За живою водой 39. Новый майдан

39. Новый майдан

Колдун сидел на троне – неподвижный, как мумия. От постоянных треволнений, всевозможных интриг, козней, смертоубийств, злобы и коварства, иссушающих душу и называемых в высокой политике государственным управлением, от бессонных ночей, от многочисленных физических недугов – одним словом, от всего того, что приобретаешь, карабкаясь к вершинам власти, колдун казался уже скорее неким пришельцем из преисподней, нежели живым существом.

И вот власть, ради которой он продал душу дьяволу, утратил свои душевные силы и здоровье, опять ускользала от него: разгорался новый «майдан».

Били в колотушки чубатые смутьяны на площади перед дворцом, драли горло записные провокаторы и, несмотря на толстые витражные стёкла, в его покои врывались крики беснующейся толпы:

– Ва-ку-ла!

– Ва-ку-ла!

Похоже, народу стало известно, что мессия во дворце. Но как? Ведь о том, что тот выкраден Гайтаной из подземелий товарища Кинга и тайком доставлен на Злом Упыре в Киев, а затем препровожден сюда ему самому доложили только лишь несколько минут тому назад. Без целовальников Песьего Хвоста тут дело, похоже, не обошлось. Наверняка, кто-то из них распустил свой поганый язык.

Что ж, кругом изменники, поддонки и негодяи, готовые при первом же удобном случае вонзить ему нож в спину. Положиться нельзя решительно ни на кого – все, все поголовно подлецы и мошенники. Все они одним миром мазаны. Разве одна лишь только Гайтана не предаст, пойдёт с ним до конца…

Губы колдуна дрогнули, изогнулись в мефистофельской усмешке. А как ловко она околпачила этого простофилю Кинга!

Ах, товарищ Кинг, товарищ Кинг, и как же это ты упустил Вакулу, а? Ведь это же был твой самый большой козырь в той игре, которую ты затеял против своего творца. Разве не под знаменем этого мифического героя из Чаши Слёз ты намеревался поднять на баррикады всех тех баламутов, которых сумел собрать под своей рукой среди людей и человекомуравьев? И вот теперь этот отрок – у меня руках, и я могу сделать с ним всё, что мне захочется. Оборотить в свинью, зажарить на вертеле…

Да с кем ты тягаться вздумал, безголовый муравей!

И всё же где-то в глубине сердца у злого волшебника таилась тревога, но он не желал признаваться даже самому себе, что его страшила встреча с Вакулой.

Двери отворились, и служитель доложил:

– Вакула.

Колдун сделал легкое мание ладошкой, и узника ввели в апартаменты. 

В сопровождении двух огромных рыжебородых детин, комиссар Конфеткин, со связанными руками, прошествовал к трону колдуна. При его появлении языки чёрных свечей заколебались, словно на них подул ветерок, и они стали гаснуть одна за другой, а змеи на его плечах взволнованно обвились вокруг шеи тугими скользкими клубками. 

Ох, не к добру это… не к добру…

– Огня! – зарычал злой волшебник.

И как бы рефреном к этим словам в тронный зал ворвались свирепые голоса мятежников:

– Вакуле – слава!

– Гарольда Ланцепупа – на кол!

Приведшие пленника воины остались стоять за его спиной по обе стороны двери. Их лица были непроницаемы. На них были надеты стальные островерхие каски, увенчанные пышными красными гребнями и блестящие кирасы с наплечниками. Шаровары в продольную жёлто-синюю полосу были подвернуты под коленями на манер китайских фонариков; в том же пышном стиле были пошиты и их рукава. В руках стражники сжимали древки алебард, основания коих были приставлены к их стопам – у одного с левой, а у другого – с правой стороны.

Между тем зажечь потухшие свечи никак не удавалось, и поневоле пришлось засветить обычные, так нелюбимые колдуном.

Зал наполнился ясным свечением.

Очень, очень неуютно почувствовал себя злой волшебник в лучах этого чистого света; и его змеи опять заюлили на плечах, как будто их поджаривали на каком-то невидимом костре.

