ими и ограничится. Не то мог из голой вредности и мой прихватить. Я даже как-то подозревал у него солитер, грешным делом, но потом оказалось, что бездонный у него желудок только на чужую еду – свою он может и нетронутой оставить, особенно если точно знает, что я такое не люблю.
- К тебе Харт уже подкатывал? – спрашивает, усевшись за стол и предсказуемо целясь вилкой в морковку на моей тарелке. – Насчёт Рубинштейн?
- Ты, - говорю, - может, беременный? Капризный аппетит какой!
- Ты не ответил.
- Ну, подкатывал.
- Что думаешь?
- Ничего не думаю. Я ни её, ни карты не видел ещё.
- Да не об этом, - морщится он. – Почему к тебе? Ты что, самый крутой онколог в Штатах? У Рубинштейн возможности выбора врача не пристонского полёта.
И я сижу, отвесив челюсть, потому что это чисто хаусовское – сунуть руку в мешок и цапнуть быка за рога, даже если там до сих пор никого, кроме кота, и не было. В самом деле: а почему? Что такого есть во мне, чего, может быть, нет в онкологах получше моего? А вот чего, соображаю. Те онкологи, в отличие от меня, не откровенничали с Леоном Хартом по поводу своей чрезмерной и деятельной способности к эмпатии. Сколько я тогда ему сказал? Семь?
- Судя по твоей вытянувшейся физиономии, - говорит Хаус, жуя пончик, - до тебя дошло. Видимо, рак у неё в последней стадии, а?
- Просто им ты нужен, а не я, - цепляюсь за соломинку. – Через меня они выходят на тебя, а ты в Штатах если и не самый крутой диагност, то вроде того.
- Я тебе, конечно, чертовски признателен за такую высокую оценку, - паясничает Хаус, - но там, похоже, диагностировать не нужно – диагноз – такое впечатление, что есть.
И опять он прав, чёрт его возьми. На душе у меня окончательно становится так, как будто туда помойная кошка испражнилась. К горлу подкатывает, и пончик со смородиной чуть не совершает реверса ко мне на тарелку. И Хаус всё это наблюдает с исследовательским интересом, будто я Стив Мак-Куин третий. Значит, мало мне Стейси, мало мне Белла… В какой-то момент возникает желание дико заржать на всю столовую. Только подозреваю, что это окончательно деморализует пончик.
- Да ладно, - вдруг смягчается Хаус. – Ну, посмотрим её – подумаешь. Пациенткой больше, пациенткой меньше…
Очень хочу надеяться, что он говорит без зловещего подтекста. И тут он поворачивается ко мне в полный фас и смотрит в глаза.
- Успокойся.
- Что? Я…Ты о чём?
- Успокойся, - повторяет он с нажимом. – Плюнь – и всё. Никто из них тебя не знает по-настоящему. Они думают, например, что ты разозлился из-за портрета.
Чувствую, что краснею:
- Я? Я не…
- Я знаю, - и самоуверенно, но и, действительно, успокаивающе, добавляет. – Вот я как раз знаю.
- Марта тоже знает, - говорю неожиданно для себя. Но зато ожиданно для него, потому что он спокойно кивает и спрашивает, как о само собой разумеющемся:
- Думаешь, её подача?
- Угу…
- Доедать будешь?
Поскольку за таким вопросом нередко следует атака, напоминаю:
- Он со смородиной.
Трудно забыть, как готовился вскрывать ему трахею в салоне автомобиля под дождём на пригородной дороге, когда отёк Квинке плотно перекрыл его гортань. Спасибо, подвернулись автомедики в амазонкой Кэмерон во главе.
- Да я и не собирался. Просто пойдём тогда. Кстати, покажешь мне портрет Корвина.
- Стой! Ты откуда знаешь?
- Девчонка сама и проболталась. Женщины, Уилсон. У них ничего не держится.
