Линда Брент 9

Линда Брент
Инциденты

из жизни рабыни.



Написано самой собой.

Линда Брент


"Северяне вообще ничего не знают о рабстве. Они думают, что это
лишь вечное рабство. Они понятия не имеют о глубине деградации , заключенной в этом
слове РАБСТВО;
был свергнут».

Женщина из Северной Каролины.


«Поднимитесь, вы, женщины в покое! Слушайте мой голос, вы, беспечные дочери!
Внемлите моей речи».

Исайя XXXII. 9.


Под редакцией Л. Марии Чайлд.

Бостон: Опубликовано для автора.

1861.



Предисловие автора

Читатель может быть уверен, что это повествование не вымысел. Я знаю, что некоторые мои
приключения могут показаться невероятными; но тем не менее они строго верны.
Я не преувеличивал вреда, причиняемого рабством; напротив, мои
описания далеки от фактов. Я скрывал названия
мест и давал людям вымышленные имена. У меня не было мотива для секретности от
себя, но я считал добрым и внимательным по отношению к другим
следовать этому курсу.

Я хотел бы быть более компетентным в выполнении задачи, которую я взял на себя. Но я надеюсь, что мои
читатели простят недостатки, принимая во внимание обстоятельства. Я
родился и вырос в рабстве; и я оставался в рабском государстве двадцать семь
лет. С тех пор, как я был на Севере, мне пришлось
усердно работать для собственного пропитания и образования моих детей. Это
не оставило мне много свободного времени, чтобы компенсировать утрату ранних возможностей
самосовершенствоваться; и это заставило меня писать эти страницы через неравные
промежутки времени, когда я мог выкроить часок от домашних обязанностей.

Когда я впервые приехал в Филадельфию, епископ Пейн посоветовал мне опубликовать
очерк моей жизни, но я сказал ему, что совершенно не способен на такое
предприятие. Хотя с тех пор я несколько улучшил свой ум, я
все еще остаюсь того же мнения; но я надеюсь, что мои мотивы извинят то , что в
противном случае могло бы показаться самонадеянным. Я не писал о своих переживаниях
, чтобы привлечь к себе внимание; напротив, мне было бы
приятнее молчать о своей собственной истории. Я также не
забочусь о том, чтобы вызвать сочувствие к моим собственным страданиям. Но я искренне желаю
пробудить у женщин Севера осознание состояния двух
миллионов женщин Юга, все еще находящихся в рабстве, страдающих так же , как и я
, и большинство из них намного хуже. Я хочу добавить свое свидетельство к свидетельству более
способных перьев, чтобы убедить народ Свободных Штатов, что такое рабство на самом деле
. Только опытным путем можно понять, насколько глубока, темна и гнусна
эта яма мерзостей. Да пребудет благословение Божие на этом несовершенном
усилии ради моего гонимого народа!

--_Линда Брент_



Предисловие от редактора


Автор нижеследующей автобиографии лично мне знаком, и
ее разговор и манеры внушают мне доверие. В течение последних
семнадцати лет она большую часть времени жила в
знатной семье в Нью-Йорке и так себя депортировала, что они пользовались
большим уважением. Этого факта достаточно, без дополнительных
сведений о ее характере. Я думаю, что те, кто ее знает, не будут
склонны сомневаться в ее правдивости, хотя некоторые случаи в ее истории более
романтичны, чем вымысел.

По ее просьбе я отредактировал ее рукопись; но такие изменения, которые я
сделал, были сделаны главным образом для целей сгущения и упорядоченного расположения.
Я ничего не добавил к инцидентам и не изменил смысла ее
весьма уместных замечаний. За мелкими исключениями, и идеи, и
язык принадлежат ей. Я немного подрезал наросты, но в остальном у меня не
было причин менять ее живой и драматический способ рассказывать собственную
историю. Имена обоих лиц и мест мне известны; но по уважительным
причинам я подавляю их.

Естественно, это вызовет удивление, что женщина, воспитанная в рабстве,
может так хорошо писать. Но это объяснят обстоятельства. Во-первых
, природа наделила ее быстрым восприятием. Во-вторых, хозяйка,
с которой она прожила до двенадцати лет, была доброй, заботливой
подругой, которая научила ее грамоте. В- третьих, она попала в
благоприятные условия после того, как приехала на Север; частые
сношения с интеллигентными людьми, которые испытывали дружеский интерес к ее
благополучию и были расположены давать ей возможности для самосовершенствования.

Я прекрасно знаю, что многие обвинят меня в неприличии за то, что я представил эти
страницы публике; ибо переживания этой интеллигентной и
многострадальной женщины принадлежат к разряду предметов, которые одни называют деликатными, а
другие — неделикатными. Эта своеобразная фаза рабства обычно скрывалась
; но публика должна быть ознакомлена с его чудовищными
чертами, и я охотно беру на себя ответственность представить их со
снятой вуалью. Я делаю это ради своих сестер в рабстве, которые
переносят такие отвратительные обиды, что наши уши слишком чувствительны, чтобы
их слушать. Я делаю это в надежде пробудить у сознательных и мыслящих женщин
Севера чувство долга в оказании морального влияния на
вопрос о рабстве во всех возможных случаях. Я делаю это с надеждой
, что каждый человек, читающий это повествование, торжественно поклянется перед Богом
, что, насколько он в силах предотвратить это, ни один беглец из рабства
никогда не будет отправлен обратно, чтобы страдать в этом отвратительном логове коррупции и
жестокости.

--_Л. Мария Чайлд_



Содержание


Детство

Новый хозяин и госпожа

Рабы Новый год

Раб, посмевший почувствовать себя мужчиной

Испытания детства

Ревнивая хозяйка

Любовник

О чем рабов учат думать о Севере

Зарисовки соседних рабовладельцев

Опасный переход в Жизнь девушки-рабыни

Новая связь с жизнью

Страх перед восстанием

Церковь и рабство

Другая связь с жизнью

Продолжение

Сцены гонений на плантации

Бегство

Месяцы опасности

Проданные дети

Новые опасности

Лазейка для отступления

Рождественские праздники

Еще в тюрьме

Кандидат на участие в Конгрессе

Конкурс В хитрую

важную эпоху в жизни моего брата

Новое место назначения для детей

Тетя Нэнси

Подготовка к побегу Инциденты, направляющиеся на

север

в Филадельфии

Встреча матери и дочери

Дом найден

Старый враг снова

Предубеждение против цвета

кожи Побег на волосок

Поездка в Англию

Новые приглашения поехать Юг

Признание

Закон о беглых рабах

Наконец свободен

Приложение

Избранная библиография




Происшествия

из

жизни рабыни, скрытой за

семь лет.


       * * * * *



I. Детство


Я родился рабом; но я не знал этого, пока
не миновало шесть лет счастливого детства. Мой отец был плотником и считался настолько умным
и искусным в своем ремесле, что, когда
нужно было возводить здания, выходящие за рамки общей линии, за ним посылали издалека, чтобы он был старшим рабочим. При
условии, что он будет платить любовнице двести долларов в год и содержать
себя, ему будет позволено заниматься своим ремеслом и заниматься своими делами.
Его самым большим желанием было купить своих детей; но, хотя он несколько
раз предлагал свой тяжкий заработок для этой цели, ему это никогда не удавалось. Цвет
лица моих родителей был светло-коричневато-желтым, и их
называли мулатами. Они жили вместе в уютном доме; и, хотя все мы
были рабами, меня так бережно оберегали, что я и представить себе не мог, что я
товар, доверенный им для сохранности и могущий быть
востребованным в любой момент. У меня был один брат, Уильям, который был на два
года моложе меня — умный, ласковый ребенок. У меня также было большое
сокровище в моей бабушке по материнской линии, которая была во многих
отношениях замечательной женщиной. Она была дочерью плантатора из Южной Каролины, который после своей
смерти оставил на свободе ее мать и троих детей с деньгами, чтобы они отправились в Сент-
Огастин, где у них были родственники. Это было во время Войны за независимость;
и они были схвачены в пути, увезены обратно и проданы
разным покупателям. Такую историю рассказывала мне моя бабушка;
но я не помню всех подробностей. Она была маленькой девочкой, когда ее
схватили и продали владельцу большого отеля. Я часто слышал,
как она рассказывала, как тяжело ей приходилось в детстве. Но когда она повзрослела, то
проявила такой большой ум и была такой верной, что ее хозяин и
хозяйка не могли не видеть, что в их интересах заботиться о
таком ценном имуществе. Она стала незаменимой фигурой в
домашнем хозяйстве, исполняя все обязанности, от кухарки и кормилицы до
швеи. Ее очень хвалили за готовку; а ее вкусные крекеры
стали так известны в округе, что многие хотели
их приобрести. Вследствие многочисленных просьб такого рода она просила
разрешения у своей хозяйки печь на ночь сухари, после того как все
домашние дела были сделаны; и она получила разрешение сделать это, при условии, что она
будет одевать себя и своих детей из прибыли. На этих условиях,
проработав весь день на свою хозяйку, она начала свою полуночную
выпечку с помощью двух своих старших детей. Бизнес оказался
прибыльным; и каждый год она откладывала небольшую сумму, которую откладывала в фонд
на покупку своих детей. Ее хозяин умер, а имущество было разделено
между его наследниками. У вдовы было приданое в отеле, которое она продолжала
держать открытым. Моя бабушка осталась у нее на службе в качестве рабыни; а
дети ее разделились между детьми господина ее. Поскольку у нее было пятеро,
Бенджамин, самый младший, был продан, чтобы каждый наследник получил
равную долю долларов и центов. Между нами было так мало разницы в
возрасте, что он больше походил на моего брата, чем на дядю. Это был умный,
красивый парень, почти белый; потому что он унаследовал цвет лица, который моя бабушка унаследовала
от англосаксонских предков. Хотя ему было всего десять лет,
за него заплатили семьсот двадцать долларов. Его продажа была страшным ударом
для моей бабушки, но она, естественно, была полна надежды и принялась за работу с
новыми силами, надеясь, что со временем сможет купить кого-нибудь из своих
детей. Она припасла триста долларов, которые ее хозяйка однажды
выпросила взаймы, пообещав вскоре заплатить ей. Читатель, вероятно, знает, что
никакое обещание или письмо, данное рабу, не имеет юридической силы; ибо, согласно
южным законам, раб, являющийся собственностью, не может _держать_ никакой собственности. Когда
моя бабушка давала взаймы свои тяжкие заработки любовнице, она полагалась исключительно
на свою честь. Честь рабовладельца рабу!

Этой доброй бабушке я был обязан многими удобствами. Мой брат
Вилли и я часто получали порции крекеров, пирожных и варенья,
которые она делала для продажи; и после того, как мы перестали быть детьми, мы были обязаны
ей многими более важными услугами.

Таковы были необычайно удачные обстоятельства моего раннего детства. Когда
мне было шесть лет, умерла моя мать; и тогда я впервые
узнал по разговорам вокруг себя, что я раб. Любовница моей матери
была дочерью любовницы моей бабушки. Она была приемной сестрой
моей матери; они оба были вскормлены грудью моей бабушки. На самом деле мою
мать отняли от груди в три месяца, чтобы ребенок хозяйки
мог получить достаточно еды. Они играли вместе в детстве; а когда
они стали женщинами, моя мать была самой верной служанкой своей более белой
приемной сестры. На смертном одре ее госпожа пообещала, что ее дети
никогда ни за что не пострадают; и при жизни сдержала
слово. Все они хорошо отзывались о моей покойной матери, бывшей рабыней только
по названию, но по натуре благородной и женственной. Я тосковал по ней, и мой
юный ум тревожила мысль, кто теперь позаботится обо мне и
моем братишке. Мне сказали, что мой дом теперь будет у ее хозяйки;
и я нашел его счастливым. Никаких утомительных или неприятных обязанностей
на меня не возлагали. Моя госпожа была так добра ко мне, что я всегда был рад выполнять ее
приказы и гордился тем, что трудился для нее столько, сколько позволяли мои молодые годы.
Я часами сидела рядом с ней, усердно шила, с таким же беззаботным сердцем, как
у любого свободнорожденного белого ребенка. Когда она думала, что я
устал, она отправляла меня бегать и прыгать; и я бросился собирать
ягоды или цветы, чтобы украсить ее комнату. Это были счастливые дни — слишком счастливые
, чтобы продолжаться. Ребенок-рабыня не думал о завтрашнем дне; но пришел тот
упадок, который также неизбежно ждет каждого человека, рожденного быть движимым имуществом.

Когда мне было почти двенадцать лет, моя добрая госпожа заболела и умерла. Видя, как
побледнела щека и как остекленел глаз, как горячо молился я
в сердце своем, чтобы она осталась жива! Я любил ее; потому что она была почти как
мать для меня. Мои молитвы не были услышаны. Она умерла, и ее похоронили
на маленьком кладбище, где день за днем лились мои слезы на ее
могилу.

Меня отправили на неделю к бабушке. Я был теперь достаточно взрослым, чтобы
начать думать о будущем; и снова и снова я спрашивал себя, что они
сделают со мной. Я был уверен, что никогда не найду другой такой доброй любовницы,
как та, что ушла. Она пообещала моей умирающей матери, что ее дети
никогда ни за что не пострадают; и когда я вспомнил об этом и вспомнил
многочисленные доказательства ее привязанности ко мне, я не мог не надеяться
, что она оставила меня на свободе. Мои друзья были почти уверены, что так оно и будет. Они думали, что она обязательно это сделает, благодаря любви и верной службе
моей матери .
Но увы! все мы знаем, что память о верной
рабыне не спасает ее детей от продажи с аукциона.

После недолгого ожидания было прочитано завещание моей любовницы, и мы
узнали, что она завещала меня дочери своей сестры, ребенку
пяти лет. Так рухнули наши надежды. Моя госпожа научила меня
заповедям Слова Божьего: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».
«Что бы вы ни хотели, чтобы с вами делали люди, то и вы поступайте с ними».
Но я был ее рабом, и я полагаю, что она не признала меня своим
соседом. Я бы многое отдал, чтобы изгладить из своей памяти одно великое
зло. В детстве я любил свою любовницу; и, оглядываясь назад на счастливые дни
, которые я провел с нею, я стараюсь с меньшей горечью думать об этом акте
несправедливости. Пока я был с ней, она научила меня читать и писать; и за
эту привилегию, которая так редко выпадает на долю рабыни, я благословляю ее
память.

У нее было мало рабов; и после ее смерти все они были розданы
ее родственникам. Пятеро из них были детьми моей бабушки и
делились тем же молоком, что и дети ее матери. Несмотря
на долгую и верную службу моей бабушки своим хозяевам, ни один из ее
детей не избежал аукционного блока. Эти богоподобные машины
в глазах своих хозяев не более чем хлопок, который они выращивают, или
лошади, за которыми они ухаживают.



II. Новый Мастер и Хозяйка.


Доктор Флинт, местный врач, женился на сестре моей
любовницы, и теперь я был собственностью их маленькой дочери. Не
без ропота я готовился к своему новому дому; к моему
несчастью добавило то, что моего брата Уильяма купила та же
семья. Мой отец, по своему характеру, а также по привычке
вести дела как искусный механик, имел больше чувств свободного человека, чем
это свойственно рабам. Мой брат был бойким мальчиком; и, воспитанный
под таким влиянием, он ежедневно ненавидел имя хозяина и хозяйки.
Однажды, когда его отец и любовница позвонили ему
одновременно, он колебался между ними; будучи озадачен узнать, кто имел
самые сильные претензии на его послушание. В конце концов он решил пойти к своей
любовнице. Когда мой отец упрекнул его за это, он сказал: «Вы оба звали меня,
а я не знал, к кому мне идти первым».

«Ты мой ребенок, — ответил наш отец, — и когда я позову тебя, ты должен
немедленно прийти, если тебе придется пройти через огонь и воду».

Бедный Вилли! Теперь ему предстояло усвоить свой первый урок послушания хозяину.
Бабушка пыталась подбодрить нас обнадеживающими словами, и они нашли отклик в
доверчивых сердцах юноши.

Когда мы вошли в наш новый дом, мы столкнулись с холодными взглядами, холодными словами и
холодным обращением. Мы были рады, когда наступила ночь. На своей узкой постели я стонала
и плакала, мне было так одиноко и одиноко.

Я был там почти год, когда
хоронили моего дорогого маленького друга. Я слышал, как всхлипывала ее мать, когда комья падали на гроб ее единственного
ребенка, и я отвернулся от могилы, чувствуя благодарность за то, что у меня еще осталось
что-то любить. Я встретил свою бабушку, которая сказала: «Пойдем со мной,
Линда». и по ее тону я понял, что случилось что-то печальное. Она отвела
меня от людей, а потом сказала: «Дитя мое, твой отец умер».
Мертвый! Как я мог в это поверить? Он умер так внезапно, что я даже не слышал
, что он был болен. Я пошел домой с бабушкой. Сердце мое восстало
против Бога, лишившего меня матери, отца, любовницы и друга.
Добрая бабушка пыталась меня утешить. «Кто знает пути Божии?» сказала
она. «Возможно, они были любезно взяты из грядущих злых дней».
Много лет спустя я часто думал об этом. Она обещала быть матерью
своим внукам, насколько ей будет позволено это сделать; и
, укрепленный ее любовью, я вернулся к моему хозяину. Я думал , что
на следующее утро мне разрешат пойти в дом моего отца; но мне было велено
пойти за цветами, чтобы украсить дом моей госпожи к вечеру
. Весь день я собирал цветы и плел из них гирлянды,
а мертвое тело моего отца лежало в миле от меня. Какое дело
до этого моим хозяевам? он был просто частью собственности. Более того, они
думали, что он избаловал своих детей, научив их чувствовать себя
людьми. Это богохульное учение для раба;
самонадеянны в нем и опасны для хозяев.

