Исповедь на заданную тему

     Такое со мной уже случалось в ранней юности, когда мне не нравился друг моего друга. Я учился на третьем курсе в Новокузнецком монтажном техникуме, когда семья из деревни переехала в небольшой городок Калтан. На воскресение мы, группа студентов, весело отправлялись на электричке по домам. Кто-то сходил через двадцать-тридцать минут в близлежащих селах, кто-то ехал подальше — до Осинников, а мы - Славка Самохин, Юрка Скориков и я добирались до Калтана час с небольшим.
Славка был крепким спортивно сложенным парнем, а мы с Юркой выглядели почти подростками. И вот Юрка-то мне и не нравился. Не помню, правда, почему. Наверное, потому что вместе с ним мы были обыкновенными пацанами. А вот со Славкой можно было за кампанию сойти и за взрослого.
     Впрочем, теперь я уже не помню, почему он мешал мне дружить, но мешал. Впрочем, мешал только тем, что был рядом. Человеком он был молчаливым и скромным, в отличие от меня, и потому конкретных неудобств не приносил. Наверное, потому, когда на старших курсах нам разрешено было жить не по четверо, а по трое, в напарники, несмотря на большую привязанность к  Славке, я выбрал его. Славка постоянно приводил девушек, иногда мог прилично выпить и капризничать. Юрка же был незаметным и удобным. Мы так сдружились с ним, что позднее я не мог вспомнить, что мне могло не нравиться в этом прекрасном парне.
     И вот история повторялась. В МГУ к моему однокашнику и соседу по комнате в общежитии Виктору Гардту, немцу по  национальности, нередко заходил в гости первокурсник Венделин Герт, тоже немец. Не было ничего удивительного в том, что молодой немец тянулся к старшему «соплеменнику». Гардт до поступления в МГУ три года проучился в Московском институте управления. Но у него случилась какая-то несчастная любовь, и он, бросив учебу, уехал по найму на Север. Через два месяца он сбежал оттуда с зрением минус шесть и записью в трудовой книжке «За самовольное оставление работы». Зрение у него было плохое и раньше, а вот запись в трудовую он получил там, на Севере.
     В Институт управления проситься назад было неудобно, потому он подал документы и поступил на первый курс Факультета журналистики МГУ. Раньше у Виктора было два или три курса Челябинского Политехнического института и один или два курса Уральского госуниверситета. Словом, он носил совершенно заслуженно кличку Вечный студент.
     А Веня был, напротив, бывший школьник, с первого раза поступивший в МГУ. Удивительно ли, что дружба взрослого опытного студента Виктора льстила его самолюбию.  Впрочем, наверное, это не так. Веня был очень умным. И дело было не в том, что он легко поступил в МГУ. Он был умным от природы. И как все умные, по-настоящему умные, он старался не показывать свой ум. Но ум ведь не майка, его не спрячешь под рубашку. Ум был заметен. И когда он изрекал что-то нестандартное, то немного смущался. Лицо, однако, выражало не смущение, а будто бы сердитость. Вот эта «сердитость», вероятно, и могла поначалу показаться мне не особенно приятной. Позднее, когда я замечал это выражение и по другим поводам, я понял, что это просто некоторое несоответствие мимики, которое бывает у людей впечатлительных и тонко чувствующих.
     Как бы то ни было, мы виделись, иногда разговаривали. Помня историю про Юрку и Славку, я уже не отталкивал его мысленно, как когда-то Юрку, зная, что неприязнь иногда перерастает в дружбу.  Но в студенчестве друзьями мы не стали, отчасти, наверное, потому что, имея семью, я жил на квартире, а не в общежитии, и мы встречались редко.
     Можно сказать, что я почти забыл его, когда он появился в газете «Водный транспорт», куда я распределился после университета. Поскольку учился я на кафедре телевидения и радиовещания, распределению своему был не очень рад и удивлялся, что многие, узнав, что я работаю в «Водянке», искренне завидовали.
     - Ничего себе, повезло тебе, - говорил мой товарищ из газетной группы Коля Кац.