И, действительно, идёт за мной в кабинет. Со вздохом вытаскиваю портрет из стола. Хаус изучает его внимательно и, в отличие от меня, ничуть не смеётся. Наоборот, он как-то чересчур серьёзен.
- Знаешь, - вдруг говорит. – Блавски это не показывай.
- Почему?
- Потому что начнётся у вас очередной виток вестсайдской истории.
- Серьёзно? Думаешь, ей нравятся домовые эльфы в наволочках?
- Ну… перепуганные скворцы же ей нравятся.
Отвернувшись в сторону, говорю – не могу не сказать:
- Да я уже… и не знаю.
Ну, и он, конечно, не может не уточнить:
- Ты не знаешь… или она не знает?
Я вдруг чувствую, что физически устал с ним разговаривать. Ну, в самом деле – обычный дружеский трёп, а я как по минному полю прыгаю с кочки на кочку.
- Хаус… Хаус, давай о медицине?

О медицине мы говорим чуть позже, сидя перед экраном ноутбука, на котором медленно листается история болезни, переданная Хаусу Орли на старомодном диске – его даже пришлось подключать через переходник. Впрочем, мы и не говорим – говорить тут особо не о чем. Увеальная меланома третьей степени – почти классика. Все обследования произведены, даже цитология биоптата, фотографии глазного дна, графики давления – всё, что нужно.
- Послушай, а как это вообще оказалось у Орли? Он говорил? - наконец, произношу я, и мой голос раскалывает повисшее молчание резко и неприятно.
Хаус сменяет позу, шаркнув подошвами по полу, и мне кажется, испытывает при этом облегчение. «А ведь он не просто так молчал, - вдруг понимаю я. – Он ждал моих слов. Моего вердикта. Господи, неужели я ещё хоть что-то значу?»
Но отвечает он с привычной насмешкой:
- У нашего доктора Билдинга обширные знакомства в медицинском мире.
- Но кто мог дать такие материалы постороннему лицу? Это же нарушение врачебной тайны.
- Если только сама Рубинштейн на этом не настояла.
- Зачем? Он же не врач.
- Они друзья…
- Мы тоже друзья. Много ты мне давал своих выписок? А я – врач.
- Тогда и говори, как врач, а не как адвокат. Что тут можно сделать?
Нет, он, действительно, интересуется моим мнением. Это приятно.
- Мало, что можно сделать. Она слишком долго не обращалась. Месяца три назад ещё можно бы было говорить об органосохранении. Досадно.
- Действительно, досадно, - фыркает Хаус. – И почему эти бестолковые пациенты заблаговременно не изучают начальные симптомы своих заболеваний? Были бы они дипломированными онкологами, не доводили бы свои опухоли до неоперабельных стадий, не практиковали бы убойные дозы химиотерапии, не допускали бы прорастания перикарда – чего там ещё?
- У меня не было никаких симптомов, - слабо пытаюсь я сопротивляться, чувствуя, как потеплели щёки. – А здесь зрение уже должно было быть нарушено. Неправильно, знаешь ли, не обращать внимания на собственное зрение.
- Если бы оно нарушилось одномоментно, она бы обратила внимание… Но голливудская диаспора потребует у тебя, как я понимаю, не ретроспекции, а прогнозирования.
- Хирургическое лечение, - я пожимаю плечами. – Что я тут ещё могу предложить?
- Энуклеация?
- Энуклеация или экзентерация. С уточнением объёма интраоперационно.
- О, я обожаю это интраоперационное уточнение. Ложишся на стол вскрыть гнойник, встаёшь без уха, зубов и ноги до колена.
- Можешь что-то другое придумать?
- Радиотерапию…
На самом деле это – не предложение, это – пикировка. И мы оба прекрасно понимаем, что это – не предложение. И оба рады сейчас, что не близки с Лайзой Рубинштейн, как Орли или Харт.
- Её офтальмолог сказал ей то же самое – я уверен, - говорю примирительно, понижая тон.
- Она актриса. Понятно, почему слова офтальмолога ей не понравились. Простым их повторением ты её разочаруешь.