На следующий день я последовал за его останками к скромной могиле рядом с могилой моей
дорогой матери. Были те, кто знал цену моему отцу и чтил его
память.

Мой дом теперь казался более унылым, чем когда-либо. Смех маленьких
детей-рабов звучал резко и жестоко. Было эгоистично относиться так к
радости других. Мой брат ходил с очень серьезным лицом. Я попытался
утешить его, сказав: «Наберись мужества, Вилли, со временем придут
и более светлые дни».

"Вы ничего не знаете об этом, Линда," ответил он. «Нам придется
оставаться здесь все наши дни, мы никогда не будем свободны».

Я утверждал, что мы становимся старше и сильнее, и что, возможно
, вскоре нам будет разрешено нанимать собственное время, и тогда мы сможем зарабатывать
деньги, чтобы купить нашу свободу. Уильям заявил, что это гораздо легче сказать, чем
сделать; кроме того, он не собирался покупать свою свободу. Мы проводили ежедневные
диспуты на эту тему.

Мало внимания уделялось еде рабов в доме доктора Флинта. Если бы
они могли поймать немного еды, пока она шла, ну и хорошо. Я не доставлял
себе хлопот на этот счет, потому что по разным делам я проходил мимо дома моей
бабушки, где всегда было что-нибудь для меня. Мне
часто угрожали наказанием, если я остановлюсь на этом; а
бабушка, чтобы не задерживать меня, часто стояла у ворот с чем-то
мне на завтрак или ужин. Я был обязан _her_ за все мои удобства,
духовные или временные. Именно ее труд пополнил мой скудный гардероб.
Я хорошо помню платье из линси-шерсти, которое каждую
зиму дарила мне миссис Флинт. Как я ненавидел это! Это был один из знаков рабства.

В то время как моя бабушка таким образом помогала поддерживать меня своими тяжелыми заработками,
триста долларов, которые она одолжила своей любовнице, так и не были возвращены. Когда
ее любовница умерла, душеприказчиком был назначен ее зять, доктор Флинт. Когда
бабушка обратилась к нему за выплатой, он сказал, что имение неплатежеспособно,
а закон запрещает выплату. Однако это не помешало ему
оставить себе серебряный канделябр, купленный на эти деньги.
Я предполагаю, что они будут передаваться в семье, из поколения в
поколение.

Любовница моей бабушки всегда обещала ей, что после ее смерти она
будет свободна; и было сказано, что в своем завещании она выполнила обещание.
Но когда поместье было улажено, доктор Флинт сказал верной старой служанке
, что при существующих обстоятельствах ее необходимо продать.

В назначенный день было вывешено обычное объявление о том,
что будет «открытая продажа негров, лошадей и т. д.». Доктор
Флинт позвонил моей бабушке, чтобы сказать, что он не хочет ранить ее
чувства, выставляя ее на аукцион, и что он предпочел бы продать
ее на частной продаже. Моя бабушка разглядела его лицемерие; она
прекрасно понимала, что он стыдится своей работы. Она была очень
энергичной женщиной, и если он был достаточно подл, чтобы продать ее, когда ее хозяйка
намеревалась дать ей свободу, она решила, что публика должна об этом знать.
Она долгое время снабжала многие семьи крекерами и вареньем;
следовательно, «тетя Марти», как ее называли, была широко известна, и
каждый, кто знал ее, уважал ее ум и хороший характер.
Также было хорошо известно о ее долгой и верной службе в семье и о
намерении любовницы оставить ее на свободе. Когда наступил день продажи, она
заняла свое место среди движимого имущества и при первом же звонке бросилась на
аукционный блок. Многие голоса кричали: «Позор! Позор! Кто собирается
продать тебя, тетя Марти? Не стой там! Тебе здесь не место».
Не говоря ни слова, она тихо ждала своей участи. За нее никто не делал ставки. Наконец
слабый голос сказал: «Пятьдесят долларов». Оно пришло от девицы
семидесяти лет, сестры покойной любовницы моей бабушки. Она
прожила сорок лет под одной крышей с моей бабушкой; она знала, как
верно она служила своим хозяевам и как жестоко ее
ущемляли в правах; и она решила защитить ее. Аукционист
ждал более высокой ставки; но ее пожелания были соблюдены; никто не предлагал выше
нее. Она не умела ни читать, ни писать; и когда купчая была составлена
, она подписала ее крестом. Но что это за последствия, когда у нее
было большое сердце, переполненное человеческой добротой? Она дала старому слуге
свободу.

В то время моей бабушке было всего пятьдесят лет. С тех пор прошли трудные годы
; и теперь мой брат и я были рабами человека, который
лишил ее денег и пытался лишить ее свободы. Одна из
сестер моей матери, тетя Нэнси, тоже была рабыней в его семье. Она
была мне доброй, хорошей теткой; и предоставила место экономки и
горничной своей хозяйке. На самом деле она была в начале и в конце
всего.

Миссис Флинт, как и многие южные женщины, была полностью лишена энергии. У
нее не было сил следить за своими домашними делами; но ее нервы были
так крепки, что она могла сидеть в своем кресле и смотреть, как женщину хлещут,
пока кровь не потекла от каждого удара плети. Она была членом
церкви; но участие в вечере Господней, похоже, не придало ей
христианского настроения. Если обед не был подан в точное время в это
воскресенье, она останавливалась на кухне и ждала, пока посуда
будет помыта, а затем плевала во все чайники и сковородки, которые использовались
для приготовления пищи. Она сделала это, чтобы помешать кухарке и ее детям питаться
остатками подливки и прочими объедками.
Рабы не могли получить ничего из еды, кроме того, что она решила им дать.
Провизия взвешивалась на фунты и унции три раза в день. Уверяю
вас, она не дала им возможности есть пшеничный хлеб из своей
бочки с мукой. Она знала, сколько бисквитов получится из литра муки и
какого размера они должны быть.

Доктор Флинт был гурманом. Повар никогда не посылал обед к его столу без
страха и трепета; ибо если случалось, что какое-нибудь блюдо ему не нравилось,
он либо приказывал выпороть ее, либо заставлял съедать каждый
глоток в его присутствии. Бедное, голодное существо могло бы и не
возражать против того, чтобы его съесть; но она возражала против того, чтобы ее хозяин запихивал ее
ей в горло, пока она не задохнулась.

У них была любимая собака, которая доставляла неудобства в доме. Повару приказали
приготовить для него индийскую кашу. Он отказывался есть, и когда его голову
держали над ним, пена текла изо рта в таз.
Через несколько минут он умер . Когда вошел доктор Флинт, он сказал, что каша плохо
приготовлена, и поэтому животное не хочет ее есть. Он послал за
кухаркой и заставил ее съесть его. Он думал, что желудок женщины
сильнее собачьего; но ее страдания впоследствии доказали, что он
ошибался. Эта бедная женщина терпела много жестокостей от своего хозяина и
хозяйки; иногда ее запирали вдали от грудного ребенка на
целый день и ночь.

Когда я пробыл в семье несколько недель, одного из рабов с плантаций
привезли в город по приказу его хозяина. Была близкая ночь, когда он прибыл,
и доктор Флинт приказал отнести его в работный дом и привязать к
балке, чтобы его ноги едва отрывались от земли. В таком случае он
должен был ждать, пока доктор выпьет чай. Я никогда не забуду
ту ночь. Никогда прежде в своей жизни я не слышал, чтобы сыпались сотни ударов;
подряд, на человеке. Его жалобные стоны и его «О, пожалуйста
, не надо, масса» звенели у меня в ушах в течение нескольких месяцев после этого. Было много
предположений относительно причины этого страшного наказания. Одни говорили, что хозяин
обвинил его в краже кукурузы; другие говорили, что раб поссорился со своей
женой в присутствии надзирателя и обвинил своего господина в том, что он
отец ее ребенка. Они оба были черными, и ребенок был очень белокурым.

На следующее утро я вошел в мастерскую и увидел воловью шкуру, все еще мокрую от
крови, и все доски, покрытые запекшейся кровью. Бедный человек выжил, а
с женой продолжал ссориться. Через несколько месяцев доктор Флинт
передал их обоих работорговцу. Виновный человек положил их стоимость
в свой карман и с удовлетворением знал, что они были вне поля
зрения и слышимости. Когда мать была доставлена в руки торговца,
она сказала. «Ты _обещал_ хорошо со мной обращаться». На что он ответил: «Ты
слишком далеко заговорила, будь ты проклят!» Она забыла, что
для рабыни было преступлением сказать, кто отец ее ребенка.

Гонения в таких случаях исходят и от других, кроме хозяина. Однажды я
видел, как молодая рабыня умирала вскоре после рождения почти белого ребенка.
В агонии она воскликнула: «Господи, приди и возьми меня!» Ее госпожа стояла
рядом и издевалась над ней, как воплощенный дьявол. "Ты страдаешь, не так ли?"
— воскликнула она . «Я рад этому. Ты заслуживаешь всего этого, и даже больше».

Мать девочки сказала: «Слава Богу, ребенок умер, и я надеюсь, что мой бедный
ребенок тоже скоро попадет на небеса».

"Небеса!" возразила хозяйка. «Нет такого места для таких, как
она и ее ублюдок».

Бедная мать отвернулась, рыдая. Ее умирающая дочь
слабо позвала ее, и, когда она склонилась над ней, я услышал, как она сказала: «Не горюй так,
матушка, Бог все знает, и ОН помилует меня».

После этого ее страдания стали такими сильными, что ее госпожа чувствовала себя
не в силах оставаться; но когда она вышла из комнаты, презрительная улыбка все еще была на
ее губах. Семеро детей звали ее мамой. У бедной черной женщины был только
один ребенок, чьи глаза закрывались перед смертью, пока она благодарила Бога
за то, что он увел ее от большей горечи жизни.



III. Новый год рабов.


Доктор Флинт владел прекрасным домом в городе, несколькими фермами и примерно пятьюдесятью
рабами, не считая ежегодного найма.

Наемный день на юге проходит 1 января. Ожидается , что 2 числа
рабы отправятся к своим новым хозяевам. На ферме они работают до
тех пор, пока не соберутся кукуруза и хлопок. Затем у них два отпуска. Некоторые хозяева
дают им хороший обед под деревьями. На этом они работают до
Рождества. Если за это время против них не будет выдвинуто никаких тяжких обвинений, им
дается четыре или пять выходных, в зависимости от того, что хозяин или надзиратель сочтут
нужным. Затем наступает канун Нового года; и они собирают свои маленькие
вещи, или, точнее говоря, свои маленькие пустяки, и с нетерпением ждут
рассвета. В назначенный час на территории толпятся
мужчины, женщины и дети, ожидающие, как преступники, чтобы услышать, как будет
объявлен их рок. Раб наверняка знает, кто самый гуманный или жестокий
хозяин в радиусе сорока миль от него.

В этот день легко узнать, кто хорошо одевает и кормит своих рабов;
ибо он окружен толпой, умоляющей: «Пожалуйста,
масса, наймите меня в этом году. Я буду работать очень усердно, масса».

Если раб не желает идти со своим новым хозяином, его бьют плетью или запирают
в тюрьме до тех пор, пока он не согласится пойти и не пообещает не убегать в
течение года. Если он передумает, посчитав оправданным
нарушение вырванного обещания, горе ему, если его поймают! Хлыст используется
до тех пор, пока кровь не потечет к его ногам; и его одеревеневшие конечности закованы в
цепи, чтобы тащиться по полю дни и дни!

Если он доживет до следующего года, то, может быть, тот же самый человек снова наймет его,
не дав ему даже возможности пойти на найм. После того
, как нанятые утилизируются, призываются те, что продаются.

О вы, счастливые свободные женщины, сравните свой Новый год с днем
бедной рабыни! С тобой это приятное время года, и свет дня
благословлен. Дружеские пожелания встречают вас повсюду, и
на вас осыпаются подарки. Даже сердца, которые были отчуждены от вас, смягчаются в это
время года, и губы, которые молчали, отзываются: «Я желаю вам счастливого Нового
года». Дети приносят свои маленькие подношения и поднимают свои розовые губы для
ласки. Они принадлежат вам, и никакая рука, кроме руки смерти, не может отнять их
у вас.

Но к матери-рабыне Новый год приходит с особыми печалями. Она сидит на холодном полу своей хижины, наблюдая за детьми, которых наутро
все могут оторвать от нее;
и часто она желает, чтобы она и они могли
умереть до рассвета. Она может быть невежественным существом,
деградировала из-за системы, которая жестоко обращалась с ней с детства; но у нее есть материнские
инстинкты, и она способна чувствовать материнские муки.

В один из таких дней распродаж я видел, как мать повела на
аукцион семерых детей. Она знала, что некоторые из них будут взяты у нее; но
они взяли _all_. Детей продали работорговцу, а их мать
купил мужчина в ее родном городе. До наступления ночи ее дети были
далеко. Она умоляла торговца сказать ей, куда он собирается их отвезти;
это он отказался сделать. Как он мог, зная, что продаст их одну
за другой везде, где можно будет получить самую высокую цену? Я встретил эту мать
на улице, и ее дикое, изможденное лицо до сих пор живет в моей памяти. Она заломила
руки в тоске и воскликнула: «Ушли! Все ушли! Почему бы Богу не убить
меня?» У меня не было слов, чтобы утешить ее. Примеры такого рода случаются
ежедневно, даже ежечасно.

У рабовладельцев есть свойственный их учреждению метод избавления
от старых рабов, чья жизнь утомилась на их службе. Я знал
старушку, которая семьдесят лет верой и правдой служила своему хозяину. Она
стала почти беспомощной из-за тяжелого труда и болезней. Ее владельцы переехали в
Алабаму, а старую негритянку оставили на продажу любому, кто
даст за нее двадцать долларов.



IV. Раб, посмевший почувствовать себя мужчиной.


Прошло два года с тех пор, как я вошел в семью доктора Флинта, и эти годы
принесли много знаний, полученных из опыта, хотя они
давали мало возможностей для каких-либо других знаний.

Моя бабушка, насколько это было возможно, была матерью своим
внукам-сиротам. Благодаря настойчивости и неутомимому трудолюбию она теперь стала хозяйкой
уютного домика, окруженного всем необходимым для жизни. Она была
бы счастлива, если бы ее дети разделили их с ней. Осталось
только трое детей и двое внуков, все рабы. Она
очень серьезно старалась заставить нас почувствовать, что это была воля Божья: что
Он счел нужным поставить нас в такие обстоятельства; и хотя это казалось
трудным, мы должны молиться о довольстве.

Это была прекрасная вера, исходившая от матери, которая не могла назвать своих
детей своими. Но я и Бенджамин, ее младший сын, осудили это. Мы
рассудили, что гораздо больше воля Божья, чтобы мы оказались в том же положении
, что и она. Мы мечтали о доме, как у нее. Там мы всегда находили сладкий
бальзам для наших бед. Она была такой любящей, такой сочувствующей! Она всегда встречала
нас с улыбкой и терпеливо выслушивала все наши печали. Она говорила
с такой надеждой, что тучи незаметно сменились солнечным светом. Там
тоже была большая большая печь, в которой пекли хлеб и всякую всячину для
города, и мы знали, что у нас всегда есть выбор.

Но увы! Даже чары старой печи не смогли примирить нас с нашей
тяжелой участью. Бенджамин был теперь высоким, красивым парнем, сильным и изящным
, и с духом, слишком смелым и отважным для раба. Мой брат
Вильям, которому сейчас двенадцать лет, испытывал такое же отвращение к слову «хозяин
», какое он испытывал, когда был семилетним мальчишкой. Я был его доверенным лицом. Он
пришел ко мне со всеми своими проблемами. Я особенно помню один случай. Это
было чудесным весенним утром, и когда я заметил, как солнечный свет танцует здесь
и там, его красота, казалось, насмехалась над моей грустью. Ибо мой господин, чья
беспокойная, алчная, порочная натура бродила день и ночь, ища, кого
поглотить, только что оставил меня с язвительными, палящими словами; слова, которые
обожгли слух и мозг, как огонь. О, как я презирал его! Я подумал, как
бы я был рад, если бы когда-нибудь, когда он будет ходить по земле, она разверзнется и
поглотит его, и избавит мир от чумы.

Когда он сказал мне, что я был создан для его использования, заставил подчиняться его приказам во
всем; что я всего лишь раб, чья воля должна и должна
подчиняться его, никогда еще моя хилая рука не чувствовала себя наполовину такой сильной.

После этого я так глубоко погрузился в болезненные размышления, что не
видел и не слышал, как кто-то вошел, пока голос Уильяма не прозвучал
рядом со мной. «Линда, — сказал он, — почему ты выглядишь такой грустной? Я люблю тебя.
О, Линда, разве это не плохой мир
?

