Азалия

У меня две сестры старших, Люська и Лидка. Когда я родилась, меня было решено Лариской назвать, а что? Логично, все имена на одну букву начинаются. Приносит отец свидетельство о рождении, а там Азалия. Как? Чтооо? Почему? Похожа она на Азалию, говорит. И не поспоришь же, действительно похожа!

Когда мы с мамой и сёстрами вместе гуляем, все встречные тётеньки на меня внимание обращают, сюсюкать начинают:

- Ой, а кто это у нас здесь такой красивый? А чьи это такие глазки чёрненькие? Наверно не моешь? Ах, кудряшки какие чудесные!
Я уже и привыкла, с самого раннего детства такое. Вначале обижалась на это «не моешь», мою я! потом просто сопела в две дырочки да за спиной язык показывала.

А незнакомые тётеньки внимательнее приглядывались к матери и сёстрам и взгляды их становились подозрительнее. А я уже заранее знала, что они сейчас скажут:

- Ой, какие же они у вас разные! Отцы что ли разные?

В этот момент мать отрицательно качала головой, тогда самые наглые продолжали полушёпотом:

- Ребёнок не ваш? наверно приёмная девочка?

Или уже совсем непонятное:

- Нагуляла?

 Мать кривилась, подхватывала нас и сворачивала от любопытных тёток с перманентом в ближайший переулок.

Мать у меня светленькая, кожа белая, глаза голубые, брови пшеничные, обычное славянское лицо. Старшие сёстры на неё похожи, такие же белёсые, косички жиденькие над плечами болтаются. А я уродилась со смуглой кожей, тёмно-карими глазами, и неуёмной копной густых вьющихся волос.

Но когда рядом с нами шёл отец, ни у кого сомнений не возникало, чья я дочь, и встречные тётки уже ни на меня ни на сестёр не реагировали, они провожали взглядами моего отца. На Гришку Мелехова он был похож из фильма всем известного «Тихий Дон», такой же чуб волной из-под фуражки милицейской, взгляд ястребиный да рост богатырский. Встречные тётки млели, мать опять кривилась, а отец лишь усмехался в мелеховские усы.

Пока мы в селе жили, нашу семью все уже знали, и маме почти не приходилось кривиться при встрече с чужими тётками. Просто потому, что все знакомые были, тем более, что отец участковым работал.

А потом там наверху кто-то с высокой должностью решил, что он настолько крут, что может как Бог всю Землю перекроить, реки вспять повернуть, новые русла им дать. По всей стране началась работа по изменению русла рек, на месте городов и посёлков, заплескались волны водохранилищ. Вот по одному такому проекту наше село решено было затопить, а на его месте надлежало появиться огромному водохранилищу.

Тысячи и тысячи людей по всей стране вынуждены были с насиженных мест сниматься. Я помню, как рыдали люди над могилами близких, приходя в последний раз на Радоницу  попрощаться. Как падали бабки в тёмных юбках до пят на кресты и оградки своих мужей и родственников. Казалось, сама земля стонала вместе с ними. По проекту перенос могил не предполагался, ну не подумал просто об этом высокий чиновник из Москвы. А местные что могут? ЦУ* свыше не было и точка.

Всем односельчанам предложили альтернативу, или переезжай в квартиру в новом селе, которое спешно строилось километрах в десяти, или получай небольшие деньги за дом и езжай на все четыре стороны.

Отец решил уехать на свою родину в железнодорожный посёлок за пятьсот километров от нашего села. По каким соображениям, точно сказать не могу, пять лет мне всего-то было на тот момент, наверно сыграло роль и то, что жили мы в собственном доме, и на новом месте тоже хотели бы жить не в квартире, а в доме.

К тому же отец решил вопрос демократично. Сначала он свозил семью на родину, показал нам железнодорожную станцию, юркие поезда, снующие по рельсам, толпы спешащих людей с чемоданами, красивый парк перед старинным зданием вокзала. Нас, девчонок,станция зачаровала. Столько нового, интересного.

Дома отец устроил голосование. Два варианта: Кто за то, чтобы переехать в соседнее село?  Кто за то, чтобы переехать на станцию? Причём голоса детей и взрослых были равны. С результатом три голоса против двух, решено было уезжать на станцию. Вслед за матерью проголосовала остаться старшая Люська, сейчас я понимаю почему. Она уже училась в школе, ей жаль было терять друзей одноклассников, да и маме она сочувствовала. Мы же с Лидкой прыгали от радости, не оглядываясь на материнские слёзы, не доросли ещё до понимания и сочувствия.

Я воспринимала всё это скорее как забавное приключение. Мать же рыдала горючими слезами, всё её подружки и родственники переезжали в новое село, родственные связи рвались по-живому, но крутой нрав отца оспорить результаты голосования не позволял.

Поселились мы на станции, в небольшом домике, с сиренью под окном, с видом на Уральские горы и перекличкой поездов по ночам. Со временем жизнь вернулась в обычную колею, отец также работал в милиции, мать устроилась на железную дорогу.

