Здравствуй, грусть! Глава 2. 8

Глава 8
На следующее утро я проснулась в прекрасном расположении духа, немного усталая, со слегка тяжелым затылком от моих излишеств. Как каждое утро, моя постель была позолочена лучами солнца; я открыла занавеси, сняла куртку пижамы и подставила голую спину солнцу. Щека под моей рукой изогнулась, я видела на переднем плане сукно простыни и чуть дальше, на каменном полу, колебания мухи. Солнце было нежным и теплым, мне казалось, что оно обнажит мои кости под кожей, что у него было специальное задание: согреть меня. Я решила так и провести утро, не двигаясь.
Вечер накануне понемногу прояснялся в моей памяти. Я вспомнила, что сказала Анне о том, что Сирил был моим любовником, и это рассмешило меня: когда человек пьян, он говорит правду и никто ему не верит. Я вспомнила также о мадам Уэбб и о моей размолвке с ней; я привыкла к этому сорту женщин: в их среде и в их возрасте они были часто нетерпимы из-за бездеятельности и желания жить. Холод Анны привел к тому, что я судила о ней еще больше, как о больной и скучной. Впрочем, это можно было предвидеть; я не видела практически никого среди друзей отца, кто бы мог долго выдерживать сравнение с Анной. Для того, чтобы проводить приятные вечера с этими людьми, нужно было быть немного пьяным и получать удовольствие от споров с ними, и поддерживать интимные отношения с тем или другим из их знакомых. Для моего отца это было проще: Шарль Уэбб и он были охотниками. "Угадай, кто обедает и спит со мной сегодня? Малышка Марс, из фильма Сореля. Я вернулся к Дюпуи и..." Мой отец смеялся и хлопал его по плечу: «Счастливчик! Она почти так же красива, как Элиза". Кстати, о коллегах. Единственное, что делало их приятными в моих глазах, это возбуждение, огонек, который оба вкладывали в отношения. И даже во время бесконечных вечеров, на террасах кафе, грустные признания Ломбара: «Я любил только ее, Раймон! Ты помнишь, этой весной, до того, как она уехала… Это глупо – жизнь человека для одной женщины!» Это было не совсем прилично, унизительно, но горячило: двое мужчин, исповедовавшиеся друг другу за стаканом алкоголя.
Друзья Анны никогда не должны были говорить о себе. Без сомнения, им была незнакома эта разновидность приключений. Или даже если они говорили об этом, они делали это смеясь, из-за стыдливости. Я чувствовала себя готовой разделить с Анной эту снисходительность, которую она вкладывала в наши отношения, эту дружелюбную и заразную снисходительность… Однако к 30 годам я видела себя больше похожей на наших друзей, чем на Анну. Ее молчание, ее равнодушие, ее сдержанность душили меня. Напротив,  через 15 лет, пресыщенная, я наклонилась бы к обольстительному мужчине, тоже немного усталому:
«Моего первого любовника звали Сирил. Мне было почти 18, на море было жарко…»
Мне нравилось представлять себе лицо этого человека. У него были бы те же мелкие морщинки, что и у моего отца. В дверь постучали. Я быстро натянула куртку пижамы и крикнула:
«Входите!» Это была Анна, она с осторожностью держала чашку:
«Я подумала, что вам понадобится немного кофе… Вы не слишком плохо себя чувствуете?»
«Прекрасно, - сказала я. – Я думаю, что вечером я была слегка подвыпившей".
«Как каждый раз, когда мы выходим с вами..» Она начала смеяться. «Но, должна сказать, вы меня развеселили. Этот вечер был долгим».
Я больше не обращала внимания ни на солнце, ни даже на вкус кофе. Когда я разговаривала с Анной, я была совершенно поглощена, как будто меня не существовало, но, однако, именно она постоянно заставляла меня судить себя. Она заставляла меня проживать напряженные и трудные моменты.
«Сесиль, вы развлекаетесь с такими людьми, как Уэббы или Дюпуи?»
«Таких, как они, я чаще всего нахожу невыносимыми, но они забавны».
Она тоже наблюдала за шествием мухи на полу. Я подумала, что муха, должно быть, инвалид. У Анны были длинные и тяжелые веки, ей было легко быть снисходительной.
«Вам никогда не постигнуть, насколько их разговор монотонен и… как я сказала?... тяжел. Эти истории с помолвками, девушками, вечеринками, они вас не утомляют?»
«Вы знаете, - сказала я, - я провела 10 лет в монастыре, и так как у этих людей нет нравов, они еще очаровывают меня».
Я не осмелилась добавить, что мне это нравилось.
«Уже 2 года, - сказала она… - Это не вопрос разума, впрочем, и не вопрос морали, это – вопрос чувствительности, шестого чувства…»
Я не должна была его иметь. Я ясно чувствовала, что здесь мне чего-то недостает.