Я сказал ему, что все люди _not_ сердиты или несчастны; что счастливы были те, у кого были
хорошие дома и добрые друзья, и кто не боялся их любить .
Но мы, дети рабов, без отца и матери,
не могли рассчитывать на счастье. Мы должны быть хорошими; возможно, это принесло бы нам
удовлетворение.

«Да, — сказал он, — я стараюсь быть хорошим, но что толку? Они все
время беспокоят меня». Затем он продолжил рассказывать о своих дневных затруднениях
с молодым господином Николасом. Казалось, что брат мастера Николая
развлекался, сочиняя истории об Уильяме. Мастер Николас
сказал, что его надо выпороть, и он это сделает. После чего он пошел на работу;
но Вильгельм храбро сражался, и молодой мастер, обнаружив, что он берет
верх над ним, решился связать ему руки за спиной. В этом он также потерпел неудачу
. Благодаря ударам ногой и кулаками Уильям вышел из стычки
ничуть не хуже, получив несколько царапин.

Он продолжал рассуждать о подлости своего молодого хозяина; как он хлестал маленьких мальчиков, но был совершенным трусом, когда между ним и белыми мальчиками его роста
завязалась драка .
В таких случаях он всегда брался за
ноги. У Уильяма были и другие обвинения против него. Один из них заключался в том, что он натирал
пенни ртутью и выдавал их за четверть доллара
старику, который держал фруктовый прилавок. Уильяма часто посылали за фруктами, и
он серьезно спрашивал меня, что ему следует делать в таких обстоятельствах. Я
сказал ему, что обманывать старика определенно неправильно и что его
долг — рассказать ему о навязывании, которое практикует его молодой господин. Я
уверил его, что старик не замедлит все понять, и
на этом дело кончится. Уильям подумал, что со стариком может, но
не с ним. Он сказал, что не возражает против остроты кнута, но ему
не нравится сама идея быть выпоротым.

Хотя я советовал ему быть добрым и снисходительным, я не замечал
бревна в своем собственном глазу. Само сознание своих недостатков
побуждало меня сохранять, по возможности, некоторые искры богоданной
природы моего брата. Я не зря прожил четырнадцать лет в рабстве. Я чувствовал,
видел и слышал достаточно, чтобы читать характеры и сомневаться в мотивах тех,
кто меня окружал. Война моей жизни началась; и хотя я был одним из
самых бессильных творений Бога, я решил никогда не быть побежденным. Увы, для меня!

Если и было для меня одно чистое, солнечное место, то я полагал, что оно было в
сердце Бенджамина и в сердце другого, которого я любил со всей пылкостью первой
любви девушки. Мой хозяин знал об этом и всячески старался сделать меня несчастной.
Он прибегал не к телесным наказаниям, а ко всем мелким тираническим средствам
, какие только могла изобрести человеческая изобретательность.

Я помню, как меня впервые наказали. Это было в феврале месяце.
Моя бабушка взяла мои старые туфли и заменила их новой парой. Я
нуждался в них; выпало несколько дюймов снега, и он все еще продолжал
падать. Когда я прошел через комнату миссис Флинт, их скрип
резко действовал на ее утонченные нервы. Она позвала меня к себе и спросила, что
во мне такого ужасного шума. Я сказал ей, что это мои новые туфли.
"Снимите их," сказала она; "и если вы наденете их снова, я брошу их
в огонь."

Я снял их и чулки тоже. Затем она послала меня далеко,
с поручением. Когда я шел по снегу, мои босые ноги покалывали. В ту ночь
я очень охрип; и я пошел спать, думая, что на следующий день я буду
болен, возможно, мертв. Каково же было мое горе, когда я проснулся и обнаружил, что совершенно здоров!

Я воображал, что если я умру или пролежу какое-то время в покое, то моя госпожа
испытает угрызения совести из-за того, что она так ненавидела «маленького чертенка», как
она называла меня. Мое незнание этой любовницы породило такие
экстравагантные фантазии.

Доктор Флинт время от времени предлагал мне высокие цены; но он всегда говорил:
«Она мне не принадлежит. Она принадлежит моей дочери, и я не имею права
продавать ее». Хороший, честный человек! Моя юная госпожа была еще ребенком, и я
не мог искать у нее защиты. Я любил ее, и она ответила на мою
любовь. Однажды я слышал, как ее отец намекал на ее привязанность ко мне, и его
жена тут же ответила, что это происходит от страха. Это посеяло во мне неприятные
сомнения. Ребенок симулировал то, чего не чувствовал? или ее
мать ревновала к лепте любви, которую она даровала мне? Я пришел к выводу, что это должно
быть последнее. Я сказал себе: «Конечно, маленькие дети верны».

Однажды днем я сидела за шитьем, чувствуя необыкновенное уныние. Моя
госпожа обвиняла меня в преступлении, в котором я уверял ее, что
совершенно невиновен; но я видел по презрительной кривой ее губе, что
она думала, что я говорю неправду.

Я недоумевал, с какой мудрой целью Бог вел меня такими тернистыми
путями и не ждут ли меня еще более темные дни. Пока я сидел, размышляя
таким образом, дверь тихо отворилась, и вошел Уильям. «Ну, брат, — сказал я,
— что случилось на этот раз?»

«О Линда, Бен и его хозяин ужасно провели время!» сказал он.

Моей первой мыслью было, что Бенджамина убили. "Не пугайтесь,
Линда," сказал Уильям; — Я вам все расскажу.

Оказалось, что хозяин Бенджамина послал за ним, и он не
сразу подчинился призыву. Когда он это сделал, его хозяин рассердился и начал
его хлестать. Он сопротивлялся. Хозяин и раб подрались, и в конце концов хозяин
был брошен. Вениамину было отчего дрожать; ибо он бросил на землю
своего хозяина - одного из самых богатых людей в городе. Я с нетерпением ждал
результата.

В ту ночь я пробрался в дом моей бабушки; и Вениамин также украл
туда у своего господина. Моя бабушка уехала провести день или два
со старым другом, живущим в деревне.

-- Я пришел, -- сказал Бенджамин, -- попрощаться с вами. Я ухожу.

Я спросил, где.

— На север, — ответил он.

Я посмотрел на него, чтобы убедиться, что он говорит серьезно. Я видел все это в его твердом,
сжатом рту. Я умоляла его не уходить, но он не обратил внимания на мои слова. Он
сказал, что уже не мальчик, и с каждым днем его ярмо становилось все более раздражающим. Он
поднял руку на своего хозяина и должен был быть публично выпорот за
проступок. Я напомнил ему о бедности и трудностях, с которыми он должен столкнуться
среди незнакомцев. Я сказал ему, что его могут поймать и вернуть; и об этом
было страшно подумать.

Он рассердился и спросил, не
лучше ли бедность и лишения при свободе, чем наше обращение в рабстве. «Линда, — продолжал он, — мы здесь собаки
: футбольные мячи, скот, все, что плохо. Нет, я не останусь. Пусть
они вернут меня назад. Мы умираем только один раз».

Он был прав; но отказаться от него было трудно. «Иди, — сказал я, — и разбей
сердце своей матери».

Я раскаялся в своих словах прежде, чем они были произнесены.

"Линда," сказал он, говоря, поскольку я не слышал, как он говорил в тот вечер, "как
ты могла так сказать? Бедная мать! Будьте добры к ней, Линда, и вы тоже,
кузина Фанни."

Кузина Фанни была нашей подругой, которая прожила с нами несколько лет.

Мы обменялись прощаниями, и умный, добрый мальчик, полюбившийся нам
столькими проявлениями любви, исчез из виду.

Нет необходимости говорить, как он совершил побег. Достаточно сказать, что он
направлялся в Нью-Йорк, когда корабль настиг сильный шторм. Капитан
сказал, что должен зайти в ближайший порт. Это встревожило Бенджамина, который
знал, что его реклама будет размещена в каждом порту рядом с его родным городом. Его
смущение заметил капитан. В порт они пошли. Там
реклама попалась на глаза капитану. Вениамин так точно соответствовал его
описанию, что капитан схватил его и заковал в цепи.
Шторм прошел, и они проследовали в Нью-Йорк. Не дойдя до этого порта,
Бенджамину удалось сойти с цепей и выбросить их за борт. Он сбежал
с корабля, но был преследован, схвачен и доставлен обратно к своему хозяину.

Когда моя бабушка вернулась домой и обнаружила, что ее младший ребенок сбежал,
ее горе было велико; но с присущей ей набожностью она сказала: «Да будет воля Божья»
. Каждое утро она спрашивала, не было ли каких новостей от ее
мальчика. Да, новость _была_ услышана. Хозяин радовался письму,
извещавшему о захвате его человеческого движимого имущества.

Этот день кажется таким же, как и вчера, так хорошо я его помню. Я видел, как его вели
по улицам в цепях, в тюрьму. Его лицо было ужасно бледным, но полным
решимости. Он умолял одного из матросов пойти в
дом его матери и попросить ее не встречаться с ним. Он сказал, что вид ее страданий лишит
его самоконтроля. Она жаждала увидеть его, и она пошла; но
она спряталась в толпе, чтобы могло быть так, как сказал ее ребенок.

Нам не разрешили навестить его; но мы знали тюремщика много лет,
и он был добрым человеком. В полночь он открыл дверь тюрьмы, чтобы мы с
бабушкой вошли переодетыми. Когда мы вошли в камеру, ни
один звук не нарушил тишину. "Бенджамин, Бенджамин!" прошептала моя
бабушка. Нет ответа. "Бенджамин!" она снова запнулась. Раздался звон
цепей. Луна только что взошла и бросала неверный свет сквозь
решетку окна. Мы опустились на колени и взяли в свои холодные руки Бенджамина.
Мы не разговаривали. Послышались рыдания, и губы Бенджамина разомкнулись; ибо
мать его плакала у него на шее. Как живо воспоминание о той
грустной ночи! Мать и сын разговаривали вместе. Он попросил у нее прощения за
причиненные ей страдания. Она сказала, что ей нечего прощать; она не могла
винить его стремление к свободе. Он сказал ей, что, когда его схватили, он
вырвался и собирался броситься в реку, когда мысли о
ней пришли ему в голову, и он удержался. Она спросила, не думает ли он также о
Боге. Мне почудилось, что я вижу, как его лицо становится свирепым в лунном свете. Он ответил:
«Нет, я не думал о нем. Когда на человека охотятся, как на дикого зверя, он
забывает, что есть Бог, небеса
.

"Не говори так, Бенджамин," сказала она. «Доверься Богу. Будь смиренным,
дитя мое, и твой хозяин простит тебя».

«Простите меня за что, матушка? За то, что он не позволил ему обращаться со мной, как с собакой? Нет! Я
никогда не смирюсь перед ним.
останется,
пока я не умру или пока он не продаст меня».

Бедная мать вздрогнула от его слов. Я думаю, он это почувствовал; потому что, когда он
заговорил в следующий раз, его голос был спокойнее. «Не беспокойтесь обо мне, мама. Я этого не
стою», — сказал он. — Хотел бы я иметь хоть немного твоей доброты. Ты терпишь все
терпеливо, как будто считаешь, что все в порядке. Хотел бы я, чтобы я
мог.

Она сказала ему, что не всегда была такой; когда-то она была похожа на него; но когда
на нее обрушились тяжелые беды, и у нее не было руки, на которую можно было бы опереться, она научилась
призывать Бога, и Он облегчил ее бремя. Она умоляла его сделать
то же самое.

Мы просрочили время и были вынуждены спешно покинуть тюрьму.

Бенджамин был в заключении три недели, когда моя бабушка пошла
ходатайствовать за него перед его хозяином. Он был неподвижен. Он сказал, что Вениамин
должен служить примером для остальных своих рабов; его следует держать в
тюрьме, пока он не будет побежден, или продать, если он получит за него хотя бы один доллар.
Однако впоследствии он в какой-то степени смягчился. Цепи сняли,
и нам разрешили посетить его.

Так как пища у него была самая грубая, мы приносили ему как можно чаще
горячий ужин, сопровождаемый небольшими роскошями для тюремщика.

Прошло три месяца, а надежды на освобождение или
покупателя не было. Однажды было слышно, как он поет и смеется. Этот предмет неприличия
был сообщен его хозяину, и надсмотрщику было приказано снова заковать его в цепи. Теперь
его заперли в квартире с другими арестантами, покрытыми
грязными лохмотьями. Бенджамин был прикован рядом с ними и вскоре был покрыт
паразитами. Он работал над своими цепями, пока ему не удалось выбраться из них.
Он пропустил их через решетку окна, с просьбой
отнести их к его хозяину, а ему сообщить, что он
завелся.

Эта дерзость была наказана более тяжелыми цепями и запрещением наших
посещений.

Бабушка продолжала присылать ему свежую смену одежды. Старые
сгорели. В последнюю ночь, когда мы видели его в тюрьме, его мать все еще умоляла
его послать за хозяином и просить у него прощения. Ни уговоры, ни
доводы не могли отвратить его от цели. Он спокойно ответил: «Я жду
своего часа».

Печально было слышать эти цепи.

Прошло еще три месяца, и Вениамин покинул стены своей тюрьмы. Мы, которые
любили его, ждали, чтобы попрощаться с ним в последний раз.
Его купил работорговец . Помнишь, я говорил тебе, какую цену он принес, когда ему было десять лет
. Теперь ему было больше двадцати лет, и он был продан за триста
долларов. Мастер был слеп к своим интересам. Долгое заточение
сделало его лицо слишком бледным, а фигуру слишком худой; кроме того, торговец
слышал кое-что о его характере, и это не показалось ему подходящим для
раба. Он сказал, что отдал бы любую цену, если бы красивый парень был девушкой. Мы
благодарили Бога, что его не было.

Видели бы вы, как мать цеплялась за своего ребенка, когда
на его запястья надели кандалы; если бы вы слышали ее истошные стоны
и видели ее налитые кровью глаза, дико блуждающие от лица к лицу, тщетно
молящие о пощаде; Если бы вы были свидетелями этой сцены, как я, вы
бы воскликнули: «Рабство проклято»! Бенджамин, ее младший, ее питомец,
ушел навсегда! Она не могла этого осознать. У нее была беседа с
торговцем, чтобы выяснить, можно ли купить Бенджамина. Ей
сказали, что это невозможно, так как он дал облигации, чтобы не продавать его, пока он
не уедет из штата. Он пообещал, что не продаст его, пока не доберется до
Нового Орлеана.

С сильной рукой и неизменным доверием моя бабушка начала свое дело
любви. Бенджамин должен быть свободен. Если бы ей это удалось, она знала, что они все равно будут
разлучены; но жертва была не слишком велика. День и ночь она трудилась.
Цена торговца утроила бы цену, которую он дал; но она не была обескуражена.

Она наняла адвоката, чтобы тот написал одному знакомому джентльмену в Новом
Орлеане. Она умоляла его проявить интерес к Бенджамину, и он охотно
поддержал ее просьбу. Увидев Вениамина и изложив свои дела, он
поблагодарил его; но сказал, что предпочитает немного подождать, прежде чем делать торговцу
предложение. Он знал, что пытался получить за него высокую цену, но
неизменно терпел неудачу. Это побудило его предпринять еще одну попытку к свободе.
Итак, однажды утром, задолго до рассвета, Бенджамин пропал. Он ехал по
голубым волнам, направляясь в Балтимор.

На этот раз его белое лицо оказало ему добрую услугу. Они и не подозревали
, что он принадлежал рабу; в противном случае закон был бы
соблюдён до буквы, и вещь была бы возвращена в рабство. Самое яркое
небо часто затмевают самые темные облака. Бенджамин
заболел и был вынужден остаться в Балтиморе на три недели. Его сила
возвращалась медленно; и его желание продолжить свое путешествие, казалось, задержало
его выздоровление. Как он мог набраться сил без воздуха и упражнений? Он
решился на короткую прогулку. Выбрали переулок, где он
считал себя уверенным, что его не встретит никто, кто его знал; но
голос позвал, "Привет, Бен, мой мальчик! Что ты делаешь _here_!"

Его первым побуждением было бежать; но ноги его дрожали так, что он не мог
пошевелиться. Он повернулся, чтобы противостоять своему антагонисту, и вот, там стоял
ближайший сосед его старого хозяина! Он думал, что теперь с ним все кончено; но
оказалось иначе. Этот человек был чудом. У него было немало
рабов, и все же он был не совсем глух к этим мистическим часам, тиканье
которых редко слышно в груди рабовладельца.

"Бен, ты болен," сказал он. "Да ведь ты выглядишь как привидение. Думаю, я дал
тебе кое-что для начала. Неважно, Бен, я не собираюсь тебя трогать. Тебе
пришлось нелегко, и ты можешь продолжать свой путь, радуясь все
я. Но я бы посоветовал вам убраться отсюда поскорее, потому что здесь
есть несколько господ из нашего города. Он описал ближайший и
самый безопасный путь в Нью-Йорк и добавил: «Я буду рад сообщить вашей матери
, что видел вас. До свидания, Бен».

Бенджамин отвернулся, исполненный благодарности и удивленный тем, что в городе, который он
ненавидел, есть такой драгоценный камень - драгоценный камень, достойный более чистой оправы.

Этот джентльмен был северянином по происхождению и женился на даме с юга.
Вернувшись, он сказал моей бабушке, что видел ее сына и о той
услуге, которую он ему оказал.

