Здравствуй, грусть! Глава 1. 4

Глава 4
В течение последующих дней меня больше всего удивляла крайняя вежливость, с которой Анна обращалась к Эльзе. После многочисленных глупостей, которыми изобиловал их разговор, она никогда не произносила коротких фраз, которые были ее особенностью и которые уничтожили бы бедную Эльзу. Я про себя хвалила Анну за терпение, за великодушие, я не отдавала себе отчета в том, что с этим была тесно связана сноровка. Мой отец быстро устал бы от этой маленькой жестокой игры. Теперь же он был признателен Анне и не знал, как высказать ей это. Впрочем, у этой благодарности был только один подтекст. Без сомнения, он разговаривал с ней как с очень уважаемой женщиной, как со второй матерью своей дочери: он использовал тот же самый прием, когда постоянно помещал меня под опеку Анны, пытаясь возложить на нее ответственность за то, какой я была, словно стараясь приблизить ее, теснее связать ее с нами. Но с ней он пользовался взглядами и жестами, которые адресуют женщине, которую не знают, но хотят узнать: в удовольствии. Это почтение, которое я иногда подмечала в отношении Сирила ко мне, одновременно вызывало у меня желание бежать от него и возбуждать его снова. С этой точки зрения я была более уязвима, чем Анна: она встречала уважение моего отца с равнодушием, со спокойной вежливостью, которые меня успокаивали. Из-за этого я начала думать, что я ошиблась в первый день, я не замечала, что эта вежливость недвусмысленно возбуждала моего отца. И особенно молчание Анны... такое естественное, такое элегантное. Оно было противопоставлено беспрестанному щебетанию Эльзы и составляло с ним контраст, как свет и тень. Бедная Эльза... она ни в чем не сомневалась, оставалась экспансивной и оживленной, хотя и пострадавшей от неуемного загара.
Однако, в один из дней она должна была прозреть, перехватив взгляд моего отца; я слышала, как перед завтраком она шептала ему что-то на ухо: сначала он выглядел раздосадованным, удивленным, затем улыбнулся и согласился. Когда мы пили кофе, Эльза поднялась, подошла к двери, повернулась к нам с томным видом - в стиле американских фильмов, как мне показалось, - и вложила в свою интонацию 10 лет практики французской любезности:
«Вы идете, Раймон?»
Мой отец встал, едва не покраснев, и последовал за ней, бормоча что-то о благотворном действии сиесты. Анна не шевельнулась. Зажженная сигарета дымилась у нее между пальцами. Я посчитала себя обязанной сказать что-нибудь:
«Говорят, что сиеста позволяет прекрасно отдохнуть, но, мне кажется, что это ошибочное представление…»
Я тут же запнулась, осознав двусмысленность своей фразы.
«Я прошу вас», - сухо сказала Анна.
Она даже не заметила моей двусмысленности. Она лишь почувствовала насмешку дурного тона. Я смотрела на нее. Ее лицо было спокойным и расслабленным, и это смущало меня. Возможно, в этот момент она отчаянно завидовала Эльзе. Чтобы утешить ее, мне пришла в голову циничная мысль, которая очаровала меня так же, как все остальные циничные мысли, посещавшие меня: это давало мне какую-то уверенность, примиренность с собой, которая ударяла мне в голову:
«Заметьте, что с теми ожогами, от которых страдает Эльза, этот вид сиесты не может быть очень опьяняющим ни для одного, ни для второй».
Лучше бы я сдержалась.
«Я не выношу подобных замечаний, - сказала Анна. – В вашем возрасте это даже не глупо, это печально».
Я рассердилась.
«Простите, я сказала это для смеха. Я уверена, что на самом деле они будут довольны».
Она повернула ко мне измученное лицо. Я сразу же попросила у нее прощения. Она прикрыла глаза и начала говорить тихим, терпеливым голосом:
«Вы слишком упрощаете идею о любви. Она не является чередой ощущений, независящих друг от друга…»
Я подумала, что именно так я понимала любовь до этого. Внезапное чувство на лице, жест, поцелуй... Расцветающие мгновения, не связанные между собой - это было мое единственное воспоминание.
«Любовь – это другое, - продолжала Анна. – Это постоянная нежность, мягкость, потребность друг в друге… Вам этого не понять».
Она едва заметно повела рукой и взяла газету. Я предпочла бы, чтобы она рассердилась, потеряла бы это сдержанное равнодушие перед моей некомпетентностью в чувствах. Я думала, что она была права, что я жила, как животное, по воле других, что я была жалкой и слабой. Я презирала себя, и мне было ужасно неприятно от этого, потому что я не привыкла к этому, потому что я никогда не говорила с собой так, ни о хорошем, ни о плохом. Я поднялась к себе и погрузилась в задумчивость. Простыни были теплыми, в моих ушах еще звучали слова Анны: "Любовь - это другое, это потребность друг в друге». Испытывал ли кто-нибудь когда-нибудь потребность во мне?