     - Чем повезло?
     - Да это же такая синекура, что можно только мечтать.
Я не знал, что такое синекура, но судя по тому, как это говорилось, понимал, что нечто хорошее. Однако особой радости не ощущал, ведь я-то видел себя перед телезрителями с микрофоном в прямом эфире.
     - Газета выходит три раза в неделю.
     - Ну и что?- Работы в два раза меньше, чем в ежедневной газете, а зарплата та же.
     - Хорошо. А еще что?
     - Командировки не в Урюпинск, а в Ригу, Таллин, Одессу.
Это было чистой правдой. Все эти города я очень скоро посмотрел, и, родившись, за несколько тысяч километров от моря, буквально через два года уже перечислял моря, которые повидал. Белое, Черное, Азовское,  Балтийское, Каспийское,  Онежское озеро. Командировки были действительно прекрасными. Работы было, тоже правду говорил Коля Кац,  совсем немного.
     Мы могли выпивать два дня подряд, ничего не делая, и это никак не сказывалось на качестве газеты. Водку в советские времена продавали с 11 часов, потому обычно мы ждали, когда откроется винный отдел, а дождавшись, начинали питие.
Лева Россошек, специалист по конспирации, разливал водку и прятал стакан за настольным календарем. Мы по очереди подходили  и «замахивали» по стопарику у его стола. Когда выпивка была в разгаре, тот, кто подходил к столу, нередко начинал говорить тост и потому задерживался у стола дольше обычного. Тогда Лева торопил тостующего:
     - Давай-давай, не стой тут.
     «По правилам» надо было быстро выпить, поставить стакан в потайное место за настольный календарь, и виночерпий тут же наливал порцию для очередного тостующего. Если кто-то заходил, то все выглядело чинно и благородно. Сотрудники сидят за столами, уткнувшись в бумаги, и только один человек находится у стола коллеги. Мало ли, зачем он подошел. Редакция, конечно, знала, что Морской отдел снова «гудит», но доказать это было сложно. Вернее, не сложно, но не нужно. Замглавного частенько сам заходил к нам опрокинуть сто граммов. Остальные отделы знали наш способ, и подозреваю, тоже им пользовались.
     Однажды дверь открылась и в проеме появился Веня.
     - Здравствуйте.
     - Мы уже изрядно  «приняли на грудь», но до тостов дело еще не дошло.
     - Здравствуйте, - сказал наш редактор отдела Юльян Виласик. 
     - Я студент четвертого курса Факультета журналистики. Направлен на практику...
     - Вот ты-то нам и нужен.
     - ?
     - Сейчас нам нужен именно практикант.
Веня, несмотря на молодость, очень хорошо знал армейские нравы, и безошибочно догадался, что будет дальше. Если к нам пришел новый человек, он должен прописаться в отделе.
     - Сколько?
     - Что сколько? - Не понял Юльян.
     - Сколько бутылок принести?
    В отделе стало тихо. Как говорят драматурги, наступила продолжительная пауза. И Юльян держал ее, как Иннокентий Смактуновский, то есть долго. Потом он поднял палец вверх и произнес:
      - Вот это сотрудник. Вот это я понимаю. Не с полуслова, а даже без слов все понял. Ты понял,  Сереженька?
Я, конечно, понял. Дело в том, что когда пришел я и «был поставлен вопрос» о моей прописке, я ответил, что  пить не хочу.
Теперь мне уже трудно сказать, что мне тогда вожжа под хвост попала, но я наотрез отказался бежать за водкой. И сбегать пришлось моему другу Семену Паршукову.         
      Я конечно узнал друга Гардта  - Веню. Мы поздоровались. Он сходил за водкой, выпили. Детали того возлияния, разумеется, я не помню. Прошло много лет. Помню только, что Веня продолжал сотрудничать с газетой, когда практика закончилась, и периодически мы «обмывали» его статьи. Однажды он сказал фразу, которую потом цитировали, как классическую. «В «Водном транспорте» заработаешь на гонораре пять рублей, а пропьешь пятнадцать».