Бенджамин благополучно добрался до Нью-Йорка и решил остановиться там, пока не
наберется достаточно сил, чтобы двигаться дальше. Случилось так, что
единственный оставшийся сын моей бабушки отплыл в тот же город по делам
своей любовницы. По промыслу Божию встретились братья. Вы можете быть
уверены, что это была счастливая встреча.
«О Фил, — воскликнул Бенджамин, — наконец -то я здесь ». Затем он рассказал ему, как близок он был к смерти, почти на виду у свободной
земли, и как он молился о том, чтобы дожить до одного глотка свободного воздуха.
Он сказал, что жизнь теперь чего-то стоит, и будет трудно умереть. В
старой тюрьме он этого не ценил; однажды у него было искушение уничтожить его; но что-
то, он не знал что, помешало ему; возможно, это был страх. Он
слышал, как те, кто называет себя религиозными, заявляют, что нет рая для
самоубийц; и так как его жизнь здесь была довольно жаркой, он не желал
продолжения такой же жизни в другом мире. «Если я сейчас умру, — воскликнул он,
— слава богу, я умру свободным человеком!»

Он умолял дядю Филиппа не возвращаться на юг; но оставайтесь и работайте с ним,
пока они не заработают достаточно, чтобы купить их дома. Его брат сказал ему, что это
убьет их мать, если он бросит ее в беде. Она заложила свой
дом и с трудом собрала деньги, чтобы купить его. Его бы купили?

"Нет никогда!" он ответил. — Как ты думаешь, Фил, когда я вырвусь
из их лап, я дам им один красный цент? Нет! И ты думаешь, я выгнал
бы мать из ее дома в старости? заплатить
за меня все эти с трудом заработанные доллары и никогда меня не видеть? Потому что ты знаешь, что она
останется на юге, пока другие ее дети будут рабами. Какая хорошая
мать! Скажи ей, чтобы она купила тебя, Фил. Ты был утешением ей, а я доставил
неприятности. А Линда, бедная Линда, что с ней будет? Фил,
ты не представляешь, какую жизнь они с ней ведут.
был мертв или стал лучше. Когда я был в тюрьме, он
спросил ее, не хочет ли она, чтобы он попросил моего хозяина простить меня и вернуть
домой. Она сказала ему: нет, что я не хочу Он рассердился и сказал, что мы все одинаковы. Я никогда не
презирал своего господина и вполовину так, как
этого человека. Есть много худших рабовладельцев, чем мой господин;
."

Пока Бенджамин был болен, он расстался почти со всей своей одеждой, чтобы оплатить
необходимые расходы. Но он не расстался с маленькой булавкой, которую я заколола у него на
груди, когда мы расставались. Это была самая ценная вещь, которая у меня была, и я считал, что
нет никого более достойного носить ее. У него все еще было это.

Его брат снабдил его одеждой и дал ему все деньги, которые у него были.

Они расстались с мокрыми глазами; и когда Бенджамин отвернулся, он сказал:
«Фил, я расстаюсь со всеми своими родственниками». Так оно и оказалось. Больше мы о нем ничего не слышали
.

Дядя Филипп вернулся домой; и первые слова, которые он произнес, когда вошел в
дом, были: «Мама, Бен свободен! Я видел его в Нью-Йорке». Она стояла
и смотрела на него с растерянным видом. — Мама, ты не веришь? — сказал он
, мягко кладя руку ей на плечо. Она подняла руки и
воскликнула: «Слава Богу! Давайте поблагодарим его». Она упала на колени
и излила свое сердце в молитве. Затем Филипп должен сесть и повторить
ей каждое слово, сказанное Бенджамином. Он рассказал ей все; только он умолчал,
как больна и бледна ее любимица. Почему он должен огорчать ее
, когда она не может сделать ему ничего хорошего?

Храбрая старуха продолжала трудиться, надеясь спасти еще кого-нибудь из своих
детей. Через некоторое время ей удалось купить Филиппа. Она заплатила
восемьсот долларов и вернулась домой с драгоценным документом, гарантировавшим его
свободу. В ту ночь счастливые мать и сын сидели вместе у старого очага
, рассказывая, как они гордятся друг другом и как докажут
миру, что могут позаботиться о себе, как они уже давно
заботятся о других. В заключение мы все сказали: «Тот, кто _хочет_
быть рабом, пусть будет рабом».



V. Испытания отрочества.


В первые годы моей службы в семье доктора Флинта я имел
обыкновение делить некоторые индульгенции с детьми моей госпожи.
Хотя это казалось мне не более чем правильным, я был благодарен за это и
пытался заслужить доброту добросовестным исполнением своих обязанностей. Но
теперь я вступил в мой пятнадцатый год - печальная эпоха в жизни рабыни.
Мой хозяин начал шептать мне на ухо ругательства. Каким бы молодым я ни был, я не
мог оставаться в неведении об их значении. Я пытался относиться к ним с
равнодушием или презрением. Возраст мастера, моя крайняя молодость и страх
, что о его поведении донесут моей бабушке, заставляли его терпеть такое
обращение в течение многих месяцев. Он был хитрым человеком и прибегал ко многим средствам
для достижения своих целей. Иногда у него были бурные, потрясающие выходки, от которых
его жертвы трепетали; иногда он напускал на себя мягкость, которую, как он думал
, непременно нужно было подавить.
Из этих двух мне больше нравились его бурные настроения, хотя они заставляли меня дрожать. Он изо всех сил старался исказить чистые принципы
, которые привила моя бабушка. Он населил мой юный разум нечистыми образами,
какие только может придумать гнусное чудовище. Я отвернулась от него с отвращением
и ненавистью. Но он был моим хозяином. Я был вынужден жить
с ним под одной крышей, где я видел человека, старше меня на сорок лет, который ежедневно нарушал
самые священные заповеди природы. Он сказал мне, что я его собственность; что я
должен подчиняться его воле во всем. Моя душа восстала против
подлой тирании. Но где я мог обратиться за защитой? Неважно, будет ли
рабыня черной, как черное дерево, или такой же светлой, как ее госпожа. В любом случае
нет тени закона, которая защитила бы ее от оскорблений, от насилия или
даже от смерти; все это наносится демонами, которые носят
человеческий облик. Хозяйка, которая должна защищать беспомощную жертву, не
питает к ней никаких других чувств, кроме ревности и злобы. Падение,
обиды, пороки, вырастающие из рабства, — это больше, чем я могу описать.
Они больше, чем вы хотели бы поверить. Конечно, если бы вы поверили хотя бы
наполовину той истине, которую вам говорят о беспомощных миллионах
, страдающих в этом жестоком рабстве, вы бы на севере не помогли стянуть
ярмо. Вы, конечно, отказались бы выполнять для хозяина на своей земле ту подлую и жестокую работу, которую на юге выполняют для него
дрессированные ищейки и низшие классы белых. Повсюду годы приносят всем достаточно греха и печали; но в рабстве эти тени омрачают самую зарю жизни. Даже маленькое дитя, привыкшее прислуживать своей госпоже и ее детям, еще до двенадцати лет узнает, почему ее госпожа ненавидит такого- то из рабов. Возможно, собственная мать ребенка находится среди этих ненавистных. Она прислушивается к бурным вспышкам ревнивой страсти и не может не понять, в чем причина. Она станет преждевременно знающей в злых вещах. Скоро она научится дрожать, когда слышит шаги своего хозяина . Она будет вынуждена осознать, что она больше не ребенок. Если Бог даровал ей красоту, это станет ее величайшим проклятием. То , что вызывает восхищение в белой женщине, только ускоряет деградацию рабыни. Я знаю, что некоторые слишком ожесточены рабством, чтобы чувствовать унижение своего положения; но многие рабы чувствуют это очень остро и с ужасом вспоминают об этом. Я не могу сказать, сколько я страдал в присутствии этих обид, и как я все еще чувствую боль в ретроспективе. Мой господин встречал меня на каждом шагу, напоминая, что я принадлежу ему, и клялся небом и землей, что заставит меня подчиниться ему. Если я выходил подышать свежим воздухом после дня неутомимого труда, его шаги преследовали меня. Если я преклонял колени у могилы моей матери, его темная тень падала на меня и там. Легкое сердце, данное мне природой, отяжелело от грустных предчувствий. Другие рабы в доме моего хозяина заметили перемену. Многие из них жалели меня; но никто не осмелился спросить о причине. Им не нужно было спрашивать. Они слишком хорошо знали преступные обычаи под этой крышей; и они знали, что говорить о них было преступлением , которое никогда не оставалось безнаказанным. Я жаждал, чтобы кому-нибудь доверилось. Я бы отдал целый мир, чтобы положить голову на верную грудь моей бабушки и рассказать ей обо всех своих бедах. Но доктор Флинт поклялся, что убьет меня, если я не буду молчать, как могила. Тогда, хотя моя бабушка была для меня всем, я боялся ее так же, как и любил. Я привык смотреть на нее с уважением, граничащим с благоговением. Я был очень молод, и мне было стыдно говорить ей такие нечистые вещи, тем более что я знал, что она очень строга в таких вопросах. К тому же она была женщиной высокого духа. Обычно она вела себя очень тихо; но если ее негодование однажды и пробудилось, его было не очень легко подавить. Мне рассказывали, что однажды она погналась за белым джентльменом с заряженным пистолетом, потому что он оскорбил одну из ее дочерей. Я боялся последствий насильственной вспышки; и гордость и страх заставляли меня молчать. Но хотя я не доверял бабушке и даже уклонялся от ее бдительной бдительности и расспросов, ее присутствие по соседству было для меня некоторой защитой. Хотя она была рабыней, доктор Флинт боялся ее. Он боялся ее резких упреков. Более того, ее знали и покровительствовали многие люди; и он не хотел, чтобы его злодейство предавалось огласке. Мне повезло, что я жил не на дальней плантации, а в городке, не таком большом, чтобы жители не знали о делах друг друга. Как бы ни были плохи законы и обычаи в рабовладельческом обществе, доктор, как человек профессиональный, счел благоразумным поддерживать некоторую внешнюю видимость приличия. О, сколько дней и ночей страха и печали причинял мне этот человек! Читатель, не для того, чтобы пробудить сочувствие к себе, я правдиво рассказываю вам о том, что я страдал в рабстве. Я делаю это, чтобы зажечь в ваших сердцах пламя сострадания к моим сестрам, которые все еще находятся в рабстве и страдают так же, как когда-то страдала я. Однажды я увидел двух прекрасных детей, играющих вместе. Один был белокурым ребенком; другая была ее рабыней, а также ее сестрой. Когда я увидел, как они обнимаются, и услышал их радостный смех, я с грустью отвернулся от прекрасного зрелища. Я предвидел неизбежную болезнь, которая падет на сердце маленькой рабыни. Я знал, как скоро ее смех сменится вздохами. Белокурая девочка выросла и стала еще более светлой женщиной. От детства до зрелости ее путь был усыпан цветами и окружен солнечным небом. Едва ли хоть один день в ее жизни был омрачен, когда взошло солнце ее счастливого свадебного утра. Как обошлись эти годы с ее сестрой-рабыней, маленькой подругой ее детства? Она тоже была очень красива; но цветы и солнечный свет любви были не для нее. Она выпила чашу греха, позора и страданий, из которой вынуждены пить ее преследуемый народ. Ввиду всего этого, почему вы молчите, свободные мужчины и женщины севера? Почему ваши языки колеблются в поддержании правды? Если бы у меня было больше способностей! Но мое сердце так полно, и мое перо так слабо! Есть благородные мужчины и женщины, которые заступаются за нас, стремясь помочь тем, кто не может помочь себе сам. Бог благословит их! Дай Бог им сил и мужества идти дальше! Да благословит Бог тех, кто трудится во благо человечества! VI. Ревнивая хозяйка. Я в десять тысяч раз предпочел бы, чтобы мои дети были полуголодными бедняками Ирландии, чем самыми изнеженными среди рабов Америки. Лучше я буду влачить свою жизнь на хлопковой плантации, пока могила не откроется, чтобы дать мне покой, чем жить с беспринципным хозяином и ревнивой любовницей. Дом преступника в исправительном учреждении предпочтительнее. Он может покаяться и отвернуться от ложных путей своих и таким образом обрести покой; но это не так с любимым рабом. Ей не позволено иметь какую-либо гордость характера. Для нее считается преступлением хотеть быть добродетельной. Миссис Флинт обладала ключом к пониманию характера своего мужа еще до моего рождения. Она могла бы использовать это знание, чтобы советовать и защищать молодых и невинных среди своих рабов; но к ним у нее не было никакого сочувствия. Они были объектами ее постоянного подозрения и недоброжелательности. Она следила за своим мужем с неустанной бдительностью; но он хорошо практиковался в средствах, чтобы уклониться от него. То, что он не мог найти возможности сказать словами, он проявлял в знаках. Он изобрел больше, чем когда-либо думали в приюте для глухонемых . Я пропустил их, как будто не понимал, что он имел в виду; и много было проклятий и угроз, дарованных мне за мою глупость. Однажды он поймал меня на том, что я учусь писать. Он нахмурился, как будто был недоволен ; но я полагаю, что он пришел к выводу, что такое достижение может помочь продвинуть его излюбленный план. Вскоре мне в руку часто попадали записки. Я возвращал их, говоря: «Я не могу их читать, сэр». — Разве ты не можешь? он ответил; "тогда я должен прочитать их вам." Он всегда заканчивал чтение, спрашивая: «Ты понял?» Иногда он жаловался на жару в чайной и приказывал, чтобы его ужин поставили на маленький столик на площади. Он усаживался там с довольной улыбкой и велел мне встать и смахнуть мух. Он ел очень медленно, делая паузы между глотками. Эти промежутки использовались для описания счастья, которое я так глупо отбрасывал, и для того, чтобы угрожать мне наказанием, которое в конце концов ждало мое упорное неповиновение. Он очень хвастался своей выдержкой по отношению ко мне и напоминал мне, что его терпению есть предел. Когда мне удалось лишить его возможности поговорить со мной дома, мне было приказано прийти к нему в кабинет, чтобы выполнить какое-то поручение. Находясь там, я был вынужден стоять и слушать такие выражения, какие он счел нужным обращаться ко мне. Иногда я так открыто выражал ему свое презрение, что он приходил в ярость, и удивлялся, почему он не ударил меня. Учитывая обстоятельства, он, вероятно, считал, что лучше быть сдержанным. Но положение вещей с каждым днем становилось все хуже и хуже. В отчаянии я сказал ему, что должен и буду обращаться к бабушке за защитой. Он угрожал мне смертью, и хуже смерти, если я ей пожалуюсь. Как ни странно, я не отчаивался. Я был от природы жизнерадостен, и у меня всегда была надежда как-нибудь вырваться из его лап. Подобно многим бедным, простым рабам до меня, я верил, что в мою темную судьбу еще будут вплетены нити радости. Мне шел шестнадцатый год, и с каждым днем становилось все очевиднее, что мое присутствие невыносимо для миссис Флинт. Между ней и ее мужем часто обменивались гневными словами . Он никогда не наказывал меня сам и не позволял никому другому наказывать меня. В этом отношении она никогда не была удовлетворена; но в ее сердитом настроении никакие термины не были слишком гнусны для меня. И все же я, которого она так горько ненавидела, жалел ее гораздо больше, чем он, чей долг состоял в том, чтобы сделать ее жизнь счастливой. Я никогда не причинял ей зла и не хотел ее обидеть, и одно ее доброе слово поставило бы меня на ноги. После неоднократных ссор между доктором и его женой он объявил о своем намерении взять свою младшую дочь, которой тогда было четыре года, ночевать в своей квартире. Прислуга должна была спать в той же комнате, чтобы быть под рукой, если ребенок зашевелится. Меня выбрали на эту должность и проинформировали, с какой целью это было сделано. Умудряясь по возможности оставаться на виду у людей в дневное время, мне до сих пор удавалось ускользать от своего хозяина, хотя бритву часто приставляли к моему горлу, чтобы заставить меня изменить эту линию поведения. Ночью я спал рядом со своей двоюродной бабушкой, где чувствовал себя в безопасности. Он был слишком благоразумен, чтобы войти в ее комнату. Она была пожилой женщиной и прожила в семье много лет. К тому же, как человек женатый и профессиональный, он считал необходимым в какой-то степени соблюдать приличия. Но он решил устранить препятствие на пути своего плана; и он думал, что спланировал это так, чтобы избежать подозрений. Он прекрасно знал, как я ценю свое убежище рядом со своей старой теткой, и решил лишить меня его. В первую ночь у доктора был маленький ребенок в своей палате один. На следующее утро мне было приказано занять место медсестры на следующую ночь. Доброе провидение вмешалось в мою пользу. Днём миссис Флинт услышала об этом новом соглашении, и последовала буря. Я обрадовался, услышав его ярость. Через некоторое время моя госпожа послала за мной в ее комнату. Ее первым вопросом было: «Вы знали, что будете спать в палате доктора?» "Да, мэм." "Кто сказал тебе?" "Мой хозяин." "Ты ответишь честно на все вопросы, которые я задаю?" "Да, мэм." «Тогда скажи мне, раз ты надеешься получить прощение, ты невиновен в том, в чем я тебя обвинил?» "Я." Она вручила мне Библию и сказала: «Положи руку на сердце, поцелуй эту святую книгу и поклянись перед Богом, что говоришь мне правду». Я принял присягу, которую она требовала, и сделал это с чистой совестью. "Вы взяли святое слово Бога, чтобы засвидетельствовать свою невиновность," сказала она. — Если ты меня обманул, берегись! Теперь возьми эту табуретку, сядь, посмотри мне прямо в лицо и расскажи мне все, что было между твоим господином и тобою. Я сделал, как она приказала. Пока я продолжал свой рассказ, ее цвет часто менялся, она плакала, а иногда и стонала. Она говорила таким грустным тоном, что я был тронут ее горем. Слезы выступили у меня на глазах; но вскоре я убедился, что ее эмоции были вызваны гневом и уязвленной гордостью. Она чувствовала , что ее брачные клятвы осквернены, ее достоинство оскорблено; но у нее не было никакого сострадания к бедной жертве вероломства ее мужа. Она жалела себя мученицей; но она была неспособна почувствовать состояние стыда и нищеты, в которое была поставлена ее несчастная, беспомощная рабыня. И все же , возможно, она питала ко мне какие-то чувства; ибо когда конференция закончилась, она говорила любезно и обещала защищать меня. Я был бы очень утешен этим заверением, если бы мог доверять ему; но мой опыт в рабстве наполнил меня недоверием. Она была не очень утонченной женщиной и не слишком контролировала свои страсти. я был предметом ее ревности, а следовательно, и ненависти; и я знал, что не могу ожидать от нее доброты или доверия при тех обстоятельствах, в которые я попал. Я не мог винить ее. Жены рабовладельцев чувствуют себя так же, как другие женщины в подобных обстоятельствах. Огонь ее нрава вспыхнул из мелких искр, и теперь пламя стало таким сильным, что доктору пришлось отказаться от задуманного. Я знал, что зажег факел, и ожидал, что потом пострадаю за это; но я был слишком благодарен моей госпоже за своевременную помощь, которую она мне оказала, чтобы заботиться об этом. Теперь она отвела меня спать в комнату, примыкающую к ее собственной. Там я был предметом ее особой заботы, хотя и не к ее особому комфорту, потому что она провела много бессонных ночей, присматривая за мной. Иногда я просыпался и обнаруживал, что она склонилась надо мной. В другой раз она шептала мне на ухо, как будто это ее муж говорил со мной, и слушала, что я отвечу. Если она пугала меня в таких случаях, она украдкой ускользала прочь; а на следующее утро она говорила мне, что я разговаривал во сне, и спрашивала, с кем я разговариваю. Наконец я начал опасаться за свою жизнь. Ему часто угрожали; и вы можете себе представить, лучше, чем я могу описать, какое неприятное ощущение должно произвести проснуться глубокой ночью и обнаружить склонившуюся над вами ревнивую женщину. Каким бы ужасным ни было это переживание, я опасался, что оно сменится еще одним ужасным. Моя госпожа устала от своих бдений; они не оказались удовлетворительными. Она изменила тактику. Теперь она попыталась обвинить моего мастера преступления в моем присутствии и назвала меня автором обвинения. К моему крайнему изумлению, он ответил: «Я не верю в это, но если она и признала это, вы пытали ее, чтобы разоблачить меня». Замучены, чтобы разоблачить его! Воистину, сатане не составило труда различить цвет его души! Я понял цель его создания этого ложного представления. Это должно было показать мне, что я ничего не добился, ища защиты моей госпожи; что власть по-прежнему была в его собственных руках. Мне было жаль миссис Флинт. Она была второй женой, много лет моложе своего мужа; и седовласого злодея было достаточно, чтобы испытать терпение более мудрой и лучшей женщины. Она была полностью сорвана и не знала, как поступить. Она бы с удовольствием выпорола меня за мнимую ложную клятву; но, как я уже сказал, доктор никогда не позволял никому бить меня. Старый грешник был политиком. Применение плети могло привести к замечаниям, которые разоблачили бы его в глазах детей и внуков. Как часто я радовался, что живу в городе, где все жители знают друг друга! Если бы я была на отдаленной плантации или затерялась среди множества многолюдных городов, я не была бы живой женщиной в этот день. Секреты рабства сокрыты, как секреты инквизиции. Насколько мне известно, мой господин был отцом одиннадцати рабов. Но осмелились ли матери сказать, кто был отцом их детей? Осмелились ли другие рабы намекнуть на это, кроме как шепотом между собой? Нет, правда! Они слишком хорошо знали ужасные последствия. Моя бабушка не могла не видеть вещи, которые возбуждали ее подозрения. Она беспокоилась обо мне и пыталась купить меня разными способами; но всегда повторялся неизменный ответ: «Линда мне не принадлежит. Она собственность моей дочери, и я не имею законного права продавать ее». Совестливый человек! Он был слишком щепетилен, чтобы продать меня; но он совершенно не сомневался в том, чтобы совершить гораздо большее зло по отношению к беспомощной молодой девушке, отданной под его опеку как собственность его дочери . Иногда мой преследователь спрашивал меня, хочу ли я быть проданным. Я сказал ему, что лучше буду продан кому угодно, чем буду вести такую жизнь, как я. В таких случаях он принимал вид очень обиженного человека и упрекал меня за мою неблагодарность. «Разве я не взял тебя в дом и не сделал компаньоном моих собственных детей?» он бы сказал. «Я когда-нибудь обращался с тобой, как с негром? Я никогда не позволял, чтобы тебя наказывали, даже чтобы угодить твоей любовнице. И вот что я получаю в награду, неблагодарная девочка!» Я ответил, что у него есть свои причины ограждать меня от наказания, и что его поведение заставило мою госпожу ненавидеть меня и преследовать меня. Если бы я плакала , он говорил: «Бедная девочка! Не плачь! Не плачь! я не знаю, что для твоего же блага. Я буду лелеять тебя. Я сделаю из тебя леди. А теперь иди и подумай обо всем, что я тебе обещал. Я думал об этом. Читатель, я не рисую воображаемых картин южных домов. Я говорю вам чистую правду. Тем не менее, когда жертвы убегают от дикого зверя Рабства, северяне соглашаются играть роль ищейки и охотятся на бедного беглеца обратно в его логово, «полное костей мертвецов и всякой нечистоты». Более того, они не только хотят, но и гордятся тем, что выдают своих дочерей замуж за рабовладельцев. Бедные девушки имеют романтические представления о солнечном климате и цветущих лозах, которые круглый год осеняют счастливый дом. К каким разочарованиям они уготованы! Молодая жена вскоре узнает, что муж, в чьи руки она отдала свое счастье, не обращает внимания на свои брачные клятвы. Дети всех оттенков кожи играют с ее прекрасными младенцами, и она слишком хорошо знает, что они рождены для него в его собственном доме. Ревность и ненависть проникают в цветущий дом и разрушают его красоту. Южные женщины часто выходят замуж за мужчину, зная, что он отец многих маленьких рабынь. Они не беспокоятся об этом. Они считают таких детей собственностью, такой же товарной, как свиней на плантации; и редко они не сообщают им об этом, передавая их как можно скорее в руки работорговцев и таким образом уводя их из виду. Я рад сообщить, что есть несколько почетных исключений. Я сам знал двух южных жен, которые увещевали своих мужей освободить тех рабов, с которыми они находились в «отцовских отношениях»; и их просьба была удовлетворена. Эти мужья краснели перед превосходным благородством натуры своих жен. Хотя они только советовали им делать то, что было их долгом, это внушало им уважение и делало их поведение более образцовым. Сокрытие закончилось, и уверенность сменилась недоверием. Хотя это дурное установление притупляет нравственное чувство даже у белых женщин в ужасающей степени, оно не полностью исчезло. Я слышала, как южные дамы говорили о мистере Таком: «Он не только не считает зазорным быть отцом этих маленьких негров, но и не стыдится называть себя их хозяином. терпимо в любом приличном обществе!" VII. Любовник.
Линда Брент
Incidents