А крики беснующейся толпы с площади всё усиливались:

– Хлоп, хлоп! Хлоп, хлоп! Кто не скачет – тот холоп!

Между тем комиссар Конфеткин остановился перед троном, и восседавший на нём волшебник вперил в него испепеляющий взгляд, но отрок даже и не подумал падать перед ним ниц и расцеловывать его сапоги.

– Кто ты таков? – грозно осведомился Гарольд Ланцепуп.

Казалось, Конфеткин не расслышал его вопроса.

– Ну! Говори! – злобно зашипел колдун. – Или не ведаешь ты, что я имею власть обратить тебя в свинью и зажарить на вертеле? 

– Да неужели? – насмешливо ответил Конфеткин, поднимая на волшебника ясные очи. – Ну, так и обрати тогда, коли можешь.

Похоже, этот юный соколот насмехался над ним.

Гарольд Ланцепуп открыл было рот – и снова захлопнул его. Сердце панически застучало: он вдруг ясно осознал, что не в силах превратить этого отрока не только в свинью, но и вообще в какое-либо животное, несмотря на все своё колдовское мастерство.

– Что, кишка тонка? – усмехнулся Конфеткин. 

– Всему своё время, – наливаясь бешенством, просвистел колдун. – Итак, кто ты?

Он впился в комиссара мертвящим взором, но тот опять не удостоил его ответом.

– Отвечай! – колдун треснул кулаком по подлокотнику трона.

В ответ Конфеткин только зевнул.

Голос колдуна зашелестел, как тысяча ползущих змей:

– Итак, кто ты? Говори! Ты ли тот самый Вакула, что живет у бабушки Арины на хуторе близ Диканьки? Или же ты герой из Чаши Слёз?

Комиссар улыбнулся.

Едва переступив порог тронного зала, он сразу почувствовал в себе какую-то необычайную силу и твердость духа. Движения его стали легки и уверенны, и слова приходили к нему сами собой – словно кто-то невидимый влагал их ему в уста; он ясно осознал вдруг, что охраняется свыше какой-то могучей невидимой силой, и что без её воли ни один волос не падёт с его головы.

Конфеткин вытянул палец в направлении колдуна и изрёк высоким звенящим голосом:

– Ты сказал!

– Ага! Так, значит, ты признаешь, что ты и есть тот самый мессия, которого ожидают соколоты?

Гарольд Ланцепуп подался всем телом вперед, и змеи вздыбились на его плечах, потянули свои чёрные головешки к комиссару. Волшебник помахал крючковатым пальцем и с дьявольской усмешкой на тонких сизых губах прохрипел:

– Но только ты не рассчитывай, что я распну тебя на кресте, как Иисуса Христа! – он разинул рот до ушей. – Нет, нет! Я приготовлю для тебя кое-что получше! Я не настолько глуп, чтобы делать из тебя святого мученика. О, нет, проклятый русский мальчишка, я сделаю куда умнее! Я превращу тебя в свинью. И сотворю сие чудо на глазах всего народа. А затем зажарю тебя на вертеле и сожру – да так, чтобы все это увидели, от мала до велика! И как ты полагаешь, о, русский дурачок, станут ли после этого русы верить во все эти небылицы о герое из Чаши Слёз?

– Да что ты говоришь? – не поверил Конфеткин. – А не подавишься?

Колдун едва не задохнулся от ярости.

– Завтра… – зашелестел он, – завтра… Я это сделаю завтра, ибо сегодня я должен усмирить всю эту майданную голытьбу. А до той поры ты посидишь у меня в остроге, под надежной охраной моих людей. И не надейся, о, русская свинья, что тебе удастся от меня улизнуть. Ты мог надуть Кимберли, Бебиану, товарища Кинга – кого угодно, но только не меня! Каждое твое движение, каждый твой вздох я буду видеть в своей волшебной чаше, а мои воины не оставят тебя одного ни на миг.

Конец этой устрашающей фразы был заглушен звоном разбитого стекла, и огромный булыжник – орудие пролетариата – влетел в окно. В зал ворвались разъярённые вопли:

– Гарольду – смерть!

