Мирза Левон

В жизни мы с моим дедом встретиться никак не могли: он умер в 1918 году от сыпного тифа в Эривани и сброшен в общую похоронную яму, а я родился в 1952 году в Эстонии и рос сытым барчуком. Между его гибелью и моим рождением 34 безумных года – трагедия гражданской войны, трагедия коллективизации, Вторая Мировая война, называемая у нас Отечественной и голод, голод, голод… Лишь в конце сороковых и начале пятидесятых он отступил в связи с положением и известностью отца как врача хирурга и переездом в относительно сытую Эстонию.
     Сын чаще всего самоутверждается в отрицании с отцом. Так и со мной случилось. Теперь вижу, что не всегда был прав. Думаю, схожесть характеров сына и отца скорее исключение, чем правило. Но мне кажется, что существует некая закономерность, когда в роду близкие характеры проявляются и перекликаются через поколение. И мне кажется мы бы с дедом поладили.
      Кто он был? Какой?  Волостной писарь – в детстве мне это ни о чём не говорило. Ну писарь так писарь, что такого? Я читать и писать с 9 лет умею и все вокруг грамотные… Лишь с годами, из обрывков воспоминаний отца складывался его образ. Я подбирал эти осколки давно ушедшей жизни и тайком отправлял в копилку памяти. Я не хочу говорить о его трагической гибели, гибели семьи от голода, растянувшейся на два мучительных года беженства, скитаний по горам и чужим порогам. Он был слаб и благороден, потому и погиб в те дикие годы Мец Егерна – великого злодеяния. Но я хочу представить каков он был в нормальные мирные годы, в обычной жизни.
     Волостной писарь, сельский интеллигент, нижний чин в служебной иерархии царской Империи. Первый, осуществляющий связь населения и правительства. Имя им легион: они должны были вести подробнейшую статистику давать отчёты по всему, что происходило в волости: то, что сейчас зовётся статистикой - рождение и смертность, благосостояние людей, мобилизации в армию, урожайность, налоги, торговля и множество других вопросов. На основании собранного ими материала в  петербургских кабинетах принимались важные государственные решения. Писарь Левон работал с утра до ночи, (заканчивал уже при свете керосиновой лампы) сводя данные, посещая семьи для выявления нужд людей. Кроме того он участвовал в работе волостного суда. За службу ему была жалована царская медаль с барельефом Николая второго на аверсе и словами на реверсе над дубовыми ветвями «За усердие». Медаль эта, конечно не сохранилась, за хранение таковой в советское время, когда насаждалась бешеная ненависть ко всему царскому, дореволюционному за неё запросто могли и расстрелять.
     Дед имел хорошее образование - закончил высшее реальное училище в Нахичевани, где преподавание велось на русском языке и был определён на писарскую службу в село Шихмамуд. К нему приходили газеты, циркуляры с новыми постановлениями, которые он был должен разъяснять сельчанам. Народ был малограмотный. К писарю обращались и с личными бытовыми просьбами - написать родственникам письмо, прочитать письма от них, прочитать русские газеты, которые он регулярно получал. Нередко с подобными нуждами приезжали и мусульмане из соседних аулов. Звали они его уважительно мирза Левон (мирза – писарь по-персидски).
По своему складу и перегруженности он почти не вмешивался в домашние дела.  Всё немалое хозяйство по дому вела энергичная молодая жена София урождённая Масумова. Все хозяйственные заботы она несла на своих плечах, была строгой и энергичной женщиной из многодетной семьи, получившей образование в объёме трёх классов приходской школы. Она успешно вела домашнее хозяйство (две овцы, корова, придомный участок прекрасно владела искусством кройки и шитья и художественным рукоделием, которому обучилась сама, наблюдая за работой других женщин), родила пятерых детей – двух девочек и трёх мальчиков.       Дед же был знаменит полной непрактичностью: красиво писать, составлять таблицы и думать о чём-то было его основным занятием. Впрочем, его образования и должности хватало на содержание немалой семьи, пятерых детей, небольшого хозяйства придомного – одной коровы и двух овец. И роды, и хозяйство и воспитание – всё тянула на себе хрупкая женщина. Несколько золотых монет осталось от её монисто: три европейские с крупной австро-венгерской и одной мусульманская с непонятной арабской вязью, видимо слова молитвы. Кроме того, дед купил девятилетнему сыну жеребёнка, на котором тот принялся скакать с утра до вечера.
Отец писал в своих воспоминаниях, что среди большинства сельских жителей за дедом Левоном утвердилась репутация ученого человека, владеющего как устно, так и письменно, армянским и русским языками.  Одновременно с признанием его достоинств существовало распространенное мнение, что он совершенно лишен практичности, способности к любой другой работе, кроме писарской. Бывал он задумчив и рассеян. Как должностному лицу ему полагалось носить оружие – кольт. Его он то и дело забывал, если приходилось кого-то навещать и кольт доставлял домой какой-нибудь посыльный мальчишка. Несмотря на феноменальную непрактичность сельчане его уважали за честность. Авторитет его был исключительным. Как-то судили двух молодых ребят, укравших у богача бревно, а дерево в тех безлесых жарких местах ценилось. Мнения на суде разделились: одни говорили, что воришек надо примерно наказать и отправить на каторгу, другие выступали за более мягкое наказание. Обсуждение затягивалось и, наконец, хозяин бревна объявил, указывая на деда: «Вот пусть он скажет, что бы он сделал, так и я сделаю!» А дед встал и сказал: «А я бы им это бревно подарил!».
