Здравствуй, грусть! Глава 2. 4

Глава 4
Мой отец не высказывал никакого другого чувства, кроме удивления. Горничная объяснила ему, что Эльза приходила за чемоданами и сразу же ушла. Я не знаю, почему она не рассказала ему о нашей встрече. Это была женщина из деревни, очень романтичная, она, должно быть, смаковала нашу ситуацию. Особенно с учетом перемены комнат, которую она произвела.
Мой отец и Анна же, мучимые угрызениями совести, проявляли ко мне внимание и доброту, которые, столь невыносимые вначале, мне вскоре стали приятны. В конечном счете, даже если это было моей виной, мне было не очень приятно без конца случайно встречать Сирила и Эльзу в объятиях друг друга, проявляющих все признаки совершенного союза. Я больше не могла кататься на лодке, но я могла видеть проплывающую Эльзу, распущенные волосы которой трепал ветер, как у меня когда-то. Для меня не составляло труда принимать замкнутый и фальшиво отстраненный вид, когда мы встречали их. А встречали мы их повсюду: в сосновом бору, в деревне, на дороге. Анна бросала на меня взгляд, говорила мне о чем-то, клала руку мне на плечо, чтобы меня утешить. Упомянула ли я том, что она была добра? Я не знаю, была ли ее доброта изысканной формой ее ума или, еще проще – ее равнодушия, но у нее всегда были точные слова, точные жесты, и если бы я действительно страдала, я не могла бы пожелать для себя лучшей опоры.
Я обходилась без особенного беспокойства, так как, как я уже упомянула, мой отец не высказывал никакого признака ревности. Это доказывало мне его привязанность к Анне и немного обижало, тем самым проявляя тщетность моих планов. Однажды мы пришли на почту, он и я, когда нас случайно встретила Эльза; она, казалось, не видела нас, и мой отец повернулся к ней как к незнакомке, слегка присвистнув:
«Скажи-ка, она чудовищно похорошела, эта Эльза».
«Любовь пошла ей на пользу», - сказала я. Он удивленно взглянул на меня:
«Ты, кажется, лучше это понимаешь…»
«Что ты хочешь, - сказала я. – Они – одного возраста, это было даже неизбежно».
«Если бы не было Анны, это вовсе не было бы неизбежным».
Он рассердился.
«Ты не представляешь себе, как какой-то мальчишка увел бы у меня женщину, если бы я на это не согласился…»
«Все же, возраст играет роль», - сказала я важно.
Он пожал плечами. По возвращении, я видела, что он был озабочен: возможно, он думал о том, что Эльза действительно была молода и Сирил был молод, и о том, что, женившись на женщине  своего возраста, он более не принадлежал бы категории мужчин без даты рождения, чьей частью он являлся. Я  испытывала невольное чувство триумфа. Когда я видела у Анны маленькие морщинки в углах глаз, легкую складку рта, я упрекала себя. Но это было так легко: следовать моим порывам и затем раскаиваться.
Прошла неделя. Сирил и Эльза не знали о ходе своих дел и должны были ждать меня каждый день. Я не осмеливалась туда идти, они опять начали бы выманивать у меня идеи, а я ими не дорожила. Впрочем, после обеда я поднялась в свою комнату, как бы для того, чтобы работать. Фактически, я ничего не делала там: я нашла учебник йоги и принялась читать ее с большим увлечением, иногда смеясь в одиночестве ужасным безумным смехом и молчаливым смехом из боязни, как бы меня не услышала Анна. Действительно, я говорила ей, что работаю без отдыха; я немного играла с ней в разочарованную влюбленную, которая черпает утешение в надежде получить однажды диплом. У меня было впечатление, что она оценивает меня, и мне пришло на ум процитировать Канта за столом, от чего мой отец пришел в явное отчаяние.
Однажды после обеда я обернулась полотенцем, чтобы выглядеть более похожей на индуса, я положила правую ступню на свое левое бедро и внимательно смотрела на себя в зеркало, не для самолюбования, но  в надежде дождаться высшего состояния йоги, когда в дверь постучали. Я предполагала, что это была горничная, и так как она ни о чем не беспокоилась, я крикнула ей войти.
Это была Анна. Она минуту оставалась неподвижной в дверях и улыбнулась:
«Во что вы играете?»
«В йогу, - сказала я. – Но это не игра, это - индусская философия».
Она приблизилась к столу и взяла мою книгу. Я начала беспокоиться. Книга была открыта на странице 100, и другие страницы были покрыты надписями моей рукой, такими как «невыполнимо» или «изнурительно».
«Вы очень добросовестны, - сказала она. – А это знаменитое рассуждение о Паскале, о котором вы столько говорили, что с ним стало?»