– Вакула придёт – порядок наведёт!

Колдун втянул голову в плечи.

Дело принимало нешуточный оборот. Времени на дальнейшие пререкания с Вакулой не оставалось, и всё-таки он решил закинуть удочку:

– Но если ты поклонишься мне… – волшебник воздел крючковатый палец над головой… – если ты поцелуешь мои сапоги…

– Ещё чего! Даже и не мечтай об этом, – сказал Конфеткин. – Ишь, губу раскатал…

– То я дам тебе великую власть…

– Да пошел ты со своей великой властью знаешь куда?

– Ну, ладно. Ладно… Завтра мы с тобой ещё потолкуем. А пока уведите его, – приказал колдун страже. – И посадите в карцер. Глаз с него не спускать!

Стражники приблизились к Конфеткину и взяли его под локти.

– И поразмысли хорошенько над моими словами, о, Вакула. Взвесь всё хорошенько, не горячась. Смотри же, не прогадай. Если ты будешь и дальше артачиться, я отведаю, каково жаркое из твоего мяса. 

– Ну, это вряд ли… – насмешливо проронил Конфеткин и произнес слова, невесть откуда слетевшие ему на язык. – Я от бабушки ушел. Я от дедушки ушел. Я и от тебя, злой серый волк, уйду.

Стражники двинулись к выходу, и Конфеткин шествовал между ними с гордо поднятой головой. Они уже почти достигли дверей, когда раздался сиплый окрик:

– Стойте!

Гарольд Ланцепуп вдруг подумал: а что, если мятежники прорвут заслоны? И тогда они наверняка устремятся к острогу, дабы освободить своего героя. Не потому ли он так дерзко усмехался, обещая уйти и от него?

– Погодите! – закричал Гарольд Ланцепуп.

Нет, нет, он сделает куда хитрее. Он посадит его в зиндан, о котором не ведает ни одна живая душа, кроме самых верных и преданных ему людей. И уж оттуда-то он точно не упорхнёт…

Гнилые жёлтые зубы волшебника оскалились в хищной усмешке:

– Посадите-ка его в яму. Да смотрите за ним в оба. Отвечаете головой!

После ухода пленника, колдун приказал запалить свои любимые свечи – колдовские, из сала чёрной свиньи, а эти погасить. В отсутствии комиссара, они зажглись без труда, и в чадящей сиреневой полутьме Гарольд Ланцепуп почувствовал себя куда как лучше.  Расчесывая зудящие язвы, он сполз с трона, тяжело прошаркал к разбитому окну и стал сбоку от него с таким расчетом, чтобы его было нельзя увидеть снаружи.

Он бросил взгляд на площадь. Она была озарена светом множества факелов. Повсюду кишели толпы человекомуравьев и людей всякого роду-племени. У многих на головах были напялены кастрюли, и над ними реяли чёрные знамена с изображениями черепов и скрещенных костей. Поверх черепов были начертаны лозунги: «СМЕРТЬ КОЛДУНУ», и «ДЕТЯМ АФРОДИТЫ – СЛАВА!» Кое где уже развели костры из дров, подвозимых на майдан подводами. Сновали какие-то бабы с лукошками, раздавая любителям халявы кренделя и пряники; тут и там стояли бочки с дармовым пивом – пей, хоть залейся; тренькала балалайка, пели, выплясывали, лихо щелкали каблуками и хлопали по голенищам:

 

Жили у бабуси

 Два веселых гуся

 Один серый, другой белый

 Два веселых гуся…



 А у тети Мисси

 По колено сиси.

 Две большие пребольшие

 По колено сиси…





Рослые, как на подбор, воины Гарольда Ланцепупа, в полном снаряжении, выстроились в каре перед парадным входом во дворец. Вооружены они были тяжелыми мечами; высокие, четырехугольные щиты с изображениями чёрных змей доходили им до плеч. На головах у ратников блестели высокие луковки шлемов с прорезями для носа и глаз, и сквозь эти прорези они взирали на беснующуюся толпу бесстрашными льдистыми очами.

