Любите ли вы Брамса? Глава 16

Глава 16
Приближалась Пасха, и Симон проводил дни за картами, спрятанными в папках своего начальника или разложенными на ковре Поль. Он запланировал таким образом 2 путешествия в Италию, 3 – в Испанию, и теперь склонялся к Греции. Поль слушала его, не говоря ни слова: она могла бы уехать только на 10 дней и чувствовала себя очень уставшей, даже для того, чтобы ехать на поезде. Ей хотелось снять домик в деревне и провести в нем дни, похожие друг на друга, как в коротком детстве, но у нее не хватало духа лишить Симона радости его планов. Он уже мысленно путешествовал вовсю, выпрыгивал из вагона, чтобы помочь ей спуститься, вел ее к машине, снятой за 10 дней заранее, которая доставит их в лучшую гостиницу города. Он мечтал, продолжал мечтать, но все его мечты устремлялись к Поль, спешили к ней, как бурные реки к спокойному морю. Он никогда не чувствовал себя более свободным, чем в эти месяцы, когда проводил все дни в одном и том же офисе, все вечера – рядом с одним и тем же человеком, в одной и той же квартире, одержимый одними и теми же желаниями, заботами и страданиями. Потому что Поль продолжала иногда ускользать, отводить глаза, нежно улыбаться перед тем, как он говорил ей страстные фразы. Поль продолжала молчать, когда речь заходила о Роже. У него часто было чувство, словно происходила абсурдная битва, растянутая и безысходная, так как время, как он видел, не помогло ему выиграть ничего. Он не должен был стереть воспоминания о Роже, он должен был убить в Поль что-то, что было Роже, какой-то неистребимый и болезнетворный корень. Но чаще всего он говорил себе: «Поль ждет меня. Через час я буду держать ее в объятиях», и ему казалось, что Роже никогда не существовал, что Поль любила его, Симона, и что все было очень просто и светилось от счастья. Именно в эти моменты Поль предпочитала его, а он навязывал ей их союз как нечто очевидное, как факт, который ей оставалось только принять. С нее хватило сдержанности. Только когда она была одна, мысли о Роже, который жил без нее, казались ей огромной ошибкой, и она спрашивала себя с ужасом, как они дошли до этого. И «они», «мы» - это были всегда Роже и она. Симон был «он». Но Роже ничего об этом не знал. Только если бы он устал от жизни, он пришел бы жаловаться к ней, пытаясь, без сомнения, ее вернуть. И, возможно, ему это удалось бы.  Симон был бы обижен, она вновь оказалась бы одна, ожидая неопределенных телефонных звонков и маленьких определенных обид. И она восставала против собственного фатализма, против впечатления, словно все было неизбежно. В ее жизни одно было неизбежным: Роже.
Но это не мешало ей жить с Симоном, который ночью вздыхал в ее объятиях. Но Симон не чувствовал себя ее господином. В силу какого-то неосознанного кривляния, которое, как он думал, вызовет его потери, он усвоил зависимую манеру, которая заставляла его засыпать на плече своей подруги, он словно просил у нее защиты, и поэтому вставал на заре, чтобы приготовить завтрак, поэтому спрашивал у нее совета по любому поводу, и такая манера трогала Поль, но также смущала, как нечто ненормальное. Она оценивала его: теперь он работал. Однажды он пригласил ее на процесс в Версаль, где сыграл роль молодого адвоката, пожимал руки, снисходительно улыбался журналистам и постоянно возвращался к ней, прерывая словесные излияния незнакомым людям, чтобы обернуться к ней украдкой и удостовериться, смотрит ли она на него. Она действительно смотрела и вкладывала в свой взгляд все восхищение, весь возможный интерес, но когда он отворачивался, ее взгляд менялся, и в нем начинала светиться нежность и некоторая гордость. Женщины смотрели на него. Ей было хорошо: кто-то жил для нее. Для нее вопрос об их разнице в возрасте перестал существовать, она не спрашивала себя: «А будет ли он любить меня через 10 лет?» Через 10 лет она будет одна или с Роже. Что-то в ней упорно это повторяло. И ее нежность к Симону удваивалась при мысли об этой двойственности, против которой она была бессильна: «Моя жертва, моя бедная жертва, мой маленький Симон!» Впервые в жизни она испытывала это ужасающее удовольствие: любить, чтобы неизбежно заставить страдать.
Это «неизбежно» и его последствия: вопросы, которые однажды задаст ей Симон, которые он будет иметь право задать как человек, который страдает, пугали ее. «Почему вы предпочли мне Роже? И как объяснить, что этот бездушный хам вам дороже страстной любви, которую я каждый день вам предлагаю?» И ее пугала мысль о том, что ей придется объяснять. Она не говорила: «он», она говорила «мы», так как не могла разделить их жизни. Она не знала, почему. Может быть, потому, что усилия, которые она сделала для их любви за эти 6 лет, эти беспрерывные, мучительные усилия стали для нее дороже самого счастья. Может быть, потому, что она в своей гордости не могла вынести того, чтобы эти усилия оказались напрасными. Но сейчас это было так. И этот сомнительный бой стал для нее смыслом жизни.
Однако она не была создана для битв: она иногда повторяла себе это, взъерошивая мягкие, ухоженные, гладкие волосы Симона. Она могла бы скользить в жизни, как в этих волосах. Они долгими часами лежали в темноте, прежде чем заснуть. Они держались за руки, шептались, и у нее было иногда нелепое чувство, словно рядом с ней была 14-летняя подружка-одноклассница, и они лежали в дортуаре, где девочки тихо разговаривают о Боге и о мужчинах. Она начинала шептать, и Симон, очарованный этой таинственностью, отвечал ей тихим голосом.
- Как ты жила раньше?
- Я могла бы остаться с Марком, моим мужем. Он был мил, и он был очень светским человеком. Много денег… Я хотела попытаться…
Она старалась ему объяснить. Как ее жизнь, из-за ее простого решения, в тот момент, когда она окунулась в сложный, трудный и унизительный мир, внезапно приняла форму жизни женских профессий. Хлопоты, материальные затруднения, улыбки, тишина. Симон слушал, пытаясь вплести в эти воспоминания что-то такое, что относилось бы к его любви.
- А потом?
- Потом, я думаю, я жила бы так: я начала бы рассеянно обманывать Марка, я не знаю… Но я могла бы родить ребенка. И только для этого…
Она замолкала. Симон сжимал ее в объятиях; он хотел ребенка от нее, он хотел всё. Она смеялась, целовала его глаза, продолжала.
- В 20 лет все было по-другому. Я хорошо это помню: я решила быть счастливой.
Да, она хорошо это помнила. Она ходила по улицам и пляжам в спешке своего желания, она не останавливала шаг, не прекращала искать какое-нибудь лицо, какую-нибудь идею, какую-нибудь добычу. Воля к счастью витала над ее головой. Сейчас она больше не хотела брать, она хотела только сохранять. Сохранять профессию и мужчину, сохранять их теми же самыми в течение долгого времени, хотя в 39 лет она все еще не была в них уверена. Симон засыпал рядом с ней, она шептала: «Мой дорогой, ты спишь…?» и эти слова наполовину будили его, он отвечал отрицательно и прижимался к ней в темноте, невероятно счастливый.