Вечная глупость и вечная тайна. Глава 36

Глава тридцать шестая. Лишний в раю.


После прибытия в Норвегию я для начала прокатился до города Консвингер пятьдесят километров туда, и столько же обратно. Я собрал тары где-то на сто крон. Не помню почему, я выложил деньги из своего кошелька и оставил их на кухне на подоконнике и через час их там уже не было. Когда вернулся с работы Олег, я сказал ему, что весь день собирал тару, чтобы купить себе табак, который у меня закончился, а тут такое случилось. Он пошел к жене, о чем-то с ней поговорил и вернул мне деньги. Сто крон – это небольшая сумма, но такой подход меня как-то насторожил. Ведь можно было обговорить все заранее, предупредить меня о том, сколько и за что я должен, а тут я понял, что в какой-то мере попал в рабство.

Потом я объездил все окрестности и заработал еще пару сотен крон. Плохо было то, что в Сулере, (так называли три маленьких коммуны, в которых говорили на общем диалекте сулунге), у меня был конкурент, который тоже ездил по округе на велосипеде и собирал тару. Только он делал это не из нужды, а потому что ему было просто нечего делать, он был богатым землевладельцем, вот и чистил обочины дорог, а деньги за тару жертвовал красному кресту. Потому надо было или ехать куда-то дальше, или найти себе другой способ заработать денег. Олег поручил мне взять прицеп для велосипеда, загрузить его шведскими банками, которые он собрал на работе, и смотаться в Богранген – шведский городок на границе с Норвегией, до которого было пятьдесят километров. Мне надо было сдать там эти банки и на полученные деньги купить более дешевых шведских продуктов. Эта прогулка не велосипеде с прицепом была мне приятна. К тому же в Швеции я купил себе еще пару пачек табака намного дешевле, чем в Норвегии.

Далее я получил от своего дяди четкие инструкции – найти черничник, начесать там пару ведер ягод, сесть на туристической стоянке, перебирать и продавать свою добычу. Чесалок он много привез с работы, там были, как старинные из дерева и проволоки, так и железные или пластиковые. В Скандинавии никто никогда не запрещал собирать ягоды чесалками, в Латвии тоже разрешили где-то во время вступления в Евросоюз. И поехал я сначала в лес на высокую гору недалеко от дома, но там черники было немного в основном брусника, которая еще не созрела. Долго я ездил в поисках больших черничников, но год был не очень урожайный, потому ягод я за утро успел набрать только десятилитровое ведро, которое перебрал сидя на парковке для туристов. Никто, кроме голландских туристов у меня чернику купить не решился за три часа. Потом уже я узнал, что норвежцы даже яблоки из собственного сада принципиально не употребляют, а едят только то, что продается в магазине. Олег был недоволен результатом моей деятельности, сказал, что на следующий день я поеду ему помогать, а собранную мной чернику пустили на вареники.

Недельку я помогал Олегу в его нелегкой работе, а потом один из его норвежских коллег ушел в отпуск и вместо него за руль сел Сигбьёрн и взял меня себе в помощники. Он сразу сказал мне, чтобы я не бегал и не суетился, а то он этого не любит. Две недели я ездил по незнакомому мне маршруту, люди на этом маршруте в большинстве своем выходили побеседовать с мусорщиком. Беседовал, естественно, не я, а Сигбьёрн пока я вытряхивал контейнеры. С одной старухой он говорил заискивающе, с другой наоборот небрежно, а к некоторым он вообще не хотел вылезать из машины. Сначала мне было как-то жаль пропускать много хороших вещей, которые попадались в мусоре, а потом я начал даже на хорошие вещи в ковше смотреть только, как на мусор, который незачем трогать.

В первый рабочий день Сигбьёрн выразил мне свое недовольство, когда я кинул промокшие рабочие перчатки на обогреватель по привычке. Я даже запомнил пару нецензурных слов, которые он употребил. Второй раз он возмутился, когда я, не помыв руки, вытащил свои бутерброды и принялся заталкивать их себе в рот во время длинного перегона. Потом он заехал на стоянку, где я помыл руки и съел свои бутерброды спокойно, запивая лимонадом, который он мне купил. За эти две недели работы я получил почти три тысячи крон, эти деньги были перечислены на счет Олегу, так как у меня своего счета в Норвегии не было. Эти деньги пошли в счет оплаты жилья и питания.

На планерках в офисе перед началом рабочего дня было забавно наблюдать за взаимоотношениями Александра и Сигбьёрна. Один раз он был им очень недоволен, спросил его, зачем тот трогал камеру заднего вида на машине. Саня отвечал несколько дурным голосом, что ничего не трогал, мотал головой и отмахивался руками и еще и назвал руководителя боссом. Тут уже Сигбьёрн не выдержал и начал на него кричать, напомнил, что он много раз просил не называть его боссом, и сказал, что лично видел, как он трогал камеру и назвал время и место, где это произошло. Напуганный Саня сказал, что трогал камеру нежно и это не считается. Через несколько дней ситуация повторилась, только Саня уже нежно трогал какой-то сенсор, а не камеру.

А один раз хитроумный разорившийся бизнесмен из Латвии решил закосить и выйти на больничный. Он пришел утром в офис скрюченный, рассказал, что всю ночь у него было диарея, вероятно, из-за тушенки, привезенной из Риги, у которой вышел срок годности. Сигбьёрн только вытаращил глаза и покачал головой, а потом нахмурился. Саня спросил его, что ему делать дальше и начальник объяснил ему, как пройти в коммерческий медицинский центр. Там с него взяли много денег, выслушали и отправили в Консвингер, вызвали ему такси, за которое ему тоже пришлось немало заплатить. Там в больнице у него взяли анализы, а самого посадили в какой-то изолятор, но через полдня выпустили, дали рецепт и отправили домой, сказав, что ничем страшным он не болен. И пришлось ему ехать домой ни с чем, никакого больничного он не получил, только потратил уйму денег. А он надеялся на то, что начальник вызовет ему скорую прямо на работу, что ни за что не надо будет платить.

Был и еще один случай с этим Саней, когда в воскресенье все приехали на ферму к Бьёрну помыть машины, Сигбьёрн решил устроить еженедельную сосисочную вечеринку не в офисе, а прямо там, на большой веранде. И вот сосиски были сварены, стол накрыт, все, кроме Сани уже приступили к трапезе, а он подозрительно долго мыл свою машину. Сигбьёрн устал его ждать и позвал есть, но тот никак не реагировал на его крик, только высовывал по своему обыкновению язык, бегал глазами и тер щеткой одно и то же место. И сколько его ни звали к столу, Саня будто не слышал, казалось ему нравилось, что его начальник на него злиться, кричит, топает ногами. Первым начал смеяться Бьёрн, который, наверное, в первый раз видел сына таким строгим, а потом начали смеяться и все. И тут терпеливый норвежский руководитель, пошел к своему неадекватному подчиненному, схватил его за ворот и потащил к столу, усадил его в кресло и лично бросил сосиску к нему в тарелку. Саня как будто был доволен подобным обращением с собой и попросил у начальника пива или какого-нибудь алкоголя, а тот не понял его юмора и сказал, что он и без пива пьяный.

