Путешествие тридцатое

Убедившись, что с плугом всё в порядке, и поправив подкову Ветру, Сергей отправился дальше, хотя мысли о трактористе ещё не отпускали. Возможно, Мишка, так звали механизатора, просто мог отвлечься чем-то совсем посторонним, вроде пролетающей птицы, хотя в последнее время стал всё чаще жаловаться на то, что плохо видит, а попросту говоря, слепнет. Он был сыном того самого Якуба, с утреннего покоса, и относился к категории мужиков под сорок, которых здесь звали «старый малец». Их в округе жило человек шесть, не пьяниц, не лентяев, живших кто с обоими родителями, кто с матерями, и принципиально не женившихся (хотя желающие точно бы нашлись, ведь выходили замуж и за куда как более худших!), и каждый был с какой-то страннинкой…
Забегая вперёд, Мишку после окончания сезона от греха подальше послали на комиссию в райцентр, и он вернулся со справкой от окулиста. Посетовали, но с трактора сняли, а сам Мишка, теперь перешедший в полеводство, попал впросак, подзабыв, что он заядлый охотник. И весной следующего же года, когда на тракторной волокуше тащили к ферме скирду соломы, он, лёжа вместе с другим колхозником на верху её, вдруг огорошил замечанием:
- Рано как-то нынче утки летят, - опомнился, прикусил язык, но было поздно, потому что разглядеть стаю уток на таком расстоянии мог не просто глаз опытного охотника, но и обладающего при этом поистине орлиным зрением.
…А путь Алёши с отцом лежал в деревню, что, широко разметавшись, оккупировала противоположный берег Утрои с двумя её большими изгибами. Она и была как раз той самой, второй присоединённой бригадой. Там предстояло для начала выяснить, почему Прасковья, а по-деревенски «баба Праса», уже не первый день не выходит на работу.
Переезжая Утрою вброд, отец всегда поил коня, а тот, чувствуя, что хозяин в этот раз никуда не торопится, пьёт долго, с перерывами, смакуя воду, отфыркиваясь, махая хвостом, и тряся уздою. Слышно, как шумит на запруде вода. А здесь, совсем рядом над водою летают разноцветные стрекозы, то узенькие синенькие длинненькие, которые, казалось, должны бы переломиться, то коричнево-зеленоватые, толстые, похожие на самолеты-кукурузники, даже производящие своими прозрачными крылышками слышимый шум. Под днищем линейки и между колёсами снуют рыбешки, смешно тыкаясь в конские ноги и в колёсные обода. На дне лежат двустворчатые раковины, переливаясь либо внешними скорее маскировочными боками, либо прошлогодними, уже сломанными внутренними, более светлыми, перламутровыми, почти зеркальными. У берега копошатся, пытаясь тоже куда-то уплыть, шитики.  Нет, определённо, торопиться здесь было бы кощунственным.
И, миновав брод, Сергей, когда и впрямь не спешил, пускал коня трюхать потихоньку. И только, когда тот начинал вредничать, срывая попутно клеверинки по обочинам, или, разомлев, засыпал на ходу, отец чуть дергал вожжи, и линейка снова продолжала беззвучно катиться по толстому слою пыли, оставляя за колесами недолгий след, который смыкался, как вода после лодки. Над посевами, над разнотравьем покосов кружились ласточки, овсянки, жаворонки, полагающие, что могут таким нехитрым манёвром отвлечь людей от гнёзд. То тут, то там, выпархивали из придорожной травы, а чаще из посевов, служивших бесплатной столовой, куропатки с выводками, а то и весьма осторожные зайчики, делающие стойку, оказавшись на голом месте. И всюду стоял гул, который производили во множестве обитавшие в траве жуки, дикие пчёлы, слепни. А над всем этим висело в воздухе марево летнего зноя, честно говоря, совсем не располагающего к той страдной поре, которая кипела в это время на полях.
