За живою водой 39. Вакула придёт - порядок наведёт

39. Вакула придёт – порядок наведет

Колдун сидел на троне – неподвижный и иссохший, как мумия. От постоянных треволнений, всевозможных интриг, козней, смертоубийств, злобы и коварства, иссушающих душу и называемых в высокой политике государственным управлением, от бессонных ночей, от многочисленных физических недугов – одним словом, от всего того, что приобретаешь, карабкаясь к вершинам власти, колдун казался уже скорее неким пришельцем из преисподней, нежели живым существом.

И вот власть, ради которой он продал душу дьяволу, утратил свои душевные силы и здоровье, опять ускользала от него: разгорался новый «майдан».

И снова били в колотушки чубатые смутьяны на площади перед дворцом, и драли горло записные провокаторы и, несмотря на толстые витражные стёкла, в его покои врывались крики беснующейся толпы:

– Вакула!

– Вакула!

Похоже, народу стало известно, что Вакула во дворце. Но как? Ведь о том, что тот выкраден Гайтаной из подземелий товарища Кинга и тайком доставлен на Злом Упыре в Киев, а затем препровожден сюда ему самому доложили только лишь несколько минут тому назад. Без целовальников Песьего Хвоста тут дело, похоже, не обошлось. Наверняка, кто-то из них распустил свой поганый язык.

Да, кругом изменники, кругом поддонки, подлецы и негодяи, готовые при первом же удобном случае вонзить ему нож в спину. Положиться нельзя ни на кого – все, все как один мошенники. Разве одна лишь Гайтана его не предаст, пойдёт с ним до конца…

Губы колдуна дрогнули, изогнулись в мефистофельской усмешке. А ловко она околпачила этого простофилю Кинга!

Ах, товарищ Кинг, товарищ Кинг, и как же это ты упустил Вакулу, а? Ведь это же был твой самый главный козырь в той игре, которую ты затеял против своего творца. Разве не под знаменем этого мифического героя из Чаши Слёз ты намеревался поднять на баррикады всех тех баламутов, что только сумел собрать под своим началом? И вот теперь этот отрок – в моих руках!

И всё же где-то в глубине сердца у злого волшебника шевелился червь сомнения, но он не желал признаваться даже и себе самому в том, что его страшила встреча с Вакулой.
 
Хотя, чего ему опасаться?

Двери отворились, и служитель почтительно доложил:

– Вакула.

Ну вот, и настал этот исторический миг.

Колдун сделал легкое мание ладошкой, долженствующее означать, чтобы узника впустили в апартаменты. 

В сопровождении двух огромных рыжебородых детин, комиссар Конфеткин, со связанными руками, был введен в чертог колдуна. При его появлении языки чёрных свечей из свиного жира, освещавшие палаты злого волшебника, заколебались, словно на них подул ветер, и стали гаснуть одна за другой, а змеи на его плечах задвигались, тщась скрыться, уползти подальше от вошедшего, но сделать этого, конечно же, не могли, и свернулись возле ушей своего хозяина в тугие чёрные клубки.
 
Сердце колдуна трусливо ёкнуло: ох, не к добру это… ох, не к добру…

– Огня! – зарычал злой волшебник.

И как бы рефреном к этим словам в тронный зал ворвались свирепые голоса с площади:

– Вакуле – слава!

– Гарольда Ланцепупа – на кол!

Приведшие пленника воины остались стоять за его спиной по обе стороны двери. Их лица были непроницаемы.

На головы стражников были надеты стальные островерхие каски, увенчанные пышными красными гребнями и блестящие кирасы с наплечниками. Шаровары в продольную жёлто-синюю полосу были подвернуты под коленями на манер китайских фонариков; в том же пышном стиле были пошиты и их рукава. Воины сжимали древки алебард, нижние концы коих были приставлены к их стопам – у одного с левой, а у другого – с правой стороны.

Между тем зажечь потухшие свечи не удавалось, и пришлось засветить обычные, так нелюбимые колдуном; зал наполнился ясным свечением.

Очень неуютно почувствовал себя злой волшебник в лучах этого чистого света; и его змеи опять заюлили на плечах, как будто их поджаривали на невидимом костре.

