Здравствуй, грусть. Глава 1. 2

Глава 2
Анна должна была прибыть через неделю. Я наслаждалась последними днями настоящих каникул. Мы сняли виллу на 2 месяца, но я знала, что с приездом Анны полное расслабление будет невозможно. Анна придавала очертания вещам, а словам - смысл, которому мой отец и я охотно давали ускользнуть. Она устанавливала нормы хорошего вкуса, деликатность, и невозможно было не заметить их во внезапных уходах в себя, в благословенной тишине, в выражениях. Это было одновременно и возбуждающе, и утомительно, и в конечном счете - унизительно, так я понимала, что она права.
В день ее прибытия было решено, что отец и Эльза поедут за ней на вокзал Фрежюс. Я наотрез отказалась принимать в этом участие. В отчаянии мой отец собрал все гладиолусы в саду, чтобы преподнести их Анне, когда она сойдет с поезда. Я лишь посоветовала ему не передать букет через Эльзу. Через 3 часа после их отъезда я спустилась на пляж. Стояла изнуряющая жара. Я растянулась на песке, задремала, и меня разбудил голос Сирила. Я открыла глаза: небо было белым от жары. Я не ответила Сирилу; у меня не было желания говорить ни с ним, ни с кем-либо еще. Я была пригвождена к песку всей силой этого лета, ноги мои отяжелели и не слушались меня, рот был сух.
«Вы умерли? - спросил он.  - Издалека вас можно принять за одинокий обломок кораблекрушения».
Я улыбнулась. Он сел рядом со мной, и мое сердце забилось жестко и тяжело, потому что когда он садился, его рука слегка задела мое плечо. 10 раз в течение последней недели мои блестящие морские маневры бросали нас в глубь воды, мы сплетались друг с другом, и я не испытывала ни малейшего смущения. Но сегодня было достаточно этой жары, этого полусна, этого неловкого жеста, чтобы внутри меня что-то мягко разорвалось. Я повернула голову к нему. Он смотрел на меня. Я уже начинала узнавать его: он был уравновешен, целомудрен больше, чем это было свойственно его возрасту. И наша ситуация – эта странная семья из 3 человек – шокировала его. Он был слишком добр или слишком робок, чтобы говорить мне об этом, но я чувствовала это по тем скрытным, хмурым взглядам, которые он бросал на моего отца. Он был бы рад, если бы это мучило меня. Но это было не так, и единственное, что мучило меня в этот момент - это сокрушительные удары моего сердца. Он наклонился ко мне. Передо мной пронеслись последние дни этой недели, мое доверие, мое спокойствие рядом с ним, и мне было жаль видеть этот приближающийся ко мне рот, длинный и немного тяжелый.
«Сирил, - сказала я, – мы были так счастливы…»
Он нежно обнял меня. Я смотрела в небо; затем я не видела уже ничего, кроме красных искр, которые вспыхивали под моими сомкнутыми веками. Жара, головокружение, вкус первых поцелуев и вздохи текли долгими минутами. Звук клаксона заставил нас отпрянуть друг от друга, как 2 воров. Я покинула Сирила, не сказав ни слова, и поднялась к дому. Это скорое возвращение удивило меня: поезд Анны еще не должен был прибыть. Тем не менее, именно ее я увидела с террасы, выходящей из своего аккуратного автомобиля.
«Это обиталище Спящей Красавицы! – сказала она. – Как вы загорели, Сесиль! Мне очень приятно видеть вас».
«Мне тоже, - сказала я. – Вы прибыли из Парижа?»
«Я предпочла приехать в автомобиле; к тому же, я совершенно разбита».
Я проводила ее в комнату. Я открыла окно в надежде заметить лодку Сирила, но она исчезла. Анна села на кровать. Я заметила небольшие тени у нее под глазами.
«Вилла просто очаровательна, - вздохнула она. – Но где же хозяин?»
«Он поехал на вокзал встречать вас,  вместе с Эльзой».
Я поставила ее чемодан на стул и, обернувшись к ней, была шокирована. Ее лицо внезапно осунулось, губы дрожали.
«Эльза Макенбург? Он привез сюда Эльзу Макенбург?»
Мне нечего было на это ответить. Я пораженно смотрела на нее. Ее лицо, которое всегда было таким спокойным, которым она так хорошо умела владеть, внезапно раскрылось навстречу моему удивлению. Она пристально смотрела на меня, словно вглядываясь сквозь пелену образов, которые были порождены моими словами; наконец, она увидела меня и отвернулась.