     Он много читал и думал. Бывало ходит по комнате взад и вперёд  погружённый в себя, вспоминал отец, и вдруг остановится и   глубокомысленно произнесёт – «Да-а!» О чём он думал? – наверное не о хозяйстве, возможно о мире, добре и зле…
В общем жил человек в своём особом мире. Впрочем, мыслями своими ему делиться было не с кем: его окружали люди исключительно практические, деловые, люди физического труда – крестьяне, ремесленники, озабоченные лишь заработками, чтобы прокормить семьи, разве только со священником, суровым Тер-Татевосовым, который учил детей грамоте и закону Божию в трёхлетней церковно-приходской школе и пускал в ход линейку, наказывая озорников и ленивых.
   Требовавший внимания волостной суд занимался множеством мелких граждански дел, мелкими правонарушениями - дела серьёзные отправлялись в уголовный суд. В ведении же волостного суда входило множество проблем правопорядка и общежития в селе, среди которых были такие пункты как запрет на появление в общественных местах в пьяном виде, бесстыдное поведение, оскорбления, словесные угрозы дракой или убийством, неподпирание ветхих заборов, ненадлежащее содержание печей, распространение ложных слухов, неоказание помощи престарелым родителям и даже жестокое обращение с домашними животными.
           Случались однако преступления тяжкие, дикие… И за правду люди гибли: местного учителя, защищавшего права сирот на наследование подкараулили в темноте и убили из ружья.
     Сохранилось лишь единственное фото с дедом. И то групповое: он стоит у гроба в головах покойного – красивого юноши в окружении сельчан – мужчин в ремесленных картузах (армянские крестьяне-ремесленники предпочитали выглядеть по-городскому), кутающихся в платках женщин. Он тоже в фуражке и в светлой толстовке. На вид он уже не молод, лет на 50, он чёрен как арап, лицо мужицки простое, толстоносое. На подбородок падает тень и нельзя сказать была ли у него борода или нет. Единственное, что его выделяет, это горящие страдальческие сочувственные глаза, будто вопрошающие: «Доколе?».. Тот мальчик был застрелен соседом лишь за то, что случайно ли или по шалости разбил у него стекло. Негодяя, конечно, судили, а отец убитого рыдал: «Уж лучше ты меня бы…», а негодяй глумился: «Я и тебя бы вслед за ним…». Он был осуждён на каторгу, но после революции вернулся как ни в чём ни бывало.
     Но самым тяжким преступлением считалась кража воды – за это без всякого суда убивали. Земля без воды была мертва и безжизненна, но при поступлении к ней воды взрывалась необыкновенным плодородием.И существовал строгий распорядок времени её отведения от арыка к каждому хозяйству и стоило кому-то прокрасться ночью, прокопать ручеёк к себе и попасться, пощады и сочувствия к воришке не было.
     Крестьянин не был свободен: судьба его зависела от решений сельского мира, общины... Так одно семейство, предвидя гибельные события хотело оставить село и спастись в краях безопасных, однако сельский сход не разрешил семье оставлять село и главным доводом для отказа были слова: «А что ваша кровь слаще нашей?»
     Об отце моего деда, моём прадеде кое-что осталось известно. Звали его Арутюн и был он священником и старостой 14 армянских деревень, вдов и любимым его занятием на склоне лет было пить вино из собственных каррасов, закусывая рафинадом в то время бывшим деликатесом. Зная свою слабость, он призывал слугу Нико и давал ему ключ от подвала с вином со словами: «Нико, если вечером, как бы я ни просил дашь мне ключ, я тебя уволю!» Однако наступал вечер и прадед начинал выпрашивать ключ от подвала с вином. Нико не отдавал. И наконец, прадед заявлял: «Если сейчас же не отдашь ключ, Нико, я тебя уволю!» Что оставалось бедному слуге? И тут возникает подозрение на изрядную долю самодурства в характере прадеда, очевидно человека властного. И меня сразу посещает мысль, что не случайно дед Левон не притрагивался к вину, все об этом знали и на свадьбах и других торжествах вина ему не предлагали, а ставили перед ним тарелку с фруктами и орешками. В этом тоже угадывается противостояние сына и отца. Возможно дед ещё будучи ребёнком видел ранящие детское сердце сцены расчеловечивания и самодурства, к которым приводил излишек алкоголя и дал обет не притрагиваться к вину.
     Прадед был человеком не бедным: владел небольшим лесом, родником. У него были три сына: Арам, Мамикон и Левон. Арам и Левон претерпели страдания подобные страданиям Иова, конец которых, однако, был печален. Мамикон стал тифлисским богачом и отъвленным негодяем, который в бедственные дни отказал в куске хлеба десятилетнему умирающему от голода сироте, моему отцу. Судьба Арутюна сложилась счастливо: он умер своей смертью в собственной постели.
