Путешествие двадцать девятое

Освоившись с бригадирством, особенно в погожие летние дни, Сергей часто брал сына с собой. Это являлось и знакомством с жизнью и бытом деревни, и его, Алёши, постепенным вхождением в круговорот крестьянского годичного обихода. А к тому же служило временем общения, разговоров, воспоминаний, да и подраставший мальчишка оставался больше времени на глазах: либо у Любы на ферме, либо с ним в поездках.
Конечно, тот день, о котором речь пойдёт дальше, условный, он, словно лоскутное одеяло собран из отдельных самостоятельных сюжетов.
В такое раннее, рассветное утро спать бы и спать, правда, мать уверяет, что «сон – дурак: чем больше спишь, тем больше хочется». Хотя поваляться подольше в кровати можно и зимой. А ещё следует брать пример с кота, которого зимой не выгнать из дому, а сейчас не дозваться, — вот и сегодня поел – и за дверь. Сонный Алёша помогает запрягать Ветра, так зовут коня, который тоже застоялся за ночь и нетерпеливо мотает головой.
Первая остановка сразу за деревней, где Утроя делает большой плавный поворот. Земля идёт здесь чуть под уклон, почти не заметно, но, всё-таки, спускаясь к реке, у самого берега выпрямляясь и даже обозначая что-то вроде бровки по самому краю берега. Это так называемая губа, да она, если присмотреться, и внешне похожа на неё, только очень уж оттопыренную. Весною в половодье её заливает надолго, да и сейчас трава здесь словно подпитывается постоянно близкой проточной речной водой, а потому стоит высокая, в пояс, а густая настолько, что коса в ней будто вязнет. Рассвет – самое время для косарей, которые уже собрались, а кто-то торопливо подходит, держа косу на плече.
Казалось бы, пустяк, встал и коси, но успех дела зависит от того, чтобы правильно расставить косарей. Первым отец ставит Василия Денисова. Это высокого роста, плотный, но даже без намека на лишний жирок, спокойный и сильный мужик. Его дом, единственный в деревне с мансардой, где раньше летом жили дачники, приезжавшие из Ленинграда, а сейчас постоянно квартирует их новая учительница, такой же добротный и кряжистый, как сам хозяин. А ещё у них во дворе глубоченный колодец, заглядывать в который страшновато: воды на дне не видно, а только чернота и гулкое долгое эхо. Со дна этого колодца, наверное, не то, что звёзды, далёкие планеты увидеть можно. Денисов задаст темп всем косарям, они станут подстраиваться под него, и обычная работа станет ритмичной. Вместе с мужчинами становятся дальше и женщины, работающие в полеводстве, и среди них крутится небольшого роста мужичок со странной фамилией Якуб. Все уже знают, что будет дальше, и про себя, а кто-то и вслух, посмеиваются.
- Я с задку, я с бабами, - чуть ли не упрашивает он бригадира, на что Сергей только машет рукой. Его хитрость лежит на поверхности. Сергей даёт отмашку, над губой теперь почти не слышно птиц, а только пение, одновременное, размеренное десятков кос. Алёше всегда жалко смотреть, как падает подрезанная трава, а особенно жаль цветов, пусть и луговых, невзрачных, но сумевших донести свои головки до уровня разбушевавшегося разнотравья. Косая линия спин и пунктир косовищ уходят всё дальше, вот уже Василий закончил свой прокос, идёт обратно, разбивая его обратным концом косовища, а Якуб свой ещё только начинает.
Через пару дней, если будет стоять такая же погода, сюда опять придут все те же, но уже с граблями и вилами. Сначала губа покроется копнами сена, словно кротовьими норами, а к вечеру, или на другой день встанет стог, а то и два, судя по траве.
А Сергею уже пора быть в кузнице. Надо убедиться, что с ремонтом плуга всё в порядке, а заодно посмотреть, не выпал ли гвоздь у одной из подков у Ветра. Вчера, когда поднимали пар, тракторист, по-видимому, отвлекся и здоровым камнем, который прошёл между гусениц, отвернуло предплужник. Ветер каждый день пробегает столько километров, так что не удивительно, что Сергею не померещилось, и одна из подков начала хлябать.
