Из истории церкви

     Христианское государство и церковь – одно и то же. (Т. Гоббс)


     Здесь, думается, следует сделать небольшое отступление и поговорить об истории непростых взаимоотношений православия и католицизма. Для этого нам придется перенестись в IV век, когда на Никейском (325 г.) и Константинопольском (381 г.) вселенских соборах были утверждены основные догматы тогда еще единой христианской церкви, а также ее главные организационные структуры. Оставим в стороне богословские тонкости, поговорим о «земном». Если Никейский собор ознаменовал собой начало перехода христианства из положения гонимой веры в официальную религию Римской империи, то на Константинопольском соборе этот процесс был завершен. Была создана жесткая церковно-бюрократическая структура из пяти главных епископств с центрами в Риме, Константинополе, Александрии, Антиохии и Иерусалиме. Именно в таком порядке по степени важности и почитания перечислялись эти кафедры, и именно этот порядок вызвал первые трения между Римом и Константинополем. Трения эти, впрочем, не имели никакого отношения к теологическим вопросам, а касались сугубо земных «грешных» дел, а именно – распределения властных полномочий. Дело в том, что утвержденный на Никейском соборе порядок кафедр был иным: после Рима, первым епископом которого христианская традиция считает самого апостола Петра, шла Александрия, а сразу за ней Антиохия и Иерусалим. Что же касается Константинополя, то в 325 году он еще носил название Византий и был столицей империи лишь в планах императора Константина.

     Однако после обретения Константинополем столичного статуса (330 г.) переселившиеся в новую столицу императоры не пожелали оставить Второй Рим на положении церковной провинции. Поэтому одними из главных задач созванного в 381 году императором Феодосием собора было утверждение высокого статуса Константинопольской епархии и ставленника императора Григория в качестве ее епископа. Обе они были успешно решены, но даже для того времени не вполне корректными методами – на собор «забыли» пригласить западных епископов… Отсюда, собственно, и берут свое начало первые, но далеко не последние «недоразумения» между Римом и Константинополем.

     Кроме высокого статуса столичной кафедры, Константинопольский собор фактически закрепил ставший впоследствии традиционным для православия «союз трона и алтаря», что можно наблюдать и в настоящее время. А одним из «пионеров» процесса прямого и грубого вмешательства государства в церковную жизнь можно считать все того же Феодосия, который занимался не только организационными, но и каноническими вопросами. Так, в 380 году он со свойственной ему солдатской прямотой разрешил богословский спор между сторонниками никейского и арианского1 вариантов христианства: «К жителям города Константинополя. Желаем, чтобы все народы, какими правит власть нашей милости, следовали той религии, которую божественный апостол Петр передал римлянам... и исповеданием которой прославляются первосвященники Дамасий и Петр, епископ Александрии, муж апостольской святости, чтобы мы все, согласно апостольскому установлению и евангельскому учению, верили в одно Божество Отца и Сына и Св. Духа, при равном величии их и благочестивой Троичности (sub рагісі Majestate et sub pia Trinitate)».

     «Христианам, повинующимся этому закону, повелеваем прилагать к себе имя кафоликов. Прочих же дерзких и безумствующих присуждаем нести бесчестие еретического учения. Собрания их не должны называться церквами. И они сами будут подвергнуты наказаниям не только по божественному осуждению, но и по нашему повелению, принятому по небесному внушению – quam ex coelesti arbitrio sumpserimus»2. (Да, тут не поспоришь с Т. Гоббсом, написавшим, что «в христианском государстве никто, кроме суверена, не может знать, что есть и что не есть слово божье»3.)

     А вот как, например, выглядел процесс поставления на кафедру первого епископа новой епархии: «Издан был приказ ; передаче омиями4 в руки Григория кафедрального храма 12 апостолов и св. Софии. На другой день волнение дошло почти до мятежа. A император решил вести скромного провинциала Григория в храм св. Софии самолично. Столичные гарнизоны встали шпалерами, сдерживая народ. Враждебные зрители усеяли все окна и балкончики и тогда уже двух- и трехэтажных константинопольских домиков, деревянных, как и до последнего времени. «Храм, – описывает обстановку сам Григорий, – окружен был воинами, которые в вооружении и в большом числе стояли рядами. Туда же, как морской песок и туча, стремился, непрестанно увеличиваясь, весь народ с гневом и стоном на меня, с мольбами обращаясь к императору»5. Картина эта больше напоминает знакомому с реалиями экономической жизни на постсоветском пространстве читателю рейдерский захват предприятия, нежели возвышенное духовно-религиозное действо. Впрочем, не более «духовности» наблюдалось и в Риме, где несколькими годами ранее борьба за епископскую кафедру переросла в ожесточенные вооруженные столкновения между сторонниками двух претендентов.