Зоркий хозяйский глаз бригадира заметил вдалеке стайку ребятишек, промышляющих в посевах гороха, отец свистнул, чтобы привлечь их внимание, и погрозил кнутовищем. Добытчики, а по совместительству мелкие воришки, бросились наутёк, и Сергей произнёс, обращаясь к Алёше: «Вишь, как сиганули, как в той присказке: пошли слепой с глухим воровать горох, набили карманы, и тут слепой, прижмурившись, говорит: кажись, впереди межа, а глухой его спрашивает: где бежат? И оба побежали». Этот вариант безобидного народного фольклора Сергей не раз слышал от своего отца, которому, в свою очередь, рассказал его отец, причём, присовокупив при этом, что всё так и было на самом деле в их деревне во времена его деда.
Дом прогульщицы стоял впритык к лесочку. Точнее, там на одном участке стояло два дома, но таких разных. Дом бабы Прасы слыл каким-то не типичным для этих мест: построенный на высоком подклете, где содержалась мелкая домашняя живность, больше на северный манер, мрачный, с большой русской печью в центре. Он ещё больше испугал Алёшу, когда по мере того, как отец медленно перескакивал со ступеньки на ступеньку на своём костыле, а из дома всё явственнее доносились странные звуки. С костылём Сергей не расстался и после того, как появился первый тяжелый и неудобный протез. Многие вещи, вошедшие с привычку, делать с костылём оказалось даже проще, а главное – это меньше наминало культю, особенно в жару. Хотя всё равно не спасало по ночам от особенных фантомных болей, когда всю отрезанную ногу, как будто она по-прежнему существовала на самом деле, пекло, сжимало, скрючивало и что-то словно постреливало внутри.
 С одной стороны, доносившиеся из дома звуки походили на то, как стучит маслобойка, когда масло уже на подходе, и лопасти звонко бьют по измятине, а с другой – это сопровождалось каким-то бубнением, словно кто-то твердит заговоры при колдовстве. Разгадка оставила в его душе всё равно надолго какое-то тревожное ощущение, и потом, когда отец наведывался по делам сюда, Алёша предпочитал отсиживаться в линейке, поджидая его. Причиной всему был сын бабы Прасы, по сути, сумасшедший, хотя и тихий, которого она отказалась сдать в интернат, и навсегда единственным занятием его стало колотить деревянной ложкой, словно размешивая что-то в глиняном горшке и как бы разговаривая сам с собою.
А прямо у дороги стоял небольшой, аккуратненький светленький домик, в котором жила сестра бабы Прасы, никогда не выходившая замуж, сама такая же светленькая в отличие от сестры, давно уже постаревшей, мрачной, как-то сгорбившейся и словно тоже почерневшей от такой жизни, как и её дом. И была какая-то семейная тайна, по причине которой сестры практически не общались друг с другом.
Вообще деревня, и название носившая не привычное – Кавланы, – оказалась богата на странные, но, со стороны глядя, любопытные  житейские истории и на людей, про которых говорили, что их ударили из-за угла пыльным мешком. В один из таких домов и лежал дальше путь бригадира, поскольку речь шла о потраве колхозного клевера, и надо было положить этому конец раз и навсегда.
На самом берегу реки жили два брата. Один числился конюхом, и больших претензий к нему не было. А вот к его дому скорее всего, всё-таки, подходило слово «изба»: чуть ли не прямо от входной двери, миновав щелястые грязные сени, входящие попадали в одну большую комнату с печкой слегка в стороне от центра избы, которая служила прибежищем сразу всем, включая и мелкую живность. А ещё она была обиталищем странностей и разочарований.
В тот год, когда Загривье и окрестности судачили по поводу бурильщиков на ферме, дочь конюха Надежда только что окончила школу-семилетку. К этому времени районное потребительское общество решило открыть в деревне свой магазин, а чтобы ничего не строить, приспособило пустовавшее с довоенных времен здание рядом с железнодорожным переездом. Это было не удобно во всех отношениях, потому что оно стояло в стороне от всех окрестных деревень, правильнее сказать, на отшибе, но зато не требовало никаких затрат. Надежда стала работать в нём продавщицей, оказалась, так сказать, на виду, и, казалось бы, неминуемо должна была в кого-нибудь влюбиться.
