Пружина революции монопьеса

               
Пьеса -   Победитель Международного конкурса современной драматургии «Время драмы, 2022, лето, пьеса малого формата, монопьеса»               

     Комната, похожая на рабочий кабинет. В комнате стол, пара стульев, кресло. На столе лампа с зеленым абажуром, графин с водой, стакан. В отдалении от центра стоит ширма. Слышно как за ней «стучит» печатная машинка. В комнату входит немолодая женщина. Стук машинки прекращается.

ЖЕНЩИНА. Простите, чуть-чуть задержалась. Пришлось принять лекарство. Немного разволновалась. Давно уже не давала интервью. (Смотрит в сторону ширмы) Мы можем начинать? Я предупреждена, что вы не должны вступать со мною в контакт. Мы не можем с вами разговаривать и не должны ничего обсуждать.  Конечно, это немного затруднит нашу работу. Но что делать. Таковы правила. Вы готовы? (За ширмой зажигается настольная лампа) Прекрасно. Меня попросили поделиться воспоминаниями к своему юбилею. Не очень хорошо понимаю, кому сейчас нужны мои воспоминания. Но я постараюсь. Начну, пожалуй,  с трагического для меня события.  Двадцать первого января 1924 года в восемнадцать часов пятьдесят минут не стало моего мужа. (Во время всего монолога слышится стук печатной машинки, который,  то затихает, то становится, более, слышным.) Я не плакала, у меня уже не было на это сил. Все случилось в понедельник. Еще утром Володя вставал два раза, но тотчас опять ложился. Часов в одиннадцать попил кофе, потом опять заснул. Когда проснулся вновь, ему дали бульон и немного кофе. Он пил с жадностью, потом немного успокоился. Вскоре в груди у него заклокотало. Взгляд становился все бессознательнее. Временами он глухо стонал, и судорога пробегала по всему телу. Я была рядом и держала его  за горячую мокрую руку, а потом только смотрела, как кровью окрасился платок, как печать смерти ложилась на мертвенно побледневшее лицо. То, что я неотвратимо чувствовала уже четвертый день, стало сбываться. В четыре часа дня приехали профессора Ферстер и Осипов. Через сорок пять минут Осипов осмотрел Володю. Сказал, что цвет лица хороший, пульс восемьдесят шесть ударов в минуту хорошего наполнения, деятельность сердца правильная. Еще через полчаса  осмотр сделал уже Ферстер и не отметил ничего нового. В половине шестого вечера дыхание  участилось, пульс подскочил до девяносто ударов, температура поднялась до  тридцати семи градусов. В семнадцать сорок пять дыхание стало прерывистым и неравномерным. Через час  Володя произвел два-три глубоких вздоха. Температура повысилась до сорока двух градусов. Затем произошел внезапный прилив к голове. В восемнадцать пятьдесят остановилось дыхание, голова откинулась назад, резкая бледность покрыла лицо. Так закончились двадцать шесть лет нашей совместной жизни с Владимиром Ильичем Лениным. (Стук печатной машинки резко прерывается. Женщина недоуменно смотрит в сторону ширмы.) Разве вас не предупредили? Я так и думала. Не пугайтесь. Ничего лишнего я не скажу. Наверное, мне все-таки нужно представиться. Надежда Константиновна Ульянова. Да, да, Ульянова. Так, правильнее. Хотя все привыкли к фамилии Крупская. Во всех документах после замужества я значилась, как Ульянова, но решила не использовать фамилию мужа из-за идейных соображений. Мне казалось, что подобная дистанция позволит мне сохранять самостоятельность и проявлять себя как независимая личность. Правда, спустя двадцать лет  после нашей свадьбы я официально вновь стала Крупской. Вы теряли близких людей? Простите за такой вопрос. Наверное, теряли. Мы живем в непростое время. Время сплошных потерь. А я ведь до сих пор храню наши с Володей  обручальные кольца. Их сделали из двух медных пятаков. Ссыльный социал-демократ Оскар Александрович Энгберг преподнес такой вот нам  в Шушенском на венчание подарок. А в ответ Володя подарил ему свою книгу «Развитие капитализма в России». Знаете, лето в Сибири бывает очень жаркое.  Тогда, в июле 1898 года тоже было жарко. На венчание я надела белую блузку и черную юбку, а Володя пришел в церковь в видавшем виде коричневом костюме. Забавно, когда два революционера-атеиста заключают церковный брак. Но по-другому нам не разрешили бы. Я могла поехать в Шушенское только при условии, что стану его официальной женой. К тому же, моя мама настаивала, чтобы брак был заключен немедленно по приезду, причем, по «полной православной форме».  Так что, нам пришлось венчаться, проделать, так сказать,  эту комедию. Предложение «руки и сердца» от Володи я получила по почте. В одном из своих писем, он предложил мне поехать в ссылку вместе с ним, в качестве жены. Если бы я верила в сказки, то непременно сказала бы, что это романтично. Но ранняя смерть отца, которого я безумно любила, необходимость самостоятельно зарабатывать с четырнадцати лет, частые переезды из города в город, давшие мне возможность наблюдать, как живут разные слои населения, лишили меня ненужных иллюзий. Поэтому на предложение Володи я ответила просто и без эмоций: «Женой, так женой».  По приезду в Шушенское возникло непредвиденное препятствие.  Началась долгая волокита с разрешением на брак: без этого мне  нельзя было жить вместе с Володей. Но разрешения на свадьбу не давали без вида на жительство, который, в свою очередь, был невозможен без брака. Ленин отправлял в Минусинск и Красноярск жалобы на произвол властей, и, наконец, к лету 1898 года мне разрешили стать его супругой… Давайте продолжим. Я сделалась социал - демократкой с 1891 года.