     Однако установленное Феодосием «церковное согласие» было непродолжительным, и новые коллизии в мире восточного христианства не заставили себя долго ждать. На рубеже IV–V веков разгорелся конфликт между Александрийским патриархом, на стороне которого выступил сам император, и архиепископом Константинополя Иоанном Златоустом, закончившийся низложением и изгнанием одного из трех наиболее почитаемых в православии святителей6. А вскоре предметом ожесточенной дискуссии стал вопрос о том, считать ли Марию Богородицей, или, как вполне логично, на наш взгляд, полагал Константинопольский патриарх Несторий, только лишь Христородицей. В соответствии с его аргументацией, представительница рода человеческого, земная женщина не могла родить Бога: Мария родила человека, который впоследствии воспринял Божественную природу. Впрочем, уместно напомнить, что вера не строится на логике…

     Но не только борьба за «чистоту веры» двигала участниками спора. «Когда александрийские монахи отрапортовали своему папе Кириллу ; богословском шуме в столице около Нестория, Кирилл почувствовал себя достаточно вооруженным для нападения. Доказать богословскую некомпетентность и еретичность выученика Антиохийской школы, свергнуть его со столичного трона и провести туда дружественного Александрии кандидата, повторить весь цикл борьбы своего дяди Феофила против Златоуста стало для него увлекающей боевой задачей, которой Кирилл отдался со всей страстностью и богословским вдохновением»7. Вопрос разбирался на созванном императором Феодосием II Третьем Вселенском Соборе, который состоялся в 431 году в Эфесе. Силы сторон оказались примерно равны, а сам Собор протекал в очень накаленной обстановке. Достаточно сказать, что сторонники и противники Нестория не только заседали раздельно, т.е. фактически провели два параллельных Собора, но и предали на них друг друга анафеме. Обеспокоенный очередным церковным расколом, император не только призвал стороны к компромиссу, но и фактически настоял на нем, распорядившись арестовать под разными предлогами некоторых делегатов как с одной, так и с другой стороны, что стало решающим аргументом в пользу заключения «мировой». Спустя два года было принято Согласительное вероисповедание, однако перемирие длилось недолго: «Как только александрийцы с антиохийцами подписали соглашение 433 г., начались новые драмы на той и на другой стороне. Там и здесь нашлись крайние и непримиримые вплоть до расколов, подогретых давлениями и репрессиями со стороны государственной власти. B антиохийском округе взяли свое начало, без участия и вины самого Нестория, приверженцы крайностей его доктрины»8.

     Ереси подтачивали церковные устои и в дальнейшем. Некоторые из них быстро и незаметно сошли на нет, павликианство послужило идеологической основой для ересей катаров и богумилов, а монофизитство привело к церковному расколу. Отдельно стоит выделить движение иконоборцев, сотрясающее в течение почти полутора столетий не только Византийскую империю, но и империю Каролингов. В этом конфликте, длящемся едва ли не с момента зарождения христианства, но имевшем до этого достаточно мирную «хроническую» форму, принял самое деятельное участие император Лев III. Именно он своими указами 726–730 годов превратил в гражданскую войну теологический спор между иконоборцами-малоазиатами (напомним, что и в двух других монотеистических религиях, возникших на Ближнем Востоке – исламе и иудаизме, изображение людей в культовых сооружениях строжайше запрещено) и иконопочитателями, представленными в основном греками, болгарами, иллирийцами.

     Как говорится, благими намерениями вымощена дорога в ад. Реформы Льва III, задуманные с целью борьбы с идолопоклонничеством (а именно в качестве идолов воспринимали иконы иконоборцы, руководствуясь библейской заповедью «не сотвори себе кумира… не поклоняйся им и не служи им») и «оздоровления» церковной жизни в целом, стоили империи многих людских, территориальных, материальных и имиджевых потерь, а также привели к безвозвратной утрате многих памятников искусства. Усилилась и напряженность в отношениях императора и патриарха с римскими папами, решительно вставших на сторону иконопочитателей. Что же касается итога конфликта, то в результате все вернулось на круги своя...

     Продолжали ухудшаться отношения Рима и Константинополя и в дальнейшем. Речь, правда, шла в основном не о теологических, а о «территориально-административных» вопросах. Рим продолжал поддерживать притязания Александрии на второе место в архиепископской иерархии, спорными оставались и вопросы подчинения ряда пограничных епархий. Но главным камнем преткновения оставался вопрос о «полномочиях» восприемников апостола Петра. Константинопольские патриархи соглашались считать римских пап лишь первыми среди равных, в то время, как те претендовали «на абсолютное первенство». «В итоге греки увидели в претензиях Рима не церковное учение ; полномочиях апостола Петра, а теократическое извращение или грехопадение западного образца, когда в варварской средневековой Европе ее воспитательница и руководительница папская власть стала и политической универсально-имперской властью над всей вселенной, чего не могли допустить греки. У них была миропомазанная церковью, теократически законная, христианская, императорская власть, с которой авторитет церковный был сгармонирован, слажен, согласован по теории симфонии. Власть же Рима оснастила себя теорией двух мечей, т. е. претендовала на то, чтобы раздавать полномочия и византийским василевсам, что было для греков несносной и оскорбительной ересью»9.