Её выбор пал на одного из этих бурильщиков или бичей, как они сами себя именовали, что в переводе с русского на русский выходило как «бывший интеллигентный человек». Её избранник был раза в два старше, недурён собою, носил длинные волосы и аккуратную бородку, и мог бы вполне считаться, если не интеллигентом, то представителем той породы, что могут пустить пыль в глаза, заговорить зубы, а большего в данном случае и не требовалось. Но лето закончилось, вместе с бурильщиками канул в лету их роман, оставив, в качестве напоминания, необходимость для Надежды периодически лечиться в психиатрической больнице, а в качестве памяти – ребёнка, отец которого, как водится в таких случаях, «геройски погиб, спасая людей от пожара». Возвратившись из больницы, поскольку место в магазине оставалось вакантным, она снова становилась за прилавок, и так от  весны до осени, от одного обострения до другого. Что касается сына конюха, то злые языки утверждали, что за одного бычка отец получил для него «белый билет» в военкомате, а за другого каким-то образом колхозный конюх сумел пристроить сына на работу в милицию.
Брат конюха и хозяин теперь уже изрядно покосившейся, но ещё не совсем вросшей в землю избы, умер давно. Его вдова все свои заботы положила на сына Андрея, которого так, впрочем, в окрестных деревнях никто не звал. А повелось это с лёгкой руки матери. Как и в истории с Ариком, его обиходным житейским именем стало «Андрейчик» и с этим ничего уже нельзя было поделать, да, похоже, никто и не собирался.
И мать, и сына обуревала одна мечта, как памжа, и на её осуществление они и положили все силы. Суть безумной идеи состояла в том, что Андрейчик должен непременно женится либо на учительнице, либо на агрономше. Ничего, что в школу он просто ходил и не более, а когда пришло время идти в армию, то мать повезла его в райцентр и, по приезде туда, произошло полное перевоплощение. Андрейчик, не стриженый и не чесаный, да и давно не мытый, надел на себя валенки, вывернутую шубу (а дело происходило летом), мать прицепила ему на шею обрывок верёвки и повела в военкомат, а он по пути рычал на всех и лаял. Даже если члены призывной комиссии и заподозрили что-то неладное, но, посовещавшись, решили, что Советская Армия без такого артиста проживет, и он тоже получил «белый билет».
Для успешного осуществления своего капитального замысла Андрейчик с матерью рядом со старой избой построили просторный дом, обшили его силикатным кирпичом, что было неслыханно в деревне в те поры, покрыли шифером, что выглядело ещё диковиннее. Будущий «завидный жених» купил гармонь, выучил с горем пополам две-три мелодии и с этим стал ходить на танцы в клуб, но, ни учительница, ни агрономша не позарились на такое добро.
И, если про дом соседки Люба говорила скорее образно, что там «гады ползают», то в доме за рекой они могли встретиться на самом деле. Их сосед, тракторист Виктор, с вполне оправданной брезгливостью рассказывал о бывшем с ним случае. Как-то в уборочную, обнаружив, что в его баклажке в пропитанном пылью комбайне закончилась вода, он зашёл к Андрейчику за свежей водой, а тот как раз собирался варить суп или щи. Короче говоря, они встретились в коридоре, и Виктор застал хозяина в тот момент, когда тот, отвернув кусок шкуры, которой был покрыт лежавший здесь зарезанный теленок, отрезал кусок мяса, вокруг которого роились мухи, уже щедро усеявшие тушу свои личинками. После чего пить в доме Виктору как-то сразу расхотелось и он, спросив о чем-то, ничего не значащем, пошёл к реке, будто и впрямь шёл за речной водой. 