Несколько миловидных бабенок уже вертелось около них, расточая им игривые улыбочки и предлагая хризантемы и кренделя с маком. Но ратники смотрели на этих чёртовых баб, как на пустое место.

Кто-то, уже хорошенько поддав, размахнулся во всю удаль свою молодецкую и запустил в охрану булыжником – тот стукнулся о щит, не причинив никому вреда. Вдохновленные его примером, стали бросать камни в ратных людей и другие герои майдана. Воины сомкнули ряды и выстроились римской черепахой, никак не реагируя на выпады беснующейся толпы.   

Тогда-то некая бойкая молодуха, под одобрительный визг и хохот толпы, повернулась к воителям задом, нагнулась, задрала платье и показала им кое-то примечательное.

Словом, толпа благодушествовала, шалила, повсюду царило праздничное оживление – или, лучше сказать, некое всеобщее умопомешательство. Еще пока не пролилось ни капли человеческой крови, и это разношерстное сборище не достигло состояния той слепой звериной ненависти, до которой стремились довести его вожаки-провокаторы.

У христианской церкви, построенной некогда княгиней Ольгой, волонтёры возвели помост, а под ним, во всю его длину, установили на попа ряд железных бочек. Перед бочками выстроились молодые чубатые мужики в сине-желтых шароварах, с обнаженными торсами, и стучали в днища колотушками со всей революционной ответственностью!



Бум-бум-бум!

Бум-бум-бум!



Поодаль тренькала балалайка:



А у Членберлена

Выросло три члена,

Три большие пребольшие

По колено члена.





Наконец на сцену выволокли белый клавесин, и некое загадочное существо неизвестного пола, с пухлыми резиновыми губами, расфранченное, накрашенное и напудренное, жеманно виляя бедрами, уселось на стул и, перебирая клавиши, запело вкрадчивым хрипловато-слащавым голоском:



Голубая луна

Голубая луна…



Пока «оно» разогревало публику, на помост вышли добры-молодцы в расшитых малиновых кафтанах, подпоясанных бечёвками с кистями. Полосатые, болотного цвета штаны их были заправлены в блестящие черные сапожки, а за околышами черных шапок, лихо заломленных на одно ухо, торчали аленькие цветки.  В руках они держали ложки и бубенцы. И вот появилась звезда майдана – Руслана!

Эта была еще не старая, но уже изрядно потасканная смуглолицая ведьма с распущенными волосами и раскосыми татарскими глазами, одетая в кожаные трусы и меховые унты, с татуировкой на отвислой оголённой груди; она была встречена восторженным визгом толпы. 

Добры молодцы ударили в ложки, затрясли бубенцами, задавая рваный плясовой ритм, существо неопределенного пола забарабанило по клавишам, и Руслана запрыгала по помосту, как взбесившаяся коза, вовсю тряся своими телесами, и из её прокуренной глотки вырвались куплеты на каком-то тарабарском наречии. Любители даровых представлений тупо таращились на эту фурию, причём многие из них из них притащили с собой и детей. Однако вся эта публика представляла собой лишь массовку, биомассу, которую не жаль будет пустить и в расход.

Но были на площади и другие – профессиональные провокаторы.

Из окна, возле которого стоял колдун, было хорошо видно, что среди множества кастрюль, напяленных на головы бунтовщиков, маячили, как поплавки в людском море, шапочки оранжевого цвета, при этом каждая такая шапка-апельсин не выходила за пределы своей, строго отведённой ей ячейки. Это были десятники майдана.

Сотников распознать было уже сложней, ибо они вырядились в кафтаны мышиного цвета и серые кепки; пронырливые и вездесущие, они были незаметны, как летучие мыши в этой черной вальпургиевой ночи. Тысячники были уже совершенно безлики.

Кто же заказывал всю эту музыку?

Кто подвозил дровишки, пиво и кренделя с маком?

Несмотря на весь кажущийся хаос, всё было подчинено строгой дисциплине, и каждый крикун находился в свой ячейке, выполняя конкретную задачу в этой дьявольской сети.