(Стук печатной машинки возобновляется. Во время монолога он становится, то тише, то громче.)

Могли ли мы с Володей не стать революционерами?... Я росла в революционной среде. В доме у нас постоянно, пока был жив отец, бывали революционеры. Сначала нигилисты, потом народники, потом народовольцы. Когда шел разговор о революционной работе, меня обычно отсылали что-нибудь купить в лавочке или давали какое-нибудь поручение. Все же разговоров революционных я наслушалась достаточно, и, конечно, сочувствие мое было на стороне революционеров. На всю жизнь запомнила такой случай. Мне было шесть лет. Я ехала с отцом и матерью зимой в помещичьей кибитке из Русанова. В имении этой помещицы мы жили с мамой, пока отец искал работу. Мама в имении учила помещичьих детей. Так вот, кучер не захотел свернуть с дороги и опрокинул встречные сани с пустым гробом. Собрались крестьяне всей деревни, нас чуть не убили, приняв за помещиков, избили ямщика и сулились спустить его в прорубь. Отец не винил крестьян, а потом в разговоре с матерью говорил о вековой ненависти крестьян к помещикам, о том, что помещики эту ненависть заслужили. Я, конечно, была на стороне крестьян. Слова отца запомнила на всю жизнь, и понятно, почему потом, будучи взрослой, я стояла за конфискацию помещичьих земель и передачу земли крестьянству. Также рано я узнала, как жили простые рабочие и  что такое самовластие царских чиновников, что такое произвол. Мой отец служил ревизором на фабрике Говарда в Угличе и часто рассказывал о тех безобразиях, которые там творятся. А я дружила с фабричными ребятами, ходила с ними на писчебумажную фабрику, часами там сидела с ними, помогала складывать им стопы оберточной бумаги, и вместе с работницами пела песни и сортировала тряпку. Безусловно, именно моя семья завела ту пружину, которая заставила меня стать революционеркой. Вы успеваете?  (Стук пишущей машинки продолжается) Хорошо. Володя тоже с ранних лет знал, что такое несправедливость. Он рассказал мне однажды, как отнеслось «общество» к аресту его старшего брата. Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, в их доме перестал бывать даже старичок-учитель, приходивший раньше постоянно играть по вечерам в шахматы. Тогда еще не было железной дороги из Симбирска, и матери Владимира Ильича надо было ехать на лошадях до Сызрани, чтобы добраться до Питера, где сидел в тюрьме старший сын. Владимира Ильича послали искать попутчика. Так вот, никто не захотел ехать с матерью арестованного. Эта всеобщая трусость произвела, по словам Владимира Ильича, на него тогда очень сильное впечатление. Это юношеское переживание, несомненно, наложило печать на отношение Владимира Ильича к «обществу», к либералам. Вы позволите, я налью себе чай? (Стук печатной машинки умолкает) Благодарю.

(Женщина выходит из кабинета. Настольная лампа за ширмой гаснет. Слышен стук часов. Женщина возвращается в кабинет, в руках у нее чашка и блюдце. Она делает несколько глотков.)

Мы познакомились с ним не сразу. Владимир Ильич появился в Петербурге в начале осени 1893 года. Я услышала от товарищей, что с Волги приехал какой-то очень знающий марксист. Захотелось познакомиться с этим приезжим, узнать поближе его взгляды. А вот увидела впервые его только спустя полгода, на масленицу. На Охте, у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я года два перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином. Для этого ради конспирации было решено устроить блины, собраться якобы на масленичные посиделки.  Мне запомнился один момент этой встречи. Речь зашла о путях, какими надо идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то сказал, что очень важна  работа в комитете грамотности. Владимир Ильич засмеялся и заметил: «Ну, что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности,  мы не мешаем». И смех его звучал  как-то зло и сухо. Я потом никогда не слышала у него такого смеха. Злое замечание Владимира Ильича было понятно. Он пришел сговариваться о том, как идти вместе на борьбу, а в ответ услышал призыв распространять брошюры комитета грамотности. На тех «блинах» так ни до чего и не договорились. Владимир Ильич говорил мало, больше присматривался к публике. Было видно, что людям, называвшим себя марксистами, становилось неловко под его пристальным взглядом. Понравился ли он мне тогда, в первую нашу встречу?.. Не могу дать однозначного ответа. Не знаю. Он не приглянулся мне внешне: невысокий, лысоватый. Но с ним было интересно, шумно, он говорил так запальчиво и яростно, что я непроизвольно кивала головой в такт его словам.  После смерти Володи в его  автобиографиях  обо мне начнут писать: «Соратница и друг».  (Женщина снова делает несколько глотков чая) Да, конечно, это так! Ленин никогда не мог бы  полюбить женщину, с которой бы расходился во взглядах, которая не была бы товарищем по работе. Ещё я полагаю, что некоторые наши товарищи все время пытались выставить меня этакой несуразной фигурой, которая маячила возле вождя. И те, и другие невероятно ошибались! (Женщина, со стуком, ставит чашку с блюдцем на стол. Смотрит в сторону ширмы) Простите.  