      Мы сдружились и многие праздники стали проводить вместе — семьями. Жена Венина окончила наш же журфак, и тоже была журналисткой.
Впрочем, это мы были «тоже». Ирина была журналистом (язык не поворачивается назвать ее журналисткой) от Бога. Мы с Веней были очень добротными профессионалами и поднимали вполне серьезные вопросы. Поскольку отдел наш был производственный, мы решали вопросы народного хозяйства. Я однажды провел довольно обширную работу и исключил встречные перевозки. Веня разбирался в ремонте судов и по его статьям не раз собиралась Коллегия Министерства. Несмотря на выпивки, мы довольно неплохо делали свою работу.
     Но Ирина — это было нечто другое. У нее не было нашей осторожности, не было нашей информированности, и она писала так, как подсказывала ее душа — легко и непринужденно. На первый взгляд, могло показаться, что она писала безответственно, но это было не так. Все было очень продуманно. Помню, она собрала и опубликовала материал о том, что под Москвой образовалось много пустот, которые угрожают столице. Прошло двадцать лет после ее статьи, когда то в одном месте районе Москвы, то в другом начинали образовываться огромные ямы, в которые падали машины и только по чистой случайности пока никто не пострадал. Были у нее и другие заметные публикации. Но славы большой она не снискала. Впрочем, как и мы с Веней.  И когда Советский Союз развалился, я сразу ушел из журналистики, Веня — чуть позднее. И только Ирина по-прежнему билась с ветряными мельницами в газете «Мегаполис-Континент». Билась до тех пор, пока не пришлось оставить работу, чтобы ухаживать за умирающим сыном. 
     Не хочется писать об этом мимоходом. Но факт остается фактом. У Вени и Ирины что-то не совпало в клетках, и потому дети родились с отклонениями в здоровье. И вот сын умирал, а Ирина, сразу повзрослев на целую жизнь, делала ему уколы, искала врачей нетрадиционной медицины — словом билась за его жизнь до последнего вздоха. И наверное, отдала бы ему своей вздох, если бы знала как.
Мы по-прежнему вместе проводили праздники, встречали Новый год. К горю нельзя привыкнуть, но его можно научиться переносить. Не знаю, прочел я это где-то или сам догадался. Но Ирина все же как-то держалась, как-то переносила свое горе. За долгие годы мы стали совсем родными. Я так привык к Вене и Ирине, что совсем забыл об остальных друзьях. Да что там о друзьях. Я по два-три года не видел родных братьев. Наверное, это было моим грехом. Не единственным, конечно, но сильным. И расплата должна была наступить. Тогда я об этом не думал, ведь  у  меня было все, что нужно для счастья. Любимая жена, любимые дочери, и самые надежные и лучшие в мире друзья Веня с Ириной.
     Уйдя из журналистики, я собрался открыть свое предприятие. Пора было начинать зарабатывать деньги. Раньше я делал это только на каникулах да в отпуске. И вот КПСС запретили, строительство коммунизма отменили. По словам Ленина, мы строили коммунизм в отдельно взятой стране. И вот оказалось, что коммунизм никому не нужен. Что оставалось делать? Ничего другого кроме зарабатывания денег. Я сформулировал это так: буду строить коммунизм в отдельно взятой семье.
Мне всегда казалось, что денег я могу «взять» сколько угодно. Уж если я за месяц на шабашке мог заработать годовую зарплату рабочего, то сколько я смогу заработать за целый год «шабашки». Кроме того, из «Капитала» Маркса я хорошо помнил, что такое прибавочная стоимость, и потому прекрасно понимал, что для того, чтобы больше заработать, надо собрать людей, которые будут создавать эту прибавочную стоимость.
     Веня коммунистом не был, но «революция» его тоже не сделала счастливым. Он оставил пост заместителя главного редактора и потихоньку хандрил.
     - Сереж, я боюсь за Веню. Позови его к себе. Надо же вывести его из такого состояния, - попросила меня Ирина.