Кузница расположена сразу за школьными сараями недалеко от большака и совсем на обочине проселочной дороги, которая ведёт к деревням и хуторам дальше до самого болота. Такое место – это всегда гарантия не только постоянных заказчиков, но и проезжающих. Хотя она громко именуется кузницей, это, по сути, большой дощатый сарай с неплотно пригнанными досками, только выше обычного, и крыша у него, как у шатра. Рядом с кузницей, которая стоит здесь с незапамятных времён, дом с садом, прудом и пасекой. В центре кузницы огромная наковальня, чтобы было удобно работать кузнецу со своим подручным. У северной стороны горн, где практически всё время горит огонь, в воздухе постоянно стоит приторный запах чадящего угля. От раскрытых дверей и щелей неизменно гуляет сквозняк, а мерные удары молота больно бьют по ушам. На стенах столько всего, кажется, в беспорядке, но, когда нужно, то оказывается, под руками и всё на своем месте. На вбитых в доски гвоздях висят разные инструменты и приспособления, в углу подальше свален разный металлический хлам, который всегда может пригодиться в кузнечном деле.
Зовут кузнеца Иван, а фамилию его, похоже, кроме него самого, да сельсовета, а также кассира в колхозной конторе и не знает никто в округе. Возможно, в этом ни у кого не возникает нужды и по той причине, что за многие годы работы в кузне он почти полностью оглох. И его так и зовут в деревне – Глухой. Куда поехал? К Глухому. И всем ясно, что в кузницу. Он тоже, как и Василий Денисов, огромный, только, кажется, ещё больше и с виду неповоротлив, как медведь. А ещё кузнец невероятно силён. Как-то к кузнице пригнали на ремонт колёсный трактор, и тракторист с подручным кузнеца долго возились, что-то прилаживая за неимением домкрата, чтобы снять заднее колесо. Глухому эта возня надоела. Он подошёл, отстранил их, подсунул бревно, приподнял зад трактора, чтобы они успели снять открученное колесо и подставить подпорку. А потом, после ремонта, таким же макаром поставили колесо на место.
У кузнеца огромные, несчётное количество раз обожженные и побитые руки с заскорузлой кожей. Поэтому-то всей деревне удивительно, что в свободное время он занимается пчёлами на своей пасеке. А ещё все также знают, что кузнец ставит крепчайшую и вкуснейшую медовуху, от двух стаканов которой при, вроде бы, ясной голове, ноги тебя не слушаются, что ты с ними не делай. Поскольку кузница рядом со школой, где в войну немцы сделали свою мастерскую, ходят слухи, что в его доме одновременно могли в комнате вечером гостить немцы, а в подвале отсиживаться партизаны.
А ещё у Глухого неуживчивый характер, хотя с супругой они прожили много лет, что называется, душа в душу. И, когда новый председатель замыслил, чтобы он перебирался на центральную усадьбу колхоза в мастерские, кузнец пошёл в правление ругаться. Говорят, тот мужской разговор слышали не только конторские, но и желающие на улице. Раздосадованный и разгорячённый от быстрой ходьбы, поскольку до правления было километра четыре, он пришёл домой, попросил супругу налить корец медовухи, выпил, лёг отдохнуть – и больше уже не встал…, а судьба кузницы решилась сама собой.
Строго говоря, Глухой был не единственным кузнецом окрест, но от этого не терял своей значимости, поскольку о другом стоит сказать отдельно и особо. Сергей при необходимости иногда обращался к нему и в одну из таких поездок взял с собою Алёшу.