Да, мы были фанатично преданы революции! (Настольная лампа за ширмой зажигается. Возобновляется стук печатной машинки.) Я и Володя не мыслили себя без революционной работы и борьбы! И это не было каким-то смыслом нашей жизни, это и была сама наша жизнь. Наш фанатизм, наша преданность революции были порождены условиями той самой жизни, которая происходила у нас на глазах. Но не надо забывать, что мы были обычными молодыми людьми! И наше полное погружение в революцию не означало, что не было в нашей жизни ни поэзии, ни молодой страсти… Конечно, это не была любовь с первого взгляда, о которой мечтают многие юные барышни, начитавшись различных романов. Неужели это так важно?.. Наверное, я не смогла бы жить в таком брачном союзе, где думали только о том, что приготовить на обед или, что подарить на Пасху. Для меня очень важным вопросом в отношениях было единство взглядов, полное согласие по всем вопросам, как в обычной жизни, так и в той деятельности, которой мы себя решили посвятить. Я бы назвала это общей системой координат. У нас с Владимиром Ильичем была именно общая система координат. Не думайте, что у нас не было обычных житейских радостей. Володя всегда  был внимателен и даже галантен. Он и романс не прочь был исполнить. Голос у него был хороший приятный, и он часто мне напевал «Я вас люблю, люблю безмерно». Мы сблизились с ним в начале зимы 1895 года. Он занимался в рабочих кружках за Невской заставой, а я там уже четвертый год учительствовала в Смоленской вечерне-воскресной школе. Наша квартира с мамой в то время была на Старо-Невском проспекте, в доме с проходным двором. Владимир Ильич по воскресеньям, возвращаясь с занятий в марксистском кружке, обычно заходил к нам. Мама к его приходу всегда что-нибудь готовила вкусненькое. И после обеда у нас с ним начинались бесконечные разговоры. Я  в то время была влюблена в школу, и меня можно было хлебом не кормить, лишь бы дать поговорить о школе, об учениках, о Семянниковском заводе, о Торнтоне, Максвеле и других фабриках и заводах Невского тракта. Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт и жизнь рабочих, по отдельным черточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, найти то, за что можно ухватиться, чтобы лучше подойти к рабочему с революционной пропагандой. Большинство интеллигенции того времени плохо знали рабочих. Скажем, приходил интеллигент в кружок и читал рабочим как бы лекцию. В большинстве случаев, это было и скучно, и непонятно для рабочих. Владимир Ильич не просто читал с рабочими «Капитал» Маркса, он объяснял им его, а вторую часть занятий посвящал расспросам рабочих об их работе, условиях труда и показывал им связь их жизни со всей структурой общества, говоря, как и каким путем можно переделать существующий порядок. Весной того же года Володя заболел воспалением легких, и я чуть ли не каждый день навещала его. Мои визиты его радовали, а когда дело пошло на поправку, мы вместе с ним переводили какую-то брошюру с немецкого языка и очень оживленно обсуждали, что и как надо перевести. В той маленькой квартирке я и познакомилась с его матерью. Мария Александровна приехала навестить больного сына. Конечно, я прекрасно понимала, что поначалу не произвела должного впечатления на родных Владимира Ильича. Наверное, им хотелось видеть рядом с ним другую женщину. Возможно, более привлекательную. Возможно, более хозяйственную. Возможно, более эмоциональную… Признаюсь, мне были чужды заботы о доме и о том, что подавать к столу. И многие годы впоследствии по хозяйству мне помогала моя мама. Она фактически спасала наш быт и в ссылке в Шушенском, и за границей. Мама сочувствовала тому, что я стала революционеркой, и помогала мне всегда и во всем, делила со мной все трудности и тревоги нелегкой жизни революционера, старалась облегчить нашу жизнь. Была она и близким товарищем, помогавшим во всей работе. В России во время обыска прятала у себя нелегальщину, носила нашим товарищам в тюрьму передачи, передавала поручения, охаживала приезжавших и приходящих к нам товарищей, шила специальные панцири, зашивая туда нелегальную литературу, писала наброски  для химических писем. Это был ее личный небольшой вклад в огромное революционное движение. Товарищи ее любили. Она уж никого, бывало, не отпустит из дома голодным, о каждом позаботится. Когда ее не стало, я не могла долгое время оправиться.  