Здравствуй, грусть! Глава 1. 1

Эпиграф:
"Прощай, грусть!
Здравствуй, грусть!
Ты вписана в квадраты потолка,
Ты светишься в глазах, любимых мной,
Ты - вовсе не несчастье,
Ведь губы бедняка тебя изобличают
В улыбке.
Здравствуй, грусть!
Любовь приятных тел
И мощь любви,
В которой их приятность возникает,
Словно бесплотный зверь,
Обманутый в надеждах.
Твое лицо - прекрасно, грусть!"
(Поль Элюар, "Сама жизнь")

ЧАСТЬ 1
Глава 1
Говоря об этом неизвестном чувстве, чья скука, чья сладость неотступно преследуют меня, я не решаюсь произнести его имя, прекрасное величественное имя Печали. Это настолько полное, настолько эгоистичное чувство, что я почти стыжусь его, тогда как печаль всегда казалась мне достойной уважения. Я не знала ее, я знала лишь скуку, сожаление, позднее - нечастые угрызения совести. Сегодня что-то изгибается на мне складками, как шелк, волнующий и мягкий, и отделяет меня от других.
Тем летом мне было 17 лет, и я была совершенно счастлива. «Другими» были мой отец и Эльза, его любовница. Нужно немедленно разъяснить эту ситуацию, которая может показаться двусмысленной. Моему отцу было 40 лет, на протяжении последних 15 лет он был вдовцом; это был моложавый человек, полный жизни, полный способностей, и когда я выпустилась из пансиона 2 годами ранее, я не могла не понять, что он живет с женщиной. Однако мне понадобилось больше времени, чтобы принять тот факт, что он менял их каждые полгода! Но вскоре эта новая легкая жизнь, мои настроения привели меня к этому. Это был человек легкого характера, ловкий в делах, всегда забавный, легко утомляющийся, который нравился женщинам. У меня не было никаких оснований не любить его, и я нежно привязалась к нему, так как он был добрым, щедрым, веселым и был очень расположен ко мне. Я не могла вообразить себе ни более хорошего друга, ни человека, который мог бы лучше развлечь меня. В начале того лета его учтивость дошла даже до того, чтобы поинтересоваться у меня, не помешает ли мне во время каникул компания Эльзы, его тогдашней любовницы. Я не могла не ободрить его, так как знала, с одной стороны, его потребность в женщинах, а с другой - то, что Эльза не сможет нам помешать. Это была высокая рыжая девушка из полусвета, которая зарабатывала на жизнь, снимаясь в массовках в студиях на Елисейских Полях. Она была мила, довольно проста и без серьезных претензий. Тогда мы слишком радовались предстоящему отъезду, чтобы чему-либо возражать. Он снял на Средиземном море большую белую виллу, очаровательную и изолированную, о которой мы мечтали с наступлением первых жарких июньских дней. Вилла располагалась на высоком мысе над морем и была скрыта от дороги зарослями сосен; узкая козья тропинка спускалась к маленькой золотистой бухте, окаймленной красными скалами, в которой плескалось море.
Первые дни были восхитительны. Мы часами лежали на пляже, утомленные жарой, постепенно приобретая здоровый золотистый загар, кроме Эльзы, кожа которой краснела и шелушилась, причиняя ей ужасные страдания. Мой отец делал сложные движения ногами, чтобы убрать жирок, намечающийся на животе, который был несовместим с его повадками Дон Жуана. Едва всходило солнце, как я уже была в воде, в свежей прозрачной воде, в которой я скрывалась, в которой я изнуряла себя в беспорядочных движениях, чтобы смыть с себя все тени, всю пыль Парижа. Я растягивалась на песке, зачерпнув в ладонь его пригоршню, и медленно позволяла ему просыпаться сквозь пальцы желтоватой мягкой струей, и я говорила себе, что он утекает, как время, и что это была простая мысль, и что иметь простые мысли было приятно. Это было лето.
На 6-й день я впервые увидела Сирила. Он шел под парусом вдоль нашего берега, и его лодка перевернулась как раз рядом с нашей бухтой. Я помогла ему выбраться, и среди нашего смеха выяснилось, что его зовут Сирил, что он изучает право и проводит лето с матерью на соседней вилле. У него было очень загорелое, очень открытое лицо, в нем было что-то уравновешенное, внушающее уверенность, что мне понравилось. Однако я боялась этих студентиков, грубых, занятых самими собой, и особенно их молодости, в которой я находила драматический сюжет или предлог для скуки. Я не любила молодость. Я предпочитала ей многочисленных друзей моего отца, сорокалетних мужчин, которые говорили со мной любезно и трогательно, проявляя передо мной нежность отцов и любовников. Но Сирил мне понравился. Он был высокого роста и порой красив красотой, внушающей доверие. Хотя я не разделяла отвращение моего отца к уродству, что часто заставляло нас общаться с глупыми людьми, но перед лицом людей, лишенных всякой физической привлекательности, я испытывала смущение, у меня был отсутствующий вид; их покорность тому, что они не нравились окружающим, казалась мне неприличной ущербностью. Ведь к чему мы стремимся, в конце концов, если не нравиться? Я до сих пор не знаю, что скрывает это желание покорять: избыток живости, чувство превосходства или скрытую, невысказанную потребность быть постоянно уверенными в себе.