Дед Петя жил километрах в четырёх от Загривья, в деревне называвшейся Митриева Нива. Именно «дед», потому что от дел он отошёл в силу возраста, но свою маленькую кузню, сделанную в амбаре, не забывал и при необходимости горн в ней раздувал. Внешне будучи полной противоположностью Глухого, - небольшого роста, уже чуть сгорбленный, но тоже заядлый садовод и пчеловод. Оставшиеся от работы в кузнице силы тратил на поддержание в порядке обширного домашнего хозяйства, заведенного ещё в те поры, когда ремесло давало стабильный и хороший доход при буржуазной Латвии. Знаменит же дед Петя был, прежде всего тем, что имел и впрямь «золотые» руки. Вот и в тот раз они приехали к нему с просьбой о починке стенных часов. А по дороге Сергей рассказал о том, что, оказывается, именно благодаря этому кузнецу они спят относительно спокойно. Как ни покажется кому-то странным, но в тех краях и в ту пору ещё актуальной была проблема конокрадства, а в редких случаях и корову могли темной ночью свести со двора. И поэтому дом мог запираться на ночь обычным крюком на входных дверях, а на хлев обязательно вешали замок. Так вот их хлев запирался самодельным замком производства этого самого кузнеца и подбирать отмычку к нему было бесполезно.
Правда, уместно будет здесь вспомнить, что воровство и озорство – это, всё-таки, разные вещи. Эту историю их сосед Виктор рассказывал при случае с видимым удовольствием. Была в деревне семья, славившаяся своим сварливым характером по отношению к соседям, особенно молодёжи, где-то иногда шумевшей по вечерам возможно и излишне. И вот, когда Виктора и ещё нескольких парней призывали в армию, как водится, устроили «отвальную». Поздно вечером он со своим приятелем решили напоследок пошутить. Дело было весною, только что закупили молодых поросят. А это было не просто и не дешево. Свиноматок в их краю держали немногие, а выращенный к осени боровок или свинка обеспечивали семью мясом на год вперёд. И вот Виктор забрался в хлев к этим хозяевам, засунул в мешок недавно купленного поросенка и заявился к ним в дом под предлогом того, что ему на отвальную шутки ради подарили поросёнка, а куда он ему?! Не возьмут ли его по дешевке, а, исходя из ситуации, не дадут ли за него бидончик браги. Жадность, увы, сгубила не только фраера из той поговорки, но и этих супругов: обмен состоялся, парней и след простыл, а когда хозяйка отнесла поросёнка в хлев, удивлению и разочарованию не было предела – это был первый в их жизни поросёнок, купленный у самих себя.
К слову, о поросятах. В деревне на полном серьёзе рассматривалось при их покупке такое понятие, как «лёгкая рука». Обычно в каждой семье обладателя этой самой «лёгкой руки» выясняли методом проб и ошибок. Конечно, скептики были тогда, найдутся они и среди читающих эти строки, но реальность, увы, не на их стороне. На деле выходило так, что поросёнок, купленный обладателем вот такой «лёгкой руки», хорошо и быстро привыкал к новому корму, не поносил, и вообще хорошо набирал в весе и рос, как на дрожжах, не болея и не доставляя хлопот, подчас и не хрюкая даже без нужды.  А приобретенный другим человеком, становился в буквальном смысле проблемой, ведя себя с точностью до наоборот. В их семье, где «лёгкая рука» была у отца, однажды покупать поросёнка пришлось Любе и это было что-то: свинка кричала, как резаная, еду процеживала в поисках невесть чего, а то и просто переворачивала корыто. По загородке с намерением выбраться поднималась, как по лестнице, так что Сергею пришлось поднять прясла до самого потолка в хлеву, а корыто прибить к полу. И к осени это была тощая, как жердь, со спиной, напоминающей стиральную доску, животина не то, что без жира, а, по сути, и без мяса, а ведь это был тот самый стратегический запас, на котором семья выезжала в течение года. После этого, если не случалось ехать на базар Сергею, Люба брала с собою Алёшу и покупала того поросенка из помёта, на которого он показывал пальцем, - и это были самые спокойные обитатели в их хлеву. Но вернёмся к тому, с чего началось это путешествие. 
