Гадкий утъ

Птицы. Суть которых иметь крылья. Когда есть крыло, то ты птица.  Так и пишем, крыло. Две штуки.  Имеет до полета нужду.  Но они, те кто обречен летать, часто не знают, что крылья прямо отличный вариант. Собрался, например, и улетел, например, к чертовой, например, матери.  Отовсюду.

- Например, кто ты? - Я улетевший отовсюду. - Колобок что ли.  -  Да, нет, наверное. Гадкий утъ.  -  Тут тебе не хорошо, даже плохо, скажем.  Так лети нахрен в туда, где тебе тоже будет не хорошо, но зато. Выбор же.   Во время полета смотри вниз, гадь, переговаривайся с соседом.  - А если соседа нет и в помине.  -  Верь в то, что на новом, нехорошем месте с тобой случится. 

   И тут мысль теряется.  Вот представьте, вы же никогда не летали. Знали, что умеете, но не летали. Ходили себе по двору, клевали что попадется, сетовали на грязь под ногтями того, кто сыплет корм. А все это время за спиной болтались такая нужная, как оказалось, вещь.  Крылья.   Песня.  И какой-то парень на экране.  Явный аутист.  Ходит и рекомендует, чтобы летели. Нахрен.  И стреляет направо, и налево тоже стреляет, чтобы ты перестал сомневаться. Он кричит, что не умеет летать.  И он бы радостью в нехорошее. Вместе.  Но нет.  А ты да.  И пока не началось. Вот же ножи сверкают на кухне. Разговоры о супе насущном. И искоса во двор. А там ты, который уже бочком-бочком. И ху...к за. Подзаборно,  назаборно и уже потом надзаборно. И такой невероятный ёпт в золотом. Пространство, лишенное речи.  А вовсе не клетка, мечта полицая. Прямо даль. Ты в нее. Прыг-скок. Ан нет. Ты в нее посвистом.  Полет.

    И под твоими, поджатыми как-то вот сразу и умело ногами и, сократившимся от страха анусом, буквально за миг до ректального исследования – бездна разъятая.  Тебя уносит. В говнобудущее. Но как ни крути в. Только твое.  Сытный, положенный тебе рай.

 -  В клин становись. Желаешь коль. Смотри какой он. -  Невьеьбенный. -   Твое место пусто. То бишь. Маши чаще.  Чиста журавль.  Зима обещает быть долгой. 

   Перелеты, переметы.  Ну что за хрень.   Ну надо же мне что-то рассказывать на вопрос о Союзе. Откуда я собственно. Всегда вопрос на неубиваемый акцент.
 
 -  Ты оттуда?   -  Азм есть.  -  И что там. -  Ничто, мне то откуда.   -  А что ты думаешь. -  За... Да пошел он.  Ничего. Я так давно в тут, что вот даже еще сюда до него. И зачем мне думать за бездумное, - констатирую и бью по мячу. 

     И они успокаиваются. Значит, я не тот самый, кто штык оглаживает.

–  Он не тот самый. Он самый, что ни на есть тот. Свой он. –  Свой я. –  Он свой.
 
    И тяну, на правах своего, аки невод, тему за крылья. Иносказательно. Раздевалка.  Вокруг люди почтенные. Мой возраст против их. Самый молодой по списку.  Смотрят на меня мечтательно.   - Нам бы в твои. Не как на ужин смотрят. Что вы.  Просто. И как бы это. Мы то все голые. И оттого откровенные. На любые темы. Прятать некуда недоговоренности.   Присаживаюсь, значит, рядом и под подрагивание жалких тел, колыхание сморщенных яиц слушаю великие мысли. Великих. Ну что же. Яйцами меня не испугать. Я же в армии был с десяток лет. Так там всяких навидался.  Не спорю о том, что раньше яйцо или курица.  Понятно же. И тут снова мысль теряется.
   
     Одежда и предательство в иврите об тот же корень.  Бегед, бгида.  За тканями лучших портных.  За тканями худших портных. Вот знаете там, таки, тело. И оно же разное.  Незащищенное.  Оно за многое.  А по-над телами истории. Из слов. Всякие. А каких историй можно обнаружить в душевой. Что вы. Протираем протираемое. Нам время прислало первые телеграммы.  Их набирал тот самый телеграфист, который прислал отцам нашим и дедам нашим. 

- Телеграфист несет на себе.  Бей текст, че уж. Только не ошибайся.  -  Если уж так. - Чтобы.  - Ну ты же свой.  - Он свой.  - Свой.
 