Да с Веней я хоть на край света. Я тут же пошел с предложением. Мол, откроем фирму и будем помогать людям создавать предприятия. Вопреки возможным опасением, Веня сразу принял предложение.
- Точно. Будем работать под девизом «Каждому россиянину по предприятию».
И мы начали. Нашли помещение, принесли из дома пишущие машинки. Чтобы регистрировать предприятия россиянам, надо было сначала зарегистрировать предприятие для себя.
     - Веня, давай паспортные данные. Будем с тобой предпринимателями.
     - Я не буду.
     - Что не буду?
     - Не буду предпринимателем.
     И он рассказал, что намерен вслед за родителями переехать на постоянное жительство в Германию. Я поуговаривал его, но Веню уговорить не так-то просто. Он человек сильный. И уж если что решил, то, по выражению моего кума, выпьет обязательно. Окончательных аргументом было то, что в случае нарушения законодательства ему не дадут выезд за рубеж. И потому лучше не рисковать.
В конце концов, какая разница, кто в учредителях. Я решил создать предприятие на одного себя. И мы начали работать.
     Началась новая шабашка. Коммунизм для отдельно взятой семьи тоже оказалось не так просто построить. Но мы строили. И вскоре могли позволить себе покупать любую еду. В пятницу, закончив рабочую неделю, мы покупали всякой всячины и ехали к Вене. У него был видеомагнитофон (тогда это было еще редкостью), потому гулять нам нравилось у него. Мы ели разные вкусности и смотрели «видак».
     А потом снова начиналась рабочая неделя и мы бегали по чиновникам, разнося взятки и получая необходимые подписи, чтобы к концу недели выдать клиентам печати и свидетельства о регистрации и получить российские купюры, которые дешевели на глазах. Через полгода денег, на которые можно купить автомобиль, хватало только на велосипед. Я это понимал плоховато, а Веня сообразил, что зря я собираю эти бумажки, и скоро ему надоело мое собирательство. Веня сказал, что хочет уйти.
Он и раньше высказывал это желание, но я всегда уговаривал его остаться. И наконец я сказал, что готов отпустить его, коль ему  невмоготу. Теперь уже трудно сказать, что именно двигало мной, жадность или принципиальность, но я предложил ему два оклада выходного пособия. Веня выслушал мой ответ, ничего не сказал, и не получив моего «выходного пособия» на следующий день на работу не вышел. Несколько дней подряд я пытался дозвониться до него, но у меня ничего не вышло. Он к телефону не подходил.
     В субботу я собрался и поехал к нему домой. Он открыл дверь, сказав «привет», пропустил меня в комнату.
     - Ты чего не взял деньги?
     - Не хотел и не взял.
     - Но ведь ты же обиделся?
     - А что я и обидеться не имею права?
     - Имеешь. Но мне бы хотелось, чтобы ты объяснил суть своей обиды.
     - Если ты сам не понял, мне не удастся это сделать.
     - Но мне все же хотелось бы услышать, в чем я ошибся.
     - Михайлов, - Веня довольно часто обращался ко мне не по имени, а по фамилии, но тут было явно, что он сердится, - ты же прекрасно знаешь, что я хорошо считаю. Так неужели ты не понимаешь, что я прекрасно знаю, сколько денег у тебя осталось от нашей совместной деятельности?
     - Понимаю. Уверен, что знаешь. Но не понимаю, какое это имеет отношение к твоей обиде. Ты ведь отказался участвовать в предприятии, не захотел стать соучредителем, а захотел стать наемный рабочим. Твое выражение?
     - Мое.
     - Так почему же ты тогда претендуешь на деньги, которые по праву принадлежат мне, как владельцу предприятия? Я ведь должен развивать его. Надо покупать компьютеры, факс, автомобиль.
     - Вот видишь, я же говорил, что ты не поймешь.
     - Так объясни же наконец.
     - Я думал, ты, не как предприниматель, а как мой друг предложишь мне половину того, что мы заработали. А я скажу, что поскольку с тобой работает еще и дочь, то мне достаточно будет одной трети.