А крики беснующейся толпы с площади тем временем всё усиливались:

– Хлоп, хлоп! Хлоп, хлоп! Кто не скачет – тот холоп!

Комиссар Конфеткин двинулся к трону по багровой ковровой дорожке неторопливой уверенной походкой. Восседавший на престоле волшебник вперил в него испепеляющий взгляд. Он, разумеется, ожидал, что этот отрок, выряженный в какую-то сермягу, сейчас падет перед ним ниц и станет расцеловывать его сапоги – да не тут-то было. Тот стоял перед ним с гордо поднятой головой.

– Кто ты таков? – грозно осведомился Гарольд Ланцепуп.

Комиссар Конфеткин, казалось, не расслышал вопроса.

– Говори! – злобно зашипел колдун. – Или не ведаешь ты, что я имею власть обратить тебя в свинью и зажарить на вертеле?
 
– Да неужели? – насмешливо ответил Конфеткин, поднимая на волшебника ясные бесстрашные очи. – Ну, так обрати, коли можешь.

Похоже, этот юный соколот насмехался над ним.

Гарольд Ланцепуп открыл рот – и снова захлопнул его, словно проглотил лягушку. Сердце у него панически застучало: он понял, что не в силах превратить этого отрока не только в свинью, но и вообще в кого-либо.

– Что, кишка тонка? – усмехнулся Конфеткин.
 
– Всему своё время, – просвистел колдун, наливаясь бешенством, и голос его при этом стал похож на скрип несмазанного колеса. – Итак, кто ты?

Он впился в комиссара мертвящим взором, но тот и на этот раз не удостоил его ответом.

– Отвечай! – колдун треснул кулаком по подлокотнику трона.

Конфеткин зевнул, прикрывая ладошкой губы. Голос колдуна зашелестел, как тысяча ползущих змей в сухой траве:

– Кто ты? Кто ты? Кто ты? Говори! Ты ли тот самый Вакула, что живет у бабушки Арины на хуторе близ Диканьки? Или ты герой из Чаши Слёз?

Комиссар безмятежно улыбнулся.

Едва переступив порог тронного зала, он почувствовал в себе какую-то необычайную силу и твердость духа. Движения его стали легки и уверенны, и слова приходили к нему на язык сами собой – словно кто-то невидимый влагал их ему в уста; он ясно осознал вдруг, что охраняется свыше какой-то могучей невидимой силой, и что без её воли ни один волос не падёт с его головы. А и случись с ним что худое – значит, так тому и быть.

Конфеткин вытянул палец в направлении колдуна и изрёк высоким звенящим голосом:

– Ты сказал!

– Ага! Так, значит, ты признаешь, что ты и есть тот самый мессия, которого ожидают соколоты?

Гарольд Ланцепуп подался всем телом вперед, и змеи вздыбились на его плечах, потянули свои чёрные головешки к комиссару. Волшебник помахал крючковатым пальцем и с дьявольской усмешкой на тонких сизых губах прохрипел:

– Но не рассчитывай, что я распну тебя на кресте, как Иисуса Христа! – он разинул рот до ушей. – Нет, нет! Я приготовлю для тебя кое-что получше! Я не настолько глуп, чтобы делать из тебя святого мученика, о котором потом будут слагать былины и распевать их на всех углах! О, нет, проклятый русский мальчишка, я сделаю умнее! Я превращу тебя в свинью. И сотворю сие чудо на глазах всего народа. А затем зажарю тебя на вертеле и сожру – да так, чтобы все это увидели, от мала до велика! И как ты полагаешь, дурачок, станут ли после этого русы верить во все эти небылицы о герое из Чаши Слёз? Когда я, на их глазах, слопаю тебя? И, причем, сделаю это с отменным аппетитом! – он поднял вверх палец-крючок. – И тогда у всех этих сермяжников сразу отпадет охота бунтовать!

– Да что ты говоришь? – не поверил Конфета. – А не подавишься?

Колдун едва не задохнулся от ярости.

