Рыдал в ночи...

   Рыдал в ночи полуслепой, выброшенный из тамбура вагона пёс. Завывал хуже волка, ибо у того песнь, а тут - страдание, да не по-человечьи, но по человеку, в коем разочаровался на всю оставшуюся жизнь. Верил в которого, как себе довериться б не посмел.

   И что ему ныне?! Куда? Зачем?!  С кем шагать рядом, задевая плечом ногу не от неловкости, но из-за желания прикоснуться ещё и ещё разочек. Да и к чему теперь идти, куда!? Лучше лечь в траву, зажмуриться так крепко, чтоб померк белый свет, и заснуть. Насовсем.
Груша с листьями, огрызенными гусеницами, как изъеденные порчей сердца... Я не узнаю их, тех, с ярлычка на газ-воде с сиропом из детства, как не могу отыскать знакомых черт в людях, что окружают меня, садятся тот же вагон метро, идут по той же улице. Кто сдунул с их лиц мечтательные улыбки,  стёр враз позолоту душ, вырвал из сердец сострадание? Кто осмелился, у кого поднялась рука?! Как же так?!!

- Да сами они... Всё - сами.

- Наполовину обгоревшая спичка на тропинке подле леса. Пустяки? Страшно. Из-за малости такой - половины леса, как не бывало.
- Да быть не может!
- Не должно, но случается часто.

   Паук, большой и грозный, не иначе, как бруталист, отнял у малого крошку, не крошку хлеба, не маковое зёрнышко, но колыбельку, из которой выглянул бы вскоре кроха-паучок, один в один похожий лицом на папу, невинно съеденного матушкой, лица которого не увидать нигде, окромя зеркальца лужи.

Так же люди, истребляя в себе детей, теряют образ и подобие, о котором не велено молвить всуе.

...Рыдал в ночи полуслепой, выброшенный из тамбура вагона пёс.