Не зря, значит, меня в детстве дразнили кержаком. Кержаки — это сибирские староверы, которые славились тем, что были трудолюбивы, сообразительны, но очень скупы. И если они еще как-то  могли помогать друг другу, постороннему у них было невозможно снега зимой выпросить. Бабушка моя была из кержаков, но вышла замуж за «мирского», и потому или нет, но была очень щедрым человеком. В кого пошел я, сказать трудно, но у меня было выпросить что-нибудь не так-то просто. Меня клинило внутри, и не хватало сил отдать даже то, что по праву принадлежало не мне. Веня, напротив, легко делился всем, что у него было. Легко и запросто давал взаймы, правда потом напоминал, что пришло время отдавать. Но напоминал не потому, что ему жалко было денег. Как настоящий немец, он любил порядок, и любил, чтобы человек держал слово. Потому по происшествии определенного времени он легко и непринужденно напоминал нашему фотокору:
     - Гена, ты сегодня должен вернуть десять рублей. 
     - Ой, Веня, а можно с получки?
     - Ты же говорил, что отдашь сегодня.
     - Да вот так вышло...
     Веня махал рукой и без всяких яких переносил срок до получки.
     Я знал, что Вене плевать на деньги. Но почему он хотел, чтобы я ему их дал, мне было непонятно. Только через много лет я понял, что он хотел, чтобы я поступил также, как поступил бы он сам. Но я поступал далеко не так, как Веня. Веня очень чтил закон, и всегда был лакмусовой бумажкой, определяющей черту, за которую ходить нельзя. Поскольку работа наша была связана с оформлением документов, нам нужно было заверять у нотариуса подписи наших клиентов. С услугами тогда в стране было туго, нотариусов не хватало, и даже за дополнительные деньги они заверяли наши документы, будто взаймы давали. Однажды я говорю Вене:
     - А может, сделаем печать нотариуса и будем сами подписи заверять?
Веня изменился в лице.
     - Как это сделаем печать?
     - Да обыкновенно. Мы же делаем печати для предприятий, вот сделаем печать для себя и будем заверять подписи точно так же, как это делает нотариус.
Веня едва не подпрыгнул на стуле.
     - Нет, так больше нельзя. Я ухожу. С тобой, Михайлов, точно в тюрьму сядешь. Это же надо придумать, собственный нотариус ему захотелось. А монетный двор тебе не хочется свой иметь?
     Я уже понимал, что дал маху, и понемногу отыгрывал свою шутку назад.
     - Да ладно, Веня. Пошутил я.
     - Да уж, пошутил ты. Скажи бы я сейчас, давай сделаем, и ты бы завтра заказал печать.
Веня был прав. Авантюризма мне было не занимать. Это у нас семейное. Мой батя был таким же. Загорался, рисковал, ошибался, падал, вставал и шел дальше. Однажды он сейф с деньгами опечатал, а замок закрыть забыл. Пришел утром, начал дверь открывать, ключ не поворачивается. Он думает, да что же это такое. Поворачивает ручку, дверь открылась. Надолго ему того случая хватило.
… Мы сидели за столом. Веня курил и медленно говорил:
     - Интересный ты человек, Михайлов. Хочешь и деньги сберечь, и товарища не потерять. А так не бывает.
     - Но почему не бывает?
     - Потому что такие товарищи мне не нужны, которые деньги выше дружбы ставят.
     Я положил на стол деньги, которые принес с собой.
     - Вот твоя доля.
     - Думаешь, я не знаю, сколько у тебя осталось.
     - Знаешь. Но ведь мне надо развиваться, я же не закрываю предприятие.
     - Вот и развивайся, покупай все, что тебе необходимо. Я-то тебе зачем?
     - Мы же друзья.
     - Были, Михайлов, были. Забери свои деньги. Они мне не нужны.
     - Нет уж, Веня. Деньги это твои, и я их оставлю. А ты можешь их отдать в детский сад, можешь выбросить в мусор. Делай с ними, что хочешь. Но они твои, и потому должны остаться у тебя.