in the Life of a Slave Girl.



Written by Herself.

Linda Brent


"Northerners know nothing at all about Slavery. They think it is perpetual
bondage only. They have no conception of the depth of _degradation_
involved in that word, SLAVERY; if they had, they would never cease their
efforts until so horrible a system was overthrown."

A Woman Of North Carolina.


"Rise up, ye women that are at ease! Hear my voice, ye careless daughters!
Give ear unto my speech."

Isaiah xxxii. 9.


Edited By L. Maria Child.

Boston: Published For The Author.

1861.



Preface By The Author

Reader be assured this narrative is no fiction. I am aware that some of my
adventures may seem incredible; but they are, nevertheless, strictly true.
I have not exaggerated the wrongs inflicted by Slavery; on the contrary, my
descriptions fall far short of the facts. I have concealed the names of
places, and given persons fictitious names. I had no motive for secrecy on
my own account, but I deemed it kind and considerate towards others to
pursue this course.

I wish I were more competent to the task I have undertaken. But I trust my
readers will excuse deficiencies in consideration of circumstances. I was
born and reared in Slavery; and I remained in a Slave State twenty-seven
years. Since I have been at the North, it has been necessary for me to work
diligently for my own support, and the education of my children. This has
not left me much leisure to make up for the loss of early opportunities to
improve myself; and it has compelled me to write these pages at irregular
intervals, whenever I could snatch an hour from household duties.

When I first arrived in Philadelphia, Bishop Paine advised me to publish a
sketch of my life, but I told him I was altogether incompetent to such an
undertaking. Though I have improved my mind somewhat since that time, I
still remain of the same opinion; but I trust my motives will excuse what
might otherwise seem presumptuous. I have not written my experiences in
order to attract attention to myself; on the contrary, it would have been
more pleasant to me to have been silent about my own history. Neither do I
care to excite sympathy for my own sufferings. But I do earnestly desire to
arouse the women of the North to a realizing sense of the condition of two
millions of women at the South, still in bondage, suffering what I
suffered, and most of them far worse. I want to add my testimony to that of
abler pens to convince the people of the Free States what Slavery really
is. Only by experience can any one realize how deep, and dark, and foul is
that pit of abominations. May the blessing of God rest on this imperfect
effort in behalf of my persecuted people!

--_Linda Brent_



Introduction By The Editor


The author of the following autobiography is personally known to me, and
her conversation and manners inspire me with confidence. During the last
seventeen years, she has lived the greater part of the time with a
distinguished family in New York, and has so deported herself as to be
highly esteemed by them. This fact is sufficient, without further
credentials of her character. I believe those who know her will not be
disposed to doubt her veracity, though some incidents in her story are more
romantic than fiction.

At her request, I have revised her manuscript; but such changes as I have
made have been mainly for purposes of condensation and orderly arrangement.
I have not added any thing to the incidents, or changed the import of her
very pertinent remarks. With trifling exceptions, both the ideas and the
language are her own. I pruned excrescences a little, but otherwise I had
no reason for changing her lively and dramatic way of telling her own
story. The names of both persons and places are known to me; but for good
reasons I suppress them.

It will naturally excite surprise that a woman reared in Slavery should be
able to write so well. But circumstances will explain this. In the first
place, nature endowed her with quick perceptions. Secondly, the mistress,
with whom she lived till she was twelve years old, was a kind, considerate
friend, who taught her to read and spell. Thirdly, she was placed in
favorable circumstances after she came to the North; having frequent
intercourse with intelligent persons, who felt a friendly interest in her
welfare, and were disposed to give her opportunities for self-improvement.

I am well aware that many will accuse me of indecorum for presenting these
pages to the public; for the experiences of this intelligent and
much-injured woman belong to a class which some call delicate subjects, and
others indelicate. This peculiar phase of Slavery has generally been kept
veiled; but the public ought to be made acquainted with its monstrous
features, and I willingly take the responsibility of presenting them with
the veil withdrawn. I do this for the sake of my sisters in bondage, who
are suffering wrongs so foul, that our ears are too delicate to listen to
them. I do it with the hope of arousing conscientious and reflecting women
at the North to a sense of their duty in the exertion of moral influence on
the question of Slavery, on all possible occasions. I do it with the hope
that every man who reads this narrative will swear solemnly before God
that, so far as he has power to prevent it, no fugitive from Slavery shall
ever be sent back to suffer in that loathsome den of corruption and
cruelty.

--_L. Maria Child_



Contents


Childhood

The New Master And Mistress

The Slaves' New Year's Day

The Slave Who Dared To Feel Like A Man

The Trials Of Girlhood

The Jealous Mistress

The Lover

What Slaves Are Taught To Think Of The North

Sketches Of Neighboring Slaveholders

A Perilous Passage In The Slave Girl's Life

The New Tie To Life

Fear Of Insurrection

The Church And Slavery

Another Link To Life

Continued Persecutions

Scenes At The Plantation

The Flight

Months Of Peril

The Children Sold

New Perils

The Loophole Of Retreat

Christmas Festivities

Still In Prison

The Candidate For Congress

Competition In Cunning

Important Era In My Brother's Life

New Destination For The Children

Aunt Nancy

Preparations For Escape

Northward Bound

Incidents In Philadelphia

The Meeting Of Mother And Daughter

A Home Found

The Old Enemy Again

Prejudice Against Color

The Hairbreadth Escape

A Visit To England

Renewed Invitations To Go South

The Confession

The Fugitive Slave Law

Free At Last

Appendix

Selected Bibliography




Incidents

in the

Life of A Slave Girl,

Seven Years Concealed.


       *       *       *       *       *



I. Childhood


I was born a slave; but I never knew it till six years of happy childhood
had passed away. My father was a carpenter, and considered so intelligent
and skilful in his trade, that, when buildings out of the common line were
to be erected, he was sent for from long distances, to be head workman. On
condition of paying his mistress two hundred dollars a year, and supporting
himself, he was allowed to work at his trade, and manage his own affairs.
His strongest wish was to purchase his children; but, though he several
times offered his hard earnings for that purpose, he never succeeded. In
complexion my parents were a light shade of brownish yellow, and were
termed mulattoes. They lived together in a comfortable home; and, though we
were all slaves, I was so fondly shielded that I never dreamed I was a
piece of merchandise, trusted to them for safe keeping, and liable to be
demanded of them at any moment. I had one brother, William, who was two
years younger than myself--a bright, affectionate child. I had also a great
treasure in my maternal grandmother, who was a remarkable woman in many
respects. She was the daughter of a planter in South Carolina, who, at his
death, left her mother and his three children free, with money to go to St.
Augustine, where they had relatives. It was during the Revolutionary War;
and they were captured on their passage, carried back, and sold to
different purchasers. Such was the story my grandmother used to tell me;
but I do not remember all the particulars. She was a little girl when she
was captured and sold to the keeper of a large hotel. I have often heard
her tell how hard she fared during childhood. But as she grew older she
evinced so much intelligence, and was so faithful, that her master and
mistress could not help seeing it was for their interest to take care of
such a valuable piece of property. She became an indispensable personage in
the household, officiating in all capacities, from cook and wet nurse to
seamstress. She was much praised for her cooking; and her nice crackers
became so famous in the neighborhood that many people were desirous of
obtaining them. In consequence of numerous requests of this kind, she asked
permission of her mistress to bake crackers at night, after all the
household work was done; and she obtained leave to do it, provided she
would clothe herself and her children from the profits. Upon these terms,
after working hard all day for her mistress, she began her midnight
bakings, assisted by her two oldest children. The business proved
profitable; and each year she laid by a little, which was saved for a fund
to purchase her children. Her master died, and the property was divided
among his heirs. The widow had her dower in the hotel which she continued
to keep open. My grandmother remained in her service as a slave; but her
children were divided among her master's children. As she had five,
Benjamin, the youngest one, was sold, in order that each heir might have an
equal portion of dollars and cents. There was so little difference in our
ages that he seemed more like my brother than my uncle. He was a bright,
handsome lad, nearly white; for he inherited the complexion my grandmother
had derived from Anglo-Saxon ancestors. Though only ten years old, seven
hundred and twenty dollars were paid for him. His sale was a terrible blow
to my grandmother, but she was naturally hopeful, and she went to work with
renewed energy, trusting in time to be able to purchase some of her
children. She had laid up three hundred dollars, which her mistress one day
begged as a loan, promising to pay her soon. The reader probably knows that
no promise or writing given to a slave is legally binding; for, according
to Southern laws, a slave, _being_ property, can _hold_ no property. When
my grandmother lent her hard earnings to her mistress, she trusted solely
to her honor. The honor of a slaveholder to a slave!

To this good grandmother I was indebted for many comforts. My brother
Willie and I often received portions of the crackers, cakes, and preserves,
she made to sell; and after we ceased to be children we were indebted to
her for many more important services.

Such were the unusually fortunate circumstances of my early childhood. When
I was six years old, my mother died; and then, for the first time, I
learned, by the talk around me, that I was a slave. My mother's mistress
was the daughter of my grandmother's mistress. She was the foster sister of
my mother; they were both nourished at my grandmother's breast. In fact, my
mother had been weaned at three months old, that the babe of the mistress
might obtain sufficient food. They played together as children; and, when
they became women, my mother was a most faithful servant to her whiter
foster sister. On her death-bed her mistress promised that her children
should never suffer for any thing; and during her lifetime she kept her
word. They all spoke kindly of my dead mother, who had been a slave merely
in name, but in nature was noble and womanly. I grieved for her, and my
young mind was troubled with the thought who would now take care of me and
my little brother. I was told that my home was now to be with her mistress;
and I found it a happy one. No toilsome or disagreeable duties were imposed
on me. My mistress was so kind to me that I was always glad to do her
bidding, and proud to labor for her as much as my young years would permit.
I would sit by her side for hours, sewing diligently, with a heart as free
from care as that of any free-born white child. When she thought I was
tired, she would send me out to run and jump; and away I bounded, to gather
berries or flowers to decorate her room. Those were happy days--too happy
to last. The slave child had no thought for the morrow; but there came that
blight, which too surely waits on every human being born to be a chattel.