Работал у Сигбьёрна и еще один работник из Латвии из Краславы, небольшого городка в Латгалии на границе с республикой Беларусь, его тоже звали Олег, но его с легкой руки начальника начали называть Олег Ту, что с норвежского значило Олег Два или Олег Второй. Как-то помыв машину, он зашел к Бьёрну в ангар, где тот делал сруб на продажу, и предложил свою помощь, ему хотелось получить дополнительный заработок. Он тут же заявил, что все по этой части знает и умеет, что уже сделал несколько срубов на родине, потому он решительно взял пилу и принялся делать в бревне запилы для замка. Неправильно запиленное бревно пришлось отложить в сторону, на тот сруб оно уже не годилось. Бьёрн не ругался, только попросил его больше ему ни в коем случае не помогать.

Как-то раз Сигбьёрн зашел к этому Олегу Второму в гости, в маленькую студию совсем рядом с офисом, и был потрясен увиденным. Он спросил у подчиненного собирается ли он у себя в Краславе открыть обувной магазин. Дело в том, что вся студия была забита в основном обувью, одеждой и прочими вещами, которые явно побывали в мусорной машине. Так же норвежский управленец испугался за своего подчиненного, когда почувствовал неприятный запах, исходивший из кастрюли на плите. Оттуда торчали куриные лапы. Олег Второй, сказал, что за него беспокоиться не стоит, потому что у советских людей очень хороший иммунитет. После этого заявления Сигбьёрн понял, откуда взялась курица в кастрюле и почему она источает миазмы.

Не знаю, когда именно Сигбьёрн принял решение перевести Олега Второго в другое отделение компании, но сказал он ему об этом неожиданно в его день рождения и преподнес ему подарок – теплые и непромокаемые сапоги. На коробке красовался ценник в полторы тысячи крон. У краславского мужика после получения такого подарка был убитый вид. Он забормотал на русском о том, что лучше бы ему подарили деньги в конвертике, чем эти сапоги, которые продать будет очень трудно, а носить такую дорогую вещь, конечно, жалко. Но эти сапоги были мелочью по сравнению с новостью о переводе в другой филиал. Он спешно вызвал друга из Краславы на микроавтобусе, чтобы тот забрал все нажитое добро. Однако, он понимал, что для всего добра микроавтобуса не хватит. Дело в том, что у него было много схронов в лесах. Всю неделю по утрам, он кидал в свой мусоровоз свое добро с очень печальным видом, едва не плача, ругаясь матом.

Друга Олега Второго, приехавшего на микроавтобусе, звали Игорь, он тоже был высок ростом и выглядел устрашающе. Приехал он не просто так, он решил устроиться на работу и для этого привез большую бутылку рижского бальзама и преподнес Сигбьёрну. Тот как-то испугался еще одного большого Игоря, да еще и с бутылкой странной жидкости. Пить он русский яд не стал, поставил эту бутылку на шкаф в офисе, как сувенир. Игорь сразу в Краславу возвращаться не стал, решил показать себя норвежскому начальнику, неделю ездил вместе со своим другом и помогал ему. И сколько Сигбьёрн ему ни объяснял, что кататься в ковше мусорной машины запрещено, что ездить надо или в кабине, или на специальной подножке, тот не слушал. И дело было не в том, что он совсем не понимал английского, а в том, что он прямо заявил, что не начальника это дело, где ему ездить. После такого Сигбьёрн посоветовал ему выучить английский или сразу норвежский, и потом приезжать и устраиваться на работу. Когда Игорь доехал до Краславы и начал разбирать привезенные вещи вдруг выяснилось, что у многих предметов обуви нет пары. Да, они слишком спешили, когда под покровом ночи забивали автобус барахлом, вот и случилась такая неприятность.

Так же мой дядя рассказал мне о том, что случилось с его коллегами по Клёфте – Таксистом и игроком в регби Гунаром. Сначала они продолжали дружно шпынять троих болгар и поляка. Однако поляк один раз вечером напился слишком сильно, позвонил бригадиру и сказал, что болгары напились и шумят. Бригадир тут же примчался, увидел трезвых болгар и постучался в комнату к поляку, чтобы выяснить зачем он наговаривает на своих соседей, но тот сначала не хотел открывать дверь, а потом и вовсе накинулся на бригадира с кулаками. За это его то ли уволили, то ли куда-то перевели, но не сразу. Двоих болгар тоже распределили в какие-то маленькие города вдали от столицы. В Клёфте остался самый безобидный из них Пешо, который начал запираться в своей комнате и всячески избегать своих агрессивных латвийских соседей. Оставшись один на один Гунар и Таксист, конечно, начали воевать друг с другом. Воевали они до тех пор, пока между ними не произошло решительное сражение, которое обоим едва не стоило работы.

Вражда двух земляков на чужбине началось с того, что Гунар, которому его семейная жизнь вдруг показалась пресной, предложил коллеге поменяться женами на ночь. И его коллега с радостью согласился, но в последний момент Гунар узнал, что с женой по паспорту Таксист давно не живет, а та женщина, которая к нему приезжает – это просто его любовница. Это ему стало известно, когда они оба были в состоянии сильного алкогольного опьянения. Гунар заявил, что Таксист хотел воспользоваться его женой, а взамен подсунуть ему какую-то проститутку. Таксист возмутился тем, что его любовницу или гражданскую жену назвали проституткой и врезал коллеге. Но сил у него было гораздо меньше, чему у спортсмена Гунара, который его быстро скрутил и разбил ему в кровь всю амбицию, после чего заперся в своей комнате.

Таксист решил, что такое спускать нельзя, взял топор и начал крушить им дверь в комнату коллеги, а коллега вовремя выскочил в окно и пустился по улице наутек. Окровавленный Таксист бегал за ним с топором по тихому маленькому норвежскому городку, где все друг друга знали. Эта беготня сопровождалась дикими воплями. К счастью для этих двух горе-свингеров, никто не вызвал полицию, а Пешо, от страха забравшийся под кровать, вызвал бригадира, который вовремя приехал среди ночи, и усмирил их. Почему-то перспектива потерять работу и вернуться на родину их напугала настолько, что они тут же помирились. И потом продолжали жить рядом, и изображать теплые дружеские отношения. А Пешо купил мерседес за большие деньги, насобирал на нем очень много штрафов за парковку на космическую сумму, после чего скрылся в неизвестном направлении.

Где-то за месяц до начала уборки картофеля у Сигбьёрна умерла от рака мама, она жила одна и к ней почему-то никто не приходил, кроме медсестры и Валентины, которая убирала у неё в большом доме. Из-за её смерти почему-то никто не расстроился. Видимо была какая-то причина, почему к ней при жизни и дети, и бывший муж как-то равнодушно относились, как будто она неживая. Сигбьёрн тут же предложил мне покрасить её дом, который решил тут же продать. И за покраску обещал мне аж семь тысяч, правда красить надо было два раза. Я с радостью взялся за эту спокойную работу в одиночестве и работал не спеша, ибо понимал, что если я покрашу этот дом за три дня, то в следующий раз мне предложат меньше денег или подумают, что я плохо сделал работу.

В один день, когда я мазал дом приехало все семейство умершей, в том числе и старший брат Сигбьёрна Свен-Туре. Он и пригласил меня в дом, посидеть вместе с ними, начал расспрашивать о моих путешествиях на велосипеде, о жизни в Латвии. Меня удивило, насколько скромно выглядел этот очень богатый человек, насколько он прост в обращении с людьми. Он предложил мне покрасить дом изнутри и забрать из дома мебель, если она нужна и бытовую технику. Однако Олег почему-то отказался даже от дорогой посудомоечной машины, взял только секцию, а все остальное было выброшено. Так я и заработал еще несколько тысяч крон.