Вскоре Веня с семьей уехал в Германию. Вся его родня уже давно там жила, и Веню постоянно звали. Но он оставался в России. Подозреваю, что оставался потому, что моя семья тоже была для него родней, которую ему трудно было бросить. После нашей ссоры его уже больше ничего не удерживало на бывшей Родине, и он благополучно обосновался на «родине предков». Веня подтвердил свой диплом МГУ, обучился компьютерному программированию, построил дом и зажил как настоящий бюргер.
Получилось у него это, конечно, не сразу. Поначалу были проблемы с адаптацией. Но постепенно все уладилось, и Веня стал периодически звонить нашему общему другу Семену Паршукову. А уж Семен рассказывал мне, что и как у Вени, но приветы не передавал.
    Прошло лет восемь. Мое предприятие за это время перебрало виды деятельности от  туризма и регистрации предприятий до торговли акциями и медицинской техникой. У меня был свой офис и  вся необходимая техника, несколько автомобилей, около пятнадцати человек сотрудников. Но не было друга. У меня, конечно, остались другие друзья, но не было Вени. В Россию он не приезжал ни разу.
Однажды я решил написать ему письмо. А почему бы нет, подумал я. Ведь с годами обиды забываются. Вдруг, нашлось прощение и для меня. Такая мысль возникла не случайно. В день нашей последней встречи Веня сказал:
   - За одно я благодарен тебе, Михайлов. Это за то, что снова стал Библию читать.
Я подумал, что человек, читающий Библию, не может не знать ответа Иисуса Христа на вопрос своего ученика «Не до семи же раз я должен прощать его?» - «Не до семи, а до семижды семидесяти...»
Накануне католического Рождества, взяв у Семена Паршукова электронный адрес, я написал поздравление.
     Через некоторое время пришел ответ, в котором Веня рассказывал, что отец тяжело болен, что может вот-вот умереть, и что Веня давным давно всех простил. Меня в том числе.
Мы стали изредка обмениваться письмами, и вскоре я знал, что  Веня скучает по нам, как и мы по нему. Как-то он написал, что у него в Германии много друзей-товарищей, что они раз в неделю, как мы когда-то, ходят в баню и пьют пиво за разговорами. Но место в душе, в котором была наша дружба, так и осталось пустым. Мне показалось, что я наконец-то снова обрел друга и очень пространно написал, как долго у меня болела душа, рассказал, чем руководствовался, когда не захотел отдавать деньги, которые он был намерен получить. Но потом тут же написал еще одно письмо.
Веня, здравствуй! Я знаешь, что подумал? А может, не стоит обсуждать поднятую мной тему в прошлом письме?  Напиши просто о том, как выживете. Как Германия? Стала ли второй (или первой) Родиной? С кем там виделся из России?  Чем занимаешься в свободное время?  Есть у тебя сад-огород? Что растет? Как дети, Ирина? Семен Паршуков рассказывал, что у тебя все хорошо, что ты нормально обустроился.  Дом, работа, семья. Что еще надо человеку для счастья.
     - У нас все хорошо. Тоже все есть для счастья.  Дом, дети, внуки, квартира. Мы с Таней торгуем медтехникой. Регистрацию забросили много лет назад. У нас две торговые точки (открываем третью), купили офис на Ленинском проспекте. Правда, офис – это громко сказано. Два года назад мы купили двухкомнатную квартиру на первом этаже, которую теперь выводим из жилого фонда. Когда выведем, сделаем отдельный вход. Будет небольшой магазин медтехники для дома.
Жена занимается внуками. Старшей Маше шесть лет, а Федору – четыре исполнилось 25 января в день 250-летия МГУ.      
      Потом были еще письма. Но встретиться Веня не хотел. В Москву не приезжал, к себе не приглашал, идею встретиться где-нибудь в Европе тоже не поддерживал. И вдруг Семен Паршуков сообщил, что Ирина, Венина жена, приезжает в Москву. Мама ее, Елена, хоть и жила по три месяца в году в гостях в Германии, остальное время все же проводила здесь. Телефон у меня ее был, потому прикинув по времени, когда Ирина должна появиться, я набрал номер.
