Художник

                Вампиром (по иллирийски
                вурдалак) называется мертвец,
                выходящий, обычно по ночам, из
                своей могилы, чтобы мучить
                живых. Часто он высасывает
                кровь из шеи, иногда же сжимает
                горло и душит до полусмерти.
                Некоторые полагают, что
                человека делает вампиром Божья
                кара, другие – что это
                проклятье рока.

                Проспер Мериме


                Кто должен родиться, тот
                болен, но кто родился, тот
                нечист. Спросите женщин:
                рождают не потому, что это
                вызывает удовольствие.
                Боль заставляет
                кудахтать кур и поэтов.

                Фридрих Ницше



                I

     Труп не вызывал положительных эмоций. Полуодетое тело сравнительно молодой ещё женщины лежало на развороченной кровати в глубине комнаты и как-то органически вписывалось в царящий тут беспорядок. Руки и ноги покойницы казались беспорядочно разбросанными, обессилившими, словно она всем существом своим хотела поймать что-то, схватить, удержать, но это что-то оказалось сильнее, и поэтому беспомощно упавшие конечности так и не закончили своей борьбы.
     Однако, несмотря на эту внешнюю капитуляцию, в изгибах локтей, колен и скрюченных пальцев отчаянным животным протестом застыла судорога сопротивления. Лицо покойницы, с его неестественно выпученными глазами и слегка оскаленным ртом, представляло собой ту же странную смесь спокойной отрешённости смерти и такой судорожной истеричности, что порой сам факт смерти вызывал сомнение. На молочно-белой шее чуть пониже правого уха чернело округлой формы пятно, по краям которого резко отпечатались два ряда зубов.
     Светало. За окном начал набирать силу птичий перезвон. Антон зябко поёжился, положил кисть, выключил лампу и, разминая руки, подошёл к раскрытому окну. Всё ещё спало, но было уже довольно светло.
     С наслаждением вдыхая утренний аромат, Антон внезапно подумал, что этот предрассветный час, полный загадочной энергичной тишины – подарок: день, ночь, вечер – порождение суеты, ей они живут, в ней же и погибают, но после них рождается нечто новое – утро. Взойдёт солнце, и это новое почти наверняка тоже начнёт постепенно погрязать в суете и пошлости, но всё равно утро прекрасно, ибо оно – надежда.
     Антон ещё немного постоял у окна, а потом вновь подошёл к картине…

     Будучи ещё человеком, Антон увлёкся воплощением мысли в чувственных образах. «Если сущность связана с явлением, - думал он, - то, безусловно, должно существовать такое явление, в котором даже самое абстрактное понятие зазвенит своей однозначной конкретностью, как в капле воды отражая свою суть».
     Антон наметил было несколько понятий, которые интересно было бы изобразить, как вдруг его захватила идея выразить самое для человека главное – цель и смысл его жизни.
     Эта идея увлекла Антона совершенно, он постоянно думал о ней, даже сделал несколько предварительных эскизов, однако дальше этого дело не пошло. «Великая картина Смысла» оставалась красивой мечтой, блестящим будущим, которое вполне оправдывало сегодняшнюю довольно безалаберную жизнь и даже придавало ей оттенок значительности высшего предначертания.
     Время, однако, шло, и постепенно такое положение перестало удовлетворять Антона, а сразу же после смерти он почувствовал, что замысел приобрёл для него самодовлеющее, необходимое значение, определяющее весь смысл его существа.

     Смерть – дама странная. Одних она просто уничтожает, другим же даёт возможность существовать, но при этом убивает в них что-то специфически человеческое. Хотя Антон ещё при жизни, смеясь над чувствами, превозносил только разум и в шутку называл себя Сальери, теперь он вдруг почувствовал, что в начавшейся упорной работе над картиной ему остро не хватает творческой эмоциональности. Он работал день и ночь, перебирал тысячи вариантов, но дело не двигалось. Наконец он понял, что без эмоциональной пищи не сможет ничего добиться. Тогда он стал вурдалаком…