«Я должна была предупредить вас, - сказала она, - но я так спешила уехать, так устала…»
«И теперь…» - продолжила я машинально.
«Что теперь?» - спросила она.
Ее взгляд был вопросительным, она смотрела с презрением. Мои слова не имели результата.
«Теперь вы приехали, - глупо ответила я, потирая руки. – Вы знаете, я очень рада тому, что вы здесь. Я буду ждать вас внизу; если вам захочется чего-нибудь выпить, бар полон».
Я вышла, бормоча бессвязные слова, и спустилась по лестнице, совершенно сбитая с толку. Почему у нее было такое лицо, такой страдальческий голос, эта внезапная слабость? Я села в шезлонг и закрыла глаза. Я старалась вспомнить каждое выражение сурового, внушающего доверие лица, свойственное Анне: иронию, непринужденность, властность. Это раскрывшееся от боли лицо волновало и раздражало меня одновременно. Любила ли она моего отца? Было ли это возможно? Ничто в нем не отвечало ее вкусам. Он был бесхарактерным, легкомысленным, слабовольным. Но, возможно, это была лишь усталость после путешествия, негодование оскорбленной морали? Я строила предположения целый час.
В 5 часов вернулся мой отец с Эльзой. Я смотрела, как он выходил из машины. Я пыталась понять, могла ли Анна любить его. Он быстро шел по направлению ко мне, слегка выставив подбородок вперед. Он улыбался. Я подумала, что было очень возможно, чтобы Анна любила его, и что не было важно, кого любил он.
«Анна не приехала, - крикнул он мне. – Надеюсь, она не вывалилась из вагона».
«Она в своей комнате, - сказала я. - Она приехала на машине».
«В самом деле? Это великолепно! Тебе остается только отнести ей букет».
«Вы купили цветы для меня? – произнес голос Анны. – Как мило».
Она спускалась по лестнице навстречу моему отцу, расслабленной походкой, улыбаясь, в платье, на котором не было и следов путешествия. Я с грустью подумала, что она спустилась, лишь заслышав звук автомобиля, что она могла бы сделать это немного раньше, чтобы поговорить со мной. Внезапно я вспомнила о своем последнем экзамене, который я провалила, и эта мысль успокоила меня.
Мой отец поспешил к ней и поцеловал руку.
«Я провел четверть часа на платформе с букетом в руках и улыбаясь, как дурак. Слава Богу, вы здесь! Вы знакомы с Эльзой Макенбург?»
Я отвернулась.
«Мы должны были встречаться, - любезно ответила Анна… - У меня великолепная комната; это так мило с вашей стороны – пригласить меня, Раймонд, я была такой уставшей».
Мой отец фыркнул. По его мнению, все шло прекрасно. Он произносил фразы, откупоривал бутылки. Но у меня перед глазами по очереди возникало страстное лицо Сирила и лицо Анны, эти два лица, отмеченные неистовством, и я спрашивала себя, будут ли эти каникулы так просты, как уверял мой отец.
Наш первый ужин удался на славу. Мой отец беседовал с Анной об их общих знакомых, встречи с кем были редкими, но запоминающимися. Я здорово развлекалась, пока Анна не заявила, что компаньон моего отца был микроцефалом. Это был сильно пьющий мужчина, но очень галантный, с которым нам доводилось проводить незабываемые ужины.
Я возразила:
«Ломбар очень забавен, Анна. Я неоднократно видела его».
«Но вам придется признать, что этого недостаточно, да и его чувство юмора…»
«Возможно, он не обладает внешностью, выдающей живой ум, но…»
Она оборвала меня со снисходительным видом:
«То, что вы называете интеллигентной внешностью - не что иное, как возраст».
Сжатая определенность ее формулировки мне очень понравилась. Некоторые фразы раскрывают передо мной неуловимую сферу интеллекта, которая покоряет меня, даже если я не могу полностью постичь их смысл. Эта фраза натолкнула меня на мысль о блокноте и карандаше. Я сказала об этом Анне. Мой отец расхохотался:
«По крайней мере, ты не злопамятна».
Я не могла быть таковой, потому что Анна не желала мне зла. Я слишком сильно чувствовала ее безразличие, в ее суждениях не было точности и остроты, свойственных злобе. Они были лишь более утомительны.