– Завтра… – зашелестел он, –  завтра… Я сделаю это завтра, ибо сегодня я должен усмирить всю эту майданную шелупонь. А до той поры ты посидишь у меня в остроге. И не надейся, о, русская свинья, что тебе удастся от меня улизнуть. Ты мог надуть Кимберли, Бебиану, товарища Кинга – кого угодно, но только не меня! Каждое твое движение, каждый твой вздох я буду видеть в своей волшебной чаше, а мои воины не оставят тебя одного ни на миг.

Конец этой устрашающей фразы был заглушен звоном разбитого стекла, и огромный булыжник – орудие пролетариата – влетел в окно. В зал ворвались разъярённые вопли:

– Гарольду – смерть!

– Вакула придёт – порядок наведёт!

Дело принимало нешуточный оборот. Времени на дальнейшие пререкания не оставалось, уж слишком разгулялась вся эта майданная шваль. Впрочем, колдун всё-таки решил, напоследок, закинуть удочку – авось Вакула заглотит наживку?

– Но если ты поклонишься мне… – он воздел крючковатый палец над головой… – если ты поцелуешь мои сапоги, признав меня своим владыкой…

– Даже и не мечтай об этом, – прервал его Конфеткин. – Ишь, губу раскатал…

– Я дам тебе великую власть…

– Да пошел ты со своей великой властью знаешь куда?

– Ладно. Завтра мы с тобой ещё потолкуем. А пока уведите его, – приказал колдун страже. – И посадите в карцер. Глаз с него не спускать!

Стражники приблизились к Конфеткину и взяли его под локти.

– И поразмысли хорошенько над моими словами, о, Вакула. Подумай спокойно, не горячась. Да смотри, не прогадай, деваться-то тебе ведь всё равно некуда. А не то я отведаю, каковым окажется жаркое из твоего мяса. 

– Ну, это вряд ли… – насмешливо проронил Конфеткин и произнес слова, невесть откуда слетевшие ему на язык. – Я от бабушки ушел. Я от дедушки ушел. Я и от тебя, злой серый волк, уйду.

Стражники двинулись к выходу. Конфеткин шагал между ними с гордо поднятой головой. Они уже почти достигли дверей, когда с трона раздался сиплый окрик:

– Стойте! – Гарольду Ланцепупу вдруг упало на ум: а что, если мятежники прорвут заслоны? Такую возможность исключать было нельзя. И тогда они наверняка устремятся к острогу, дабы освободить этого героя. Не потому ли он так дерзко усмехался, обещая уйти и от него? – Погодите! – закричал Гарольд Ланцепуп.

Нет, нет, он сделает хитрее. Куда хитрее! Он посадит его в зиндан, о котором не знает ни одна живая душа, кроме самых верных и самых преданных ему людей. И уж оттуда-то он точно не сбежит…

Гнилые жёлтые зубы волшебника оскалились в хищной усмешке:

– Посадите его в яму. Да смотрите за ним в оба. Отвечаете головой!

После ухода пленника, колдун приказал запалить свои любимые свечи – колдовские, а эти погасить. В отсутствии комиссара, они сразу же зажглись, и в чадящей сиреневой полутьме Гарольд Ланцепуп почувствовал себя куда как лучше.  Расчесывая зудящие язвы, он сполз с трона, тяжело зашаркал к разбитому окну и стал сбоку от него с таким расчетом, чтобы его нельзя было увидеть снаружи.

Он бросил взгляд на площадь. Она была озарена светом множества факелов. Повсюду кишели толпы человекомуравьев и людей всякого роду-племени. У многих на головах были напялены кастрюли, и над ними реяли чёрные знамена с изображениями черепов и скрещенных костей. Поверх черепов были начертаны лозунги: «СМЕРТЬ КОЛДУНУ», и «ДЕТЯМ АФРОДИТЫ – СЛАВА!» Кое где развели костры из дров, подвозимых на майдан подводами. Сновали какие-то бабы с лукошками, раздавая любителям халявы кренделя и пряники; тут и там стояли бочки с дармовым пивом – пей, хоть залейся; тренькала балалайка, пели, выплясывали, лихо щелкали каблуками и хлопали по голенищам:
 
Жили у бабуси
Два веселых гуся
Один серый, другой белый
Два веселых гуся…

А у тети Мисси
По колено сиси.
Две большие пребольшие
По колено сиси…

А у Членберлена
Выросло три члена,
Три большие пребольшие
По колено члена.