А потом началась уборка картофеля. Сначала убрали с поля кубы соломы, которыми ограждали бурты. В том году в отличии от предыдущего все прошло, как по маслу, солома была куплена у соседа, и она была абсолютно сухой и потому легкой. Я с удовольствием шел по полю за тракторным прицепом и вилами подцеплял и швырял эти кубы Олегу, который с сыновьями складывал их на прицепе. В предыдущем году кубы соломы были мокрыми, и я их едва мог поднять, да и связаны они были криво. Начало было хорошим, но потом начались проблемы с уборочной машиной, с трактором, с погодой. А полей было очень много и работы хватило на месяц. В тракторе сидел в основном Сигбьёрн, а сортировали картофель мы с Валентиной, Герд и Бьёрн, который был ужасно недоволен тем, как идет дело и даже иногда психовал.

На первом поле все шло вроде бы нормально, но потом на других полях то было много подгнивших корнеплодов, то картошка была какая-то мелкая, то форма картофеля была какой-то уродливой, и нам сказали выбрасывать ту, что была неправильной формы, как и всякую мелочь. В итоге больше половины приходилось бросать прочь. На некоторых полях урожай сгружали из уборочной машины не в бурты, а в специальные ящики, которые отвозили в погреб, чтобы хранить до весны и тогда уже отдать заказчикам. Чтобы нас кормить каждый день обедом, Сигбьёрн привез из Хаммара свою тёщу, которая большую часть своей жизни была безработной и некогда находилась в отношениях с Бьёрном. Сначала он пробовал возить нас в бистро к туркам, но вскоре понял, что это слишком накладно, покупать пиццу и есть её на поле он тоже посчитал не совсем солидным. Убирать этот картофель часто приходилось и в дождь, и в полной темноте до полуночи. По ночам уже начинало подмораживать, и надо было торопиться, чтобы успеть до того, как начнутся серьезные морозы. Дня три у меня была высокая температура и кашель, но я все-равно выходил на работу, потому что заменить меня было особенно не кем, да и не хотелось терять деньги.

Когда, наконец, все убрали, Герд сказала нам, что многие заказы были не выполнены, где из-за качества картофеля, а где из-за недостаточного количества. Тонны вполне пригодного для еды картофеля были просто выброшены на свалку, а что-то было по бросовой цене продано в Данию для изготовления спирта. Олег посочувствовал Бьёрну, что он потерял так много денег, но тот ответил, что деньги в данной ситуации мелочь, в них недостатка нету, все дело в шуме, который возник вокруг этой неудачи его младшего сына. Сигбьёрн был очень печален и усталый после месяца напряженной битвы за урожай. Как-то раз он сказал, что он слишком ленивый, по сравнению со всеми. Но потом он принял решение продать картофелеуборочную машину и впредь заниматься только пшеницей, у него был самый широкий комбайн в округе, хотя на достаточно небольших полях в нем и не было острой необходимости. Так же он пошел на какие-то курсы для фермеров, чтобы впредь не наворотить таких дел, как в том году.

Саня работал на картошке у друга Сигбьёрна Хельге, который так же и мусорщиком работал по совместительству со своей фермерской деятельностью. У него, как сказал Саня, все было очень спокойно, камней на полях почти не было, картофель был очень крупный, и трактор тянул уборочную машину очень медленно, потому земля тоже почти не попадала на ленту. Работали по шесть часов в день, в дождь отдыхали. Обедали по часу, жена этого Хельге привозила на поле полные кастрюли с разной едой, за работой часто пели песни. К нему каждый год на уборку картофеля приезжал парень из литовской глубинки, часто он до уборки еще красил дома. И заработанных за лето денег этому парню хватало, чтобы перезимовать на родине.

Еще во время моего второго приезда в Норвегию, мы начали ходить в общественную баню. Эти бани в том районе, не знаю, как в остальной Норвегии, были бесплатными. Правда, иногда надо было эту баню топить и в предбаннике стояло блюдо, в которое каждый посетитель кидал по двадцать крон на оплату дров и электричества. Баня была очень старинной, построенной еще немецкими оккупантами во время Второй Мировой войны. Хотя содержалась эта баня в идеальном состоянии, её устройство оставляло желать лучшего, какой-то железный котел, камней совсем мало и странное устройство подачи кипятка на камни. Париться вместе с норвежцами нам было не очень приятно, сильного пара они не выдерживали, мало поддавали, часто открывали окошко в парилке, подолгу сидели в парилке с банками пива и млели. Мы ловили момент, когда никого не было, кидали по максимуму, и хлестались дубовыми вениками. Веники в бане норвежцы не использовали.

Иногда в бане мы встречали интересных людей. Один раз туда заглянул швед, который пока парился долго рассказывал норвежцам о том, какие плохие финны. В разговоре он часто употреблял любимое русское слово из трех букв, выяснилось потом, что в шведском это значит просто – «Эй!». В сулунге, на котором говорили в той местности Норвегии было очень много шведских слов, потому норвежцы вполне понимали, что говорил швед. В итоге он сказал, что какими бы финны ни были, они все же свои, скандинавские. В другой раз мы парились вместе с мужиком, который славился на всю округу тем, что варил у себя дома пиво, и то, что не выпивал сам запечатывал в бутылки и отдавал на реализацию в супермаркет. Но тогда он пил обычное пиво из магазина и предложил мне его выпить. Я не понял, в чем подвох, хлебнул и почувствовал сильный привкус сивухи. Оказалось, что он пил пиво пополам с виски, да еще и в бане.

Был там и один фермер, который вдруг захотел купить российских сигарет у дальнобойщиков, хвастался тем, что полгода сидел на больничном и не работал на деревообрабатывающей фабрике. Он так же славился тем, что был заядлым хоккейным болельщиком и иногда даже ездил пьяный за рулем. Некоторые его за подобное поведение осуждали. А другой фермер рассказал нам о своем исследовании о своих фермерских доходах. Он тщательно несколько лет подсчитывал свою прибыль и свои затраты на технику топливо, удобрения, страховки и много чего он еще учел. Потом он отнял все издержки от прибыли и разделил на количество своих рабочих часов. И получилось, что в час он зарабатывает по пятьдесят крон, намного меньше, чем любой чернорабочий или сезонник, которых он нанимает за сто пятьдесят крон в час. Ему, конечно, возразили, сказали, что техника, которую он записал в затраты остается ему, и он после выплаты кредитов, может её продать и получить за неё деньги, что он записал в затраты свой легковой автомобиль, на котором ездит в магазин. Наконец ему сказали, что не обязательно покупать в кредит самую дорогую новую сельхозтехнику.

Деньги за уборку картофеля перечислили на счет Олега, и я ему их отдал в счет оплаты за проживание, денег было порядка пятнадцати тысяч. Какое-то время я мог быть спокоен, но все же надо было искать работу. Недели две мы часто ездили за брусникой, которой в том году было не очень много, но Олег решил заготовить её побольше. Я придумал неплохой способ перебирания этой ягоды – сделал из фанеры и досок длинный желоб, который надо было смачивать водой и катить по нему ягоду, наклонив его. Весь мусор прилипал к мокрой наклонной поверхности, и до низу докатывались только чистые ягоды. Потом я объехал все предприятия в округе – деревообрабатывающий завод, фабрику оконных рам, фабрику разных щеток и везде мне вежливо объяснили, что работы нет по причине экономического кризиса.