Даже среди навалившейся вместе с бригадирством занятости Сергей выкраивал часок-другой времени, и тогда они с Алёшей отправлялись на Утрою рыбачить. Редко когда уходили выше мельницы, на это требовалось время. Да и тяжеловато было отцу отмахать два-три километра в одну сторону на костыле, хотя там в тиши омутов водились и лини, и язи, и огромные, под килограмм, уже почти замшелые окуни. Чаще их путь лежал к Бабьему камню, огромному валуну, лежавшему посреди реки, на крутом повороте, где Утроя поворачивала так резко, что делала почти петлю. По местному преданию, вероятно, изрядно исказившемуся в результате многочисленных пересказов, тут когда-то свела счёты с жизнью молодая женщина, не пожелавшая дольше выносить тиранство своего супруга. Перед походом на речку с гвоздей, вбитых в стену сеней, снимались и осматривались обе удочки, копались в навозе возле хлева червяки и брался пятилитровый алюминиевый бидончик под рыбу. Варварского способа, когда пойманная рыбешка продевалась за жабры на сломанный ольховый сук, Сергей не признавал. Сама ловля доставляла Алёше всё время в равной, а то и не в равной степени, сколько радости, столько и разочарования. Стоило им устроиться где-то на бережке в рыбном месте, как начинались извечные проблемы. Хотя удилища были сделаны из одинаковых прутьев орешника, на них были одинаковые поплавки из пробки и грузила из кусочков свинца, и ничем не отличались крючки, но Алёшин умудрялся зацепиться за траву или, хуже того, корягу, даже в относительно чистом месте. А у отца он не запутывался практически никогда, заброшенный в крошечное окошко среди листьев водяных лилий. Но самой большой напастью являлось то, что у отца и клевало чаще, и срывалась рыба реже, и попадалась более крупная, включая даже мелких щучек. К сожалению, крючок цеплялся за всё, что ни попадя, хотя этого не хотелось бы, а вслед за этим вставал вопрос, что делать. Можно, конечно, пытаться самому освободить его или лучше сразу звать отца, поскольку оторванный крючок становился проблемой вдвойне: крючки были дефицитом. А главное, всю эту «несправедливость» приходилось переживать тихо, в себе, поскольку канючить, сидя у воды, запрещалось по определению, чтобы не распугать рыбу. Все эти, легко объяснимые на самом деле, напрасные переживания изживались незаметно двумя путями. Сначала на речке, когда рыбацкая удача улыбалась Алёше и ненадолго отворачивалась от Сергея. А потом дома, поскольку матери бидончик с рыбой передавался отцом непременно с одними и теми же словами: «Посмотри, сколько мы наловили!» И слово «молодцы» относилось, конечно же, в равной степени к обоим рыбакам.
Посидеть на берегу речки с удочкой было и впрямь страстью Сергея, которая, кроме прямого назначения поймать что-то к столу имела и другие смыслы. Ему вспоминалось в эти часы многое. И босоногое голодное детство, и десять лет лагерей, и просто столь большая разница между тем, о чём мечталось в детстве и как жизнь на самом деле сложилась. Или всё в итоге было к лучшему, а бодливой корове Бог просто не даёт рогов   и делает её комлатой, как говорили в деревне, или комолой по-научному?!
А ещё одной добровольной обязанностью Сергея стало в соответствие с сезоном собирание и высушивание пучков трав, которые потом превратятся в ароматные чаи на долгие зимние месяцы. Предпочтение он отдавал собственному составу: цветкам липы, баранчикам попросту, или дикой примуле, первоцвету по-научному, головкам клевера и зверобою, который давал не только особый аромат, но и цвет домашнему чаю. Этот сбор, хранимый на чердаке, не шёл ни в какое сравнение с отходами грузинского чая, напоминавшими, скорее, какие-то черные горелые палочки. Грузинский долгие годы оставался единственным, продававшимся в сельповском магазине, да и единственным, который они могли себе позволить по цене. Этим травяным сбором он потчевал охотно и всех, приходивших в дом, и надо было видеть, как гордился, если кому-то чай и впрямь нравился.
 Или и такими мелочами тоже он пытался оправдать то, что, пусть одноногим, и в одной лагерной одежде, но не бесполезным и не совсем безнадёжным пришёл в этот дом в пятьдесят шестом…