Рослые, как на подбор, воины Гарольда Ланцепупа, в полном снаряжении, выстроились в каре перед парадным входом во дворец. Их вооружение состояло из тяжелых мечей и больших четырехугольных щитов с изображениями двух чёрных змей. На головах у ратников блестели высокие луковки шлемов с прорезями для носа и глаз, и сквозь эти прорези они взирали на беснующуюся толпу бесстрашными льдистыми очами.

Несколько миловидных бабенок уже вертелось возле них, расточая им игривые улыбочки и предлагая хризантемы и кренделя с маком. Но ратники смотрели на этих чёртовых баб, как на пустое место.

Кто-то, уже хорошенько подвыпив, размахнулся во всю удаль свою молодецкую и запустил в охрану булыжником – камень стукнулся о щит и отскочил. Вдохновленные его примером, стали бросать камни в ратных людей и другие революционеры. Воины сомкнули ряды, выстроились римской черепахой, никак не реагируя на выпады беснующейся толпы.   

Тогда-то некая бойкая молодуха, под одобрительные выкрики толпы, повернулась к воителям задом, нагнулась, задрала платье и показала им кое-то примечательное.

Словом, толпа благодушествовала, шалила, повсюду царило праздничное оживление – а лучше сказать, некое всеобщее умопомешательство. Еще пока не пролилась человеческая кровь, и это разношерстное сборище не достигло состояния той слепой звериной ненависти, до которой стремились довести его вожаки-провокаторы.

У христианской церкви, построенной некогда княгиней Ольгой, волонтёры возвели помост, а под ним, во всю его длину, установили на попа ряд железных бочек. Перед бочками, за весьма умеренную плату (казан гречневой каши, бутыль горилки и зажаренный на вертеле кабанчик) поставили молодых чубатых мужиков в сине-желтых шароварах, с обнаженными торсами, и они стучали в днища колотушками со всей революционной ответственностью!

Бум-бум-бум!
Бум-бум-бум!

На сцену выволокли белый клавесин, и некое загадочное существо непонятного пола, с пухлыми резиновыми губами, расфранченное, накрашенное и напудренное, жеманно виляя бедрами, уселось на стул и, перебирая клавиши, запело вкрадчивым хрипловато-слащавым голоском:

Голубая луна
Голубая луна…

Пока «оно» разогревало публику, на помост вышли добры-молодцы в расшитых малиновых кафтанах, подпоясанных бечевками с кистями. Полосатые, болотного цвета штаны их были заправлены в блестящие черные сапожки, а за околышами черных шапок, лихо заломленных на одно ухо, торчали аленькие цветки.  В руках они держали ложки и бубенцы. За ними появилась звезда майдана – Руслана!

Эта была еще не старая, но уже изрядно потасканная смуглолицая ведьма с распущенными волосами и раскосыми татарскими глазами, одетая в кожаные трусы и меховые унты, с татуировкой на отвислой оголённой груди; она была встречена восторженным визгом толпы. 

Добры молодцы ударили в ложки, затрясли бубенцами, задавая рваный плясовой ритм, существо неопределенного пола яростно забарабанило по клавишам, Руслана запрыгала по помосту, как взбесившаяся коза, тряся своими дряблыми телесами, и из ее прокуренной глотки вырвались такие похабные куплетики, которые мы здесь даже и не осмеливаемся воспроизвести. Любители даровых представлений благодушно таращились на эту фурию, причём некоторые из них притащили с собой и детей – пусть и те поглазеют на весь этот Содом и Гоморру. Впрочем, вся эта публика составляла лишь только массовку, биомассу, которую потом не жаль будет пустить и в расход.

Однако были на этой площади и другие – профессиональные провокаторы.

Из окна, возле которого стоял колдун, можно было увидеть, что среди множества кастрюль, напяленных на головы бунтовщиков, маячили, как поплавки в море, шапочки оранжевого цвета, при этом каждая такая шапка-апельсин не выходила за пределы своей, строго отведённой ей ячейки. Это были десятники майдана.