Но мне повезло, как-то вечером к нам заехала Анита, сестра Сигбьёрна, и предложила покрасить лестничную клетку в редакции газеты, где она работала. Денег особенно много мне за эту работу не обещали, но в этой редакции работало много людей, которым надо было много чего покрасить в том числе и внутри. Красить что-то снаружи уже было невозможно из-за сырой и холодной погоды. На работу в город Флиса я ездил на велосипеде, краску и кисточки мне покупали заказчики по неписанным норвежским законам, рабочей одежды у Олега в доме было очень много. После редакции я красил лестницу в доме одной журналистки. Там я дал маху, запросив за работу слишком мало. Красить потребовалось не два, а три раза, да еще и пришлось красить оконную раму с маленькими квадратиками, на что чуть ли не целый рабочий день ушел. И сразу же я пошел красить комнату в доме у Аниты.

Я не совсем понимал, зачем норвежцы платят мне деньги за то, чтобы я мазал белой масляной краской отделанные лакированным деревом внутренние стены домов. Но за это платили неплохие деньги, и мне было все равно, как выглядят их дома изнутри. Пока я красил, семейство моего дяди в полном составе уехало в отпуск в Ригу. Жизнь в одиночестве в Норвегии мне ужасно понравилась, в конце концов – это было моей целью. Было так хорошо съездить в Швецию, купить там очень дешевого слабого пива, и посидеть у жарко натопленной печки, читая книги Андрея Буровского. Но вскоре все вернулись, и снова мои выходные начали проходить в шумной компании. Я учил своих двоюродных братьев рисованию, да и Олега тоже. Не знаю, зачем им это было надо, ведь было очевидно то, что рисовать у них нет никакого желания. Сам я тоже нарисовал два портрета своего дяди и получилось не так уж и плохо, хотя и грубовато. Под нажимом я даже начал работать красками, сначала гуашью на картоне, а потом в магазине «Европрис», где были ужасно низкие цены на всякое не особенно нужное и некачественное барахло, я купил настольный мольберт, готовые холсты с рамками, кисточки, акриловые краски, и принялся писать пейзажи со своих фотографий, сделанных во время своего первого путешествия в Норвегию.

В один из вечеров в гости заехали Бьёрн и Герд, и сильно меня обрадовали. Бьёрн решил не уходить на пенсию и за зиму сделать еще один сруб и звал меня помогать. Обещал он мне только пятьдесят крон в час и сокращенный рабочий день, с завтраком и обедом за его счет и если температура была ниже минус двадцати градусов, то на работу я выходить не должен был. Уже на следующий день я поехал на работу на своем велосипеде. Хоть уже давно шел снег, все дороги и велодорожки были тщательно вычищены, без всяких реагентов, которые в Скандинавии запрещены. Чисткой дорог там подрабатывают фермеры на своей технике и делают это на совесть, чтобы не потерять дополнительный доход. Ехать надо было километров десять, и был уже сильный мороз. Когда я приехал, Бьёрн велел мне взять его продукты и сесть позавтракать. Он очень любил есть различные бутерброды, даже яблоко он нарезал пластиками и клал их на хлеб. Он предупредил, что к моему приходу он может еще спать, потому я не должен стесняться, а заходить на его кухню, как к себе домой и есть.

После завтрака он выдал мне жилетку для езды на велосипеде, рабочую обувь, и специальные защитные брюки для работы с мотопилой. Первым делом он спросил меня, умею ли я делать срубы и работал ли я когда-нибудь с деревом. Я честно признался в том, что работал только с металлом и он моему ответу очень обрадовался, сказал, что ему нравится, когда человек честно признается в том, что чего-то не знает или не умеет. Говорил он по-английски совсем плохо, в молодости он учил немецкий, а я еще совсем плохо знал норвежский, но у меня с собой был карманный словарик, который меня иногда выручал. Работа оказалась не очень хитрой – надо было запиливать пазы в бревнах, чтобы потом вбить в них клинья. Потом надо было поработать электрическим рубанком и шлифовальной машинкой, ну иногда еще подержать или перевернуть бревна, когда он запиливал замки.

После двух дней работы, Бьёрн меня основательно похвалил и сказал, что будет платить мне по сто крон в час. Так же спросил меня, не хочу ли я начать учить норвежский язык в специальном учебном центре. Я просто засиял от радости от такого предложения. До этого я пытался читать со словарем детские книжки и прочел все самоучители, что были у Олега, в которых, как сказал Сигбьёрн было очень много ошибок. Он отвез меня в этот учебный центр, заплатил за мое обучение, за прокат учебников, и после этого я три раза в неделю по утрам начал посещать курсы языка, и после них ехал на работу. Мне поначалу сказали, что группа из гастарбайтеров – поляков, литовцев, украинцев, латышей, русских начала обучение месяц назад и мне будет трудно их догнать, так что я должен был подождать, пока сформируют новую группу или пойти учиться с группой беженцев в основном из Африки, которая занималась только неделю. Я с радостью согласился учиться с беженцами.

В этом учебном центре я просто отдыхал душой, пока учил язык с милыми людьми, которые убежали от репрессий и войн в родных местах. Африканцев в группе было не так уж и много, только половина, были афганцы, некоторые из которых даже немного болтали на русском, была одна женщина с Филиппин, которая вышла замуж за норвежца. Был один перс из Ирана, который не очень хорошо владел английским, но был очень общительным и разговорчивым, часто заводился на тему политики и религии, говорил, что он ненавидит исламскую религию, которая испортила ему всю жизнь. Норвежский учитель спокойно осаживал его, объясняя, что религия тут не при чем, что есть плохие люди, которые её исповедуют. Еще Беруз постоянно говорил, что хочет поскорее начать работать, а язык можно учить и по вечерам. И учитель ему и другим желающим побыстрее начать работать терпеливо объяснял, что без знания языка они не смогут обучиться никакой профессии, а неквалифицированной работы в Норвегии очень мало.

Олег был не очень доволен тем, что я начал изучать норвежский язык, он считал, что достаточно того, что он может объясниться на английском, ведь он вроде как не планировал оставаться в Норвегии, он думал накопить побольше денег и вернуться в Ригу, его жена вообще говорила, что страдает на чужбине, что ей милее её любимый разваливающийся хутор, на котором прошло её детство. Как-то раз Герд, услышав об их планах возвращения, сказала им, что они могут ехать, но их сыновья останутся в Норвегии, если захотят, а они хотели остаться. И Олег, и его жена, и его друг Саня, ненавидели норвежцев и особенно Сигбьёрна и его семью, говорили, что жизнь их несправедливо одарила богатством и возможностями. Постоянно они говорили о том, что окажись эти норвежцы в Латвии или в СССР, то не выжили бы, впали в депрессию и наложили на себя руки.

Все это они говорили, каждую субботу, когда выпивали вечером. Пили в основном водку, которую привозили из Латвии. Иногда алкоголь находили на работе. Один раз Саня нашел совсем непочатую бутылку водки и долго думал, в чем там был подвох. А год назад Саня привез из Латвии самогонный аппарат, и они выгнали ведро мутного первака, который осветлили марганцовкой. Пить эту жидкость было страшно, и посчитав во сколько обошелся сахар и прочие компоненты для бражки, так же сколько электричества пришлось потратить, они приуныли. Самогон они все-таки попробовали, и от него всем стало очень плохо, да и память отшибло начисто. Я потом этим самогоном растирался, когда болел, но и растираться им было неприятно из-за его запаха. А Валентине этот запах очень нравился, она тут же вспоминала свое детство, когда её дед гнал самогон на хуторе…

Я, когда у меня появились свои деньги, решил больше не пить по субботам всякую гадость и для этого пошел в алкогольный магазин и купил там легальной водки по высокой цене. В Норвегии, как и в Швеции алкоголь крепче четырех с половиной градусов продается только в специальных государственных магазинах, где за прилавками стоят полицейские, которые могут без объяснений попросить любого посетителя покинуть магазин. Конечно, ни пьяных, ни несовершеннолетних в этот магазин не пускают. В субботу он работал только пару часов с утра, а в воскресенье был вообще закрыт. Государство в этих странах строжайше контролирует качество алкоголя.