- А что ещё я могу ей сказать?
- Ну, ты же гений эмпатии. Скажи, что Питер Фальк играл со стеклянным глазом.
- Тебя же не вдохновил Джим Бернс.
- Потому что у меня не было подходящего меча.
- А у неё вряд ли найдётся макинтош Коломбо.
- Но, в любом случае, об адской машинке тут пока речи не идёт, доктор Геворкян, так что расслабься. Тебе предлагается убить пациента словом.
- Думаешь, это приводит меня в восторг?
- …если она сама не проявит инициативу, - продолжает задумчиво Хаус, - когда ты ей скажешь, что пиратская повязка на глаз – это круто.
- Ещё не хватало!
Мы некоторое время молчим, я без особенной нужды листаю и перечитываю заключения функционалистов.
- Зачем я им нужен? – наконец, снова задаю я Хаусу им же и зароненный мне в душу вопрос.
- Может быть, просто для очистки совести. Не грузись. Это как молитва Богу, когда ты ни во что не веришь, но хочешь думать, что использовал все ресурсы.
- И что я должен делать в качестве несостоятельного Бога?
- Гукни с неба: «Да будет свет».
- Да будет тьма!
- На один глаз, - с протестующей ноткой возражает он.
- Я ведь второй-то глаз ещё и не смотрел, - говорю.
- Ты с ней встретишься?
- Сначала я встречусь с Хартом. Хочу уяснить, в чём всё-таки состоит моя роль.
- Сразу не спросил?
- Сразу не видел истории болезни.

А в вестибюле между тем сама Лайза Рубинштейн с микрофоном и в сопровождении камер прохаживается неспешным шагом, рассказывая о больнице телефанатам «доктора Билдинга»:
- На самом деле так никогда не делается. Операцию проводит специальная хирургическая бригада, и Билдинг просто не мог бы оказаться в качестве оперирующего хирурга, не имея соответствующей специализации. Сейчас мы с вами находимся в холле перед операционным блоком. В настоящий момент там никого нет, и нам разрешили ненадолго заглянуть внутрь. Двери – вы сами видите - снабжены специальным механизмом, позволяющем избежать прикосновений, и точно такие же ведут из предоперационной в операционную. Заведующий хирургическим отделением доктор медицины Роберт Чейз.
Чейз скалится на камеру, как голливудская звезда, в тридцать два зуба, только что не машет.
Кажется мне, или Рубинштейн, действительно, держит голову немного набок? Оборачиваюсь к Хаусу, чтобы спросить, заметно ли это ему, но Хауса уже нет – для хромого перемещается он с поразительным проворством. Зато стоит у окна, гипнотизируя меня взглядом, Леон. Делать нечего – подхожу.
- Ну что, ты смотрел? – он спрашивает нетерпеливо, как будто ждёт, что я вот сейчас взмахну волшебной палочкой, и меланома из глаза Рубинштейн порх – и вылетит в окно навстречу рождественскому колокольчику Санты.
- Смотрел. Ничего хорошего, Леон. Один глаз она уже, считай, потеряла, про второй я пока ничего сказать не могу – нужно дообследование. Что она сама об этом думает? – и, как в ледяную воду головой, спрашиваю прямо: - И чего вы ждёте от меня?
- Чуда, - просто отвечает он со своей щенячьей обаятельнейшей улыбкой. Вообще-то это чудо, когда человек на пятом десятке умеет так улыбаться. Но сейчас я чувствую неискренность.
- Чуда не будет. Лео. И нужно поторопиться, пока можно отделаться только глазом. Скажи, как вы с Орли оказались замешанными в эту историю? Просто, как её друзья или тут что-то большее?
- Мы с ней оба спали, - говорит Леон, продолжая улыбаться, но уже с другим оттенком. – Правда, в разное время. Я разве не рассказывал? Это же она слила Орли мои шашни с Минной. Из лучших побуждений, между прочим. И, как всегда, благие намерения оказались хорошей тротуарной плиткой для дороги сам знаешь, куда.