When I was nearly twelve years old, my kind mistress sickened and died. As
I saw the cheek grow paler, and the eye more glassy, how earnestly I prayed
in my heart that she might live! I loved her; for she had been almost like
a mother to me. My prayers were not answered. She died, and they buried her
in the little churchyard, where, day after day, my tears fell upon her
grave.

I was sent to spend a week with my grandmother. I was now old enough to
begin to think of the future; and again and again I asked myself what they
would do with me. I felt sure I should never find another mistress so kind
as the one who was gone. She had promised my dying mother that her children
should never suffer for any thing; and when I remembered that, and recalled
her many proofs of attachment to me, I could not help having some hopes
that she had left me free. My friends were almost certain it would be so.
They thought she would be sure to do it, on account of my mother's love and
faithful service. But, alas! we all know that the memory of a faithful
slave does not avail much to save her children from the auction block.

After a brief period of suspense, the will of my mistress was read, and we
learned that she had bequeathed me to her sister's daughter, a child of
five years old. So vanished our hopes. My mistress had taught me the
precepts of God's Word: "Thou shalt love thy neighbor as thyself."
"Whatsoever ye would that men should do unto you, do ye even so unto them."
But I was her slave, and I suppose she did not recognize me as her
neighbor. I would give much to blot out from my memory that one great
wrong. As a child, I loved my mistress; and, looking back on the happy days
I spent with her, I try to think with less bitterness of this act of
injustice. While I was with her, she taught me to read and spell; and for
this privilege, which so rarely falls to the lot of a slave, I bless her
memory.

She possessed but few slaves; and at her death those were all distributed
among her relatives. Five of them were my grandmother's children, and had
shared the same milk that nourished her mother's children. Notwithstanding
my grandmother's long and faithful service to her owners, not one of her
children escaped the auction block. These God-breathing machines are no
more, in the sight of their masters, than the cotton they plant, or the
horses they tend.



II. The New Master And Mistress.


Dr. Flint, a physician in the neighborhood, had married the sister of my
mistress, and I was now the property of their little daughter. It was not
without murmuring that I prepared for my new home; and what added to my
unhappiness, was the fact that my brother William was purchased by the same
family. My father, by his nature, as well as by the habit of transacting
business as a skillful mechanic, had more of the feelings of a freeman than
is common among slaves. My brother was a spirited boy; and being brought up
under such influences, he daily detested the name of master and mistress.
One day, when his father and his mistress both happened to call him at the
same time, he hesitated between the two; being perplexed to know which had
the strongest claim upon his obedience. He finally concluded to go to his
mistress. When my father reproved him for it, he said, "You both called me,
and I didn't know which I ought to go to first."

"You are _my_ child," replied our father, "and when I call you, you should
come immediately, if you have to pass through fire and water."

Poor Willie! He was now to learn his first lesson of obedience to a master.
Grandmother tried to cheer us with hopeful words, and they found an echo in
the credulous hearts of youth.

When we entered our new home we encountered cold looks, cold words, and
cold treatment. We were glad when the night came. On my narrow bed I moaned
and wept, I felt so desolate and alone.

I had been there nearly a year, when a dear little friend of mine was
buried. I heard her mother sob, as the clods fell on the coffin of her only
child, and I turned away from the grave, feeling thankful that I still had
something left to love. I met my grandmother, who said, "Come with me,
Linda;" and from her tone I knew that something sad had happened. She led
me apart from the people, and then said, "My child, your father is dead."
Dead! How could I believe it? He had died so suddenly I had not even heard
that he was sick. I went home with my grandmother. My heart rebelled
against God, who had taken from me mother, father, mistress, and friend.
The good grandmother tried to comfort me. "Who knows the ways of God?" said
she. "Perhaps they have been kindly taken from the evil days to come."
Years afterwards I often thought of this. She promised to be a mother to
her grandchildren, so far as she might be permitted to do so; and
strengthened by her love, I returned to my master's. I thought I should be
allowed to go to my father's house the next morning; but I was ordered to
go for flowers, that my mistress's house might be decorated for an evening
party. I spent the day gathering flowers and weaving them into festoons,
while the dead body of my father was lying within a mile of me. What cared
my owners for that? he was merely a piece of property. Moreover, they
thought he had spoiled his children, by teaching them to feel that they
were human beings. This was blasphemous doctrine for a slave to teach;
presumptuous in him, and dangerous to the masters.

The next day I followed his remains to a humble grave beside that of my
dear mother. There were those who knew my father's worth, and respected his
memory.

My home now seemed more dreary than ever. The laugh of the little
slave-children sounded harsh and cruel. It was selfish to feel so about the
joy of others. My brother moved about with a very grave face. I tried to
comfort him, by saying, "Take courage, Willie; brighter days will come by
and by."

"You don't know any thing about it, Linda," he replied. "We shall have to
stay here all our days; we shall never be free."

I argued that we were growing older and stronger, and that perhaps we
might, before long, be allowed to hire our own time, and then we could earn
money to buy our freedom. William declared this was much easier to say than
to do; moreover, he did not intend to _buy_ his freedom. We held daily
controversies upon this subject.

Little attention was paid to the slaves' meals in Dr. Flint's house. If
they could catch a bit of food while it was going, well and good. I gave
myself no trouble on that score, for on my various errands I passed my
grandmother's house, where there was always something to spare for me. I
was frequently threatened with punishment if I stopped there; and my
grandmother, to avoid detaining me, often stood at the gate with something
for my breakfast or dinner. I was indebted to _her_ for all my comforts,
spiritual or temporal. It was _her_ labor that supplied my scanty wardrobe.
I have a vivid recollection of the linsey-woolsey dress given me every
winter by Mrs. Flint. How I hated it! It was one of the badges of slavery.

While my grandmother was thus helping to support me from her hard earnings,
the three hundred dollars she had lent her mistress were never repaid. When
her mistress died, her son-in-law, Dr. Flint, was appointed executor. When
grandmother applied to him for payment, he said the estate was insolvent,
and the law prohibited payment. It did not, however, prohibit him from
retaining the silver candelabra, which had been purchased with that money.
I presume they will be handed down in the family, from generation to
generation.

My grandmother's mistress had always promised her that, at her death, she
should be free; and it was said that in her will she made good the promise.
But when the estate was settled, Dr. Flint told the faithful old servant
that, under existing circumstances, it was necessary she should be sold.

On the appointed day, the customary advertisement was posted up,
proclaiming that there would be a "public sale of negroes, horses, &c." Dr.
Flint called to tell my grandmother that he was unwilling to wound her
feelings by putting her up at auction, and that he would prefer to dispose
of her at private sale. My grandmother saw through his hypocrisy; she
understood very well that he was ashamed of the job. She was a very
spirited woman, and if he was base enough to sell her, when her mistress
intended she should be free, she was determined the public should know it.
She had for a long time supplied many families with crackers and preserves;
consequently, "Aunt Marthy," as she was called, was generally known, and
every body who knew her respected her intelligence and good character. Her
long and faithful service in the family was also well known, and the
intention of her mistress to leave her free. When the day of sale came, she
took her place among the chattels, and at the first call she sprang upon
the auction-block. Many voices called out, "Shame! Shame! Who is going to
sell _you_, aunt Marthy? Don't stand there! That is no place for _you_."
Without saying a word, she quietly awaited her fate. No one bid for her. At
last, a feeble voice said, "Fifty dollars." It came from a maiden lady,
seventy years old, the sister of my grandmother's deceased mistress. She
had lived forty years under the same roof with my grandmother; she knew how
faithfully she had served her owners, and how cruelly she had been
defrauded of her rights; and she resolved to protect her. The auctioneer
waited for a higher bid; but her wishes were respected; no one bid above
her. She could neither read nor write; and when the bill of sale was made
out, she signed it with a cross. But what consequence was that, when she
had a big heart overflowing with human kindness? She gave the old servant
her freedom.

At that time, my grandmother was just fifty years old. Laborious years had
passed since then; and now my brother and I were slaves to the man who had
defrauded her of her money, and tried to defraud her of her freedom. One of
my mother's sisters, called Aunt Nancy, was also a slave in his family. She
was a kind, good aunt to me; and supplied the place of both housekeeper and
waiting maid to her mistress. She was, in fact, at the beginning and end of
every thing.

Mrs. Flint, like many southern women, was totally deficient in energy. She
had not strength to superintend her household affairs; but her nerves were
so strong, that she could sit in her easy chair and see a woman whipped,
till the blood trickled from every stroke of the lash. She was a member of
the church; but partaking of the Lord's supper did not seem to put her in a
Christian frame of mind. If dinner was not served at the exact time on that
particular Sunday, she would station herself in the kitchen, and wait till
it was dished, and then spit in all the kettles and pans that had been used
for cooking. She did this to prevent the cook and her children from eking
out their meagre fare with the remains of the gravy and other scrapings.
The slaves could get nothing to eat except what she chose to give them.
Provisions were weighed out by the pound and ounce, three times a day. I
can assure you she gave them no chance to eat wheat bread from her flour
barrel. She knew how many biscuits a quart of flour would make, and exactly
what size they ought to be.

Dr. Flint was an epicure. The cook never sent a dinner to his table without
fear and trembling; for if there happened to be a dish not to his liking,
he would either order her to be whipped, or compel her to eat every
mouthful of it in his presence. The poor, hungry creature might not have
objected to eating it; but she did object to having her master cram it
down her throat till she choked.

They had a pet dog, that was a nuisance in the house. The cook was ordered
to make some Indian mush for him. He refused to eat, and when his head was
held over it, the froth flowed from his mouth into the basin. He died a few
minutes after. When Dr. Flint came in, he said the mush had not been well
cooked, and that was the reason the animal would not eat it. He sent for
the cook, and compelled her to eat it. He thought that the woman's stomach
was stronger than the dog's; but her sufferings afterwards proved that he
was mistaken. This poor woman endured many cruelties from her master and
mistress; sometimes she was locked up, away from her nursing baby, for a
whole day and night.

When I had been in the family a few weeks, one of the plantation slaves was
brought to town, by order of his master. It was near night when he arrived,
and Dr. Flint ordered him to be taken to the work house, and tied up to the
joist, so that his feet would just escape the ground. In that situation he
was to wait till the doctor had taken his tea. I shall never forget
that night. Never before, in my life, had I heard hundreds of blows fall;
in succession, on a human being. His piteous groans, and his "O, pray
don't, massa," rang in my ear for months afterwards. There were many
conjectures as to the cause of this terrible punishment. Some said master
accused him of stealing corn; others said the slave had quarrelled with his
wife, in presence of the overseer, and had accused his master of being the
father of her child. They were both black, and the child was very fair.

I went into the work house next morning, and saw the cowhide still wet with
blood, and the boards all covered with gore. The poor man lived, and
continued to quarrel with his wife. A few months afterwards Dr. Flint
handed them both over to a slave-trader. The guilty man put their value
into his pocket, and had the satisfaction of knowing that they were out of
sight and hearing. When the mother was delivered into the trader's hands,
she said. "You _promised_ to treat me well." To which he replied, "You have
let your tongue run too far; damn you!" She had forgotten that it was a
crime for a slave to tell who was the father of her child.

From others than the master persecution also comes in such cases. I once
saw a young slave girl dying soon after the birth of a child nearly white.
In her agony she cried out, "O Lord, come and take me!" Her mistress stood
by, and mocked at her like an incarnate fiend. "You suffer, do you?" she
exclaimed. "I am glad of it. You deserve it all, and more too."

The girl's mother said, "The baby is dead, thank God; and I hope my poor
child will soon be in heaven, too."

"Heaven!" retorted the mistress. "There is no such place for the like of
her and her bastard."

The poor mother turned away, sobbing. Her dying daughter called her,
feebly, and as she bent over her, I heard her say, "Don't grieve so,
mother; God knows all about it; and HE will have mercy upon me."

Her sufferings, afterwards, became so intense, that her mistress felt
unable to stay; but when she left the room, the scornful smile was still on
her lips. Seven children called her mother. The poor black woman had but
the one child, whose eyes she saw closing in death, while she thanked God
for taking her away from the greater bitterness of life.



III. The Slaves' New Year's Day.


Dr. Flint owned a fine residence in town, several farms, and about fifty
slaves, besides hiring a number by the year.

Hiring-day at the south takes place on the 1st of January. On the 2d, the
slaves are expected to go to their new masters. On a farm, they work until
the corn and cotton are laid. They then have two holidays. Some masters
give them a good dinner under the trees. This over, they work until
Christmas eve. If no heavy charges are meantime brought against them, they
are given four or five holidays, whichever the master or overseer may think
proper. Then comes New Year's eve; and they gather together their little
alls, or more properly speaking, their little nothings, and wait anxiously
for the dawning of day. At the appointed hour the grounds are thronged with
men, women, and children, waiting, like criminals, to hear their doom
pronounced. The slave is sure to know who is the most humane, or cruel
master, within forty miles of him.

It is easy to find out, on that day, who clothes and feeds his slaves well;
for he is surrounded by a crowd, begging, "Please, massa, hire me this
year. I will work _very_ hard, massa."

If a slave is unwilling to go with his new master, he is whipped, or locked
up in jail, until he consents to go, and promises not to run away during
the year. Should he chance to change his mind, thinking it justifiable to
violate an extorted promise, woe unto him if he is caught! The whip is used
till the blood flows at his feet; and his stiffened limbs are put in
chains, to be dragged in the field for days and days!

If he lives until the next year, perhaps the same man will hire him again,
without even giving him an opportunity of going to the hiring-ground. After
those for hire are disposed of, those for sale are called up.

O, you happy free women, contrast _your_ New Year's day with that of the
poor bond-woman! With you it is a pleasant season, and the light of the day
is blessed. Friendly wishes meet you every where, and gifts are showered
upon you. Even hearts that have been estranged from you soften at this
season, and lips that have been silent echo back, "I wish you a happy New
Year." Children bring their little offerings, and raise their rosy lips for
a caress. They are your own, and no hand but that of death can take them
from you.

But to the slave mother New Year's day comes laden with peculiar sorrows.
She sits on her cold cabin floor, watching the children who may all be torn
from her the next morning; and often does she wish that she and they might
die before the day dawns. She may be an ignorant creature, degraded by the
system that has brutalized her from childhood; but she has a mother's
instincts, and is capable of feeling a mother's agonies.

On one of these sale days, I saw a mother lead seven children to the
auction-block. She knew that _some_ of them would be taken from her; but
they took _all_. The children were sold to a slave-trader, and their mother
was bought by a man in her own town. Before night her children were all
far away. She begged the trader to tell her where he intended to take them;
this he refused to do. How _could_ he, when he knew he would sell them, one
by one, wherever he could command the highest price? I met that mother in
the street, and her wild, haggard face lives to-day in my mind. She wrung
her hands in anguish, and exclaimed, "Gone! All gone! Why _don't_ God kill
me?" I had no words wherewith to comfort her. Instances of this kind are of
daily, yea, of hourly occurrence.

Slaveholders have a method, peculiar to their institution, of getting rid
of _old_ slaves, whose lives have been worn out in their service. I knew an
old woman, who for seventy years faithfully served her master. She had
become almost helpless, from hard labor and disease. Her owners moved to
Alabama, and the old black woman was left to be sold to any body who would
give twenty dollars for her.



IV. The Slave Who Dared To Feel Like A Man.


Two years had passed since I entered Dr. Flint's family, and those years
had brought much of the knowledge that comes from experience, though they
had afforded little opportunity for any other kinds of knowledge.

My grandmother had, as much as possible, been a mother to her orphan
grandchildren. By perseverance and unwearied industry, she was now mistress
of a snug little home, surrounded with the necessaries of life. She would
have been happy could her children have shared them with her. There
remained but three children and two grandchildren, all slaves. Most
earnestly did she strive to make us feel that it was the will of God: that
He had seen fit to place us under such circumstances; and though it seemed
hard, we ought to pray for contentment.

It was a beautiful faith, coming from a mother who could not call her
children her own. But I, and Benjamin, her youngest boy, condemned it. We
reasoned that it was much more the will of God that we should be situated
as she was. We longed for a home like hers. There we always found sweet
balsam for our troubles. She was so loving, so sympathizing! She always met
us with a smile, and listened with patience to all our sorrows. She spoke
so hopefully, that unconsciously the clouds gave place to sunshine. There
was a grand big oven there, too, that baked bread and nice things for the
town, and we knew there was always a choice bit in store for us.