Насчет своей женской привлекательности я  тоже никогда не испытывала особых иллюзий. Во мне не было ярких красок. Обыкновенная миловидная девушка, стройная фигура, длинная коса. Да, и состояние нашей семьи не позволяло мне тратиться на дорогую одежду и различные женские причуды. Одним словом, я  не была завидной и желанной невестой. Многие знакомые Володи, считали, что он мог найти более красивую женщину, чем я. Особо непримиримую позицию занимала его старшая сестра, Анна Ильинична. Её очень сильно раздражали сплетни о моей якобы «нежной дружбе» в Шушенском  с ссыльным революционером Виктором Курнатовским. Для Володи мнение матери и старшей сестры, конечно,  всегда имели большое значение, но в этой ситуации он пресек все разговоры родных. Я знаю, что Анна Ильинична, не стесняясь,  говорила ему, будто я похожа на селедку. (Смеется. Стук печатной машинки прекращается) А вы знаете, я не обижалась. (Смотрит в сторону ширмы)  Вы мне не верите? Простите, я совсем забыла, что вам нельзя вступать со мной в разговор. Было время, его родные считали меня бесчувственной и скучной старой девой. Всю свою жизнь с Лениным, и всю свою жизнь после Ленина я только и слышала, что наш брак это фиктивный брак, а вся наша семейная жизнь – это лишь «революционная необходимость». Представляю, как шушукались между собой некоторые особы: «Да, у них же ничего нет. Ведь они даже спят в разных комнатах». (Женщина садится в кресло. Некоторое время молчит.) Все было… Он меня называл Надюша, Надюшка… Как мы любили друг друга, всю жизнь любили! А они все твердят – соратница, друг. Да, кроме того, что соратники и друзья, и счастье было, и любовь. Любил он меня, и я его любила. И сейчас люблю. Вы можете это, не записывать! (Стук машинки возобновляется) Признаюсь, я ревновала Володю. Сильно ревновала. Но я старалась никогда об этом не говорить, не устраивать истерик и допросов. Зачем?.. Я не считала нужным унижать ни себя, ни кого-либо еще. Вы думаете, что я была совершенно слепой, наивной и не замечала возле него других женщин? Некоторые наши товарищи имели такое мнение, что Владимир Ильич женился на мне после того, как его отвергла Аполлинария Якубова. Да, даже если это и так!  Какое мне дело было до этого! «Лирочка» или «Кубочка». Так Володя обращался к ней. Она сама отказалась от него. Здесь нет моей вины. Володя, действительно, был ею сильно увлечен. Она была красива, эмоциональна, напориста. Полина ассоциировалась у меня с первобытной силой чернозема, с революционной смутьянкой, пахнущей луговыми травами. Они встречались около года и, возможно, все бы завершилось свадьбой. Только Володю арестовали. Лето 1895 года Владимир Ильич провел за границей, частью прожил в Берлине, где ходил по рабочим собраниям, частью в Швейцарии, где впервые видел Плеханова, Аксельрода и Засулич. Приехал полный впечатлений, захватив из-за границы чемодан с двойным дном, между стенками которого была набита нелегальная литература. Тотчас же за ним началась бешеная слежка: следили за ним, следили за чемоданом. У меня двоюродная сестра служила в то время в адресном столе. Через пару дней после приезда Владимира Ильича она рассказала мне, что ночью, во время ее дежурства, пришел сыщик и начал хвастать: «Выследили, важного государственного преступника Ульянова, приехал из-за границы, теперь от нас не уйдет». Как раз в то время наш петербургский «Союз борьбы» принял решение об издании нелегальной газеты «Рабочее дело». На меня была возложена большая часть работы по подготовке первого номера. По сути, я была секретарем редакции. Через мои руки, как и через руки Владимира Ильича, прошла каждая строчка первого номера. У меня на квартире хранились все материалы газеты, и здесь же происходили редакционные совещания, обсуждались написанные статьи, готовилась техника.  Для первого номера, по заданию Ленина,  я подготовила сводный отчет о стачечном движении в Петербурге. Восьмого декабря у меня на квартире прошло последнее заседание руководителей «Союза борьбы», на котором окончательно зачитывался уже готовый к печати номер газеты «Рабочее дело». Он был в двух экземплярах. Один экземпляр взял товарищ Ванеев для окончательного просмотра, другой остался у меня. Нашему «Рабочему делу» не пришлось выйти в свет. Наутро я пошла к Ванееву за исправленным экземпляром, но прислуга мне сказала, что он накануне съехал с квартиры. Раньше мы условились с Владимиром Ильичем, что я в случае каких-либо сомнений, сначала буду наводить справки у его знакомого — моего сослуживца по Главному управлению железных дорог, где я тогда служила, — Чеботарева. Владимир Ильич там обедал и бывал каждый день. Чеботарева на службе не было. Я зашла к ним домой. Оказалось, что Владимир Ильич и на обед не приходил. Стало ясно, что он арестован. Установить связь с Лениным в тюрьме удалось очень быстро. В те времена заключенным в «предварилке» можно было передавать книг сколько угодно, они подвергались довольно поверхностному осмотру, во время которого нельзя было, конечно, заметить мельчайших точек в середине букв или чуть заметного изменения цвета бумаги в книге, где писалось молоком. Техника конспиративной переписки у нас быстро совершенствовалась. Характерна была заботливость Владимира Ильича о сидящих в тюрьме товарищах. В каждом письме на волю от него был всегда ряд поручений, касающихся сидящих: к такому-то никто не ходит, такому-то передать на свидании через родственников, чтобы искал письма в такой-то книге тюремной библиотеки, на такой-то странице, такому-то достать теплые сапоги и прочее. Он переписывался с очень многими из сидящих товарищей, для которых эта