     …Подойдя к картине, Антон долго смотрел на неё, хотя ему уже с первого взгляда было ясно, что и на этот раз он остался почти так же далёк от решения, как и раньше. Технически картина была выполнена просто блестяще. Сочно, свободно и, в то же время, математически точно положенные мазки рельефно лепили детали и создавали превосходный колорит, но в целом всё это великолепие отражало лишь вымученность интеллектуального поползновения.
     Антон отвернулся. Медленно прохаживаясь по комнате, он начал погружаться в какое-то болезненное созерцание. Взгляд его бездумно скользил по предметам, пока случайно не остановился на покойнице. Антон посмотрел на неё внимательнее, и в его голове всплыла коротенькая история их отношений, начиная с самого первого момента, когда ему более всего запомнился её томный, меланхоличный, знающий себе цену взгляд, и, кончая мгновеньем, когда она, профессионально закрыв глаза, раскрыла ему свои объятья, и он почувствовал сквозь её нечеловеческий визгливый крик, что его зубы прокусили сонную артерию, и во рту появился долгожданный солоноватый вкус, толчками разливая по всему телу то чувство лёгкости и уверенности, которое заменяло ему вдохновение…
     - Ну что ж, мадам, - криво улыбнулся Антон, - Вы тоже не слишком помогли несчастному служителю искусства. Тем не менее, я очень Вам признателен. Прощайте.
      Он повернулся и вновь подошёл к окну. Солнце уже палило, обещая испепеляющее-жаркий день.


                II

     С Наташей Антон познакомился случайно. В тот день он долго бродил по набитым народом улицам. Был, по-видимому, какой-то праздник, потому что люди шли в основном весёлые, играла музыка, а лица встречных светились энергией и нерастраченным возбуждением.
      Антон шёл своей обычной неторопливой походкой и внешне ничем не выделялся из праздной толпы. Его слегка усталый взгляд равнодушно скользил по плывущим навстречу лицам. Иногда он загорался на миг острым, цепким интересом, но почти сразу же холодное спокойствие вновь воцарялось на своём месте. Порой Антон встречался взглядом с проходящими, однако в их глазах тут же вспыхивала какая-то безотчётная тревога, заставляющая отводить взгляд в недоумённом смущении.
      Антон прекрасно знал эту особенность своего взгляда. Она появилась у него сразу же после смерти и сначала развлекала своей новизной. Однако, как только прошло возбуждение перемены, его стало раздражать это надоедливое свидетельство необратимого отчуждения от мира живых. Антон презрительно относился к этому миру, где чувства довлеют над интеллектом, и не слишком жалел о своём с ним разрыве, но иногда эта жёсткая необходимость вызывала в нём какую-то подзаборную тоску. Антон довольно легко с ней справлялся, сравнивая мизерность «сентиментальной чепухи» с величием своей задачи, но тоска не становилась от этого менее пунктуальной и заглядывала при каждой неудаче.
      Со временем Антон научился делать свой взгляд более удобоваримым для людей, и это позволило ему вступать с ними в мгновенный зрительный контакт. И во время тяжёлых разъедающих сомнений он бродил по оживлённым улицам, беседуя со взглядами. Разные человеческие души проплывали перед ним, и уже в самом этом разнообразии Антон начинал ощущать возможность спасительной надежды, а иногда судьба даже дарила ему новую идею, приоткрыв в каком-нибудь взгляде кусочек нового мира.
      Однако нынче Антону явно не везло. То ли у него самого было неподходящее настроение, то ли таков был общий настрой толпы, но Антон не видел ничего кроме примитивных типовых эмоций, и поэтому его обычный разговор со встречным потоком людей становился всё более скучным и утомительным, ухудшая его и без того невыносимое настроение. Антон по-прежнему шагал вперёд, но с каждым шагом взгляд его становился всё более невидящим, постепенно затягиваясь какой-то зеркальной пеленой…
      Он уже ничего не видел и не слышал, как вдруг ощутил какое-то странное беспокойство, которое затем начало резко, всё быстрее и быстрее, нарастать и – прорвалось острым, незаживающим воспоминанием, ошеломляющим и неотвратимым в своей чувственной непосредственности: ноздри ошпарил запах свежеотструганных досок, кучей сваленных возле одного из домов. Такой запах был внутри гроба.

