Мама

Она удивительно молода. Хотя, обычно я думаю, что все люди выглядят на свой возраст, просто одни – прекрасно, другие – не столь, есть и исключения. Так вот моя мама – поразительно молода. На её лице нет ни одной морщинки, на её голове – ни одного седого волоса. У неё спрашивали паспорт в Грузинском ресторане, когда ей было двадцать пять, а на Украине принимали за мальчика-подростка, когда в тридцать она сделала короткую стрижку.

Сейчас ей близко к шестидесяти, и я думаю – как же так? Ведь столько событий миновало. Наверное, вся суть в том, что мама никогда не задумывалась о возрасте и никогда, никогда искренне в него не верила. Даже и не мыслила, что нужно чему-то соответствовать.

Она ходит со мной на стадион и по-детски удивляется тому, что почему-то пробегает два круга вместо десяти – тех самых, тридцатилетних, и говорит, что форму срочно нужно возвращать. В то время как в мамином возрасте многие уже прощаются с «формой» навсегда, мама верит в то, что непременно начнёт новую жизнь.

Она занимается аквааэробикой, зимой каждую неделю катается на лыжах, а ещё шьёт удивительно красивых кукол. Вся её мастерская утопает в лоскуточках, тряпочках, тесёмочках, ленточках и сеточках! Но этому всегда есть одно объяснение: «У коллег по цеху точно так же». Как же после этого я могу мыслить маму не творческим человеком?

Я помню, как в детстве, когда я укладывалась спать, мама включала мне на ночь магнитофон. Больше всего я любила «Времена года» Чайковского. Я всегда дослушивала цикл до конца, потому что было интересно – а каким будет следующий месяц? И главное – фантазировала, фантазировала! Придумывала самые невероятные истории, которые могли бы под эту музыку свершиться. И не было предела полёту мысли. О Боже, Боже, мама, что же ты разжигала! Что же ты растравливала! Ты сама не представляешь, какой след, какой отпечаток оставляли во мне эти, с твоей спокойной руки ставшие музыкальными – ночи.

Ещё мама любила читать мне на ночь. И, хотя я умела делать это сама, в этом было прекраснейшее таинство – возможность обсудить. Больше всего мне нравилось слушать про крепостной театр графа Шереметьева – о том, как своей главной актрисе Шереметьев дал фамилию «Жемчугова» - «звучную, благородную», и всё допытывалась – если простор для творчества был огромным, почему именно жемчуг? И мама рассказывала, что жемчуг гораздо более утончённый, чем, например, золото. С тех пор я люблю жемчуг.
Помню, как мама читала нам истории из Блокадного Ленинграда. В повседневной жизни она была малоэмоциональна. Но читая эти строки, сложно было оставаться спокойной. Особенно, когда речь шла о детях Блокадного Ленинграда. Помню, как мама захлопывала книжку и сдавленным голосом говорила: «Нет, я не могу больше это читать». И у меня в ответ всегда возникало – от детского непонимания, бесчувствия – раздражение, эта неутолимая жажда узнать для себя новую правду, пусть и печальную, узнать всё до конца.

Мама с другими детьми всегда проявлялась для меня очень ярко. В нашей семье был период, когда мы с родителями регулярно ездили в санаторный детский дом. И там я просто поражалась тому, сколько же теплоты, сколько заботы, сердечности и душевности открывалось в маме по отношению к другим – не знавшим любви – не своим детям. И какое, должно быть, необъятнейшее тепло теснится в груди, рвётся наружу, но сдерживается – по отношению к своим. Наверное, это что-то непередаваемое, и как бы я уже хотела познать это, потому как поймёшь до конца – только будучи.

Вчера я, как обычно поздно возвращалась с тренировки. Позвонили родители: прекрасная погода, мы пошли гулять, давай встретим тебя. Я шла и наслаждалась безветренной, серебряной ночью, а среди плавно кружащихся снежных хлопьев всё пыталась разглядеть два знакомых силуэта, две близкие походки. Наконец, увидела. И они увидели – и остановились. Тогда я замедлила шаг. И долго-долго шла, жадно фотографируя глазами эту картину: силуэты родителей и медленно падающие хлопья. И всё думала: а когда ещё такое повторится? Может быть, и никогда. Лови!

Ноябрь 2020.