переписка имела громадное значение. Письма Владимира Ильича дышали бодростью, говорили о работе, не давали многим впадать в отчаяние и уныние. Но, как не владел Ленин собой, как не ставил себя в рамки определенного режима, а нападала, очевидно, и на него тюремная тоска. В одном из писем он предложил такой план. Когда их выводили на прогулку, из одного окна коридора на минутку можно было увидеть кусок тротуара улицы Шпалерной. Вот он и придумал, чтобы его невеста, Аполлинария Якубова, пришла в определенный час и встала на этот кусочек тротуара. Она не пошла,  а я несколько дней ходила и простаивала подолгу на этом кусочке. Я думаю, что именно тогда, стоя на  Шпалерной, я почувствовала, как он мне дорог и близок. (Женщина подходит к столу, включает настольную лампу, машинка за ширмой «замолкает») Керосиновую лампу с таким вот зеленым абажуром я везла в подарок Владимиру Ильичу в ссылку. Всю дорогу  бережно держала ее на коленях, боялась разбить. Я почему-то подумала, что в Шушенском очень трудно будет найти керосиновую лампу, а мне хотелось, чтобы Володе было удобнее работать по вечерам. Потом, я очень часто вспоминала нашу жизнь в Шушенском. Думаю, что это был самый счастливый период, по-настоящему, семейный. Мама отправилась со мной. И хотя для нее это путешествие далось нелегко, она стойко выдержала все его тяготы. В нашем доме была настоящая русская печка, с которой я и мама  беспрестанно воевали. Вначале случалось, что я даже опрокидывала ухватом суп с клецками, которые рассыпались по всему полу.  Потом немного привыкла. Через год мы с Володей завели огород, в котором  росла у нас всякая всячина — огурцы, морковь, свекла, тыква. Я очень гордилась своим огородом. Устроили из двора сад. Съездили в лес, набрали с Володей хмелю, привезли в Шушенское и сад соорудили. Очень часто ходили на прогулки. Возьмемся за руки и бродим по окрестностям. Владимир Ильич был страстным охотником, завел себе штаны из  кожи и в какие только болота не залезал. Ну, дичи там было! Позднею осенью, когда по Енисею шла шуга, ездили на острова за зайцами. Зайцы уже побелеют. С острова им деться некуда, бегают, как овцы, кругом. Ну, наши охотники сразу за дело! Целую лодку и  настреляют! А пока не выпал еще снег, но уже замерзли реки, далеко ходили по протоке. Это были сказочные прогулки: там каждый камешек, каждая рыбешка видны подо льдом, точно волшебное царство какое-то. А уже зимой, когда замерзает ртуть в градусниках и реки промерзают до дна, вода начинала идти сверх льда и быстро покрывалась ледком. В такое время можно было катить на коньках версты по две по гнущейся под ногами наледи. Владимир Ильич все это очень любил. После зимних морозов буйно пробуждалась весной природа. Ходили смотреть на закаты. Красота! Солнце огромное катится и катится. В поле на  громадной весенней луже плавали дикие лебеди. И так засмотришься на них, что совершенно про время забываешь. Или стоишь на опушке леса, и слышишь, как бурлит речонка и токуют тетерева.  По вечерам Володя обычно читал книжки по философии — Гегеля, Канта, французских материалистов, а когда очень уставал, предпочитал Пушкина, Лермонтова или Некрасова. Когда Владимир Ильич впервые появился в Питере, и я его знала только по рассказам, то слышала про него от нашего товарища, Степана Ивановича Радченко, что Владимир Ильич только серьезные книжки читает,  и в жизни не прочел ни одного романа. Я, конечно, удивилась. И только в Сибири я узнала, что все это чистая легенда. А, уж, кто ее придумал и для чего, непонятно. Владимир Ильич не только читал, но много раз перечитывал и Тургенева,  и Толстого, Чернышевского. Роман Чернышевского "Что делать" вообще был его любимой книгой. В 1904 году Ленин рассказывал дальней своей родственнице Марии Эссен, что за одно лето перечитал роман раз пять, находя каждый раз в этом произведении все новые волнующие мысли. Он знал этот роман до самых тончайших штрихов и мельчайших подробностей.
Как-то в том же 1904 году один из революционеров в присутствии Владимира Ильича небрежно заметил по поводу романа Чернышевского: «Диву даешься, как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное». Услышав это, Ленин взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. Ответ Владимира Ильича был жестким: «Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? Недопустимо называть примитивным и бездарным “Что делать?”. Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Когда вы читали “Что делать? Его бесполезно читать, если молоко на губах не обсохло. Роман Чернышевского слишком сложен, полон мыслей, чтобы его понять и оценить в раннем возрасте. Я сам попробовал его читать, кажется, в 14 лет. Это было никуда не годное, поверхностное чтение. А вот после казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял его глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь». И главный вывод, который извлек Владимир из романа, состоял в том, что в России всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером. На том и закончилась его юность. 