Ударными темпами возводились палатки. К ним подъезжали подводы, груженные дармовой жратвой, хмельным питием, поленьями, камышом и из-под них тайком доставалось оружие: копья, мечи, луки, стрелы, кинжалы, цепи, пращи, горшочки с зажигательной смесью – одним словом, всё то, что было столь необходимо добропорядочным гражданам для их «мирного» протеста.

Всё это до поры до времени хоронилось в палатках, а народ разогревали пивом и медовухой, потчевали кренделями с маком, возбуждали песнями и плясками – но придет роковой час, и ему придётся дорого заплатить за своё легкомыслие.

Отработав номер, Руслана сошла со сцены, и её место занял позеленевший от снедающей его злобы Мустафа. Потрясая жиденькой козлиной бороденкой на тощем костлявом лице, он принялся обличать Гарольда Ланцепупа во всех смертных грехах, приплюсовывая к ним, заодно уже и такое, что тому даже и не снилось…

Но на матушке-Руси уж испокон веков так повелось: коли возвеличивать, так до самых небес, а ниспровергать – так уже в самую грязь и оплёвывать от души. И таких мастаков на майдане собрался ныне целый легион. 

Вслед за Мустафой на помост выперся новый пустозвон – толстомордый, коротконогий, с оплывшем жиром задом, в новомодной коричневой кожанке, с перекошенной бабьей рожей и сальными, похожими на куриную задницу, губами. Зажав в руке кепку, Куриная Жопа (а именно под таким прозвищем он был известен в народе) стала долбить ею воздух, рьяно доказывая, что колдун – мошенник и негодяй, источник всех бед на земле русской, и что, если его сковырнуть – тут же наступит всеобщее благоденствие.

Краснобаи сменяли друг друга, негодуя на Гарольда Ланцепупа и зовя народ на баррикады. В конце концов на сцену вырулила и Гайтана.

Эта ведунья, кстати заметим, умела мимикрировать не хуже любого паука, выдавая себя за кого угодно, и сейчас она вырядилась под обычную русскую бабу.

– Дорогие мои! Любимые мои! Родные мои! Братья и сестры! – Гайтана протянула к толпе руки с растопыренными пальцами, и по её щекам заструились фальшивые слезы. – Наконец-то! Наконец-то я могу раскрыть перед вами своё сердце, любимые мои, родные мои, бесценные мои!

Она сделала театральную паузу, смахнула кончиком мизинца набежавшую слезу и продолжала:

– Сегодня – великий день! И сегодня, золотые мои, я вышла на эту сцену, чтобы распахнуть пред вами свое сердце и открыть вам, возлюбленные мои, великую тайну. А также твердо, чётко и ясно объявить вам во всеуслышание, дорогие мои, любимые мои: я – с вами!

Ошарашенная толпа безмолвствовала, пока еще не в силах переварить эту дичь. Но внимание её уже было захвачено, и ведунья, простирая руки к легковерной публике и сглатывая слезы умиления, искусно повела далее:

– Родные мои! – её очи засияли, словно Жанны Д’Арк, взошедшей на костер. – Почти двадцать лет я в одиночку несла этот тяжкий крест! Почти двадцать долгих лет я была вашим тайным лазутчиком в стане Гарольда Ланцепупа, но была вынуждена скрывать это. И все это время я втиралась к нему в доверие, дабы выведать у него всю его подноготную, узнать все его подлые планы! Всё, всё, чем он дышит, чем живет, что затевает, и как нам с вами, используя все эти тайные сведения, свернуть шею этой проклятой змее! И наконец-таки я добилась своего!

Она помотала головой с видом невинной овечки:

– Да… Нелегко далось мне всё это, уж вы мне поверьте! Всем сердцем любить свой народ – любить его пламенно, любить беззаветно, и прикидываться его врагом. Сносить презрение тех, для кого ты готов пожертвовать жизнью, чувствовать на себе ваши косые взгляды, видеть ваши плевки в свою сторону… Ведь вы-то полагали, что я продалась этому исчадию ада, в то время как я ходила по самому краю пропасти, находясь в логове врага!