Сотников распознать было уже сложней, ибо они вырядились в мышиные цвета кафтаны и серые кепки; пронырливые и вездесущие, они были незаметны, как летучие мыши в этой черной вальпургиевой ночи. Тысячники были уже совершенно безлики.

Кто же заказывал всю эту музыку? Ведь несмотря на кажущийся хаос, всё было подчинено тут строгой дисциплине, и каждый крикун находился строго в свой ячейке, выполняя свою, конкретную задачу.

Ударными темпами возводились палатки. К ним подъезжали подводы, груженные дармовой жратвой, хмельным питием, поленьями, камышом и из-под них тайком доставалось оружие: копья, мечи, луки, стрелы, кинжалы, цепи, пращи, горшочки с зажигательной смесью – одним словом, всё то, что было столь необходимо митингующим для «мирного» протеста.

Всё это до поры до времени хоронилось в палатках, а народ разогревали пивом и медовухой, потчевали кренделями с маком, возбуждали песнями и плясками – но настанет час, и ему придётся дорого заплатить за своё легкомыслие.

Отработав свой номер, Руслана сошла со сцены, и её место занял позеленевший от снедающей его злобы Мустафа. Потрясая жиденькой козлиной бороденкой на тощем костлявом лице, он принялся обличать Гарольда Ланцепупа во всех смертных грехах, приплюсовывая к ним, заодно уже и такое, что тому даже и не снилось…

Но на матушке-Руси так уж испокон веков повелось: уж коли возвеличивать, так до самых небес, а ниспровергать – так уж в самую грязь и оплёвывать от души. И таких мастаков – втаптывать в грязь да оплёвывать – на майдане было немало.
 
За Мустафой на помост выперся новый пустозвон – толстомордый, коротконогий, с оплывшей жирной задницей, в новомодной коричневой кожанке, с перекошенной бабьей рожей и сальными, как бы свёрнутыми в трубочку, губами. Зажав в руке кепку, Куриная Жопа (а именно под этим прозвищем он был известен в народе) стала долбить ею воздух, рьяно доказывая, что колдун – мошенник и негодяй, источник всех бед на земле русской, и если его сковырнуть – то сразу наступит всеобщее благоденствие.

Краснобаи сменяли друг друга, негодуя на Гарольда Ланцепупа и зовя народ на баррикады, пока, наконец, на сцену вырулила Гайтана.

Эта ведунья умела мимикрировать не хуже любого паука, выдавая себя за кого угодно, и сейчас она вырядилась под простую русскую бабу.

– Дорогие! Любимые! Родные мои! Братья и сестры! – Гайтана протянула к толпе руки с растопыренными пальцами, и по ее щекам заструились фальшивые слезы. – Наконец-то! Наконец-то я могу раскрыть перед вами своё сердце, любимые мои, родные мои, бесценные мои!

Она сделала театральную паузу, смахнула кончиком мизинца набежавшую слезу и продолжала:

– Сегодня – великий день! Сегодня я вышла на эту сцену, чтобы распахнуть пред вами свое сердце и открыть вам, возлюбленные мои, великую тайну. А также твердо, чётко и ясно объявить вам во всеуслышание, дорогие мои, любимые мои: я – с вами!

Ошарашенная толпа безмолвствовала, пока еще не в силах переварить эту дичь. Но внимание её уже было захвачено, и ведунья, простирая руки к легковерной публике и сглатывая слезы умиления, искусно повела далее:

– Родные мои! – её очи засияли, словно Жанны Д’Арк, взошедшей на костер. – Почти двадцать лет я в одиночку несла этот тяжкий крест! Почти двадцать долгих лет я была вашим лазутчиком в стане Гарольда Ланцепупа, и вынуждена была скрывать это. И все это время я втиралась к нему в доверие, дабы выведать у него всю его подноготную, узнать все его подлые планы! Всё, всё, чем он дышит, чем живет, что затевает, и как нам с вами, используя все эти тайные сведения, свернуть шею этой проклятой змее! И наконец-таки я добилась своего!