Ленин вообще прекрасно знал и любил классиков. Потом, когда большевики стали у власти, он поставил Госиздату задачу — переиздание в дешевых выпусках классиков. В альбоме Владимира Ильича, кроме фотокарточек родных и старых каторжан, были карточки Золя, Герцена и несколько карточек Чернышевского. Володя в Шушенском придумал способ изучать деревню. По воскресеньям он завел у себя юридическую консультацию. Он пользовался большой популярностью как юрист, так как помог одному рабочему, выгнанному с приисков, выиграть дело против золотопромышленника. Весть об этом выигранном деле быстро разнеслась среди крестьян. Приходили мужики и бабы и излагали свои беды. Владимир Ильич внимательно слушал и вникал во все, потом советовал. Так вот, раз пришел крестьянин за двадцать верст посоветоваться, как бы ему засудить зятя за то, что тот не позвал его на свадьбу, где здорово гуляли. Володя у крестьянина спрашивает: «А теперь зять поднесет, если приедете к нему?» Мужик посидел, подумал: «Теперь-то поднесет». И Владимир Ильич чуть не час убил, пока уговорил мужика с зятем помириться. В Шушенском было хорошо летом. Мы каждый день ходили по вечерам гулять, мама-то да¬леко не ходила, ну а мы иногда и подальше куда-нибудь отправлялись. Вечерами там совсем в воздухе сырости нет и гулять отлично. Комаров было много, и мы пошили себе сетки. Но комары почему-то специ¬ально ели только Володю.  Вместо охоты летом Володя попробовал было заняться рыбной ловлей, ездил даже за Енисей на ночь налимов удить. Там, за Енисеем, чудо как хорошо! Мы как-то ездили туда с массой всякого рода приключений, так очень хорошо было. А по вечерам мы много разговаривали и мечтали о нашем будущем. (Женщина выключает настольную лампу) В последний год своей жизни Володя вообще не мог разговаривать. Это его мучило и порой приводило в крайнее бешенство. Я понимала его без слов. Мне кажется, что я научилась этому, стоя на Шпалерной, смотря на узкие окна в решетках и даже не понимая, видит  он меня или нет. Именно в ссылке в Шушенском, Володя признался, что из той затеи ничего не вышло, ему не удалось увидеть меня из тюрьмы. Революционер должен быть готов на все — и на повседневную черную незаметную работу, и на величайшие героические подвиги. Я выбрала для себя первое. В моей работе не было внешнего эффекта. За каждым успехом, за каждой, даже незначительной победой, скрывается кропотливая подготовительная работа, которую я определила для себя как основную  еще во время своего участия в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Я не была пропагандисткой, моя роль сводилась к не менее ответственной и важной работе. Своим положением в вечерней школе за Невской заставой я пользовалась для привлечения рабочих в марксистские кружки, именно ко мне стекались все особо важные и срочные сведения от рабочих, я поддерживала и возобновляла обрывавшиеся связи. Для меня первоочередным стоял вопрос  не о геройских подвигах, а о том, как наладить тесную связь с массой, сблизиться с ней, научиться быть выражением ее лучших стремлений, научиться быть ей близкой и понятной и вести ее за собой. Мы встретились с Владимиром Ильичем уже как сложившиеся революционные марксисты — это и наложило отпечаток на нашу совместную жизнь и работу. (Стук печатаной машинки возобновляется) Я не была восторженной и наивной курсисткой. Мое понимание революционной борьбы, а главное, мое место в этой борьбе было осознанным и непоколебимым. Гармония мысли и дела, растворение собственной индивидуальности в революционном действии – вот что стало основой моего союза с Лениным. Я его крепко любила, а потому, что его волновало, то волновало и меня, и я старалась в меру своих сил и умений помогать ему в работе. Ведение всей переписки с товарищами и родными, обработка всей корреспонденции, переводы, обеспечение контактов Ленина с активистами партии большевиков, подготовка и редактура статей для Володи, переписывание статей и текстов для выступлений начисто - все это складывалось в невидимый фундамент, в  ежедневную скрупулезную работу во имя будущих побед. Под разными псевдонимами в Россию из-за границы шли шифровки. Я написала около тридцати тысяч писем в партийные комитеты, держала в памяти явки, шифры, псевдонимы, пути нелегальной литературы. А ещё была работа секретарём в редакции газеты «Искры», а затем – в газете «Вперёд».  