     - Слушаю, - раздался знакомый родной голос. Разве только легкий налет европейского произношения появился. Я вдруг разволновался и не сразу включился в разговор. - Слушаю вас, - повторила Ирина.
     - Ира, Ирочка, привет.
     - Здравствуйте, - голос сделался суше. - Что Вы хотите?
     - Ирина, это я, Серега Михайлов.
     - Я вас не знаю.
     - ?
     Мне конечно в жизни приходилось бывать в разных ситуациях, и не только комплименты слышал я в свой адрес, но тут стушевался, попробовал еще что-то промямлить, но почувствовал, что на том конце наслаждались своей властью. Ирина, видимо, долго ждала этого часа и смаковала свой триумф.
     - Знаю вашу жену Анну, дочерей Таню и Настю, а вас не знаю.
     Мне сразу вспомнилась история ее мамы Елены  Викторовны, которая поссорилась в юности со своим родным братом и не разговаривала с ним всю сознательную жизнь. Ситуация казалась страшной потому, что работали они с братом на одном предприятии и каждый рабочий день виделись и проходили мимо, будто не знали друг друга. Когда мне Веня рассказал эту историю, я не мог найти себе места. Мне казалось, что надо все бросить и идти мирить их прямо сейчас. Но я никуда не пошел, и даже ничего не сказал Елене Владимировне. Почему я это не сделал, не знаю.
     Трубка давно гудела у моего уха, а я все не догадывался, что Ирина уже положила свою.
     Мне вспомнилась история первых святых христиан Никифора, жившего не то во втором, не то в третьем веке, который поссорился со своим братом-христианином Саприкием. В житии святого не было сказано, что было причиной, но рассказывалось, что Никифор очень усердно просил прощения у своего товарища, однако тот упорно отказывался простить его. И случилось так, что несговорчивого христианина арестовали римские воины и, по обычаю тех лет, начали готовить к истязанию. Таким образом они заставляли его отречься от Христа.
     Узнав, что Саприкий арестован, и вот-вот может предстать перед Господом, Никифор побежал к Саприкию, чтобы еще раз упасть на колени и просить у него прощения. Не о себе он пекся, а о своем брате Саприкии, так как не хотел, чтобы он принял смерть, имея в душе зло на ближнего. И Никифор успел. Саприкия только-только выводили на место истязаний, и вокруг уже собралась толпа, которую согнали римские воины.
Никифор пробился вперед и окликнул Саприкия.
     - Брат, я снова пришел к тебе и от всей души прощаю тебя. Не хочу, чтобы ты ушел, не простив меня, не освободив сердце от обиды. Прости меня Христа ради.
Саприкий взглянул на Никифора и отвернулся. Он гордо шагнул навстречу своим истязателям, но... при первом же ударе сник, по лицу покатились слезы, а когда увидел занесенный над головою меч, быстро произнес слова, которые прошептал ему в ухо палач:
     - Отрекаюсь от Христа.
     И от стыда и боли Саприкий громко заплакал, а собравшиеся начали смеяться и показывать на него пальцами. А он еще два раза по научению палача произнес позорные слова:
     - Отрекаюсь от Христа.
Никифора эти слова били больней бича и меча. И когда Саприкий произнес в третий раз отречение, Никифор не выдержал боли и громко крикнул:
     - Я не отрекаюсь. Я готов пострадать за Иисуса Христа.
Толпа перестала смеяться. На площади стало тихо. И только в дальнем углу где-то пискнул ребенок, но тут же затих.
     - Я готов пострадать за Господа нашего Иисуса Христа, - снова раздался голос Георгия в полной тишине, и он направился в самый центр. Толпа молчала, смех прекратился, и все с любопытством и страхом взирали на смельчака. А тот смотрел вверх и тревожно вдыхал свежий воздух. Потом перекрестился на восток и молча шагнул навстречу палачу.