Однако же я вынесла всё, стерпела всё и не сдалась! И все эти годы – годы борьбы и лишений – меня поддерживало лишь только одно: чёткое осознание того, что я иду на эту великую жертву во имя счастья и процветания своего любимого народа.

Наконец-таки послышались и жидкие хлопки – народ начинал развешивать уши. Почуяв, что публика клюнула, Гайтана возвысила голос до набатных высот:

– И сегодня, с этих подмостков, я хочу рассказать всем вам, дорогие мои, возлюбленные мои друзья, братья и сестры, что мне удалось разведать у колдуна. Сегодня я раскрою вам самую страшную, самую ужасную его тайну, которую он хранит от нас подобно тому, как Кощей Бессмертный хранил иглу в утином яйце.  И после этого все мы, все вместе, дорогие мои, родные мои, любимые мои, решим, как нам действовать дальше, как нам найти и сломать эту иглу, в которой заключена погибель этого негодяя.

– Так вот, возлюбленные мои, знайте, – нагнетала Гайтана, – что самая страшная и самая ужасная тайна колдуна – это Вакула! В сем имени заключена смерть этого лютого тирана и наше с вами спасение. Ибо сказано в древних писаниях, что настанут такие времена, когда землю русскую покорит злой и ужасный волшебник с Хрустальных Островов, и на его плечах вырастут две чёрные змеи, и на лбу его будет метка дьявола. И воссядет чародей на велико княжьем престоле в стольном граде Киеве и будет править страной двадцать лет. И много лиха принесет он земле русской. И к концу этого срока явится из Чаши Слёз Спаситель, и он взойдёт на священную гору Меру, и наберет из хрустального озера Тили-Тили живой воды, и напоит ею весь русский народ. И тогда весь мир обновится, и всякая нечисть сгинет с лика Земли. И все вы, конечно же, знаете это не хуже меня.

Так к чему же я веду, дорогие мои, родные мои братья и сестры? А вот к чему, золотые мои. Сегодня, с этой сцены, я возвещаю вам, что это время уже приходит. Вот потому-то так безумствует злой колдун; вот почему он и хватает наших милых деточек без всякого разбора и превращает их в поросят.

Он пожирает их из опасения, что среди них может оказаться Спаситель. Но с некоторых пор он прознал, и прознал уже наверняка, что этим Спасителем является Вакула!

– Так вот, дорогие мои, возлюбленные мои братья и сестры! Знайте же (ибо я не хочу от вас ничего скрывать) – молола далее Гайтана, – что я побывала на хуторе близ Диканьки и отыскала там бабушку Арину, и бабушка Арина поведала мне величайшую из тайн, о которой она молчала целых двадцать лет!

Слушайте же, слушайте, что мне рассказала бабушка Арина и о чём ещё не ведает ни одна живая душа!

Было у бабушки Арины два сына: и одного из них звали Никитой, а другого Василием. И когда пришел срок, сыновья поженились, однако участок земли у бабушки Арины был слишком мал для двух семейств, и тогда младший сын, Никита, отделился, и уехал в Васильки и сделался там кожемякой, а старший сын, Василий, остался хозяйничать на хуторе.