«Анна, - сказала я внезапно, - вы считаете меня умной?»
Она засмеялась, удивленная грубостью моего вопроса.
«Ну конечно же! Почему вы спрашиваете?»
«Если бы я была идиоткой, вы ответили бы так же, - вздохнула я. – У меня всегда такое чувство, что вы обходите меня…»
«Это вопрос возраста, – сказала она. – Было бы очень скучно, если бы у меня было меньше уверенности, чем у вас. Тогда вы бы оказывали на меня влияние!»
Она расхохоталась. Я почувствовала себя задетой:
«Это было бы не так уж плохо».
«Это была бы катастрофа», - сказала она.
Внезапно она отбросила легкий тон, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Я неловко пошевелилась, чувствуя себя смущенной. Даже сегодня я не могу привыкнуть к этой мании людей смотреть на вас внимательно, когда они говорят с вами, или приближаться к вам, чтобы быть уверенными, что вы слушаете их. Впрочем, неправильный расчет, так как в этом случае я думаю только о том, чтобы ускользнуть, отодвинуться, я говорю «да, да», я умножаю маневры, чтобы переминаться с ноги на ногу и уйти на другой конец комнаты; от этой настойчивости собеседников меня охватывает гнев, от их несдержанности, от их претензий на эксклюзивность. К счастью, Анна не считала своим долгом так меня захватывать, она ограничилась тем, что смотрела на меня, не отводя глаз, и мне было трудно поддерживать этот рассеянный, легкий тон, который я любила в речи.
«Вы знаете, как заканчивают такие люди, как Уэбб?»
Я подумала про себя: «И мой отец».
«В сточной канаве", - весело сказала я.
«Они входят в возраст, когда теряют свою соблазнительность, «теряют форму», как говорится. Они больше не могут пить, но еще думают о женщинах, только они уже обязаны платить им, чтобы принять множество маленьких компромиссов. Они одурачены, несчастливы. В этот момент они становятся сентиментальными и взыскательными… Я видела множество таких жалких людей».
«Бедный Уэбб!»- сказала я.
Я растерялась. Таким был конец, угрожавший моему отцу. По крайней мере, который угрожал бы ему, не возьмись за него Анна.
«Вы, должно быть, не думаете об этом, - сказала Анна с легкой сочувствующей улыбкой. – Вы мало думаете о будущем, не так ли? Это – привилегия молодости".
«Я прошу вас, - сказала я, - не колите мне глаза этой молодостью. Я пользуюсь ею, как только возможно мало, я не считаю, что она дает мне права на привилегии и на извинения. Я не придаю ей значения".
«А чему вы придаете значение? Вашему спокойствию, вашей независимости?»
Я боялась этого разговора, особенно с Анной.
«Ничему, - сказала я. – Я вообще не думаю, знаете ли".
«Вы меня немного раздражаете, ваш отец и вы. «Вы никогда не думаете ни о чем… Вы не знаете…» Вы нравитесь себе такой?»
«Я себе не нравлюсь. Я не люблю себя и не ищу любви. Иногда вы усложняете мне жизнь, я почти сержусь на вас».
Она начала напевать с задумчивым видом. Я узнала звучание песни, но не название.
«Что это за песня, Анна? Она меня нервирует…»
«Я не знаю, - она улыбнулась опять, немного обескуражено. – Оставайтесь в постели, отдыхайте, а я продолжу мой этикет в семье».
«Естественно, - подумала я, - для моего отца это было бы легко". Я услышала ее с этого места. «Я не думаю ни о чем, потому что люблю вас, Анна». Как бы умна она ни была, эта причина показалась ей уважительной. Я осторожно растянулась на постели и перевернулась на бок. Я много думала, несмотря на то, что я сказала Анне. Конечно, она драматизировала; через 25 лет мой отец стал бы дружелюбным шестидесятилетним старичком с седой шевелюрой, склонный к виски и пикантным воспоминаниям. Мы бы вместе выходили. Я бы рассказывала ему о своих похождениях, а он давал бы мне советы. Я отдаю себе отчет в том, что я исключала Анну из этого будущего; у меня не получалось туда ее поместить. В этих апартаментах в хаосе, то пустых, то наполненных цветами, полных звуками разных сцен и иностранных акцентов, то и дело заваленных багажом, я не могла представить себе порядок, тишину, гармонию, которые приносила Анна, как самое ценное из благ. Я боялась заскучать до смерти; без сомнения, я меньше боялась ее влияния,  потому что реально и физически любила Сирила. Это освобождало меня от многих страхов. Но больше всего я боялась скуки, спокойствия. Чтобы быть внутренне спокойными, моему отцу и мне требовалась внешняя активность. И этого Анна не смогла бы допустить.