But, alas! Even the charms of the old oven failed to reconcile us to our
hard lot. Benjamin was now a tall, handsome lad, strongly and gracefully
made, and with a spirit too bold and daring for a slave. My brother
William, now twelve years old, had the same aversion to the word master
that he had when he was an urchin of seven years. I was his confidant. He
came to me with all his troubles. I remember one instance in particular. It
was on a lovely spring morning, and when I marked the sunlight dancing here
and there, its beauty seemed to mock my sadness. For my master, whose
restless, craving, vicious nature roved about day and night, seeking whom
to devour, had just left me, with stinging, scorching words; words that
scathed ear and brain like fire. O, how I despised him! I thought how glad
I should be, if some day when he walked the earth, it would open and
swallow him up, and disencumber the world of a plague.

When he told me that I was made for his use, made to obey his command in
_every_ thing; that I was nothing but a slave, whose will must and should
surrender to his, never before had my puny arm felt half so strong.

So deeply was I absorbed in painful reflections afterwards, that I neither
saw nor heard the entrance of any one, till the voice of William sounded
close beside me. "Linda," said he, "what makes you look so sad? I love you.
O, Linda, isn't this a bad world? Every body seems so cross and unhappy. I
wish I had died when poor father did."

I told him that every body was _not_ cross, or unhappy; that those who had
pleasant homes, and kind friends, and who were not afraid to love them,
were happy. But we, who were slave-children, without father or mother,
could not expect to be happy. We must be good; perhaps that would bring us
contentment.

"Yes," he said, "I try to be good; but what's the use? They are all the
time troubling me." Then he proceeded to relate his afternoon's difficulty
with young master Nicholas. It seemed that the brother of master Nicholas
had pleased himself with making up stories about William. Master Nicholas
said he should be flogged, and he would do it. Whereupon he went to work;
but William fought bravely, and the young master, finding he was getting
the better of him, undertook to tie his hands behind him. He failed in that
likewise. By dint of kicking and fisting, William came out of the skirmish
none the worse for a few scratches.

He continued to discourse, on his young master's _meanness_; how he whipped
the _little_ boys, but was a perfect coward when a tussle ensued between
him and white boys of his own size. On such occasions he always took to his
legs. William had other charges to make against him. One was his rubbing up
pennies with quicksilver, and passing them off for quarters of a dollar on
an old man who kept a fruit stall. William was often sent to buy fruit, and
he earnestly inquired of me what he ought to do under such circumstances. I
told him it was certainly wrong to deceive the old man, and that it was his
duty to tell him of the impositions practised by his young master. I
assured him the old man would not be slow to comprehend the whole, and
there the matter would end. William thought it might with the old man, but
not with _him_. He said he did not mind the smart of the whip, but he did
not like the _idea_ of being whipped.

While I advised him to be good and forgiving I was not unconscious of the
beam in my own eye. It was the very knowledge of my own shortcomings that
urged me to retain, if possible, some sparks of my brother's God-given
nature. I had not lived fourteen years in slavery for nothing. I had felt,
seen, and heard enough, to read the characters, and question the motives,
of those around me. The war of my life had begun; and though one of God's
most powerless creatures, I resolved never to be conquered. Alas, for me!

If there was one pure, sunny spot for me, I believed it to be in Benjamin's
heart, and in another's, whom I loved with all the ardor of a girl's first
love. My owner knew of it, and sought in every way to render me miserable.
He did not resort to corporal punishment, but to all the petty, tyrannical
ways that human ingenuity could devise.

I remember the first time I was punished. It was in the month of February.
My grandmother had taken my old shoes, and replaced them with a new pair. I
needed them; for several inches of snow had fallen, and it still continued
to fall. When I walked through Mrs. Flint's room, their creaking grated
harshly on her refined nerves. She called me to her, and asked what I had
about me that made such a horrid noise. I told her it was my new shoes.
"Take them off," said she; "and if you put them on again, I'll throw them
into the fire."

I took them off, and my stockings also. She then sent me a long distance,
on an errand. As I went through the snow, my bare feet tingled. That night
I was very hoarse; and I went to bed thinking the next day would find me
sick, perhaps dead. What was my grief on waking to find myself quite well!

I had imagined if I died, or was laid up for some time, that my mistress
would feel a twinge of remorse that she had so hated "the little imp," as
she styled me. It was my ignorance of that mistress that gave rise to such
extravagant imaginings.

Dr. Flint occasionally had high prices offered for me; but he always said,
"She don't belong to me. She is my daughter's property, and I have no right
to sell her." Good, honest man! My young mistress was still a child, and I
could look for no protection from her. I loved her, and she returned my
affection. I once heard her father allude to her attachment to me, and his
wife promptly replied that it proceeded from fear. This put unpleasant
doubts into my mind. Did the child feign what she did not feel? or was her
mother jealous of the mite of love she bestowed on me? I concluded it must
be the latter. I said to myself, "Surely, little children are true."

One afternoon I sat at my sewing, feeling unusual depression of spirits. My
mistress had been accusing me of an offence, of which I assured her I was
perfectly innocent; but I saw, by the contemptuous curl of her lip, that
she believed I was telling a lie.

I wondered for what wise purpose God was leading me through such thorny
paths, and whether still darker days were in store for me. As I sat musing
thus, the door opened softly, and William came in. "Well, brother," said I,
"what is the matter this time?"

"O Linda, Ben and his master have had a dreadful time!" said he.

My first thought was that Benjamin was killed. "Don't be frightened,
Linda," said William; "I will tell you all about it."

It appeared that Benjamin's master had sent for him, and he did not
immediately obey the summons. When he did, his master was angry, and began
to whip him. He resisted. Master and slave fought, and finally the master
was thrown. Benjamin had cause to tremble; for he had thrown to the ground
his master--one of the richest men in town. I anxiously awaited the
result.

That night I stole to my grandmother's house; and Benjamin also stole
thither from his master's. My grandmother had gone to spend a day or two
with an old friend living in the country.

"I have come," said Benjamin, "to tell you good by. I am going away."

I inquired where.

"To the north," he replied.

I looked at him to see whether he was in earnest. I saw it all in his firm,
set mouth. I implored him not to go, but he paid no heed to my words. He
said he was no longer a boy, and every day made his yoke more galling. He
had raised his hand against his master, and was to be publicly whipped for
the offence. I reminded him of the poverty and hardships he must encounter
among strangers. I told him he might be caught and brought back; and that
was terrible to think of.

He grew vexed, and asked if poverty and hardships with freedom, were not
preferable to our treatment in slavery. "Linda," he continued, "we are dogs
here; foot-balls, cattle, every thing that's mean. No, I will not stay. Let
them bring me back. We don't die but once."

He was right; but it was hard to give him up. "Go," said I, "and break your
mother's heart."

I repented of my words ere they were out.

"Linda," said he, speaking as I had not heard him speak that evening, "how
_could_ you say that? Poor mother! be kind to her, Linda; and you, too,
cousin Fanny."

Cousin Fanny was a friend who had lived some years with us.

Farewells were exchanged, and the bright, kind boy, endeared to us by so
many acts of love, vanished from our sight.

It is not necessary to state how he made his escape. Suffice it to say, he
was on his way to New York when a violent storm overtook the vessel. The
captain said he must put into the nearest port. This alarmed Benjamin, who
was aware that he would be advertised in every port near his own town. His
embarrassment was noticed by the captain. To port they went. There the
advertisement met the captain's eye. Benjamin so exactly answered its
description, that the captain laid hold on him, and bound him in chains.
The storm passed, and they proceeded to New York. Before reaching that port
Benjamin managed to get off his chains and throw them overboard. He escaped
from the vessel, but was pursued, captured, and carried back to his master.

When my grandmother returned home and found her youngest child had fled,
great was her sorrow; but, with characteristic piety, she said, "God's will
be done." Each morning, she inquired if any news had been heard from her
boy. Yes, news _was_ heard. The master was rejoicing over a letter,
announcing the capture of his human chattel.

That day seems but as yesterday, so well do I remember it. I saw him led
through the streets in chains, to jail. His face was ghastly pale, yet full
of determination. He had begged one of the sailors to go to his mother's
house and ask her not to meet him. He said the sight of her distress would
take from him all self-control. She yearned to see him, and she went; but
she screened herself in the crowd, that it might be as her child had said.

We were not allowed to visit him; but we had known the jailer for years,
and he was a kind-hearted man. At midnight he opened the jail door for my
grandmother and myself to enter, in disguise. When we entered the cell not
a sound broke the stillness. "Benjamin, Benjamin!" whispered my
grandmother. No answer. "Benjamin!" she again faltered. There was a jingle
of chains. The moon had just risen, and cast an uncertain light through the
bars of the window. We knelt down and took Benjamin's cold hands in ours.
We did not speak. Sobs were heard, and Benjamin's lips were unsealed; for
his mother was weeping on his neck. How vividly does memory bring back that
sad night! Mother and son talked together. He asked her pardon for the
suffering he had caused her. She said she had nothing to forgive; she could
not blame his desire for freedom. He told her that when he was captured, he
broke away, and was about casting himself into the river, when thoughts of
_her_ came over him, and he desisted. She asked if he did not also think of
God. I fancied I saw his face grow fierce in the moonlight. He answered,
"No, I did not think of him. When a man is hunted like a wild beast he
forgets there is a God, a heaven. He forgets every thing in his struggle to
get beyond the reach of the bloodhounds."

"Don't talk so, Benjamin," said she. "Put your trust in God. Be humble, my
child, and your master will forgive you."

"Forgive me for _what_, mother? For not letting him treat me like a dog?
No! I will never humble myself to him. I have worked for him for nothing
all my life, and I am repaid with stripes and imprisonment. Here I will
stay till I die, or till he sells me."

The poor mother shuddered at his words. I think he felt it; for when he
next spoke, his voice was calmer. "Don't fret about me, mother. I ain't
worth it," said he. "I wish I had some of your goodness. You bear every
thing patiently, just as though you thought it was all right. I wish I
could."

She told him she had not always been so; once, she was like him; but when
sore troubles came upon her, and she had no arm to lean upon, she learned
to call on God, and he lightened her burdens. She besought him to do
likewise.

We overstaid our time, and were obliged to hurry from the jail.

Benjamin had been imprisoned three weeks, when my grandmother went to
intercede for him with his master. He was immovable. He said Benjamin
should serve as an example to the rest of his slaves; he should be kept in
jail till he was subdued, or be sold if he got but one dollar for him.
However, he afterwards relented in some degree. The chains were taken off,
and we were allowed to visit him.

As his food was of the coarsest kind, we carried him as often as possible a
warm supper, accompanied with some little luxury for the jailer.

Three months elapsed, and there was no prospect of release or of a
purchaser. One day he was heard to sing and laugh. This piece of indecorum
was told to his master, and the overseer was ordered to re-chain him. He
was now confined in an apartment with other prisoners, who were covered
with filthy rags. Benjamin was chained near them, and was soon covered with
vermin. He worked at his chains till he succeeded in getting out of them.
He passed them through the bars of the window, with a request that they
should be taken to his master, and he should be informed that he was
covered with vermin.

This audacity was punished with heavier chains, and prohibition of our
visits.

My grandmother continued to send him fresh changes of clothes. The old ones
were burned up. The last night we saw him in jail his mother still begged
him to send for his master, and beg his pardon. Neither persuasion nor
argument could turn him from his purpose. He calmly answered, "I am waiting
his time."

Those chains were mournful to hear.

Another three months passed, and Benjamin left his prison walls. We that
loved him waited to bid him a long and last farewell. A slave trader had
bought him. You remember, I told you what price he brought when ten years
of age. Now he was more than twenty years old, and sold for three hundred
dollars. The master had been blind to his own interest. Long confinement
had made his face too pale, his form too thin; moreover, the trader had
heard something of his character, and it did not strike him as suitable for
a slave. He said he would give any price if the handsome lad was a girl. We
thanked God that he was not.

Could you have seen that mother clinging to her child, when they fastened
the irons upon his wrists; could you have heard her heart-rending groans,
and seen her bloodshot eyes wander wildly from face to face, vainly
pleading for mercy; could you have witnessed that scene as I saw it, you
would exclaim, _Slavery is damnable_! Benjamin, her youngest, her pet, was
forever gone! She could not realize it. She had had an interview with the
trader for the purpose of ascertaining if Benjamin could be purchased. She
was told it was impossible, as he had given bonds not to sell him till he
was out of the state. He promised that he would not sell him till he
reached New Orleans.

With a strong arm and unvaried trust, my grandmother began her work of
love. Benjamin must be free. If she succeeded, she knew they would still be
separated; but the sacrifice was not too great. Day and night she labored.
The trader's price would treble that he gave; but she was not discouraged.

She employed a lawyer to write to a gentleman, whom she knew, in New
Orleans. She begged him to interest himself for Benjamin, and he willingly
favored her request. When he saw Benjamin, and stated his business, he
thanked him; but said he preferred to wait a while before making the trader
an offer. He knew he had tried to obtain a high price for him, and had
invariably failed. This encouraged him to make another effort for freedom.
So one morning, long before day, Benjamin was missing. He was riding over
the blue billows, bound for Baltimore.

For once his white face did him a kindly service. They had no suspicion
that it belonged to a slave; otherwise, the law would have been followed
out to the letter, and the _thing_ rendered back to slavery. The brightest
skies are often overshadowed by the darkest clouds. Benjamin was taken
sick, and compelled to remain in Baltimore three weeks. His strength was
slow in returning; and his desire to continue his journey seemed to retard
his recovery. How could he get strength without air and exercise? He
resolved to venture on a short walk. A by-street was selected, where he
thought himself secure of not being met by any one that knew him; but a
voice called out, "Halloo, Ben, my boy! what are you doing _here_!"

His first impulse was to run; but his legs trembled so that he could not
stir. He turned to confront his antagonist, and behold, there stood his old
master's next door neighbor! He thought it was all over with him now; but
it proved otherwise. That man was a miracle. He possessed a goodly number
of slaves, and yet was not quite deaf to that mystic clock, whose ticking
is rarely heard in the slaveholder's breast.

"Ben, you are sick," said he. "Why, you look like a ghost. I guess I gave
you something of a start. Never mind, Ben, I am not going to touch you. You
had a pretty tough time of it, and you may go on your way rejoicing for all
me. But I would advise you to get out of this place plaguy quick, for there
are several gentlemen here from our town." He described the nearest and
safest route to New York, and added, "I shall be glad to tell your mother I
have seen you. Good by, Ben."

Benjamin turned away, filled with gratitude, and surprised that the town he
hated contained such a gem--a gem worthy of a purer setting.

This gentleman was a Northerner by birth, and had married a southern lady.
On his return, he told my grandmother that he had seen her son, and of the
service he had rendered him.

Benjamin reached New York safely, and concluded to stop there until he had
gained strength enough to proceed further. It happened that my
grandmother's only remaining son had sailed for the same city on business
for his mistress. Through God's providence, the brothers met. You may be
sure it was a happy meeting. "O Phil," exclaimed Benjamin, "I am here at
last." Then he told him how near he came to dying, almost in sight of free
land, and how he prayed that he might live to get one breath of free air.
He said life was worth something now, and it would be hard to die. In the
old jail he had not valued it; once, he was tempted to destroy it; but
something, he did not know what, had prevented him; perhaps it was fear. He
had heard those who profess to be religious declare there was no heaven for
self-murderers; and as his life had been pretty hot here, he did not desire
a continuation of the same in another world. "If I die now," he exclaimed,
"thank God, I shall die a freeman!"

He begged my uncle Phillip not to return south; but stay and work with him,
till they earned enough to buy those at home. His brother told him it would
kill their mother if he deserted her in her trouble. She had pledged her
house, and with difficulty had raised money to buy him. Would he be bought?

"No, never!" he replied. "Do you suppose, Phil, when I have got so far out
of their clutches, I will give them one red cent? No! And do you suppose I
would turn mother out of her home in her old age? That I would let her pay
all those hard-earned dollars for me, and never to see me? For you know she
will stay south as long as her other children are slaves. What a good
mother! Tell her to buy _you_, Phil. You have been a comfort to her, and I
have been a trouble. And Linda, poor Linda; what'll become of her? Phil,
you don't know what a life they lead her. She has told me something about
it, and I wish old Flint was dead, or a better man. When I was in jail, he
asked her if she didn't want _him_ to ask my master to forgive me, and take
me home again. She told him, No; that I didn't want to go back. He got mad,
and said we were all alike. I never despised my own master half as much as
I do that man. There is many a worse slaveholder than my master; but for
all that I would not be his slave."

While Benjamin was sick, he had parted with nearly all his clothes to pay
necessary expenses. But he did not part with a little pin I fastened in his
bosom when we parted. It was the most valuable thing I owned, and I thought
none more worthy to wear it. He had it still.

His brother furnished him with clothes, and gave him what money he had.

They parted with moistened eyes; and as Benjamin turned away, he said,
"Phil, I part with all my kindred." And so it proved. We never heard from
him again.

Uncle Phillip came home; and the first words he uttered when he entered the
house were, "Mother, Ben is free! I have seen him in New York." She stood
looking at him with a bewildered air. "Mother, don't you believe it?" he
said, laying his hand softly upon her shoulder. She raised her hands, and
exclaimed, "God be praised! Let us thank him." She dropped on her knees,
and poured forth her heart in prayer. Then Phillip must sit down and repeat
to her every word Benjamin had said. He told her all; only he forbore to
mention how sick and pale her darling looked. Why should he distress her
when she could do him no good?