В тот первый вечер Анна ничем не высказала того, что заметила рассеянность, напускную или нет, с которой Эльза вошла прямо в спальню моего отца. Анна привезла мне свитер из своей коллекции, но не позволила мне отблагодарить ее. Благодарности утомляли ее, и так мои благодарности никогда не достигали уровня моего энтузиазма, я не затруднялась.
«Я нахожу, что эта Эльза очень мила», - сказала она, прежде чем я вышла.
Она смотрела мне прямо в глаза, без улыбки, и искала во мне какую-то идею, которую ей было важно разрушить. Я должна была сразу же забыть, как она выдала себя в момент приезда.
«Да, да, она милая…э-э... девушка, очень симпатичная».
Я бормотала что-то бессвязное. Она начала смеяться, и я отправилась спать, очень встревоженная. Я засыпала с мыслью о Сириле, который, возможно, танцевал в Каннах с подружками.
Я отдаю себе отчет в том, что забываю, вынуждена забывать о самом главном: о присутствии моря, его непрекращающемся ритме, о солнце. Я не могу сравнить этого с 4 липами во дворе пансиона в провинции, их запах; я не могу сравнить этого с улыбкой моего отца на платформе, 3 года назад, когда я покинула пансион, эту смущенную улыбку, потому что я носила косички и уродливое, почти черное платье. И в машине – его внезапный взрыв радости, триумфа, потому что у меня были его глаза, его рот, и потому что я должна была стать для него самой дорогой, самой удивительной игрушкой. Я ничего не знала тогда; он показал мне Париж, роскошь, легкую жизнь. Я хорошо понимаю, впрочем, что большинство радостей я смогла получить только благодаря деньгам: удовольствие быстро мчаться в автомобиле, иметь новое платье, покупать пластинки, книги, цветы. Я до сих пор не стыжусь этих легких удовольствий и не могу называть их легкими только потому, что так их называли другие. Я бы скорее сожалела, скорее отвергала бы мои приступы горя или мистические кризисы. Вкус к удовольствиям, к счастью представляет собой единственную сторону, совместимую с моим характером. Может быть, я недостаточно читала? В пансионе мы не читали, разве что назидательную литературу. В Париже у меня не было времени читать: после окончания занятий друзья тащили меня в кино; я не знала имен актеров, и это их удивляло. Или на террасах кафе, залитых солнечным светом; я наслаждалась удовольствием затеряться в пьющей толпе, в компании кого-то, кто смотрел тебе в глаза, держал твою руку и увлекал далеко прочь от этой толпы. Мы шли по улицам пешком до самого дома. Там он увлекал меня в сень дверей и обнимал: я узнала удовольствие, которое дают поцелуи. Я не называю эти воспоминания по именам: Жан, Губерт, Жак. Обычные имена для любой молодой девушки. Вечером я старела, и мы с отцом отправлялись в гости, где мне нечего было делать, где собиралась разношерстная публика, где я развлекалась и развлекала своим возрастом. Когда мы возвращались, отец высаживал меня и, как правило, уезжал со своей подругой, чтобы доставить ее домой. Я не слышала, как он возвращался.
Я не хочу оставить впечатление, словно он выставлял свои приключения напоказ. Он ограничивался тем, чтобы не скрывать их от меня, а если быть еще более точной – чтобы не говорить ничего приличествующего или фальшивого с целью оправдать частые обеды с подобной подругой в нашем доме или ее полное проживание с нами... к счастью, временное! Во всяком случае, я не могла долго оставаться в неведении насчет этих связей с «приглашенными», и он, без сомнения, старался еще сильнее сохранить мое доверие, избегая тягостных усилий изобретательности. Это был отличный расчет. Его единственной виной было то, что он на некоторое время внушил мне цинизм искушенности насчет любовных понятий, которые, учитывая мой возраст и опыт, должны были казаться скорее приносящими радость, чем оставляющими впечатление. Находясь в обществе людей, я охотно повторяла сжатые формулировки Оскара Уайлда: «Грех – это единственная яркая примета современного мира». Я сделала это изречение своим собственным, размышляя над тем, как бы реализовать его. Я верила, что эта фраза в точности повторяет мою собственную жизнь, что моя жизнь могла бы быть озаглавлена ею и фонтанировать под ее эгидой, как извращенный образ Эпиналя*: я забывала о мертвых временах, о прерывистости и добрых современных чувствах. В идеале, я предчувствовала жизнь, полную низостей и мерзостей.
--------------------------------------------
*Эпиналь – город в Лотарингии.