Смерть поэта

До чего был доведён!
Издал книгу своих стихов – и умер.
А потому и умер.
Ведь – как! – Стихов… своих… книгу… издать…
Как претворить – этот единый каскад Творения.
Стихи -- Богом посланы… посланы -- богоизбранному тебе… сборник -- ты составил из своих стихов избранных…
Остаётся – самая малость. Почти формальность. Притом вещественная: бренная, тленная.
Как, между прочим, и все вокруг они, люди.
Для них же – в конце концов! – плоды этих Божиих посланий.
А людей-то… и нет!
Совсем нет. Нет в Природе.
Ведь на дворе – девяностые…
Никто никому не нужен и ничто ничему не нужно.
Даже вся целая страна. Даже совесть. Даже сама честь.
А честь, рядом с бесчестьем, – это ясность. Явная ясность. Ясность явного.
Ничего нет. Нет – ничего.
«Осталось»…
Нет! Нельзя так говорить!
Об изволении о Божием.
Иначе – зачем было и писать.
Тем более, иначе и не писалось…
Итак. Во что бы то ни стало.
Издать – слово-то какое: произнести! озвучить! -- последнюю ноту того Божьего каскада-послания: издать… издать… издать…
А как?!
Ведь девяностые…
Ведь – ничего никому и ничему…
…Окончил литинститут, книжек несколько поэтических, вступил в союз писательский. А главное: признание какое! Ещё важнее – планы грандиозные новаторские! И ведь только что отдал рукопись избранного в местное издательство…
И вдруг – издательства нет!
Вообще.
И нет – с понедельника: ни будущего, ни даже настоящего…
…Оказывается! Вот каковы действительно! Окружающие-то в действительности!
И каков каждый из них любой…
Вот хоть и сам ты?!
Что там какой-то расцвет чьих-то сил и лет…
Мать-жена-ребёнок…


…Это я -- о знакомом о моём.
А сам я – как раз по этому самому поводу – вот что.
Учась в университете, приобретая профессию и все-все-все, какие только возможно разнообразные, знания, я алчно ухватывал и навыки самые бытовые…
Например, и мало кому доступные.
…Режут – «на октябрьскую»!
С первыми морозцами. Иногда и по первому снежку.
И нарочно я стал подгадывать приезжать в деревню к тётке!
Утро, еле рассвело, тихое, прозрачное. С инеем по серой траве…
Мужик из соседней деревни, в фуфайке, в шапке-ушанке, в резиновых сапогах, со свёрнутым мешком под мышкой…
Знакомый. Кивнул мне сметливо: дескать, поучиться хочешь?
Воротится с некоторой даже ревностью: зачем опыт свой даром дарить?
Я его зову: дядя такой-то. Имя не буду поминать.
Мешок он развернул – три ножа… разные… по длине… по форме…
Лезвия-рукоятки – тусклые, неопрятные… Навязчиво вдруг понимается: сколько ими -- всего известного содеяно!
Потому сноровистый дядя и в сапогах в резиновых: чтоб можно было их вымыть… потом… ну, если их уж очень сильно забрызгаешь…
Вот! Вот почему тётка накануне спрашивала меня траурно: у тебя, мол, есть что на себя-то надеть?..
В огороде за домом посреди лужка – берёза. Невысокая. Рядом с берёзой столб. Между берёзой и столбом жердь.
На мёрзлой траве – верёвка… поленце узкое, обтёсанное в виде как бы перекладины весов…
У меня чуть кружится голова.
От свежайшего чистейшего воздуха…
И ещё – от знаний от тех книжных: это место среди лужка… эти все приспособления… для чего?.. для чего-то как бы средневекового...
Рябиновые-сиреневые-малиновые – уж полнеба!
Но тишина – словно после какого-то неожиданного звука…
Дядя мне кивнул в сторону дома: чего, дескать, не ведёшь?
Сердце во мне -- затукало! забухало!
Я пошёл, чуть запинаясь…
А тётка меня уже ждёт.
И не одна!
Из дверей двора – из низких дверей двора… морда коровы!..
Глазища стеклянные пьяные – в стороны… из ноздрей из огромных – пар…
На рогах – верёвка.
Тётка протягивает верёвку мне.
Я – будто не понимаю…
Тётка потряхивает верёвкой: мол, тяни! мне самой, дескать, тяжело!
Я – стыдясь своего стыда – смело взялся за верёвку… потянул… сильно потянул!.. ещё сильнее потянул!..
Морда огромная белая, с глазами, с ноздрями, крутится… не поддаётся…
Там, за коровой, в темноте-глубине двора – запах навоза, сена, стойла: запах дома!..
Взмок я весь, пока вытащил чёрные округлые бока и бело-жёлтое брюхо из дверей.
Тут и тётка взялась мне помогать: у неё в руках палка-ветка, она этой веткой сзади по бокам по чёрным стала похлопывать, подгонять…
Всё лето минувшее этой веточкой управляла!
Еле вышли на лужайку. Где берёза.
Тётка – она сзади чуть приговаривала, почти шёпотом, как бы или не как бы извиняясь, прощаясь: иди, дескать, иди… что же ты не идёшь… стала называть её -- ту, что с огромными глазами, -- по имени…
Не буду оглашать то имя.
Скользя и спотыкаясь – я понимал: всё тут сейчас – родное!.. и морозец, и мужик, и берёза, и корова!..
И – сам отсюда родом -- старался не оглядываться.
Но оглянулся.
И вмиг понял – всё.
Нет. Больше, чем всё.
Тётка плакала…
Запах тотчас мне в ноздри, в глаза – парного, из детства, молока…
Ещё бы миг – и я б остановился: чтобы – остановить!
Но тётка, с полдороги, повернулась и обречённо поплелась к дому…
Чтоб не глядеть. Чтоб не смотреть.


…Да. Оказывается.
Вот каковы они действительно.
Окружающие тебя в действительности.
Расцвет-то ныне расцвет, но – чего?.. И – у кого?..
Раз девяностые…
…Книгу издать – как?!
Издательств настоящих нормальных теперь нету.
Отныне -- всё по-новому, по-другому.
Нужны эти самые… И много…
А зарплату и на работе не платят…
Издать – как?!..
Продать…
Что?..
Не дом же свой.
Мать. Жена. Ребёнок.
А вон… корову!
…И свершено.
Книга – вот. Вот он – тот блаженный запах новой книги! Который бывает только у книги у твоей.
…Издал. Последний звук. Последней ноты.
Исполнил. Ответственность. Перед ним. Перед Богом.
…И теперь нет даже и этого теперь.
Остановилось. Всё. Само.
Остановилось всё само.
И сердце.

Ярославль, 15 ноября 2022

(С) Кузнецов Евгений Владимирович