Я купил там латвийскую водку за двести крон за пол литра. Дома на меня посмотрели косо, а когда водку открыли, то решили, что там просто вода. Её запросто можно было выпить стакан без закуски, никакого запаха сивухи, никакого привкуса, только в горле она начинала слегка приятно жечь. Опьянение от неё тоже было совсем не таким, как от самогонки, никакой амнезии, никакой дури, просто становилось как-то спокойно и весело. Саня и Валентина сказали, что в таком опьянении нет никакого смысла, следовательно и большие деньги были потрачены мною зря. Олегу эта водка понравилась и на следующие выходные он решил купить какой-то другой алкоголь такого высокого качества и взял виски. Да, пить этот напиток было приятно, но опьянение от него было не таким качественным, как от водки, хоть это был и качественный, но все же самогон.

Мало того, что я покупал дорогую водку по пятницам и пил пиво по вечерам, я еще и пошел в магазин и купил себе там теплые туристические носки, термобелье, зимнюю куртку, зимние брюки, рукавицы, дорогие ботинки. Олег тоже решил купить термобелье и носки. Сигбьёрн сказал ему популярную норвежскую пословицу, которая переводилась примерно так: «Нет плохой погоды, есть только плохая одежда». Мне стало как-то неприятно носить вещи из мусора, даже, если они и были совсем новые. В то же время, общение с норвежским мусором дало мне понять, что лишние вещи в доме – это мусор, и не стоит тратить на них деньги, то есть свое рабочее время, часть своей жизни. И чем дешевле и некачественнее даже нужная вещь, тем быстрее она становится мусором. Есть, конечно, и очень дорогие, но нефункциональные вещи, которые являются мусором, но при этом ценятся очень дорого.

Когда я начал работать у Бьёрна, я как-то сразу успокоился, все-таки меня официально приняли на работу, сделали норвежский персональный код и оформили банковский счет, на который каждые две недели приходила зарплата. Бьёрн как-то раз, рассказал, что заказов на срубы у него очень много, и мне показалось на какое-то время, что я пристроился в этой прекрасной стране окончательно. Я уже подумывал к весне снять себе какое-то отдельное жилье. Надеялся я и на то, что рано или поздно меня научат запиливать замки на срубах. Тогда мне показалось, что жизнь моя все-таки удалась. Жизнь в этой благополучной стране сделала свое дело, и я больше не хотел протестовать против общества, и это сподвигло меня на то, чтобы сбрить гребешок на голове, и остричь длинную бороду, заплетенную в косу. Герд сказала мне, что это делать было не обязательно, что в Норвегии терпимо относятся к чужим странностям, если они никому не мешают. Но я сказал, что сделал это, потому что изменился внутри. Изменился и мой гардероб, я купил себе пару клетчатых рубах, типичный скандинавский свитер, рабочие джинсы.

Как-то раз за завтраком у Бьёрна я начал дискутировать с Герд о норвежской церкви, противником которой она была. Я сказал, что церкви в Норвегии очень скромные, а пасторы куда лучше выполняют свою работу, чем православные попы в Латвии. На это она мне сказала, что пасторы дармоеды, а на содержание церквей уходят государственные деньги и в них тоже хватает предметов роскоши. Тем не менее ей стало интересно, что за православные церкви есть в Риге, и вообще ей стало интересно, так ли плохо живется в Латвии, как мы ей рассказывали. И она решилась поехать в Ригу на недельку. Бьёрн тоже хотел поехать с ней, но в последний момент отказался. Он не раз мне говорил, что в Осло, куда он пару раз съездил очень неуютно. А я ему сказал, что Рига почти вдвое больше, чем Осло по численности населения и такая же по площади, и там намного больше суеты.

Герд жила эти две недели в комнате панельной хрущевки, где было очень хорошо слышно, что делают соседи, что её просто шокировало, но наибольший шок и возмущение она испытала, когда увидела православный храм на улице Гоголя, с плохо пахнущими оборванными нищими у ворот, наглым дьяконом, требующим у прихожан денег на ремонт храма, и множеством золотых икон. Прошлась она и по рижскому рынку, где продавщицы со спившимися лицами понимали английский, а в аптеке почему-то английского никто не понимал. Зашла она и в кафе, куда вслед за ней вошел очень пьяный мужчина, взял сто грамм водки, выпил и пошел дальше. Шокировали её и цены в финском универмаге «Стокман», которые показались ей слишком высокими даже по сравнению с Норвегией. Она видела Московский форштадт, пусть и не весь, но получила о нем представление, так же она побывала и в Юрмале, видела, какие дворцы там отстроили себе богатые жители Латвии. Подобные контрасты ей, конечно, очень не понравились, и она больше не спрашивала меня, почему я не хочу жить в Латвии.

Как-то раз за обедом я рассказал Бьёрну, как мог, что такое колхоз, как мой дед работал с раннего детства за трудодни, и в конце года за них давали какой-нибудь мешок гороха, как ему приходилось ловить и есть самых разных животных, чтобы не умереть от голода. На это мне старый норвежский фермер рассказал о своей нелегкой юности, когда ему после войны пришлось идти на заработки в соседнюю Швецию, которая неплохо нажилась на войне. Он сказал, что ему за работу платили и очень даже неплохо. Еще он меня спросил, почему советские военнопленные, которых немцы пригнали в Норвегию во время оккупации, после окончания войны плакали, когда их отправляли в Сибирь. В его понимании Сибирь была очень богатой страной с большими возможностями. Я объяснил ему, что в СССР все военнопленные считались предателями, и должны были понести наказание в трудовых лагерях. Ему было дико слышать подобные вещи, но тем не менее он сказал, что коммунизм – это не так уж и плохо, но только не в России и не в Китае.

Он часто мне говорил о том, что я должен подумать о том, что я могу сделать для своей родины и предложил мне заработать денег, отправиться в Латвию, купить по дешевке хутор в Латгалии и заняться разведением страусов. Он долго рассказывал, какой это выгодный бизнес, какие страусы неприхотливые, морозостойкие и плодовитые, какое у них вкусное мясо и яйца. Он даже приводил мне свои подсчеты затрат и чистой прибыли. Я рассказал ему о том, что в Латгалии уже есть такая ферма, но дела на ней идут не самым лучшим образом, потому что мясо и яйца страуса в малых объемах торговые сети просто не принимают на реализацию, а крупные объемы вряд ли будут продаваться по той причине, что для Латвии это продукт новый, незнакомый. Да и зачем людям покупать дорогое мясо страуса из Латвии, когда есть очень дешевая свинина из Польши? Я рассказал ему, что эта ферма делает деньги за счет туристов, которые приезжают посмотреть на страусов, а заодно и попробовать их мясо яйца. Ему все же было непонятно, почему у нас государство не поддерживает фермеров так, как у них.