Она помотала головой с видом невинной овцы и повела далее:

– Да… Нелегко далось мне это, уж вы мне поверьте! Всем сердцем любить свой народ – любить пламенно, любить беззаветно, и прикидываться его врагом. Сносить презрение тех, для кого ты готов пожертвовать жизнью, чувствовать на себе ваши косые взгляды, видеть ваши плевки в свою сторону… Ведь вы то полагали, что я продалась этому исчадию ада, не так ли? А я всё это время ходила по самому краю пропасти, находясь в логове врага!

Однако же я вынесла всё, я всё стерпела и не сдалась! И все эти годы – годы борьбы и лишений – меня поддерживало лишь только одно: чёткое осознание того, что я иду на эту великую жертву во имя счастья своего любимого народа.

Наконец-таки послышались жидкие хлопки – народ начинал развешивать уши. Почуяв, что публика клюнула, Гайтана возвысила голос до набатных высот:

– И сегодня, с этих подмостков, я хочу рассказать всем вам, дорогие мои, возлюбленные мои друзья, братья и сестры, что мне удалось разведать у колдуна. Сегодня я раскрою вам самую страшную и самую ужасную его тайну, которую он хранит от нас подобно тому, как Кощей Бессмертный хранил иглу в утином яйце.  И после этого все мы, все вместе, дорогие мои, родные мои, решим, как нам действовать дальше, как найти и сломать эту иглу, в которой заключена его погибель.

– Так вот, возлюбленные мои, знайте, – нагнетала Гайтана, – что самая страшная и самая ужасная тайна колдуна – это Вакула! В сем имени заключена смерть этого лютого змея и наше с вами спасение. Ибо сказано в древних писаниях, что настанут такие времена, когда землю русскую покорит злой и ужасный волшебник с Хрустальных Островов. И на его плечах вырастут две чёрные змеи, и на лбу его будет метка дьявола. И воссядет чародей на велико княжьем престоле в стольном граде Киеве и будет править страной двадцать лет. И много лиха принесет он земле русской. И к концу этого срока явится отрок из Чаши Слёз, и он взойдёт на священную гору Меру, и наберет из хрустального озера Тили-Тили живой воды, и напоит ею весь русский народ. И тогда весь мир обновится, и всякая нечисть сгинет с лика Земли. И все вы, конечно же, знаете это не хуже меня.

Так к чему же тогда я веду, дорогие мои, родные мои братья и сестры? А вот к чему, золотые мои. Сегодня, с этой сцены, я возвещаю вам, что это время уже наступает, оно при дверях. Вот потому-то и безумствует злой колдун; вот потому-то он и хватает наших милых деточек без всякого разбора и превращает их в поросят.

Он пожирает их из опасения, что среди них может оказаться Спаситель. Но с некоторых пор он прознал, и прознал уже наверняка, что этим Спасителем является Вакула!

– Дорогие мои! Возлюбленные мои братья и сестры! Знайте же (ибо я не хочу от вас ничего скрывать) – молола далее языком Гайтана, – что я побывала на хуторе близ Диканьки и отыскала там бабушку Арину, и бабушка Арина поведала мне величайшую из тайн, о которой она молчала целых восемнадцать лет!

Так вот, дорогие мои, родные мои, любимые мои, слушайте же, слушайте всё то, что рассказала мне бабушка Арина и о чём не знает ещё ни одна живая душа!

Было у бабушки Арины два сына: одного звали Никитой, а другого Василием. И когда пришел срок, сыновья поженились, однако участок земли у бабушки Арины был слишком мал для двух семейств, и тогда младший сын, Никита, отделился, и уехал в Васильки и сделался там кожемякой, а старший сын, Василий, остался хозяйничать на хуторе.