Армянские фамилии явление относительно новое. Официально фамилии начали фиксироваться лишь в 19-ом веке, во время первых переписей населения, когда появилась необходимость в регистрации людей. Позже появились паспорта, где наряду с именами были указаны также и фамилии. Можно сказать, что до 19 века фамилий в нашем нынешнем понимании не было, но для людей особо уважаемых существовало обозначение рода. В основном фамилии армян происходят от имени авторитетного родового предка, к имени которого прибавлялись суффиксы, выражающие принадлежность. В древнармянском это был большей частью суффикс "эанц", который затем трансформировался в "енц", а в современном армянском - в фонетическую форму "янц", а затем осталось только "ян". Например, если про кого-то говорили, что он из рода Арама, то для того, чтобы показать принадлежность к этому роду говорили Арамэанц или Араменц. В армянских селах это явление есть и по сей день, то есть на вопрос "чей будешь?" звучит ответ - Давиденц или Ашотенц. Значит человека, которого стали считать началом моего рода был некий Абрам и принадлежность к роду для потомков звучала как «енц», Абраменц, что перешло в «янц»  и в 19 веке полная фамилия звучала как Тер-Абрамянц. Приставка «Тер» в древнеармянском означала господин, отец, в более позднее время указывала на то, что в роду были священники.
В паспорте отца в графе место рождения было означено Шихмамуд. Армянские на равнине древни в уезде часто носили мусульманские наименования (Шихмамуд, Айлабат и др.) – так сложилось в результате геополитической рокировки после победы России в русско-персидской войне. По её условиям ранее угнанные в Персию армяне могли возвратиться на прародину и в 1928 году армяне вернулись из Ирана, а мусульманское население уходило к единоверцам в Иран. В условия мирного договора этот пункт был включён благодаря работе дипломата, ставшего известным русским писателем Грибоедовым и погибшем в Персии, защищая права армянина на репатриацию. Армяне заселили опустевшие деревни, а сменить названия не удосужились. Вот, что написал отец в своих воспоминаниях: В течении весенних месяцев в 1828 году около 50 тысяч армян из Тавриза, Маку, Хоя, Салмаста, Урмия, Ардабила переселились  на прародину в Восточную Армению. На пути движения караванов русские войска обеспечивали их безопасность до Аракса.
Среди репатриантов был мой предок Егиазар Тер-Абрамянц с женой, поселившийся в селе Айлабат. А до 1928 года предки отца жили в окрестностях персидского города Хой, в деревне Сейдавар.
Почти ничего вещественного, кроме трёх золотых монеток для монисто бабушки, да старой фотографии деда у гроба до меня не дошло. Ещё правда был ковёр. Я ездил за ним специально к тёте (её вывез жених из Луганска до Катастрофы) в спокойный и сытый в то время Луганск,
     Тогда и в страшном сне не могло привидится то что случилось с Украиной. Встретился с моим сверстником, внуком тётушки Лёвкой и она выставила нам в знакомой по детству комнате хороший армянский коньяк. Обратно я летел с огромным рулоном столетнего ковра.
     Армянские и персидские ковры известны своей необычной прочности и тем, что краски их узоров не тускнеют и через 100 лет. Этому наверное было чуть больше лет – середина была несколько затёртой, с поблекшими красными и голубыми узорами и годился он лишь как реликвия. Мы расстелили его на подмосковной даче и я не раз думал следы скольких же людей образовали эту потёртость. По нему ходили поколения, дети и взрослые, о которых уже нет помина, ходил и дед в задумчивости взад и вперёд, вдруг останавливаясь и произнося, как итог своих мыслей, своего удивления жизнью – «Да-а!». О чём думал и размышлял этот одинокий человек, наивный философ одиночка?

Я не хочу писать о Великом злодеянии и трагедии семьи, чтобы ужасное не перекрыло то хорошее что было. Плохое буду помнить отдельно.
 
Поэтому закончу на рассказе тётушки о сборе винограда. По дорогам сел двигались телеги перегруженные виноградом влекомые неспешными плоскорогими волами. А по сёлам шли давильщики винограда. Виноград сгружался в цементную комнату с ведущим вниз желобом. Давильщики, снимали обувь, мыли ноги и начинали ходить по винограду с весёлыми песнями. «Красиво пели» - вспоминала тётушка. А виноградный сок стекал вниз, им наполняли остродонные кувшины карасы, которые вкапывали в землю в подвале, где в темноте и тишине начинало бродить вино. Так и вижу эти обозы со свешивающимся через края кистями винограда – зелёными, чёрными, синими, красными, с круглыми ягодами и продолговатыми «дамскими пальчиками».
     По пыльной сельской улочке скачет на молодом жеребце девятилетний мальчик.
    
     Занавес из армянского ковра опускается, скрывая мирные созидательные годы.
     Далее – хаос Мец Егерна, Великого Злодеяния.