Дорога в школу вела нас с сёстрами мимо вокзала. Два раза в день, а то и чаще, пробегали мы по знакомым улочкам, где слышался грохот проходящих поездов, голоса диспетчеров да лязг металла. Всё это привычно стало для нас, время от времени заходили мы на вокзал, прошвырнуться по перрону, заглянуть в окна спальных вагонов, поглазеть на сонных пассажиров и помечтать о далёких странах и будущих загадочных путешествиях.

В мечтах я видела себя загадочной надменной красоткой с французской причёской Гаврош",в мини юбке и лакированных сапогах-чулках, только входивших в моду. Я грациозно поднимаюсь по ступенькам спального вагона, проводник подаёт мне руку, носильщик тащит тяжеленные чемоданы с нарядами, а весь перрон заворожённо любуется моей изящной фигуркой.Дальше мои мечты были подёрнуты дымкой, воображения деревенской девчонки не хватало представить своё чудесное будущее во всей красе.
 
В тот год мне исполнилось 15, и я стала остро осознавать свою красоту,  мальчишки сверстники отпускали мне неуклюжие комплименты, разными способами пытались привлечь моё внимание, да и более взрослые пацаны, друзья сестёр, частенько останавливали на мне свои взгляды.

На вокзале я стала появляться чаще, тем более, что домой после школы идти совсем не хотелось. У родителей родился долгожданный сын, и весь уклад дома изменился в угоду этому маленькому голосящему созданию.

В тот день я брела по перрону бесцельно, с тоской глядя на безликую толпу пассажиров и завидуя им жуткой завистью. И вдруг что-то изменилось в толпе, какие-то краски проявились. Цыгане! В те дни цыгане были ещё кочевым народом, их палатки и кибитки внезапно возникали рядом с посёлком на берегу реки и вдруг также быстро, как появлялись, исчезали в никуда.

В такие дни отец позднее чем обычно возвращался с работы, мать ворчала, а вечерами мы слушали протяжные и озорные цыганские напевы, да видели за огородами отблески цыганских костров. Крепко накрепко запирались ворота домов, вешались пудовые замки на сараи и амбары*. Нам строго настрого было запрещено выходить со двора, особенно вечерами, ведь все вокруг были убеждены, что цыгане воруют, не только всё, что плохо лежит, но и детей, чтобы потом торговать ими или заставить попрошайничать. Из уст в уста передавались страшные истории «о той девочке, что не послушалась маму, цыгане увели её с собой, да и поминай как звали».

В то же время можно сказать, что цыган любили, любили за их огненные пляски, задорные песни, за любовь к воле. Наверно за свободолюбие больше всего и любили, видели в них воплощение своей мечты о волюшке вольной, всегда завидуешь тому, чего у тебя нет, правда ведь?

И вот иду я по перрону, а навстречу цыгане, мужчины все в красных рубахах и чёрных жилетках, с серьгой в правом ухе, цыганки в ярких пёстрых юбках, пацанята чумазые тоже в красных рубахах под ногами крутятся, девчушки малюсенькие, от горшка два вершка, пассажиров за подолы хватают, руки тянут, а поодаль бабки беззубые на перинах да узлах сидят, трубки курят. И всё это таким весёлым шумом и гомоном сопровождается, кто-то поёт, кто-то с бабками перекрикивается, гитара звенит.

Отвернулась я, вроде бы в другую сторону смотрю, а сама во все глаза их разглядываю.

Сердце чаще забилось, всё мне интересно в них, совсем другая жизнь передо мной. Вдруг смотрю, цыган совсем молоденький, тоже в красной рубахе и тоже с серьгой, прямо ко мне направляется.

Иду я дальше, вроде бы не вижу его. А он в руках то ли камешек то ли амулет на верёвочке крутит, и вот подходит он ко мне и в этот момент что-то такое рукой делает, и этот камешек мне прямо в грудь ударяется, легонько так. Вспыхнула я вся, жаром обдало, даже приостановилась, засмеялся цыган, и другие цыгане засмеялись, но как-то необидно, а скорее одобрительно.

Вернулась я домой, а в глазах тот цыган стоит, взгляд его пронзительный, в ушах гитара цыганская звенит, всю ночь не спала. Назавтра еле уроки высидела, на вокзал побежала.  Боялась, вдруг снялись уже цыгане, вдруг не встречу больше того молодого цыгана. Весь перрон прошла, нет его, а к выходу со станции подхожу, стоит, к забору прислонился, и всё также амулетом своим поигрывает. Увидел меня, перестал забор подпирать, подошёл и за руку взял.

И сразу на всё согласна я стала, не нужны мне ни отец, ни мать, ни школа это окаянная, только бы глаза его видеть да за руку держать. Повёл он меня в табор, у костра посадил, на меня вроде бы никто и внимания не обратил. Только одна старуха с трубкой что-то спросила его на их гортанном наречии, улыбнулся он, но руки моей не выпустил.