И вот, дорогие мои, пошла как-то раз жёнка Василия на реку Вакулку – а река эта, как сказывают старые люди, вытекает из той самой Чаши Слёз; так вот, говорю я вам, пришла она полоскать бельё и видит, что к берегу прибило корыто. Она заглянула в него и – батюшки-светы! – увидела в нём дитятко! Да такое красивое, такое милое, словно ангелочек с небес сошел! Ручки-то к ней тянет, лепечет что-то по-своему и улыбается. И так славно, так хорошо улыбается. Ну, и дрогнуло сердечко у этой жёнки. И взяла она сие дитятко на руки, и прижала к своей груди, и уже не могла оторвать его от своего сердца. Ведь своих-то деточек ей Бог не даровал! И назвали они с мужем это дитя, в честь реки Вакулки, Вакулой, и стали растить его, как своего родного сына. А спустя некоторое время пошел Василий в лес, и там его задрал медведь. А потом, еще немного погодя, утонула в реке и его жёнка. И остался Вакула у бабушки Арины один-одинёшенек. И рос он, и подрастал, и превратился в отрока, а бабушка Арина к тому времени совсем уж одряхлела и почти что перестала видеть. И приснился ей, друзья мои, однажды вещий сон. И вот снится ей её младший сын Никита Кожемяка – тот, что уехал в Васильки. И такой он печальный, да такой болезный – хоть бери, да в гроб ложись. А по щеке-то слеза ползёт. И молвит он, сердешный, ей таки слова: видно, смерть моя приходит, матушка! Уж за плечами с косой стоит. И чаво-то мне так ушицы напоследок захотелось! Тут Бабушка Арина проснулась, словно её кто кулаком в бок толкнул, и уже до самого утра очей так и не смыкала. А поутру рассказала свой сон Вакуле, да и бает ему: бери, мол, внучок, отцову лодку, да и плыви в Васильки, к дяде своему, Никите Кожемяке. Уж проведай его там, милого, да перескажи мне потом, чаво с ним да как. А то чавой-то сердце моё за него так болит – уж мочи нету. И сел Вакула в лодку, и отправился в Васильки, и больше его бабушка Арина уже не видела.

– И приплыл сей отрок, родные мои, в Васильки, – фантазировала далее Гайтана, – и был схвачен на его берегу ланцепупами подголема Аннабелы. И стал сей волк презренный крутить его и так, и этак: мол, признавайся, кто таков будешь, да откель приплыл, и с какой-такой целью явился в наши края. И поведал ему Вакула всё как на духу, ничего не скрывая. И про сон бабушки Арины сообчил, и про дядю своего Никиту Кожемяку – все без утайки, как есть, рассказал. Но не поверил его речам этот Ирод окаянный. И послал он Вакулу на хутор близ Диканьки, под охраной трех своих ланцепупов, дабы они разведали там насчет бабушки Арины. И сел Вакула в челнок с ланцепупами позорными, и поплыли они по реке Славутич на хутор близ Диканьки, и приплыли, друзья мои, они на озеро Потерянное. А на Озере-то том, да на Потерянном, Муравьиный остров лежит. И на Острове том царица Бебиана живёт, одна из ста дочерей Афродиты Небесной. И служат ей там гвардейцы крылатые, воины доблестные, ликом схожие с эфиопами; и опустились сумерки вечерние, и закружили над Вакулой во мгле сырой гвардейцы крылатые, и схватили Вакулу под руки, и перенесли во дворец госпожи Бебианы. И приветила царица Вакулу, и оказала ему всяческий почет и всякое уважение, и пробыл он у нее в гостях, друзья мои, около трех недель.

– И все это время, – живописала Гайтана, – ищейки Гарольда Ланцепупа рыскали по всей стране, пытаясь напасть на след Героя. И стерегли они его за каждым кустиком, за каждой кочкой. И колдовал злой колдун дни и ночи напролет, и призывал на помощь коварных духов запада, и наконец узрел в волшебной чаще, где скрывается Вакула. И послал он за ним эскадру боевых кораблей под командованием Песьего Хвоста. И приплыл этот прихвостень сатаны к Острову да Муравьиному, и потребовал у госпожи Бебианы, дабы выдала она ему Вакулу. Но ответила ему на то госпожа Бебиана гордо и непререкаемо: «Нет!» И рассвирепел тогда Песий Хвост, аки шакал лютый, и пошел боем смертным на владычицу Муравьиного Острова. И была в день тот сеча великая, сеча кровавая, и множество отважных воинов госпожи Бебианы полегли в сыру землю, защищая Вакулу; и до самого вечера кипел бой, и звенели мечи булатные, да летали копья и стрелы вострые, и слышны были стоны умирающих бойцов, и дым от пожарищ возносился до самых небес. И когда ночь распростерла над миром свои чёрные крылья, остались на Острове Муравьином лишь тлеющие головешки, да трупы павших воинов; и в живых остались только лишь госпожа Бебиана, Вакула и горстка храбрых израненных человекомуравьев. И перенесли крылатые воины царицу с Вакулой за поля широкие, за реки синие, в катакомбы товарища Кинга. И приветил товарищ Кинг Спасителя Мира, словно отец родной, и обнял его за плечи, и напоил его, и накормил его, и окружил его всяческой лаской, заботой и вниманием. А колдун тем временем опять разглядел в волшебной чаше, где нашёл своё прибежище Вакула, и подослал к нему отряд хитроумных бойцов. И подкопались те выродки к Вакуле, и выкрали его из подземелья, и перевезли в Киев. И сейчас, когда я сказываю вам всё это, наш Спаситель находится в заточении у Гарольда Ланцепупа.