Узнав о том, что я рисую и пишу книги, Бьёрн сказал мне о том, что мне следует купить себе компьютер и публиковать свои произведения в социальных сетях. Поначалу я отнесся к этому достаточно скептически, но тут мой отец сказал мне, что в одной социальной сети проводятся литературные конкурсы с призами и предложил мне поучаствовать. Олег предложил мне зайти в интернет с его компьютера и зарегистрироваться там и принять участие в этом конкурсе. К тому моменту, когда я зарегистрировался в социальной сети под названием «В кругу друзей», прием произведений на конкурс уже закончился. Но я из интереса начал вместе с Олегом читать произведения других участников конкурса и печатать к ним комментарии. Часто мои комментарии были в два раза больше по объему, чем те произведения, которые я комментировал. Кто-то отвечал на мои комментарии гневно, кто-то, наоборот, дружелюбно. Когда кончился литературный конкурс, мы принялись просматривать профили и комментировать заметки, статусы, фотографии, но это длилось не очень долго, только до тех пор, пока мы не поняли, что такое группы в социальных сетях.

Одного компьютера на двоих нам стало не хватать, и потому я решил быстро купить себе небольшой и простой ноутбук, который был нужен мне только для социальных сетей. В той социальной сети ограничений по объему постов практически не было, и я начал многие свои произведения публиковать прямо в группах и в награду за свои труды получал различные комментарии. Кого-то мои произведения того периода злили, кого-то смешили, у кого-то я вызывал сочувствие. Олег тоже пробовал писать небольшие рассказы, но в основном он занимался комментариями. Иногда мы принимали участие в различных дискуссиях и меня поражал чрезвычайно низкий уровень культуры большинства пользователей той сети. Я сразу взял себе за правило не материться, не грубить, никого не оскорблять, мне было страшно опуститься на уровень тех людей, которые не вызывали у меня симпатий.

В то время в этом кругу друзей еще кипела жизнь, там по многу печатали русскоязычные люди со всего мира, правда многие из них уже не выставляли своих фото в профиле, вместо своих данных писали смешные ники и старались не распространяться о себе. Лишь в результате долгих личных переписок я узнавал о них некоторые данные. До того времени я не общался с россиянами, и тут при общении со многими из них я сделал для себя неприятное открытие – оказалось, что националистами могут быть не только латыши, но и русские. И русский национализм был не таким безобидным, как латышский. Если латышские националисты боролись за то, чтобы все жители Латвии выучили латышский язык и были хотя бы лояльны к их культуре, признавали её право на существование, то русские националисты, постов которых я начитался в нескольких группах, пытались мне доказать, что русская культура и русский язык самые лучшие в мире, а следовательно, другие народы просто обязаны к этой культуре приобщиться и выучить русский язык.

Свободного времени у меня той зимой было очень много, помогать Бьёрну надо было не долго – по пять или шесть часов в день, а иногда он честно признавался мне, что работать не хочет, угощал завтраком и отправлял домой. А иногда были и слишком сильные морозы для того, чтобы работать в неотапливаемом ангаре. Никаких работ по хозяйству не было, да и Олег больше не звал меня помогать на его работе. Я с головой ушел в общение в сети и порой даже не высыпался из-за того, что полуночничал у компьютера. По пятницам мы продолжали выпивать, часто устраивали совместные просмотры фильмов в жанре арт-хаус. У меня скопилась не совсем маленькая сумма сбережений, с которой я не мог решить, что сделать.

И вот, как-то раз Саня привез какую-то датскую водку, которая противно воняла и от которой я стал совсем дурным, а Олег с женой захотели спать. Двоюродные братья с интересом наблюдали за тем, что я вытворял. Сам я того, что творил не помнил, они мне об этом потом рассказали. Сначала мы смотрели порнографию, но я сказал, что она слишком плохого качества, зашвырнул диск очень далеко в темный лес, вытащил свои сбережения и сказал, что эти деньги я намерен потратить на женщин. Дима, учившийся в городке Киркинэр, как-то пересказал мне рассказы своих одноклассников о доме с красным фонарем, где живут проститутки. И решил я пойти искать этот красный фонарь. Было уже поздно и мороз был примерно минус двадцать пять. Идти я решил пешком и не по дороге, а напрямик, через занесенные снегом поля. Я хоть и ничего не соображал, но все же оделся очень тепло, но зачем-то взял с собой большую пластиковую бутыль с пивом.

Это хорошо, что Павлик и Димон пошли вместе со мной, иначе я наверняка бы замерз на смерть. Каким-то образом я оказался на железнодорожных путях, по которым шел на всех своих четырех конечностях. Организм не принял сивушного напитка и начал его выталкивать наружу. Пиво, конечно, замерзло и я более или менее протрезвел на морозе. Кузены взяли меня под руки и отвели обратно домой, вовремя стащив с рельс, по которым стрелой пронесся поезд. Заснул я в одежде, держа мертвой хваткой бутылку с замерзшим пивом. Когда проснулся, мне было очень плохо, причем пару дней, за которые я много раз поклялся не пить больше крепкий алкоголь, если он не из норвежского специального магазина.

Как-то неожиданно мне позвонил Алишер и принялся нести всякую чушь, хотя и знал, что разговор с Норвегией ему будет дорого стоить. Он просил меня ни в коем случае не сообщать Игорьку его домашний адрес, потому что тот взбесился, как протоплазма. Я только посмеялся над ним, решив, что он просто сильно напился и глупо шутит, но не тут-то было. Игорек мне действительно позвонил и начал визжать, как недорезанная свинья. Он угрожал мне суровой расправой в нецензурных выражениях, требовал, чтобы я выдал ему адрес Алишера и обвинял меня в том, что я его подговорил расписать ему подъезд. Я спокойно сказал ему, что в Латвии уже давно не был, и совершенно не знаю о том, что там натворил Алишер, да и знать не хочу.

Однако Игорек не унимался, у него, видимо, кончался кредит, он бегал его пополнять, звонил снова и снова, кричал, угрожал, обвинял. Дело было в том, что накануне моего отъезда в свое странствие в конце весны Игорек вызвал Алишера на дуэль, по причине того, что тот постоянно звонил ему и кричал в его адрес разные пафосные проклятия, так же посылал ему рукописные письма по почте. Алишер не растерялся и предложил ему странные условия дуэли – подстерегать друг друга на улице с кирпичами за пазухой и кидать их в лицо. Игорек, услышав такое, отключил телефон, и поэт больше не мог до него дозвониться в течении нескольких месяцев. И вот, как-то раз этот творческий человек напился, раздобыл где-то пару фломастеров и написал ими свои стихи, посвященные Игорьку на стенах его подъезда. Стихи были основаны на реальных событиях, произошедших с Игорьком, которые я пересказал Алишеру.

Новаторская поэзия привела Игорька в неописуемую ярость, он угрожал автору написать на него заявление в полицию, но тот говорил, что полицейские тогда узнают все его тайны. Потом он грозился заказать поэта уголовникам, подать на него в суд и просто приехать к нему в Текаву найти его там и избить. Перепуганный Алишер отключил телефон, и тогда Игорек начал звонить мне. Мне он тоже угрожал приехать и нагадить под дверь моим родителям. Адрес Алишера я все же не выдал. А звонить Игорек перестал, вероятно протрезвел и с ужасом понял, что проговорил зря уйму денег. В норвежской реальности те двое латвийских знакомых показались мне полными идиотами, с которым я более не хотел поддерживать отношения.