В ту ночь осталась я в таборе. Всю ночь у костра просидели, проговорили. Рассказал мне Даниэл, то нагадала ему старая бабушка с трубкой: однажды встретит он девушку красоты безмерной, смуглую, чернявую, но не их роду племени. И пойдёт эта девушка за ним и в огонь и в воду. Только найти её надо, мимо не пропустить, а чтобы она не пропустила, и нужен был амулет, колечко  старинное серебряное на верёвочке.

Увидел меня Даниэл, и сошлось у него воедино и увиденное и предсказанное. А я чувствую, правда всё это, и в огонь и в воду за ним готова, хоть сию минуточку. О доме и родителях даже ни разу и не вспомнила.

Утро наступило, а мы всё также за руки держимся, нашли друг друга, отпустить боимся. Вдруг шум какой-то послышался. Оглянулись мы, отец мой откуда ни возьмись, кулаки пудовые сжаты, из-под чуба громы-молнии мечет. Струхнула я не на шутку. Как он меня нашёл? Что-то теперь будет? Смотрю, примолк табор, отец в милицейской форме был, как же не испугаться.

Всё понял Даниэл, на ноги вскочил, меня за спину, от отцовской ярости заслоняет. Навис над ним отец, гневом дышит, но Даниэл глаз не отводит, и руку мою не отпускает. Стоят они напротив друг друга, никто уступить не хочет. Отец что-то грозное рычит, Даниэл только сильнее набычивается.
 
Тут из-за отцовской спины рука показалась, старая, морщинистая, в кольцах серебряных, и нежно как птичка-невеличка у отца на груди легла. Примолк отец, взглядом повёл, а старая цыганка, бабка Даниэла, говорит:

- Не трогай молодых, не виноваты они, судьба у них такая! – и по-цыгански ещё что-то добавила.

Сник отец, как мне показалось, именно цыганские слова на него и подействовали, вроде понял он их.

Глянула бабка на Даниэла:

- Отпусти её, сама придёт, коли тэро талано.*
 
Отпустил Даниэл руку мою, сам к отцу подтолкнул, расступились цыгане, оказывается, весь табор уже вокруг нас собрался. Потащил меня отец прочь из плотного цыганского круга. До самого дома молча тащил, пыхтел только, злость свою выплёскивал. Дома такие слова мне наговорил, что я раньше никогда от него и не слыхивала, всё-таки любимая дочка отцовская была. Сёстры по углам забились, только глазами круглыми на меня посверкивали, мама плакала, конечно. Но я как каменная была, только в душе последний взгляд Даниэла хранила.

Ночью пришла ко мне мама, легла тихонько рядом, и стала на ухо мне нашёптывать, тайны семейные рассказывать. Оказывается, бабушка моя, мать отца, родила его от цыгана, в таборе с ним жила, а потом случилось что-то, вернулась она с ребёнком в семью. Только не смогла она уже как прежде жить, вернулась в табор, а сына оставила. Не смог отец простить предательства, так и не видел её больше, даже имя её у нас в семье никогда не упоминалось.

Хотела мама своим рассказом остановить меня от шага опрометчивого, только от её ночного рассказа ещё больше укрепилась я в своей решимости, сердце возликовало – есть во мне чуточка цыганской крови, не зря меня Даниэл выбрал. Поплакали мы с ней обе, уснула я, а наутро отец строго настрого запретил мне из дома выходить, даже в школу. Мама за мной следила, не посмела я её обидеть, знала, что отцовский гнев не её плечи ляжет.

После школы сестрёнки вернулись, говорят: табор снялся и ушёл, ни одного цыгана на станции не осталось. Шикнула мама на них, а сама с жалостью на меня поглядывает. Ну нет, думаю, не таков мой Даниэл, будет ждать меня. Только бы из-под надзора родительского вырваться.

Ночью дождалась я, когда родители уснули, тише облака ночного из кровати выскользнула, во двор пробралась, даже дверь не скрипнула. Перемахнула через забор и к речке по тропинке побежала. Смотрю, от кустов тень отделилась, трепыхнулось сердечко, он это, Даниэл мой. Свистнул Даниэл, слышно как в кустах конь фыркнул, перестук копыт к нам ближе и ближе. Посадил Даниэл меня на коня перед собой, и поскакали мы быстрее ветра в поле, так мне в то время показалось.

Только через пять лет оказалась я вновь на пороге родительского дома. На вид цыганка настоящая, юбка длинная до пят, на шее монисто звенит, на руках младенца держу, второй за юбку держится. Постучала, отец дверь открыл, молчу я, только слёзы по щекам бегут, не останавливаются.

 Поднял он глаза на меня, а я живот рукой прикрываю от его взгляда грозного, вот тут и у него слеза по щеке покатилась, а я только и смогла сказать сквозь слёзы:

-Убили моего Даниэла.


* ЦУ – ценные указания
* амбар – сарай для пшеницы, муки и других продуктов в деревенском доме
* тэро талано; – судьба твоя (перевод с цыганского)