И не это ли, друзья мои, лучшее доказательство тому, что сей отрок Вакула и есть тот самый герой из Чаши Слёз, о котором возвещала нам вещая птица Гамаюн? Ибо за кем ещё стал бы посылать этот змей целую армаду боевых кораблей, скажите мне? Кого бы ещё он стал выкрадывать из подземелий товарища Кинга? И кому, как не сему упырю, лучше всех в мире знать, кто вобьет осиновый кол в его подлую грудь?

И вот теперь, любимые мои, дорогие мои, наш Спаситель томиться в застенках этого Ирода Окаянного.

И для того, чтобы выведать всё это у злого колдуна, я и прикидывалась, будто бы служу ему верой и правдой. Но теперь, дорогие мои, когда истина открылась нам, мы должны все вместе, всем нашим сообществом, решить, что же нам делать дальше.

И я полагаю, золотые мои, – а вы ответьте мне, согласны вы со мною, или же нет, – я полагаю, золотые мои, – Гайтана драматически переплела пальцы у груди, – что мы должны сплотиться, встать все вместе, плечом к плечу, и взяться за руки, и стоять до конца, нерушимо, как каменная стена – чтобы ни одна мразь, ни одна сволочь, не проскочила между нашими рядами; и, сплотившись таким образом, пойти к колдуну и выразить ему свой гневный протест. Так ли я молвлю, родные мои? 

– Так! Так! – крикнули в двух-трех местах заранее подготовленные баламуты.

– А посему, золотые мои, возлюбленные мои братья и сестры, нам необходимо выбрать из нашей среды самых наилучших, самых достойных, самых отважных и честных людей – таких, которые за наше правое дело готовы и головы сложить; и написать петицию Гарольду Ланцепупу от всей нашей общины, и послать к нему эту делегацию с требованием незамедлительной выдачи Вакулы… Так ли я мыслю, родные мои?

– Так! Так! – поддержало её ещё несколько крикунов.

– Свободу Вакуле! – крикнула Гайтана.

Какие-то молодчики заорали:

– Смерть колдуну!

Гайтана стала рубить по воздуху кулаком:

– Ва-ку-ла! Ва-ку-ла!

К делу революции подключились широкие массы протетующих:

– Ва-ку-ла! Ва-ку-ла!

Запищали пищалки, засвистели свистелки…

– Вакуле – да! – взревела Гайтана, зажигая уже по полной программе. – Гарольду – нет!

Митингующие стали орать, напрягая жилы на глотках:

– Вакуле – да! Гарольду – нет!

Глаза у многих на выкате, словно у полоумных, и каждый из них исторгает в пространство густую, звенящую энергетику зла. И бесы, ликуя, черпают её полными ведрами, и разбухают, наливаются силой, незримые для людских очей.

Ведунья, словно горящую головню, бросила в толпу очередной слоган:

Вакула придет…

Порядок наведет!

Какая-то молодица, движимая самыми благородными побуждениями, подошла к воинам, державшим перед дворцом строй черепахой, отважно задрала подол своего сарафана и, в знак протеста, наложила кучу дерьма перед самым их носом.

Детям Афродиты слава!

Продолжение 40.  Волшебное яйцо  http://proza.ru/2023/01/02/859