На курсах языка я узнавал не только новые норвежские фразы, но и про то, как живут беженцы в Норвегии. Статус беженца им присваивали далеко не на всю жизнь, комиссия могла решить, что у них на родине все стабилизировалось, и в случае их возвращения их жизни уже не угрожает опасность. И если они не успеют получить гражданство Норвегии, то им придется её покинуть. Некоторые из них впадали в депрессию и начинали прогуливать курсы, за что их как-то наказывали материально, вроде бы выплачивали меньше пособия. Среди беженцев было несколько супружеских пар и меня поражало то, как хорошо они друг к другу относятся. Африканские мужчины были не очень дисциплинированы, учились не очень хорошо, но их жены никогда не пропускали занятий, учились прилежно и всегда подсказывали им, когда они отвечали, давали списывать на контрольных. Я никогда не слышал, чтобы они ругались или ссорились.

Вот тогда я и понял, что хотел бы жить в Норвегии и с женщиной из Африки. Впервые в жизни я почувствовал сильное желание общаться с женщинами. Я чувствовал, что они мне очень нравятся своим непринужденным поведением, уравновешенностью, расслабленностью. Они жили как-то легко, не смотря, ни на что, и всегда пребывали в хорошем настроении. Во время перекуров около этого учебного центра, я часто разговаривал с учащимися в группе из гастарбайтеров и там вечно чувствовалась какая- то напряженность, недовольство, раздражение, они часто пребывали в дурном расположении духа. Мне потом предложили перейти в группу своих соотечественников, но я отказался, сказал, что с беженцами мне как-то приятнее, спокойнее и веселее. Во время перекуров, стоя среди африканцев я видел, как недобро иногда на них смотрят проходящие мимо норвежцы. И в те моменты я даже забывал о том, что кожа у меня белого цвета и чувствовал себя очень неуютно. Конечно, после этого мне было очень неприятно слушать своего дядю и его жену, когда они рассуждали о превосходстве белых людей, про то, какие идиоты норвежцы, потому что принимают у себя африканцев и всяких пакистанцев, арабов, афганцев, иранцев, курдов.

Зима пролетела как-то совсем быстро, и когда растаяли окончательно снега, когда огромный бревенчатый дом был достроен до конца, разобран и отправлен заказчику, когда занятия норвежским кончились, Бьёрн сказал мне, что решил больше не работать, уйти на пенсию, не смотря, на то, что у него осталось не выполнено очень много заказов. Сам он вместе с Герд собрались путешествовать на мотоциклах по Америке. Я был просто в шоке от такой новости, это значило, что дни мои в Норвегии сочтены, и остается только надеяться на чудо. И это чудо произошло, но это было не совсем то чудо, которое мне было нужно. На меня просто посыпались заказы на покраску домов. Зарабатывать я стал намного больше, но я понимал, что эта работа только до осени, до того, как пойдут дожди и станет холодно. Да и работа эта неофициальная, непостоянная.

В той ситуации мне вдруг позвонил Саня, с которым я когда-то работал в Литве. Он сказал, что работает крановщиком в Чехии, вернее офис фирмы находится в Праге, а объекты по всей Европе, в основном в Нидерландах, где он на тот момент и работал. С радостью я согласился поехать в Чехию, а потому куда-то еще, чтобы работать по специальности. Начались переговоры с начальником, который предложил очень выгодные условия труда и большую зарплату. Мне нужно было только дождаться пока почтой дойдет из Риги мой диплом и прочие документы. Однако через неделю позвонил Саня и сказал, что с работой полный облом, новых крановщиков пока решили не брать.

Тем не менее у меня началось чемоданное настроение, лихорадочно я соображал, куда бы мне направиться, в конце лета. Можно было, конечно, после покраски домов начать собирать ягоды, но мы не имели понятия, куда их сдавать. В том году намечался хороший урожай. Я спросил об этом у лесника, которому красил в то время дом, и он сказал, что ягоды принимают в любом супермаркете. И по своей глупости, ни я, ни Олег в это не поверили, просто трудно было себе представить, как человек приходит из леса с ведром ягод, отдает их кассирше и получает за них деньги. Это казалось слишком простым и потому невероятным.

У двоюродных братьев начались каникулы, и они сказали мне, что хотят заработать денег, помогая мне, и пришлось мне нарушить свое блаженное одиночество и взять их в долю. Как я и ожидал, работали они не слишком усердно. Дима, как более терпеливый еще мазал, и при этом сетовал на нелегкую жизнь, а Павел просто ложился на траву и говорил, что у него вот-вот взорвется голова от жары. Так мы покрасили два дома, причем второй мы покрасили только один раз, хотя надо было покрасить двумя слоями, а лишнюю краску просто вылили в лесу. Потом я снова работал один, и красил огромный ангар, предварительно ошкурив его турбиной, на которую насадил проволочную щетку. Заказчики были ужасно довольны и рассказали о моем серьезном подходе всей округе, так что заказов было много.

Летом я уже начал питаться отдельно. В Норвегии продавалось очень много готовых блюд отличного качества и не за такие уж и большие деньги. Это очень не нравилось Валентине. Пацаны, глядя на меня тоже отказывались есть её стряпню, просили денег на готовую еду или угощались у меня. Олег с ней тогда поссорился в очередной раз. Это случалось у них и ранее, но потом они мирились. Однако на этот раз их конфликт затянулся надолго, Олег даже заговорил о разводе. Я старался не вмешиваться в их отношения, потому что знал, что они, как обычно помирятся и сделают меня виноватым в их ссоре. Мало того, что мой дядя собрался развестись, так он еще и захотел уволиться с работы, покинуть Норвегию и поехать вместе со мной в Испанию, где солнечно и тепло, и нет этой противной зимы.

Я, конечно, понимал, что все это совсем не серьезно, но согласился с ним поехать в пробное небольшое путешествие по Швеции, по родным местам Сельмы Лагерлёф, которые были совсем недалеко. С нами захотел поехать Дима, и поехали мы втроем. Конечно, Димон в этом путешествии постоянно хныкал, но я к этому относился стоически, потому что я от него в тот раз не зависел. А Олегу в том путешествии пришла идея продать квартиру в Риге, и на эти деньги долго жить и не работать в Испании. Он начал советоваться со мной, стоящая ли это идея. Я сказал, что это его квартира, и его дело, как и с разводом. Я тогда почувствовал, что добром это не кончится и решил начать переговоры с Александрой, которую нашел в интернете. Судя по её рассказам, в Англии было очень много фабрик и работу там найти было очень легко. Говорить с ней было не очень приятно, она стала какой-то бесцеремонной по отношению ко мне, но другого выхода в тот момент из той ситуации я не видел.

Много денег мне пришлось потратить на ремонт велосипеда, который за зиму изрядно износился. Пришлось полностью заменить тормоза, шестерни спереди и сзади, ходовую цепь, седло я выбрал себе поудобнее, заменил я и переключатели передач. Купил я и новый спальный мешок, самый лучший, что нашелся в магазине, и новый термостойкий матрас, который сам надувался. Моим родственникам не очень нравилось то, что я трачу деньги, но высказать мне это откровенно они не решались. Как-то раз они обнаружили, что у них сломался холодильник, и я предложил купить им новый в счет оплаты жилья. В разговоре после моего предложения повисла какая-то очень неприятная пауза. Я только пожал плечами – не надо, так не надо. Потом я без какой-либо задней мысли купил им пылесос, которого у них не было и убирать с помощью швабры было не очень удобно. Это тоже вызвало у Валентины какое-то недовольство. После этого я откровенно спросил их, сколько я им должен за аренду и никакого ответа не получил.