Может создаться ложное ощущение, что в наших суждениях и мнениях с Владимиром Ильичем всегда все было гладко и взаимно. Володя не терпел возражений! Бывало, что в ходе дискуссии по разным вопросам я не соглашалась с мнением Владимира Ильича. Возражать ему было очень трудно, так как у него все было  продумано и логично. Но я все-таки подмечала определенные  „погрешности“ и в его речи, и в чрезмерном увлечении какой-либо одной темой. В такие минуты Владимир Ильич посмеивался и почёсывал затылок, как - бы показывая своим видом, что и ему иногда попадает. После Шушенского мне не разрешили ехать вместе с Володей, я должна была  продолжать отбывать ссылку в Уфе. Тихая размеренная сибирская жизнь сменилась на более шумную и бурную. В Уфе я много преподавала, порой уроки длились по шесть часов в день. Нужно было зарабатывать и на жизнь и на газету «Искра». Тяготило то, что не все мои письма доходили до Володи, и то, что в своих ответах он очень скупо писал о себе. Разлука мне давалась чрезвычайно тяжело: обострились болячки, заработанные семимесячным пребыванием в петербургской тюрьме, на состоянии здоровья сказывалась и напряженная работа. Каждый день я считала месяцы, а потом и дни до встречи с Володей. Помню, что в начале февраля 1901 года солнце в Уфе уже светило ярко, по-весеннему, но все мои мысли были не о приближающейся весне, а о том, что еще полтора месяца до окончания ссылки. И мне казалось, что я даже поглупею от радости, когда доберусь до Володи. С каким-то ужасным отчаянием я ждала его писем. В основном приходили деловые, с разнообразными заданиями и конспиративными поручениями. Он просил писать ему осторожнее, с соблюдением сугубой конспирации, иногда через нейтральные адреса, в двух конвертах и чтобы внутренний был покрепче. Все деловые письма Владимир Ильич подписывал одним словом: «Твой».  Ни имени, ни фамилии… (Женщина смотрит в сторону ширмы) Остановитесь, пожалуйста. (Стук печатной машинки прекращается) Уфа вынесла мне приговор. Самый страшный в моей жизни. Рези в животе, в самом низу, бесконечные врачи и боль. Уфимский доктор, к которому мне пришлось обратиться, нашел, что моя женская болезнь требует упорного лечения, и что я должна в течение шести недель лежать в постели. В детстве я каждую осень тяжело болела ангиной, да и потом, в более взрослом возрасте,  у меня часто было воспалено горло, и припухали желёзки. Были проблемы и с почками, я страдала отеками, часто болела спина, порой мне было невозможно втиснуть ноги в туфли.  Во время тюремного заключения я простудила придатки, которые с того времени постоянно болели. Я все время носила в себе эту бомбу. И она в конечном итоге взорвалась. Диагноз звучал, как смертный приговор: бесплодие. (Женщина наливает стакан воды, выпивает)  Первые годы нашей семейной жизни, мы не обращали на это внимание. Время шло, и неудобные вопросы о будущих детях, стали все чаще задавать родные Володи. Сначала мы отшучивались, потом просто делали вид, что не слышим. Я очень хотела ребенка… Мы с Володей, не сговариваясь, решили обходить эту тему стороной. Я видела, с каким выражением лица он смотрел на маленьких детей, как менялся его взгляд, а уголки рта расплывались в добрейшей улыбке. Я не могла подарить ему такого счастья. С годами моя болезнь нарастала. Все чаще я чувствовала упадок сил, общую слабость и сильное недомогание. Володя тоже все это замечал… С большим трудом ему удалось уговорить меня вновь обратиться к врачу. Это уже было в эмиграции, в Кракове.  Я смотрела на себя в зеркало и видела перемены, которые со мной происходили. Иногда я плакала, видя свое отражение. Базедова болезнь жестоко уродует внешность. С первого приема  я запомнила ее симптомы: «У больных базедовой болезнью пученье глаз и вздутие шеи, во время смеха глаза остаются широко открытыми, наблюдается отставание верхнего века при взгляде вниз, постоянная потливость, отек век, особенно верхних, дрожание рук, сердцебиение, редкое мигание…» Я стала стыдиться физической близости. Мне казалось, что Володе неприятно прикасаться ко мне: моя кожа все время была влажной, а тело стало рыхлым и отечным. Мне пришлось сменить гардероб, и я стала носить бесформенные широкие платья.  Из-за того, что руки стали пухлыми, какими-то жидкими на ощупь, а главное – всегда влажными, я старалась избегать рукопожатий и с нашими товарищами. Володя же оставался нежным и заботливым, его не смущали ни мои недомогания, ни моя изменившаяся внешность. Он возил меня на лечение в горы, договаривался о приеме у самых известных и дорогих докторов. Пребывание в санатории в Альпах дало лишь временный эффект, потом наступил рецидив. Остро встал вопрос о необходимости операции. Операция была не трудная, но после нее, как мне сказали, делаются идиотами, или можно ослепнуть, или полгода лежать без движения,  а я предпочла бы в таком случае лучше подохнуть! (За ширмой выключается настольная лампа, Женщина смотрит в сторону ширмы) А вы бы что выбрали? Лежать в кровати, принимать таблетки, вздыхать о своей несчастной доле? Нет, уж увольте!  Все эти рекомендации врачей – покой, сон, прогулки – все это отнимало бы  много усилий от главного жизни – от партийной работы. Мы не имели права тратить время на свои собственные болезни и проблемы пока не выполнена партийная работа! (За ширмой вновь включается настольная лампа. Возобновляется стук печатной машинки) Операцию все же пришлось делать. В Берне, летом 1913 года.  