The brave old woman still toiled on, hoping to rescue some of her other
children. After a while she succeeded in buying Phillip. She paid eight
hundred dollars, and came home with the precious document that secured his
freedom. The happy mother and son sat together by the old hearthstone that
night, telling how proud they were of each other, and how they would prove
to the world that they could take care of themselves, as they had long
taken care of others. We all concluded by saying, "He that is _willing_ to
be a slave, let him be a slave."



V. The Trials Of Girlhood.


During the first years of my service in Dr. Flint's family, I was
accustomed to share some indulgences with the children of my mistress.
Though this seemed to me no more than right, I was grateful for it, and
tried to merit the kindness by the faithful discharge of my duties. But I
now entered on my fifteenth year--a sad epoch in the life of a slave girl.
My master began to whisper foul words in my ear. Young as I was, I could
not remain ignorant of their import. I tried to treat them with
indifference or contempt. The master's age, my extreme youth, and the fear
that his conduct would be reported to my grandmother, made him bear this
treatment for many months. He was a crafty man, and resorted to many means
to accomplish his purposes. Sometimes he had stormy, terrific ways, that
made his victims tremble; sometimes he assumed a gentleness that he thought
must surely subdue. Of the two, I preferred his stormy moods, although they
left me trembling. He tried his utmost to corrupt the pure principles my
grandmother had instilled. He peopled my young mind with unclean images,
such as only a vile monster could think of. I turned from him with disgust
and hatred. But he was my master. I was compelled to live under the same
roof with him--where I saw a man forty years my senior daily violating the
most sacred commandments of nature. He told me I was his property; that I
must be subject to his will in all things. My soul revolted against the
mean tyranny. But where could I turn for protection? No matter whether the
slave girl be as black as ebony or as fair as her mistress. In either case,
there is no shadow of law to protect her from insult, from violence, or
even from death; all these are inflicted by fiends who bear the shape of
men. The mistress, who ought to protect the helpless victim, has no other
feelings towards her but those of jealousy and rage. The degradation, the
wrongs, the vices, that grow out of slavery, are more than I can describe.
They are greater than you would willingly believe. Surely, if you credited
one half the truths that are told you concerning the helpless millions
suffering in this cruel bondage, you at the north would not help to tighten
the yoke. You surely would refuse to do for the master, on your own soil,
the mean and cruel work which trained bloodhounds and the lowest class of
whites do for him at the south.

Every where the years bring to all enough of sin and sorrow; but in slavery
the very dawn of life is darkened by these shadows. Even the little child,
who is accustomed to wait on her mistress and her children, will learn,
before she is twelve years old, why it is that her mistress hates such and
such a one among the slaves. Perhaps the child's own mother is among those
hated ones. She listens to violent outbreaks of jealous passion, and cannot
help understanding what is the cause. She will become prematurely knowing
in evil things. Soon she will learn to tremble when she hears her master's
footfall. She will be compelled to realize that she is no longer a child.
If God has bestowed beauty upon her, it will prove her greatest curse. That
which commands admiration in the white woman only hastens the degradation
of the female slave. I know that some are too much brutalized by slavery to
feel the humiliation of their position; but many slaves feel it most
acutely, and shrink from the memory of it. I cannot tell how much I
suffered in the presence of these wrongs, nor how I am still pained by the
retrospect. My master met me at every turn, reminding me that I belonged to
him, and swearing by heaven and earth that he would compel me to submit to
him. If I went out for a breath of fresh air, after a day of unwearied
toil, his footsteps dogged me. If I knelt by my mother's grave, his dark
shadow fell on me even there. The light heart which nature had given me
became heavy with sad forebodings. The other slaves in my master's house
noticed the change. Many of them pitied me; but none dared to ask the
cause. They had no need to inquire. They knew too well the guilty practices
under that roof; and they were aware that to speak of them was an offence
that never went unpunished.

I longed for some one to confide in. I would have given the world to have
laid my head on my grandmother's faithful bosom, and told her all my
troubles. But Dr. Flint swore he would kill me, if I was not as silent as
the grave. Then, although my grandmother was all in all to me, I feared her
as well as loved her. I had been accustomed to look up to her with a
respect bordering upon awe. I was very young, and felt shamefaced about
telling her such impure things, especially as I knew her to be very strict
on such subjects. Moreover, she was a woman of a high spirit. She was
usually very quiet in her demeanor; but if her indignation was once
roused, it was not very easily quelled. I had been told that she once
chased a white gentleman with a loaded pistol, because he insulted one
of her daughters. I dreaded the consequences of a violent outbreak;
and both pride and fear kept me silent. But though I did not confide
in my grandmother, and even evaded her vigilant watchfulness and inquiry,
her presence in the neighborhood was some protection to me. Though she
had been a slave, Dr. Flint was afraid of her. He dreaded her scorching
rebukes. Moreover, she was known and patronized by many people; and he
did not wish to have his villany made public. It was lucky for me that
I did not live on a distant plantation, but in a town not so large that
the inhabitants were ignorant of each other's affairs. Bad as are the
laws and customs in a slaveholding community, the doctor, as a
professional man, deemed it prudent to keep up some outward show of
decency.

O, what days and nights of fear and sorrow that man caused me! Reader, it
is not to awaken sympathy for myself that I am telling you truthfully what
I suffered in slavery. I do it to kindle a flame of compassion in your
hearts for my sisters who are still in bondage, suffering as I once
suffered.

I once saw two beautiful children playing together. One was a fair white
child; the other was her slave, and also her sister. When I saw them
embracing each other, and heard their joyous laughter, I turned sadly away
from the lovely sight. I foresaw the inevitable blight that would fall on
the little slave's heart. I knew how soon her laughter would be changed to
sighs. The fair child grew up to be a still fairer woman. From childhood to
womanhood her pathway was blooming with flowers, and overarched by a sunny
sky. Scarcely one day of her life had been clouded when the sun rose on her
happy bridal morning.

How had those years dealt with her slave sister, the little playmate of her
childhood? She, also, was very beautiful; but the flowers and sunshine of
love were not for her. She drank the cup of sin, and shame, and misery,
whereof her persecuted race are compelled to drink.

In view of these things, why are ye silent, ye free men and women of the
north? Why do your tongues falter in maintenance of the right? Would that I
had more ability! But my heart is so full, and my pen is so weak! There are
noble men and women who plead for us, striving to help those who cannot
help themselves. God bless them! God give them strength and courage to go
on! God bless those, every where, who are laboring to advance the cause of
humanity!



VI. The Jealous Mistress.


I would ten thousand times rather that my children should be the
half-starved paupers of Ireland than to be the most pampered among the
slaves of America. I would rather drudge out my life on a cotton
plantation, till the grave opened to give me rest, than to live with an
unprincipled master and a jealous mistress. The felon's home in a
penitentiary is preferable. He may repent, and turn from the error of his
ways, and so find peace; but it is not so with a favorite slave. She is not
allowed to have any pride of character. It is deemed a crime in her to wish
to be virtuous.

Mrs. Flint possessed the key to her husband's character before I was born.
She might have used this knowledge to counsel and to screen the young and
the innocent among her slaves; but for them she had no sympathy. They were
the objects of her constant suspicion and malevolence. She watched her
husband with unceasing vigilance; but he was well practised in means to
evade it. What he could not find opportunity to say in words he manifested
in signs. He invented more than were ever thought of in a deaf and dumb
asylum. I let them pass, as if I did not understand what he meant; and many
were the curses and threats bestowed on me for my stupidity. One day he
caught me teaching myself to write. He frowned, as if he was not well
pleased; but I suppose he came to the conclusion that such an
accomplishment might help to advance his favorite scheme. Before long,
notes were often slipped into my hand. I would return them, saying, "I
can't read them, sir." "Can't you?" he replied; "then I must read them to
you." He always finished the reading by asking, "Do you understand?"
Sometimes he would complain of the heat of the tea room, and order his
supper to be placed on a small table in the piazza. He would seat himself
there with a well-satisfied smile, and tell me to stand by and brush away
the flies. He would eat very slowly, pausing between the mouthfuls. These
intervals were employed in describing the happiness I was so foolishly
throwing away, and in threatening me with the penalty that finally awaited
my stubborn disobedience. He boasted much of the forbearance he had
exercised towards me, and reminded me that there was a limit to his
patience. When I succeeded in avoiding opportunities for him to talk to me
at home, I was ordered to come to his office, to do some errand. When
there, I was obliged to stand and listen to such language as he saw fit to
address to me. Sometimes I so openly expressed my contempt for him that he
would become violently enraged, and I wondered why he did not strike me.
Circumstanced as he was, he probably thought it was better policy to be
forebearing. But the state of things grew worse and worse daily. In
desperation I told him that I must and would apply to my grandmother for
protection. He threatened me with death, and worse than death, if I made
any complaint to her. Strange to say, I did not despair. I was naturally of
a buoyant disposition, and always I had a hope of somehow getting out of
his clutches. Like many a poor, simple slave before me, I trusted that some
threads of joy would yet be woven into my dark destiny.

I had entered my sixteenth year, and every day it became more apparent that
my presence was intolerable to Mrs. Flint. Angry words frequently passed
between her and her husband. He had never punished me himself, and he would
not allow any body else to punish me. In that respect, she was never
satisfied; but, in her angry moods, no terms were too vile for her to
bestow upon me. Yet I, whom she detested so bitterly, had far more pity for
her than he had, whose duty it was to make her life happy. I never wronged
her, or wished to wrong her, and one word of kindness from her would have
brought me to her feet.

After repeated quarrels between the doctor and his wife, he announced his
intention to take his youngest daughter, then four years old, to sleep in
his apartment. It was necessary that a servant should sleep in the same
room, to be on hand if the child stirred. I was selected for that office,
and informed for what purpose that arrangement had been made. By managing
to keep within sight of people, as much as possible, during the day time, I
had hitherto succeeded in eluding my master, though a razor was often held
to my throat to force me to change this line of policy. At night I slept by
the side of my great aunt, where I felt safe. He was too prudent to come
into her room. She was an old woman, and had been in the family many years.
Moreover, as a married man, and a professional man, he deemed it necessary
to save appearances in some degree. But he resolved to remove the obstacle
in the way of his scheme; and he thought he had planned it so that he
should evade suspicion. He was well aware how much I prized my refuge by
the side of my old aunt, and he determined to dispossess me of it. The
first night the doctor had the little child in his room alone. The next
morning, I was ordered to take my station as nurse the following night. A
kind Providence interposed in my favor. During the day Mrs. Flint heard of
this new arrangement, and a storm followed. I rejoiced to hear it rage.

After a while my mistress sent for me to come to her room. Her first
question was, "Did you know you were to sleep in the doctor's room?"

"Yes, ma'am."

"Who told you?"

"My master."

"Will you answer truly all the questions I ask?"

"Yes, ma'am."

"Tell me, then, as you hope to be forgiven, are you innocent of what I have
accused you?"

"I am."

She handed me a Bible, and said, "Lay your hand on your heart, kiss this
holy book, and swear before God that you tell me the truth."

I took the oath she required, and I did it with a clear conscience.

"You have taken God's holy word to testify your innocence," said she. "If
you have deceived me, beware! Now take this stool, sit down, look me
directly in the face, and tell me all that has passed between your master
and you."

I did as she ordered. As I went on with my account her color changed
frequently, she wept, and sometimes groaned. She spoke in tones so sad,
that I was touched by her grief. The tears came to my eyes; but I was soon
convinced that her emotions arose from anger and wounded pride. She felt
that her marriage vows were desecrated, her dignity insulted; but she had
no compassion for the poor victim of her husband's perfidy. She pitied
herself as a martyr; but she was incapable of feeling for the condition of
shame and misery in which her unfortunate, helpless slave was placed. Yet
perhaps she had some touch of feeling for me; for when the conference was
ended, she spoke kindly, and promised to protect me. I should have been
much comforted by this assurance if I could have had confidence in it; but
my experiences in slavery had filled me with distrust. She was not a very
refined woman, and had not much control over her passions. I was an object
of her jealousy, and, consequently, of her hatred; and I knew I could not
expect kindness or confidence from her under the circumstances in which I
was placed. I could not blame her. Slaveholders' wives feel as other women
would under similar circumstances. The fire of her temper kindled from
small-sparks, and now the flame became so intense that the doctor was
obliged to give up his intended arrangement.

I knew I had ignited the torch, and I expected to suffer for it afterwards;
but I felt too thankful to my mistress for the timely aid she rendered me
to care much about that. She now took me to sleep in a room adjoining her
own. There I was an object of her especial care, though not to her especial
comfort, for she spent many a sleepless night to watch over me. Sometimes I
woke up, and found her bending over me. At other times she whispered in my
ear, as though it was her husband who was speaking to me, and listened to
hear what I would answer. If she startled me, on such occasions, she would
glide stealthily away; and the next morning she would tell me I had been
talking in my sleep, and ask who I was talking to. At last, I began to be
fearful for my life. It had been often threatened; and you can imagine,
better than I can describe, what an unpleasant sensation it must produce to
wake up in the dead of night and find a jealous woman bending over you.
Terrible as this experience was, I had fears that it would give place to
one more terrible.

My mistress grew weary of her vigils; they did not prove satisfactory. She
changed her tactics. She now tried the trick of accusing my master of
crime, in my presence, and gave my name as the author of the accusation. To
my utter astonishment, he replied, "I don't believe it; but if she did
acknowledge it, you tortured her into exposing me." Tortured into exposing
him! Truly, Satan had no difficulty in distinguishing the color of his
soul! I understood his object in making this false representation. It was
to show me that I gained nothing by seeking the protection of my mistress;
that the power was still all in his own hands. I pitied Mrs. Flint. She was
a second wife, many years the junior of her husband; and the hoary-headed
miscreant was enough to try the patience of a wiser and better woman. She
was completely foiled, and knew not how to proceed. She would gladly have
had me flogged for my supposed false oath; but, as I have already stated,
the doctor never allowed any one to whip me. The old sinner was politic.
The application of the lash might have led to remarks that would have
exposed him in the eyes of his children and grandchildren. How often did I
rejoice that I lived in a town where all the inhabitants knew each other!
If I had been on a remote plantation, or lost among the multitude of a
crowded city, I should not be a living woman at this day.

The secrets of slavery are concealed like those of the Inquisition. My
master was, to my knowledge, the father of eleven slaves. But did the
mothers dare to tell who was the father of their children? Did the other
slaves dare to allude to it, except in whispers among themselves? No,
indeed! They knew too well the terrible consequences.

My grandmother could not avoid seeing things which excited her suspicions.
She was uneasy about me, and tried various ways to buy me; but the
never-changing answer was always repeated: "Linda does not belong to _me_.
She is my daughter's property, and I have no legal right to sell her." The
conscientious man! He was too scrupulous to _sell_ me; but he had no
scruples whatever about committing a much greater wrong against the
helpless young girl placed under his guardianship, as his daughter's
property. Sometimes my persecutor would ask me whether I would like to be
sold. I told him I would rather be sold to any body than to lead such a
life as I did. On such occasions he would assume the air of a very injured
individual, and reproach me for my ingratitude. "Did I not take you into
the house, and make you the companion of my own children?" he would say.
"Have _I_ ever treated you like a negro? I have never allowed you to be
punished, not even to please your mistress. And this is the recompense I
get, you ungrateful girl!" I answered that he had reasons of his own for
screening me from punishment, and that the course he pursued made my
mistress hate me and persecute me. If I wept, he would say, "Poor child!
Don't cry! don't cry! I will make peace for you with your mistress. Only
let me arrange matters in my own way. Poor, foolish girl! you don't know
what is for your own good. I would cherish you. I would make a lady of you.
Now go, and think of all I have promised you."

I did think of it.

Reader, I draw no imaginary pictures of southern homes. I am telling you
the plain truth. Yet when victims make their escape from the wild beast of
Slavery, northerners consent to act the part of bloodhounds, and hunt the
poor fugitive back into his den, "full of dead men's bones, and all
uncleanness." Nay, more, they are not only willing, but proud, to give
their daughters in marriage to slaveholders. The poor girls have romantic
notions of a sunny clime, and of the flowering vines that all the year
round shade a happy home. To what disappointments are they destined! The
young wife soon learns that the husband in whose hands she has placed her
happiness pays no regard to his marriage vows. Children of every shade of
complexion play with her own fair babies, and too well she knows that they
are born unto him of his own household. Jealousy and hatred enter the
flowery home, and it is ravaged of its loveliness.

Southern women often marry a man knowing that he is the father of many
little slaves. They do not trouble themselves about it. They regard such
children as property, as marketable as the pigs on the plantation; and it
is seldom that they do not make them aware of this by passing them into the
slave-trader's hands as soon as possible, and thus getting them out of
their sight. I am glad to say there are some honorable exceptions.

I have myself known two southern wives who exhorted their husbands to free
those slaves towards whom they stood in a "parental relation;" and their
request was granted. These husbands blushed before the superior nobleness
of their wives' natures. Though they had only counselled them to do that
which it was their duty to do, it commanded their respect, and rendered
their conduct more exemplary. Concealment was at an end, and confidence
took the place of distrust.

Though this bad institution deadens the moral sense, even in white women,
to a fearful extent, it is not altogether extinct. I have heard southern
ladies say of Mr. Such a one, "He not only thinks it no disgrace to be the
father of those little niggers, but he is not ashamed to call himself their
master. I declare, such things ought not to be tolerated in any decent
society!"



VII. The Lover.