Я не помню, что происходило в последующие 2 недели. Как я уже упомянула, я не хотела замечать больше ничего определенного, зловещего. Продолжение этих каникул я, конечно, помню во всех деталях, потому что я вложила в него все свое внимание, все свои способности. Но эти 3 недели, в конечном итоге… В какой из дней мой отец откровенно посмотрел на губы Анны, к которой он приближался с видимым равнодушием, прикрываясь громким голосом и смехом? Чью утонченность он без улыбки сравнивал с глупостью Эльзы? Мое спокойствие основывалось на дурацкой идее о том, что они были знакомы уже 15 лет, и если им было суждено влюбиться друг в друга, это случилось бы уже давно. «А, - говорила я себе, - если это должно произойти, мой отец будет счастлив 3 месяца, а у Анны останется несколько немного унизительных воспоминаний о страсти». Однако разве я не знала тогда, что Анна – не из тех женщин, которых бросают подобным образом? Но рядом был Сирил, и этого было достаточно для моих мыслей. Мы часто уезжали вместе по вечерам веселиться в Сен-Тропе, мы танцевали до упаду под звуки кларнета, говоря друг другу слова любви, которые я забывала на следующий день, но которые казались такими нежными в те вечера. Днем мы плавали под парусом вдоль побережья. Иногда к нам присоединялся мой отец. Он очень хорошо относился к Сирилу, особенно с тех пор, как тот поддался ему в заплыве кролем. Он называл его «дружище Сирил", Сирил называл его "мсье", но я задавалась вопросом, кто из них был старше.
В один из дней, после обеда мы оправились на чашку чая к матери Сирила. Это была пожилая дама, спокойная и улыбчивая, которая рассказывала нам о трудностях вдовства и материнства. Мой отец выражал сочувствие, посылал Анне признательные взгляды и делал множество комплиментов хозяйке. Я должна признать, что он никогда не упускал удобного случая. Анна наблюдала за всем с дружеской улыбкой. Когда мы вернулись, она объявила, что хозяйка - само очарование. Я позволила себе нелицеприятное замечание насчет старушек подобного типа. Они обернулись ко мне со снисходительными улыбками, явно забавляясь, что вывело меня из себя:
«Вы не отдаете себе отчета в том, что она довольна собой! - кричала я. – Она радуется жизни, потому что у нее есть чувство выполненного долга и…»
«Но это так и есть, - сказала Анна. – Продолжая вашу мысль, она исполнила свои обязанности матери и супруги…»
«А обязанности шлюхи?» - спросила я.
«Я не люблю грубостей, - сказала Анна, - даже парадоксальных».
«Но это не парадоксально! Она вышла замуж, как все, по желанию или потому, что так принято. У нее родился ребенок… Вы знаете, как это происходит?"
«Без сомнения, не так хорошо, как вы, - отозвалась Анна с иронией, - но кое-какие представления у меня есть».
«Ну, она вырастила этого ребенка. Вероятно, она избавила себя от тревог и проблем адюльтера. У нее была жизнь, как у тысяч других женщин, и она этим гордится, понимаете ли вы это? Она находилась в положении молодой супруги-мещанки и матери и ничего не сделала для того, чтобы выйти из него. Она кичится тем, что не сделала ни того, ни этого, и даже не смогла ничего завершить".
«В этих словах нет смысла», - сказал мой отец.
«Это ловушка для дураков! – кричала я. – Потом принято говорить себе: «Я исполнила свой долг», потому что ничего не сделано. Если бы при своем происхождении она стала уличной девкой, вот тогда она заслуживала бы уважения».
«В вашей голове бродят модные, но никчемные идеи», - сказала Анна.
Возможно, это была правда. Я верила в то, что говорила, но дело в том, что все это уже сказал кто-то до меня. Однако моя жизнь и жизнь моего отца протекали в поддержку этой теории, и когда Анна унижала меня, это меня ранило. К пустякам можно быть   приверженными так же, как ко всему остальному. Но она не видела во мне человека разумного, мыслящее существо. Мне казалось срочным, первостепенным делом разуверить ее в этом. Я не думала, что возможность будет предоставлена мне даже раньше того, чем я смогу ею воспользоваться. Впрочем, я охотно допускала, что через месяц мое мнение на эту тему изменится, что мои убеждения не продлятся долго. Какую великую душу я могла предполагать в себе?