    Правда.  Лупят ею, правдою, что боже ж мой. Кстати, душевая сразу за кафе. И там. Прямо скажем. Ансамбли. Самофоткаются, на пейзажи гольфовые намекая.  А в каких-то там десяти метрах, ну в пятнадцати, коллектив отличных мужчин. Ну немного потертых, помятых и прочее. Нет, не заглянут до нас.  Им важна сейчас средиземноморская диета.  Как будто время не про.   А вот почему бы нам не выйти в народ. Как есть. Тема то живая.  И мы живые.

  -  Пройдемте, товарищи, в залу. Вернее, на балкон. Там и ветерок, и вино опять же.   Вот как вы есть такие, умудренные, правильные. Старые и добрые.
 
   И я бочком. Как намедни через забор из того душного, где крылья. Как бы и есть, и как бы и нет. Развернем дискуссию среди этих молодых и самоуверенных.  Под раскрытые рты молодости, скажем, речей. Тут до больницы далеко. Пока санитары то да се. Успеем. И мы тихонечко вместе как. Шагнем. Как они, за тот гребень, за которым их война. Да что мы.  Шагнем.

    Открытость. Это именно то самое сложное, что меня ждало. В здесь.  Умение говорить.  Не прятаться. Уметь раздеваться до самого последнего родимого пятна, до почти отчетливых в своей незаметности шрамов. Этот я получил.  Расскажу.  А этот. Нет, об этом не хочу вспоминать. Снять все. До каждой неровности.  До.  Не ждать ножа, надеясь. Телеграмму да. Ножа нет. Если руки, то и меч. В руки.  А как иначе.  И крылья. О них тебе говорят с рождения.  Мои дочери родились тут и кому как не мне знать.  В домах, построенных в, вызывающих почтение смелостью решения, мошавах не было заборов. Зачем. Коль телеграфиста никто и никогда.  Он на любом языке и у любого Бога.  И если придется, то забор этот.  Слов не бояться. Делать, как надо. И случится с тобою всякое.  Ты решаешь.  Рамки не рамки вовсе. Радение.  И именно в этом, радении для всех, тела моих соседей по скамейке, еще не запасных, дряхлели.   Но зато.
 
     Много лет взяло у меня. Прислушаться. Принять. Поверить. А что я умел в свои тридцать три, спланировав в малые территории эти. Казалось, на пару лет.  Обойти. Выкрутиться.  Смазать. Найти в ближнем лоха.  И радоваться за умение такое.  Трудно ломаться. Кокаин давно и ежедневно. И сразу. Но дети растут.  И им о чем.  Они отсюда.  И я отсюда. 

- Я свой.  - Он свой. - Свой.  - Черствый хлеб. - Можно. - Он вкусный. Он не потерял себя. Его пекли не для того, чтобы…  - И мне дай.  - Корку. – Её. Вкусная.

   Недавно спросили, о чем тостую, когда праздники, дни рождения. Наверное витиевато. Зная за тебя.  Восток же впитал. Вот расскажи. Нам интересно. А что мне ответить.   Там откуда, в штанах на помочах мы, ждали праздников. И чтобы донести то самое, что внутри. Под водку, крутя вола, играя шута. Наивно и надрывно, срываясь на пьяную лихость и рвя рубаху сказать о себе, о тех, напротив.  Юродивый на ступенях храма.  Простите слабость, товарищи.  Ведь я вас.  И за душу хотел бы. Есть она. И у тебя, и у меня.  Да что там. Выпьем. Но по праздникам. Только.   

    И тут такие процессы. Не ждать праздников.  Вот совсем. Жить одним днем.  Часом. Куда там.  Сейчас. Слова, слова, не жалко вас. Вы меня, а я вас. И на том стоим.   И так далеко, и там недосягаемо. Нельзя же. Все, как все. А ты. Говорить. Признаваться. Своим. Детям. Ведь любишь ты их. Где ты, а где они.  Рядом. Научился. Машешь. И ты им по нескольку раз в день. Привыкаешь.  Быть голым на голой земле. А земле то что. Крутится. И входишь в те самые ворота.  А там. Сады. Невидимые никому, кроме тебя самого. Ведь тебя нет. А слово. Оно в садах этих. А через заборы летят новые.  Если и ебнетесь, то не жалейте.  Полет бывает всяким. Коротким часто. Пох..й.

Тель-Авив
12.12.22