      …Пережившие смерть не любят о ней вспоминать. И это совсем не потому, что смерть исключительно тяжела сама по себе и вызывает чудовищные страдания. Наоборот, основное чувство, которое она по большей части вызывает – это недоумение. «Неужели это – всё!?» – спрашивает умерший, поражённый банальностью процесса. С пристальным вниманием вглядывается он в каждую деталь, в каждую мелочь происходящего и удивлённо видит лишь методичную пошлость там, где ожидал увидеть непревзойдённые страдания. Рушится целый мир, распадается сеть тончайших мыслей и чувств, и вся эта трагедия звучит под фальшивый аккомпанемент стоячей обыденщины. И вот тогда возникает жуткое, гадкое ощущение бессилия, невозможности вырваться из нескончаемого движения пошлости, которое замкнуло свой круг, разбив последнего идола, и со всего размаха нанесло по-настоящему смертельный удар под названием «всё суета». И острота этого последнего удара настолько сотрясает всё существо, что большинство от этого полностью уничтожается, растворившись в хаосе, а у сумевших устоять навсегда остаётся в душе незаживающая рана…

      …Антон остановился, затем медленно повернулся и зашагал к дому. Прежнего безразличия уже не было. Мягким скачком пришло ощущение нереальности происходящего, встречные прохожие, дома, улица казались каким-то странным, неуместным фоном, на котором единственной ощутимой реальностью был сворачивающийся внутри клубок воспоминаний. Это ещё не было самим воспоминанием, это была подготовка к нему – полная фальшивой торжественности внутренняя церемония запуска заигранной пластинки.
      Было время, когда дотошная методичность этой процедуры вызывала у Антона мучительное, щемящее чувство, изводившее его больше финала, однако потом он научился с ним справляться, и даже иногда сам проигрывал весь концерт из чисто познавательных соображений. Но всё же бывали моменты, хотя и очень редкие, когда эта боль, пользуясь своей неожиданностью, прорывалась очень резко.
      На этот раз Антон захотел любой ценой вырваться из психологической воронки. Он собрал все свои силы и вдруг – увидел Наташу. Он увидел смотрящие на него глаза, глаза души, способной всё понять, и сердце его глухо стукнуло и сжалось.

      Эти огромные, детски чистые и в то же время блестящие глаза не отрываясь смотрели на Антона и совсем не пугались, наоборот, они, казалось, впитывали его, растворяли в какой-то сверхъестественной доброте понимания.
      Антон был потрясён. Он чувствовал, что всё, что в нём копилось и клокотало, вдруг стало выливаться в его взгляде, а приближающиеся глаза принимали и тихо отвечали: «я знаю…». Они не протестовали, не возмущались, но они и не были спокойны, они страдали вместе с Антоном, и каждый их ответный взгляд говорил: «теперь я знаю и это…».
      Антон почувствовал, что он очищается. Да что там! Он уже очистился в чём-то главном и основном, и теперь шла только доработка деталей.
      Теперь Антон смотрел уже с радостным удивлением: девушка была на первый взгляд самая обычная, и, если бы не излучающаяся из глаз теплота, её даже трудно было бы назвать красивой. Но эта теплота была, она ощущалась почти физически, она освещала Наташу изнутри, и совершенно непостижимым образом этот волшебный свет создавал такую красоту, по сравнению с которой обычные каноны женской привлекательности выглядели бы так же, как нарумяненные щёки рядом настоящим свежим румянцем.
      Они шли навстречу друг другу. Теперь глаза их наполнялись радостью. Радость переходила из одних глаз в другие, прыгала озорным чёртиком и разрасталась с каждым мгновеньем.
      Когда они остановились, руки их соединились сами собой.
      Дневная жара закончилась. В воздухе запахло свежей вечерней прохладой.