Три часа без наркоза. Я держалась, как могла. (Женщина наливает воды в стакан, выпивает) На следующий день после операции поднялся сильнейший жар. Володя мне потом сказал, что я была в бреду. Он сидел возле меня и, по его словам, перетрусил изрядно. Все эти трудные дни Володя был рядом, как мог, старался облегчить мои страдания, хотел как можно больше узнать о характере  болезни. Полдня он просиживал возле моей кровати, а в остальное время ходил в библиотеки, много читал, даже перечитал целый ряд медицинских книг по «базедке» и делал выписки по интересовавшим его вопросам. Мы с Володей заключили условие: о делах не говорить, дело, мол, не медведь, в лес не убежит, не говорить и, по возможности, не думать. Врач советовал,  еще, как минимум, две недели отдохнуть в горах, строго соблюдать режим, больше бывать на свежем воздухе. Но мне с бешеной силой хотелось вырваться за пределы больничной палаты. Я чувствовала себя уже хорошо, сердцебиения прошли, силы окрепли, и мне не терпелось вплотную взяться за работу. Владимиру Ильичу я заявила, что совершенно здорова и  никакие врачебные советы мне не нужны. Я обманывала и саму себя, и всех окружающих, но при этом всячески старалась избавиться от роли болезненной полуживой спутницы жизни. В такие моменты я отчетливо понимала, что наша жизнь с Володей меняется. Даже если вы немощны и несостоятельны физически, как женщина, вам, наверное, вряд ли будет доставлять удовольствие присутствие другой особы рядом с вашим мужем. (Звук печатной машинки останавливается) Все об этом знали. Все! И я знала, и все видела. Она была очень красива, будто сошла с картины: фарфоровая кожа, оленьи глаза. А главное, она могла дать Володе то, что  мне уже было недоступно. Она просто дышала страстью. Уверена, вы знаете, о ком я говорю. (Звук печатной машинки возобновляется) Ленин познакомился с Инессой Арманд в 1909 году. Представляю, сколько небылиц породит в будущем эта история. «Настоящая страсть Ленина!»  или «Запретная любовь вождя». Когда она приехала в Краков, все были ей ужасно рады. Мы все очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, и больше походила на студенческую, чем на семейную, и мы были рады ее появлению. Она много рассказывала мне о своих детях, показывала их письма, и от ее рассказов веяло невероятным теплом. Все было просто и понятно. Володя, действительно, влюбился в нее. Он часами мог беседовать с Инессой, слушать, как она музицирует, или читает вслух, или просто, сбежав ото всех, бродить по польским лугам, взявшись за руки. При виде Арманд, Володя всегда оживлялся и часто улыбался. Бывали моменты, когда она садилась за фортепиано, я выходила из комнаты.  Могла ли я этому противостоять… В отчаянии я поставила на свой стол фотографию Инессы, и постоянно ее рассматривала, ощущая собственное несовершенство. Болезнь уродовала мое лицо, выпучивала глаза, портила характер, мучила приступами дурноты. Менее чем через год после операции случился рецидив. Потом, весной 1915 года не стало мамы, и мое состояние еще более ухудшилось. Мне не хотелось причинять Володе душевную боль, и продолжать это недвусмысленное существование. Я предложила ему расстаться еще перед нашим отъездом в Швейцарию. Володя был изумлен, начал что-то говорить о товарищах, мол, они не поймут, я его жена и  развод невозможен, а ревновать вообще глупо. Мне было тяжело вступать с ним в какой-либо спор, я ответила, что так больше не может продолжаться, и я намерена в этот раз сама все решить. В тот день, после нашего разговора,  я вышла из его комнаты, мягко закрыв за собой дверь, без единого упрека и слез. (Стук печатной машинки замолкает)  Она не поехала с нами в Швейцарию. Это было решение Володи. Он мне сказал об этом через пару дней после нашего с ним объяснения. В ответ я  просто кивнула головой. Инесса не поехала, но что творилось с Володей. Я знала: он пишет Арманд каждый день. Мука была беспрерывна. Мне оставалось смириться и признать, что эта женщина, занимает особую роль в жизни моего мужа. Подтверждение этого я увидела через несколько лет на похоронах Инессы. Она умерла, а мне не стало легче. Мы шли за ее гробом, я держала Володю под руку. Ленина невозможно было узнать. Он шел с закрытыми глазами, и казалось, вот-вот, упадет. Среди множества венков на ее свежей могиле выделялся один из белых цветов с черной лентой: "Товарищу  Инессе от В. И. Ленина". Я боялась, чтобы ее смерть не убила Володю. Несколько дней он неотрывно смотрел в стену и все время плакал. Впервые в жизни он позволил себе плакать прилюдно. За пару лет до ее кончины, я второй раз предложила Володе разойтись. И даже уехала на Урал, попросив Ленина дать мне возможность работать самостоятельно. Но, тут же, получила от него письмо, полное истерики: «Как ты могла придумать такое? Остаться на Урале?! Прости, но я был потрясён». А через несколько месяцев после смерти Инессы, у Володи случился первый инсульт. (Женщина обращает внимание, что печатная машинка не работает) Нам пора заканчивать? Спасибо вам, что выслушали меня. Я вас попрошу записать еще пару предложений. Мне совсем неплохо жить. (Стук машинки возобновляется) Напротив, я очень счастлива, что мне пришлось пережить революцию, я очень люблю свою теперешнюю работу, мне очень хорошо жилось в личном отношении. А если бывали тяжелые минуты, то у кого их нет. Жизнь кипела все годы, и била через край. Нет, мне жаловаться не приходится. И если бы начинать жизнь сначала, я немногое хотела бы изменить в ней, так, мелочи… (Женщина выходит из комнаты. Стук печатной машинки продолжается)