Буквально через пару дней после заданного мной вопроса о деньгах за жильё, Олег вдруг начал истерично обвинять меня в том, что я задурил ему голову своими сумасшедшими идеями, настраивал его против его жены, хотел разрушить его семью, подталкивал его к продаже квартиры в Риге. Обвинял он не только меня, но и мою маму в том, что она тоже на него дурно влияла. Хоть я и ожидал от него подобного, для меня это все-равно шокировало. На его долгие обвинительные речи я не отвечал ничего, молча слушал, потупив взгляд. Мне больше не хотелось с ним общаться, не было ни злости, ни ярости, ни страха, было равнодушие, он будто перестал для меня существовать. И я понимал, что уже никогда не смогу изменить своего отношения к нему.

Как можно быстрее я докрасил свой очередной дом, получил деньги, собрал вещи и уехал прочь, из дома своего дяди. Я не сказал никому, куда я еду, когда вернусь, и вернусь ли вообще. Возвращаться мне туда не хотелось, но и с Александрой я на тот момент еще окончательно не договорился. Я остановился в укромном месте на берегу реки Гломы, поставил там палатку, и лежал в ней сутки в каком-то полусне. Изредка вставал, чтобы вскипятить чай или поесть супа или каши с мясом, что я купил в магазине. Я чувствовал какую-то моральную тошноту в ушах звенело, руки слегка подрагивали в ногах была какая-то слабость.

Неизвестно, сколько бы я так прожил на берегу реки, если бы мне не позвонил Павел. Сначала он спросил хочу ли я заработать еще немного денег, я сказал, что не знаю, и тогда он сказал, что уже обещал своему другу покрасить дом и один он с этим не справиться. Я не стал ломаться и согласился покрасить этот дом на пару с ним, хотя и отлично знал, как он красит дома. После этого разговора я собрался и поехал туда, куда ехать очень не хотел. Олег, встретив меня, заявил, что у него пропала крупная сумма наличных денег, и мне было непонятно, шутит он или серьезно обвиняет меня в воровстве. На это я никак не отреагировал, он уже ничем не мог меня удивить, и я был уверен в том, что тут он не пойдет до конца, если не шутит, не станет требовать у меня деньги, и не обратиться в полицию.

Ночевал я в то время, пока красил дом, в комнатке, которая была в подвале, никто меня там почти не беспокоил. Иногда Олег заходил и пытался завести разговор на общие темы, но я только молчал, а на деловые вопросы отвечал кратко. Я сказал ему, что после того, как докрашу дом, сразу уезжаю в Англию. Он сказал, что мне совсем не обязательно уезжать, что я могу продолжать зарабатывать покраской домов, что если мне не нравится жить у него, то я могу поселиться в одном гостевом доме, где берут всего сто крон за сутки. Я кратко отвечал на все его предложения вежливыми отказами, говоря, что я уже договорился со своей бывшей сожительницей, и она меня ждет. Хотя мне иногда звонили и предлагали что-либо покрасить, но я говорил, что не могу, что уезжаю.

В тот момент мне так хотелось больше никогда не видеть своего дядю, что я готов был уехать куда угодно, даже обратно в Латвию. Я понимал, что если останусь, то жить в этой деревне и не сталкиваться с ним будет очень трудно. Мне стало тесно с ним и с его женой в одной стране. Хотя я и понимал, что в Англии мне будет очень тяжело первое время, что я еду прямо в пасть жуткому чудовищу, но там в большом городе было проще не сталкиваться с неприятным человеком, так мне тогда казалось. По вечерам я тогда пил пиво, ел вяленую оленину, и переписывался со своими друзьями по социальной сети, с мамой, многим я даже рассказал о том, что со мной случилось и о своих планах поехать в Англию на велосипеде.

Я узнал, что с датской Ютландии из города Эшбьёрг ходит паром до английского города Харуич, от которого можно было за день доехать на велосипеде до Норуича, в котором меня уже ждали. От шведского Гётеборга до датской Ютландии тоже ходил паром и стоил не так уж и дорого в районе трехсот крон. Так же в интернете я нашел информацию о том, что паром от Дании до Англии стоит около восьмидесяти фунтов, хотя там и было примечание, гласившее о том, что цена на билеты зависит от загруженности судна. Смущало меня только то, что Александра не сказала мне, сколько конкретно она хочет денег за информацию о съемном жилье и работе. Это значило только то, что она за эту информацию хотела не только денег, но и множества мелких бесплатных услуг, до тех пор, пока я не перестану там от неё зависеть и не решусь послать её куда подальше. Мне оставалось только принять эти невыгодные для меня условия, но там была перспектива стать независимым.

Еще до того, как я докрасил дом, я зашел в магазин велосипедов в городе Флиса и заказал там новую ходовую цепь для своего велосипеда, старая была растянута и скакала по шестерням. После сдачи объекта и получения денег, я съездил в магазин, и продавец сказал, что нужно подождать еще немного, сколько он не уточнил. Я не хотел ждать неизвестно сколько, но и ехать с растянутой цепью нельзя было. И тут еще Олег напомнил мне, что я перед отъездом должен закрыть свой банковский счет, и вернуть учебники в учебный центр. Банковский счет я закрыл сразу, а вот открытия учебного центра надо было подождать пару дней. Когда я пришел возвращать учебники, я угодил на празднование начала нового учебного года. Преподаватели там по очереди играли на гитаре и пели песни, всех учеников, и меня тоже, усадили за праздничный стол, на котором были пирожные и лимонад. Мои однокурсники меня очень тепло поприветствовали, расспрашивали, как у меня дела. И мне стоило больших усилий сказать и однокурсникам, и преподавателям о том, что я покидаю Норвегию и еду в Англию, чтобы работать на птицефабрике. На прощание все они меня обняли и от души пожелали счастья и удачи.

Я вернулся в комнату в подвале с полной сумкой пива, которое пил половину ночи. Надо было попрощаться с другими знакомыми, но я понял, что это будет для меня слишком тяжело морально. Заснуть долго не удавалось, не смотря, на то, что я выпил очень много, расслабление не наступило. Я всю ночь думал, зачем Олег так себя повел, ведь в этом не было никакой для него материальной выгоды, зачем он сначала унижал и оскорблял свою жену, а потом обвинил в этом меня. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, я начал вспоминать его неадекватные комментарии к просмотренным фильмам, полные какой-то злобы на весь мир. Потом вспомнились его рассказы о службе в армии. С каким-то наслаждением он рассказывал мне о том, как он унижал сослуживцев, на втором году службы. И в то же время он едва не рыдал, когда вспоминал, как унижали его, на первом году службы. Вспомнилось мне, как его возмутило мое замечание о том, что унижать кого бы то ни было для нормального человека приятным быть не может. Он принялся доказывать мне, что мне это тоже понравилось бы, если бы у меня была возможность кого-то унизить.

Потом я вспомнил, как он себя вел со своими подчиненными, когда его назначили директором фирмы. Среди этих подчиненных оказались и мои родители, которых он соизволил взять на работу. Мама многое мне про него рассказала в принципе и ей тогда от него сильно досталось, не говоря уже о моем отце. Потом, правда, его разжаловали, но за время своей директорской деятельности он сумел собрать денег на то, чтобы открыть свою небольшую фирму, но в итоге ему пришлось самому ездить на единственной в фирме машине. А потом с ним случилось несчастье, он попал в ужасную аварию, заснул за рулем. Мы долго с ним не общались, а тут он сам пошел на контакт и мне показалось, что он изменился после того, как жизнь его осадила. Однако я слишком поздно понял, что дело даже не в его нравственных качествах, а дело в его психическом здоровье, что с моей стороны было неразумно ожидать от него адекватного поведения.