- Благие намерения? – переспрашиваю недоверчиво, потому что и на самом деле я в благие намерения не очень-то верю, а в данном случае – тем более. – Больше похоже на ревность и манипуляцию.
- Ну, да, Джим ей нравился, - просто говорит Леон. – Он не может не нравиться – букет доброты, порядочности и сексуального таланта. Плюс блюзовый баритон. Знаешь, как это круто, в постели мурлыкать таким голосом на ухо своей женщине что-то вроде: «I see trees of green, red roses too»
Он всё-таки артист, Леон Харт, и я, даже не закрывая глаз, слышу сейчас не его, а хрипловатый, действительно «блюзовый» голос Орли. А он добавляет со смехом:
- Я на их месте уже от этого одного обкончался бы.
- На их месте? – лукаво переспрашиваю я, и он краснеет и снова смеётся, но потом отвечает, что лично его таким фокусом не проймёшь, потому что он искушённее и рассудочнее любой женщины. И, кстати, не стал бы глотать таблетки не из-за какой из них.
- Джим – раб своей порядочности, - снисходительно поясняет он. - Которую, к тому же, готов примерять на кого попало. Поэтому они с Минной оставались в хороших отношениях до самой её смерти, поэтому и с Лайзой он по-прежнему в хороших отношениях. Но не близких.
- А ты? – спрашиваю. – В близких? Ты к ней тоже как-то по особому относишься – нет? В Ванкувере мне показалось, что это, скорее, неприязнь… но ведь вы потом спали? Так что, да или нет? Сейчас…?
Мне кажется, что он вот-вот отрежет, что это не моё дело, а мне надо это знать, потому что, когда у человека рак, он всё равно не в вакууме, потому что рядом постоянно будет присутствовать и Орли тоже. Но Леон не окорачивает меня, а просто качает головой.
- Нет. Спать неприязнь, кстати, не мешает. Но уже нет. Теперь уже всё. Все «да» и «нет» прошли. Сейчас я к ней отношусь, как к любой знакомой твари, - грубо говорит он, но тут же добавляет: - И в данном случае «тварь» - не ругательство, а признание права на существование предмета рукоделия Всевышнего, и притом, по тем законам, которые он этому рукоделию вложил в голову. Не мне их менять и не мне их критиковать.
Тут я снова думаю о том, что они похожи с Хаусом, что Хаус сказал бы примерно то же самое, хотя и не в таких словах. Заодно мелькает мысль, что, пожалуй, и я подпадаю под это понятие – «знакомая тварь Леона Харта, с которой «уже всё». Не слишком приятная мысль. С другой стороны, правильная. Это его отношение из разряда «мы в ответе за тех кого приручили» - не самое худшее, если разобраться. И хорошо, что мы не зашли с ним дальше, чем могли себе позволить.
А вот сам я, наверное, так не смог бы. Нет, я плачу своим бывшим алименты и не питаю к ним ни малейшей неприязни, но отделаться от этого «хвоста» эмоций до конца и просто воспринимать их, как «тварей»…Впрочем, он, скорее всего, врёт. И, может быть, не только мне, но и себе.
- Звучит всё-таки цинично, - вздыхаю я – не искренне, а чтобы его подзавести. Но он не заводится, а говорит задумчиво:
- Ну, да, Лайза - не ангел. А кто из нас ангел? Ты же не хочешь мне сказать, что рак – наказание за не-ангельство, и что так и надо - нет?
Вот это таки-меткий удар. Я даже вздрагиваю, и перед глазами притенённая комната Хауса, запах кислятины и спирта, медленно падающие в прозрачном переходнике капли. «За что? За какую вину? Почему мне, а не тебе?» И подавленная боль в складках его рта: «Плевать на тебя вселенной!»
- Рак – заболевание, - говорю я Леону. – А не божья кара. Просто болезнь.