                III

      Было уже за полночь, когда Антон внезапно проснулся от какого-то внутреннего толчка. Вся комната была окрашена ярким лунным светом в холодный зеленоватый цвет. Лёгкий ветерок чуть-чуть задевал шторы у открытого окна, и от этого длинные причудливые тени на полу, стенах и потолке едва заметно шевелились. Спокойный шелест листьев за окном подчёркивал плотную, напряжённую тишину комнаты. Мольберт с картиной, занавешенный чёрной тряпкой, стоял в центре её.
      Антон почувствовал, что забытый ненадолго замысел вновь наполняет его жгучей, торопливой потребностью работы. Он осторожно поднялся, подошёл к мольберту и откинул занавесь. В мертвенно-бледном свете луны картина выглядела зловеще и торжественно. Антон некоторое время смотрел на неё неподвижно, потом взял кисть и сделал несколько осторожных мазков. Он сразу же почувствовал, что кисть явно не слушается, но, тем не менее, решил продолжать. Однако чем дальше он работал, тем сильнее его охватывала гадкая неуверенность. Это подлое чувство расширялось и всё теснее оплетало его своими обессиливающими щупальцами.
      Наконец Антон положил кисть и тут же замер от мысли. Медленно повернувшись, он посмотрел на кровать. Наташа спала легко и спокойно. Её лицо в этой бледно-зелёной от лунного света комнате казалось единственным тёплым предметом. Она спала, свернувшись калачиком, и едва заметно чему-то улыбалась во сне.
      Антон смотрел на неё не мигая. Внезапно он увидел, как под тонкой кожей у неё на виске пульсирует голубая жилка. Это открытие его как громом поразило. Нет! Он даже попятился. Стиснув зубы, судорожным движением схватил кисть и лихорадочно взялся за работу.
      Каждый новый мазок давался ему с чудовищным трудом, голова горела и кружилась. Временами ему начинало казаться, что сама картина смотрит на него с выражением ехидного участия, и он готов был поклясться, что слышит даже сдержанное хихиканье. Нервными, торопливыми мазками Антон старался замазать эту насмешку, но она, как заколдованная, всё ярче и ехиднее расцветала с каждым прикосновением к холсту.
      Мысль снова ядовитой змеёй заползла ему в голову, и он снова её откинул, но она неизменно возвращалась вновь и вновь, и Антон начал чувствовать, что силы его кончаются.
      На него нашло состояние безразличного отупения, а в ушах начал пилить повторяющийся мотив, очень нудный и раздражающий. Вдруг Антон осознал, что это совсем не мотив, а жужжание мухи, решившей пробиться сквозь оконное стекло. «Какие, к чёрту, мухи ночью?!» - подумал он и тут же понял, что жужжит у него в голове.
      Антон бросил кисть и сел. Луна светила до безобразия ярко.
      Внезапно он почувствовал себя спокойным каким-то особым, истерическим спокойствием. Посидев несколько мгновений, он медленно поднялся и пошёл к кровати. Руки и ноги были слегка деревянными и чуть дрожали, но голова уже вся отдалась во власть холодного, всесокрушающего освобождения.
      Он лёг рядом с Наташей и, стараясь не смотреть на висок, еле слышно прикоснулся губами к её щеке. Она, ещё не проснувшись, потянулась к нему с такой доверчивой теплотой, что его сердце сразу же заколотилось в сумасшедшем, срывающимся темпе, а руки предательски дрогнули.
      Наташа тут же проснулась. Не в силах смотреть ей в глаза, Антон начал её целовать. Наташа обвила его руками, но он почувствовал, что вся она внутренне напряглась от тревожного ожидания.
      Все мысли испарились из головы Антона. Он внезапно утратил способность соображать. Губы его автоматически прикасались к тонкой коже её шеи, а рука также автоматически гладила лицо…

      Укус был полнейшей неожиданностью для самого Антона. Лишь после того, как челюсти его сомкнулись, и в рот брызнула пульсирующая струйка, он почувствовал, что сердце его словно оборвалось, в ушах зазвенела нарастающая тишина, и где-то совершенно вне сознания про-неслось – «свершилось».
      Наташа даже не вскрикнула. Она лишь резко вздрогнула, а потом мелко-мелко затряслась. Дрожь перешла в судороги, но они быстро затихли. Тело расслабилось, и только руки продолжали бессильно обнимать его.
      Антон ничего не видел перед собой. Он сосал кровь с таким торопливым упорством, будто кто-то подталкивал его в спину. Когда он оторвался, Наташа была ещё жива. Глаза их встретились. Они смотрели друг на друга, и Антон не в силах был отвести взгляда. Её неморгающие глаза медленно наполнялись слезами. Наконец левый глаз переполнился влагой, и нечеловечески огромная слезища растеклась по щеке. Казалось, что это было последним проявлением жизни: с этого момента глаза стали стекленеть, непостижимым образом сохраняя при этом выражение любви и неземной тоски. Антон не дыша смотрел в эти, погружающиеся в вечность, глаза и не в силах был отвести взгляда. Внезапно он почувствовал какой-то толчок, который заставил его резко вскочить. Он поднялся, и чужой, пошатывающейся походкой направился к мольберту…

      К утру картина была завершена. Антон сидел на полу и гладил холодные Наташины руки. Глаза его были совершенно пусты, он что-то бормотал себе под нос и изредка бессмысленно хихикал.
      Наташины глаза на картине, казалось, освещали всю комнату.
      Начиналось утро нового дня.