Действительно, за столом мне нравилось рассуждать над фразой Паскаля, делая вид, что я размышляла и работала над ней. Естественно, я не написала о ней ни слова. Я оставалась неподвижной. Анна смотрела на меня внимательно и поняла:
«То, что вы не работаете и крутитесь перед зеркалом, как кукла – это ваше дело! – сказала она. - Но то, что вам нравится лгать нам после этого, вашему отцу и мне – это более досадно. Впрочем, ваша внезапная умственная активность удивляли меня…»
Она вышла, и я осталась окаменевшей в моем полотенце; я не понимала того, что она называла это «ложью». Я говорила о сочинении, чтобы доставить ей удовольствие, и, внезапно, она утомляла меня презрением. Я привыкла к ее новому отношению ко мне, и холодная, унизительная форма ее презрения приводила меня в ярость. Я сбросила полотенце, оделась в брюки, в старую рубашку и выбежала из комнаты. Жара была изнурительная, но я начала бежать, движимая гневом, тем более сильным, что я не была уверена в том, что мне не было стыдно. Я бежала до дома Сирила, остановилась на пороге его виллы, задыхаясь. В полуденной жаре дома казались странно глубокими, тихими и погруженными в свои секреты.  Я поднялась в комнату Сирила, которую он показал мне в тот день, когда мы приходили с визитом к его матери. Я открыла дверь: он спал, растянувшись поперек кровати, положив щеку на ладонь. Я смотрела на него одну минуту: впервые он показался разоруженным и трогательным; я позвала его тихим голосом; он открыл глаза и сразу же поднялся, глядя на меня:
«Ты? Как ты здесь?»
Я сделала ему знак не говорить громко; если бы его мать вошла и нашла меня в комнате своего сына, она могла бы  поверить в то… впрочем, кто не верит… Я чувствовала себя охваченной паникой и направилась к двери.
«Но куда ты идешь? – закричал Сирил. – Вернись… Сесиль».
Он схватил меня за руку и удержал, смеясь. Я повернулась к нему и посмотрела на него; он стал бледным, какой должна была стать я, и отпустил мое запястье. Но лишь затем, чтобы снова взять меня в руки и увлечь за собой. Я думала со смущением: это должно было произойти, это должно было произойти. Затем был хоровод любви: страх, который дает ладонь желанию, нежность и гнев, и это страдание жестокое, которое следовало, триумфальное удовольствие. У меня был шанс, а у Сирила – необходимая нежность – открыть это, начиная с сегодняшнего дня.
Я оставалась перед ним  1 час, оглушенная и удивленная. Я всегда слышала, как о любви говорят как о легкой вещи; я всегда говорила о ней напрямик, с невежеством своего возраста, и мне казалось, что уже никогда я не смогу говорить так о ней, в этой отвлеченной и жестокой манере. Сирил, протянувшись ко мне, говорил о том, чтобы жениться на мне, чтобы беречь меня всю жизнь. Моя молчание беспокоило его: я выпрямилась, посмотрела на него и назвала его «мой любовник». Он наклонился. Я прижалась ртом к вене, которая еще билась у него на шее, я прошептала «мой дорогой, Сирил, мой дорогой». Я не знаю, была ли это любовь, которую я испытывала к нему в этот момент – я всегда была непостоянна и не хочу верить в другое, но в этот момент я любила его больше себя, я бы отдала за него жизнь. Он спросил меня, когда я уходила, сердилась ли я на него, и я засмеялась. Сердиться на него за это счастье!...
Я возвратилась медленными шагами, исчерпанная и онемевшая, в сосновый бор; я спросила Сирила не сопровождать меня, это было слишком серьезно. Я боялась, как бы он ни прочел на моем лице сияющих признаков удовольствия, в тенях под моими глазами, в рельефе рта, в дрожи. Перед домом, на шезлонге, читала Анна. Я уже приготовила сносную ложь, чтобы оправдать свое отсутствие, но она не задавала мне вопросов, она их никогда не задавала. Я села перед ней в молчании, вспоминая о том, что мы были в ссоре. Я оставалась неподвижной, с полузакрытыми глазами, внимая ритму своего дыхания, дрожи пальцев. Время от времени, воспоминания о теле Сирила в некоторые моменты опустошали мне сердце.
Я взяла сигарету со стола, зажгла спичку о коробку. Она погасла. Я зажгла еще одну за одну секунду, с осторожностью, так как не было ветра и моя рука дрожала. Она сразу же погасла о сигарету. Я хрюкнула и взяла третью. Впрочем, не знаю почему, эта спичка приобрела для меня жизненно важное значение. Возможно потому, что Анна, внезапно оторванная от своего равнодушия, посмотрела на меня без улыбки, с интересом. В этот момент исчезли декорации и время, осталась лишь спичка под моими пальцами, серый коробок и взгляд Анны. Мое сердце взволновалось, начало стучать сильными ударами, я впилась пальцами в спичку, она вспыхнула, и пока я жадно протянула к ней лицо, моя сигарета накрыла и потушила ее. Жесткий, вопросительный взгляд Анны давил на меня. Я умоляла кого-то о чем-то, чтобы закончилось это ожидание. Ладони Анны приподняли мое лицо, я сжала веки из опасения, как бы она не заметила моего взгляда. Я чувствовала слезы изнеможения, неловкости, удовольствия скрыться. Впрочем, так как она отказывалась от всех вопросов жестом незнания, успокоения, Анна опустила руки мне на лицо, выпустила меня на волю. Затем она дала мне зажженную сигарету, которую я закурила, и вновь погрузилась в свою книгу.
Я придала этому жесту символический смысл, я попыталась это сделать. Но сегодня, когда мне не хватает спички, я нахожу этот момент странным, эта пропасть между моими жестами и мной, тяжесть взгляда Анны и эта пустота вокруг, эта сила пустоты…