     Никифора долго били. Один палач сменил другого, но Никифор молчал. Люди на площади понурили головы, в их жестоких сердцах появилась жалость к избитому христианину, но они молчали. Слышны были только звонкие удары кнута по голому телу. Потом, палач вдруг отложил кнут, взял меч и, высоко подняв его над головой, одним сильным ударом отсек голову, и она стукнувшись о край помоста, упала в  подставленную заранее корзину, а алая кровь быстро впитывалась в насыпанные опилки. От бездыханного и обезглавленного тела запахло полевыми цветами. И небо нахмурилось...
     Мне было хорошо известно, что Ирина верующий человек. Я знал, что она не перешла в католичество и регулярно ездила в православный храм, который находился за сотню километров от дома. Ирина организовывала выставки в пользу детских домов, делала что могла, чтобы облегчить страдания других. Но где-то внутри ее сидела мама, которая всю жизнь ненавидела брата. У Ирины не было ни брата, ни сестры. У нее был единственный брат, это брат во Христе я. И чтобы «поддержать» маму или оправдать ее, она отказалась от брата.
     На следующий день я позвонил ей снова и попытался призвать к примирению.
     - Я ведь не убийца. За что же ты так наказываешь меня?
    Ответом мне снова были телефонные гудки. Через год Ирина еще раз приезжала. Я снова звонил, и снова наш разговор закончился ничем. 
     Однажды в книге «Жизнь, болезнь,  смерть» я прочел историю про умирающую женщину. Она пригласила священника, чтобы исповедаться, и сказала, что простила всех кроме своего зятя. Священник говорит:
     - Значит, нет мира  в твоей душе. Ты полежи, подумай с полчаса и попробуй найти прощение своему зятю.
     - Я могу умереть и не успею причаститься.
     - Бог милостив.
Когда я пришел, - пишет священник, - увидел другого человека, человека с миром в душе.
     - Батюшка, я, наконец, все поняла. Я поняла, что сама была виновата в наших отношениях. И мне так стыдно. Спасибо, что дали мне время подумать. Я умираю с миром. Она причастилась и тут же умерла.   
     Прошло еще четыре быстрых года. Давно известно, что с возрастом годы бегут быстрее. (Кстати, есть мнение, что дело не только в нашем восприятии, что время действительно стало более сжатым.) На днях мне стукнуло шестьдесят, завещание мое давно написано, морально я готов уйти хоть завтра, хоть и вовсе не стремлюсь "туда". Один только вопрос не давал мне покоя все эти годы. Зачем я в юности встретил друзей, которых не сберег? И буквально на днях я все понял.
Деньги. Они давно заменили нам Бога, и именно им мы поклоняемся, что бы мы ни говорили и как бы мы искренне не старались избавиться от „сребролюбия“. Вдруг я отчетливо понял, что и сегодня мне бы не хватило духу поделиться с ближним по-настоящему, как предписано. Есть две рубахи, отдай одну - к этому ведь призывал нас Господь. "Почему-то" Веня знал это от рождения, а я нет. И Он послал мне это испытание на всю жизнь, чтобы к закату, наконец, я понял, что означает "не берите в пояс ни меди, ни серебра." Как ржа ест железо, так деньги разъедают душу, что бы кто ни говорил.
Как же, бывало, злился я на Веню и Ирину за их твердость. Ну что я такого сделал, что вы мучаете меня всю жизнь, думал я. А однажды вдруг понял, что не случайно выпало мне такое испытание. Наконец я всерьез понял и осознал свой грех. Прости бы меня Веня и Ирина тогда, много лет назад, я бы так и не сделал своего открытия. Так бы и не понял, что продал дружбу за тридцать сребренников. Не понял бы и того, что нет мне прощения.
Тем не менее очень бы хотелось, чтобы они меня простили. Хотя бы потому, что я бы их простил. Ведь я-то знаю, каково это – мучиться столько лет. Может, потому Господь и пришел спасти не праведников, а грешников, что они понимают, что такое грех, что такое муки совести и  по-настоящему будут ему благодарны за прощение. Благодаря своему греху, я понял то, чего не смог бы понять, не соверши его.
1997- 2013 г.г.