Когда Сирил собрался уходить, он предложил мне научить меня ходить под парусом. Я вернулась к ужину, полностью поглощенная этой мыслью, и почти не участвовала в разговоре; я едва-едва заметила, что отец был чем-то озабочен. После ужина мы растянулись в креслах на террасе, как делали каждый вечер. Небо было покрыто облаками. Я наблюдала за ними, смутно надеясь, что ветер пригонит их ближе и они избороздят все небо. Но это было начало июня, они не двигались. Чайки пели на гравии. Должно быть, их были тысячи, опьяневших от жары и от луны, потому что они испускали свои странные крики ночи напролет. Мне объясняли однажды, что они всего лишь терли свои надкрылья друг о друга, но я предпочитала верить в горловое пение, такое инстинктивное, как крики котов в брачный сезон. Нам было хорошо; маленькие крупицы песка между моей кожей и рубашкой были единственной защитой от нежного нападения солнца. В этот момент мой отец откашлялся и приподнялся на шезлонге.
«Должен сообщить вам, что к нам кое-кто приедет», - сказал он.
Я закрыла глаза от разочарования. Мы слишком спокойно жили, это не могло продолжаться долго!
«Скажите же скорее!" - воскликнула Эльза, всегда жадная до светских развлечений.
«Анна Ларсен», - сказал мой отец и повернулся ко мне.
Я смотрела на него, слишком удивленная, чтобы что-то ответить.
«Я сказал ей, что она может приехать, если она слишком устала от своих коллекций и она… она приезжает».
Она была последней, о ком я могла бы подумать.  Анна Ларсен была старой подругой моей бедной матери и почти не общалась с моим отцом. Тем не менее, после моего выхода из пансиона 2 года назад, мой отец, не зная, что делать со мной, отослал меня к ней. За 1 неделю она научила меня одеваться со вкусом и жить. Я прониклась к ней чувством пылкого восхищения, которое она искусно направила на одного из молодых людей из своего окружения. Ей я была обязана своими первыми опытами в элегантности и в любви и была очень признательна ей. В свои 42 года это была еще соблазнительная женщина, пользовавшаяся большим успехом, с красивым лицом, усталым, бесстрастным и гордым. Эта отстраненность была единственным, в чем ее можно было упрекнуть. Она внушала любовь и держала на расстоянии. Все в ней проявляло неослабную волю, спокойствие сердца, которое располагало к себе. Хотя она была разведена и свободна, в обществе не ходили слухи о том, что у нее был любовник. Впрочем, наши отношения изменились: она общалась с людьми утонченными, образованными, сдержанными, мы - с людьми шумными, ненасытными, от которых мой отец требовал только одного: быть красивыми и забавными. Я думаю, что она слегка презирала нас – моего отца и меня, за то, что мы предпочли пустые развлечения, а она презирала всякие излишества. Мы собирались только на деловых обедах – она занималась созданием одежды, а мой отец – связями с общественностью, - но воспоминания о моей матери и мои усилия приводили к тому, что я опять восхищалась ею, если она хоть немного позволяла приблизиться к себе. Наконец, этот внезапный приезд выглядел как помеха, если вспомнить о присутствии Эльзы и об идеях Анны по поводу образования.
Задав шквал вопросов о положении Анны в обществе, Эльза пошла наверх. Я осталась с отцом наедине и устроилась на ступеньках у его ног. Он наклонился и положил руки мне на плечи:
«Почему ты так отощала, моя крошка? Ты похожа на маленькую дикую кошку. Я хотел бы, чтобы моя дочь была прелестной блондинкой с заметными формами и фарфоровыми глазками, и…»
«Речь не об этом, - сказала я.  - Почему ты пригласил Анну? И почему она приняла приглашение?»
«Возможно, чтобы повидать твоего старого отца. Как знать?»
«Ты не принадлежишь к тому типу людей, который интересует Анну, - сказала я. - Она слишком образованна, она слишком себя уважает. А Эльза? Ты подумал об Эльзе? Ты можешь себе представить, о чем они будут говорить? Я – нет!»
«Я не подумал об этом, - признался он. - Это действительно внушает опасения. Сесиль, моя крошка, а не вернуться ли нам в Париж?»
Он тихо засмеялся и потрепал меня по затылку. Я повернулась и посмотрела на него. Его темные глаза блестели, маленькие веселые морщинки обозначились в углах, рот немного приподнялся. Он был похож на фавна. Я начала смеяться вместе с ним, как это случалось каждый раз, когда он создавал трудности.
«Мой верный сообщник, - сказал он. - Что бы я делал без тебя?»
И тон его голоса был таким убеждающим, таким нежным, что я поняла: он был несчастен раньше. Далеко за полночь мы все еще беседовали о любви, о ее сложностях. В глазах моего отца эти сложности были вымышленными. Он систематически отрицал понятия верности, серьезности, обязательств. Он объяснял мне, что они были необязательными, бесполезными. Если бы это говорил не он, а кто-то другой, я была бы шокирована. Но я знала, что в его случае это не исключало ни нежности, ни преданности – чувства, которые приходили к нему даже легче, чем он хотел их, чем считал их временными. Эта позиция очаровывала меня: любовь мимолетная, страстная, проходящая. Я была еще не в том возрасте, когда верность прельщает. Я мало знала о любви: о свиданиях, о поцелуях и о пресыщении.