В одном нельзя было отказать Андрейчику с его матерью, упорно боровшейся с одышкой и, похоже, со своей судьбой, — это в умении зарабатывать деньги, начав с малого ещё сразу после войны. В деревне опять же как-то так сложилось, что имя женщины оказалось изрядно подзабытым и чаще о ней говорили, употребляя прозвище «Кирсаниха», образованное от их фамилии. Поскольку в колхоз ни сама Кирсаниха, ни Андрейчик вступать и не собирались, в отношении их работало строгое правило: их земельный участок, вместо полагавшихся 50 сток, был обрезан и опахан, что называется «по углы». Их это не смущало, поскольку в обоих оказалась заложена сильная предпринимательская жилка. Они начинали с малого, разворачиваясь постепенно, и делая всё, по-своему, очень грамотно. Начав с одного бычка, впоследствии расширяясь, мать с сыном, а потом уже сын с матерью, скупали окрест у хозяев телят-бычков по зиме, а потом, всеми правдами и неправдами, используя не только берега реки, лесные опушки, но, не гнушаясь и потравой колхозных полей, выращивали их и сбывали перекупщикам, причем всегда оказывались с хорошими барышами.
Ребята чаще всего встречали Кирсаниху летом именно на купальне как раз потому, что купальня была рядом с их домом, а лавы располагались далеко от него. Всякий раз, идя на станцию, рядом с которой находился райповский магазин, она подходила к реке, отдуваясь и издавая при этом какие-то странные трудно передаваемые звуки, все лишнее из одежды связывала в узел, поднимала подол юбки и переходила речку вброд, а на обратном пути с авоськами проделывала то же самое. Это было странным тем более, потому что никто другой из женщин так больше не делал.
Да и Андрейчик, в свою очередь, немного пугал ребят. У Алёшиной крёстной к мостку на Утрое цепью с замком крепилась лодка, и она иногда позволяла брать её, чтобы ловить с лодки рыбу. Правда, это оговаривалось условием, что мальчишки с осторожностью, у самого берега, минуют изгиб реки, где по деревенскому определению находился «вир», то есть место, где даже лодку могло закрутить и увлечь на дно, а пловца и подавно. Однажды во время такой рыбалки Андрейчик попросил перевезти его с берега на берег. Ребята согласились и, уже сидя в лодке, он сначала поинтересовался их уловом, а потом попросил одну рыбку. Взяв поданную ему плотичку, он зубами оторвал мякоть рыбы со спины с одной стороны хребта, потом – с другой, и съел у них на глазах. А потом, то ли, чтобы произвести впечатление на ребят, то ли, чтобы попугать их, стал рассказывать, что умеет останавливать себе сердце, а потом запускать снова и даже, якобы, произвёл это во время их короткого плаванья. Честно говоря, от увиденного и услышанного им стало как-то не по себе, и они облегченно вздохнули, высадив его на берег.
Вот с этой семьей и предстоял Сергею трудный разговор, тем более что с приходом нового председателя вопрос с покосами для личных коров стал в колхозе сильно меняться в лучшую сторону. Тот же Сергей для своей бригады на глазок, но прикидывал травостой на всех обочинах дорог, канавах, берегах. А потом, распределив его на делянки, приезжал на выгон к вечеру, собирал что-то вроде схода, на котором каждый вытаскивал тот участок, что достанется ему по жребию.
А ещё появилось такое новшество, хотя и хорошо забытое старое, как заготовка кормов наиспол. Правда, половина там выходила далеко не всегда. Например, выходи, собравшись толокой, стоговать сено, а особенно солому в неурочное время, чаще всего по вечерам, благо вечера летом не понятно, когда заканчиваются, - каждая десятая копна твоя. То же самое касалось кормовой свёклы, причём, в данном случае счёт шёл ровно пятьдесят на пятьдесят. При всей занятости, Люба с Сергеем взяли недалеко от дома участок, и им тоже распахали сотки две пожни, дали семена. На прополку выходили обычно и Люба, и Алёша, а вот поливка из ближайшего кипуна стала заботой Алёши. Но зато радость была общей, когда в сентябре целый воз дружно выросших на новине бураков стал хорошим подспорьем своей скотине.
А наш условный день уже клонится к вечеру, впрочем, и вечера одинаковы не все…