И вот, дорогие мои, пошла как-то раз жёнка Василия на реку Вакулку – а река эта, как сказывают старые люди, вытекает из самой Чаши Слёз; так вот, говорю я вам, пришла она полоскать бельё и видит, что к берегу прибило челнок. Она заглянула она в него и – батюшки-светы! А там дитятко лежит! Да такое красивое, такое милое, словно ангелочек с небес сошел! Ручки-то к ней тянет, лепечет что-то по-своему и улыбается. И так славно, так хорошо улыбается. Ну, и дрогнуло сердечко у этой жёнки. И взяла она сие дитятко на руки, и прижала к своей груди, и уже не могла оторвать его от своего сердца. Ведь своих-то деточек ей Бог не даровал! И назвали они с мужем это дитятко, по имени реки Вакулки, Вакулой, и стали растить его, как своего родного сына. А спустя некоторое время пошел Василий в лес, и там задрал его медведь. А потом, еще немного погодя, утонула в реке и его жёнка. И остался Вакула у бабушки Арины один-одинёшенек. И рос он, и подрастал, и превратился в отрока, а бабушка Арина к тому времени совсем уж одряхлела и почти что перестала видеть. И приснился ей, друзья мои, вещий сон. И вот снится ей её младший сынок Никита Кожемяка – тот, что уехал когда-то в Васильки. И такой он печальный, да такой болезный – хоть бери, да самой в гроб ложись. А по щеке-то слеза ползёт. И молвит он, сердешный, ей таки слова: видно, смерть моя приходит, матушка! Уж за плечами с косой стоит. И чаво-то мне так ушицы напоследок захотелось! Тут Бабушка Арина проснулась, словно её кто кулаком в бок толкнул, и уже до самого утра очей так и не смыкала. А поутру рассказала она свой сон Вакуле, да и бает ему: бери, мол, внучок, отцову лодку, да и плыви в Васильки, к дяде своему, Никите Кожемяке. Уж проведай его там, милого, да перескажи мне потом, чаво с ним да как. А то сердце моё за него так болит, так болит... И сел Вакула в лодку, и отправился в Васильки, и больше его бабушка Арина не видела.

– И приплыл он, родные мои, в Васильки, – фантазировала далее Гайтана, – и был он схвачен на его берегу ланцепупами подголема Анабелы. И стал этот волк позорный крутить его и так, и этак: мол, признавайся, кто таков будешь, да откель явился, и с какой-такой целью ты приплыл в наши края. И поведал ему тогда Вакула всё как на духу, ничего не скрывая. И про сон бабушки Арины, и про дядю своего Никиту Кожемяку – все без утайки обсказал. Но не поверил его речам этот Ирод Анабела. И послал он Вакулу на хутор близ Диканьки, под охраной трех своих ланцепупов, дабы они разведали там насчет бабушки Арины. И сел Вакула в челнок с ланцепупами теми, и поплыли они по реке Славутич на хутор близ Диканьки, и приплыли, друзья мои, они на озеро Потерянное. А на Озере-то том, да на Потерянном Муравьиный остров лежит. И на Острове том царица Бебиана живёт, одна из ста дочерей Афродиты Небесной. И служат ей там гвардейцы крылатые, воины доблестные, ликом схожие с эфиопами; и опустились сумерки вечерние, и закружили над Вакулой во мгле сырой гвардейцы крылатые, и схватили Вакулу под руки, и перенесли во дворец госпожи Бебианы. И приветила царица Вакулу, и оказала ему всяческий почет и всякое уважение, и пробыл он у нее в гостях, друзья мои, около трех недель.

– И все это время, – живописала Гайтана, – ищейки Гарольда Ланцепупа рыскали по всей стране, пытаясь напасть на след нашего Героя. И стерегли они его за каждым кустиком, за каждой кочкой. И колдовал злой колдун дни и ночи напролет, и призывал на помощь коварных духов запада, и наконец узрел он в волшебной чаще, где скрывается мессия. И послал он за ним эскадру боевых кораблей под командованием Песьего Хвоста. И приплыл этот прихвостень колдуна к Острову да Муравьиному, и потребовал он у госпожи Бебианы, дабы выдала она ему Вакулу. Но ответила ему на то госпожа Бебиана гордое и решительное: «Нет!» И рассвирепел тогда Песий Хвост, аки волк лютый, и пошел боем смертным на владычицу Муравьиного Острова. И была в день тот сеча великая, кровавая, и множество отважных воинов госпожи Бебианы полегли в сыру землю; и до самого вечера кипел бой, и звенели мечи булатные, да летали копья и стрелы вострые, и слышны были стоны умирающих бойцов, и дым от пожарищ возносился до самых небес. И когда ночь распростерла над миром свои чёрные крылья, остались на Острове Муравьином лишь тлеющие головешки, да трупы павших воинов; и в живых остались только лишь госпожа Бебиана, Вакула да горстка храбрых и израненных человекомуравьев. И перенесли тогда крылатые воины царицу с Вакулой за поля широкие, за реки синие, в катакомбы товарища Кинга. И приветил товарищ Кинг Спасителя Мира, словно отец родной, и обнял его, и напоил его, и накормил, и окружил его всяческой лаской, заботой и вниманием. А колдун тем временем опять разглядел в волшебной чаше, где нашёл своё прибежище Вакула, и подослал к нему отряд хитроумных бойцов. И подкопались те выродки к Вакуле, и выкрали его из подземелья, и перевезли в Киев, и сейчас, когда я рассказываю вам всё это, он находится в заточении у Гарольда Ланцепупа.

И не это ли, друзья мои, лучшее доказательство тому, что Вакула и есть тот самый герой из Чаши Слёз? Ибо за кем бы ещё стал бы посылать этот змей заморский целую армаду боевых кораблей, скажите мне? И зачем бы он стал выкрадывать из подземелий товарища Кинга этого отрока, если бы только не был уверен в том, что тот и есть спаситель мира? И уж кому, кому, как не сему злодею, лучше всех в мире знать, кто вобьет осиновый кол в его подлую грудь?

И теперь, любимые мои, дорогие мои, наш Спаситель томиться в застенках этого Ирода Окаянного.

И для того, чтобы выведать всё это у колдуна, я прикидывалась, будто бы служу ему верой и правдой, в то время как на самом деле я служила вам. И теперь, дорогие мои, когда истина открылась нам, мы должны все вместе, всем нашим сообществом, решить, как же нам поступить дальше.

И я полагаю, золотые мои, – а вы ответьте мне, согласны вы со мною, или же нет, – я полагаю, золотые мои, – Гайтана драматически переплела пальцы у груди, – что мы должны сплотиться, встать все вместе, плечом к плечу, и взяться за руки, и стоять нерушимо, как каменная стена – чтобы ни одна мразь, и ни одна сволочь, не проскочила между нашими рядами; и, сплотившись таким образом, пойти к колдуну и выразить ему свой решительный и гневный протест. Так ли я молвлю, родные мои? 

– Так! Так! – откликнулись в двух-трех местах.

– А посему, золотые мои, возлюбленные мои братья и сестры, – возвысила голос Гайтана, – нам необходимо выбрать из нашей среды самых наилучших, самых достойных, самых отважных и честных людей – таких, которые готовы за наше правое дело и головы сложить; и написать петицию Гарольду Ланцепупу от всей нашей общины, и послать к нему эту делегацию с требованием незамедлительной выдачи Вакулы… Так ли я мыслю, родные мои?

– Так! Так!

– Свободу Вакуле! – крикнула Гайтана.

В толпе заорали:

– Смерть колдуну!

Гайтана рубанула кулачком по воздуху:

– Ва-ку-ла! Ва-ку-ла!

К делу революции подключились седобородые мужи уже в солидных летах и бабки с новомодными кастрюлями на головах:

– Ва-ку-ла! Ва-ку-ла!

Запищали пищалки, засвистели свистелки…

– Вакуле – да! – взревела Гайтана, зажигая толпу уже по полной программе. – Гарольду – нет!

Протестующие заорали, напрягая жилы на глотках:

– Вакуле – да! Гарольду – нет!

Глаза у митингующих на выкате, словно у полоумных, и каждый из них исторгает в пространство густую, звенящую энергетику зла. И бесы, ликуя, черпают её полными ведрами, и разбухают, наливаются силой, незримые для людских очей.

Ведунья бросила в толпу очередной слоган:



Вакула придет…



Порядок наведет!



Какая-то молодица, движимая самыми благородными побуждениями, подошла к шеренге воинов, отважно задрала подол своего сарафана и, в знак протеста, наложила кучу дерьма перед их строем.

Продолжение 40.  Волшебное яйцо  http://proza.ru/2023/01/02/859