     Мы не случайно уделяем столь много внимания вопросам церковной истории. На самом деле, это всего лишь попытка плавно подвести читателя к выводу о том, что к моменту выбора Владимиром веры между католической и православной церквями не существовало никаких антагонистических богословских противоречий. (Как, собственно, нет их по большому счету и в настоящее время, да простят меня теологи с обеих сторон.) Обе церкви строго придерживались Никео-Константинопольского символа веры, а разделяющие единый христианский мир догматические отличия возникли гораздо позже. Так, учение о непорочном зачатии Девы Марии начало утверждаться в католицизме не ранее XII века, окончательно было принято в XVII веке, а догматически оформлено лишь в 1854 году. Еще один католический догмат, решительно отвергаемый православием, – о чистилище, формировался на протяжении XIII–XV веков. Догмат о непогрешимости папы был принят еще позже – в 1870 году, а догмат о Взятии Пресвятой Девы Марии в небесную славу (лат. Assumptio Beatае Mariае Virginis), т. е. о телесном вознесении Богородицы, вообще наш современник по историческим меркам – принят в 1950 году. И лишь расхождение в вопросе о том, от кого исходит Святой Дух (от Отца и Сына – католицизм, только от Отца – православие), можно с известными допущениями считать современными принятию христианства на Руси.

     Поэтому вполне возможно, что перед нами один из тех моментов истории, «когда качаются весы», и стоило Владимиру принять крещение не по греческому обряду, а по «западноевропейскому», то все могло бы… Но, не будем гадать, поскольку наше повествование – все же о реальной, а не альтернативной истории. Скажем только, что шансов завоевать сердца и умы населения и, прежде всего, правящих кругов у католицизма на Руси было не меньше, чем в соседних с ней Польше, Чехии и Венгрии. Более того, именно западное христианство (при всей, разумеется, условности этого термина для характеристики христианства в IX веке) успело проникнуть в ряды пришедших на Русь викингов, а, возможно, было принято и их знаменитым предводителем: «Сам Рюрик, если верно его отождествление с Рориком Ютландским, был крещен в Майнце в 826 г., и в его окружении, как следует из жития святого Ансгария, были христиане»10.

     А старания историков православной направленности обосновать выбор Владимира некой высшей политической прозорливостью, ниспосланной едва ли не с небес, с одной стороны, похожи на попытки подогнать решение задачи под известный ответ, а с другой – являются наложением гораздо более поздних идеологических конструкций на события X века. Прими Креститель западноевропейский вариант христианства, то впоследствии легко нашлось бы не меньше обоснований его «дальновидности и мудрости», позволивших Руси «вписаться в европейский оркестр» или даже стать одним из его дирижеров.

     Логично заключить, что на выбор Владимира все же повлияли не небесные, а гораздо более прозаические земные факторы. Вполне возможно, например, что при разгроме язычества он мог опереться на существовавшую в Киеве со времен его бабки Ольги православную общину. Нельзя не учитывать также, что в те годы именно Византия являлась политическим, экономическим и культурным лидером Европы, а Рим по сравнению с огромным блистательным Константинополем выглядел всего лишь скромным провинциальным центром. Византия была и главным торговым партнером днепровских русов.

     Вдобавок в ход событий опять вмешался случай. Ольга, судя по ее даже изрядно отлакированной биографии, была женщиной весьма прагматичной и, скорее всего, вовсе не испытывала того пиетета перед византийским православием, который ей будет позднее приписан. Как и всякий государственный деятель, она искала и альтернативные варианты, предоставляющие возможности для политического маневра, поэтому в 959 году отправила посольство к королю Германии Оттону I с просьбой прислать церковную миссию. Так, прояви германский король чуть больше расторопности, то, возможно, границы католической Европы были бы сейчас совсем иными, несмотря на все уверения апологетов православия и русского «особого пути» в некоем Божественном предначертании. Но епископ Адальберт прибыл в Киев только спустя два года, когда властные полномочия уже начали переходить от Ольги к ее повзрослевшему сыну Святославу, а тот, оставаясь убежденным язычником, был ярым противником и православия, и католицизма. В результате миссия Адальберта закончилась неудачей, а сам он едва избежал гибели на обратном пути11.

     Однако на тот момент все это было малосущественно для подавляющего большинства принявших крещение киевлян и уж, тем более, для тех жителей периферии, которые еще долго продолжали сохранять приверженность к язычеству. Основная масса населения (не только Руси, но и всей Европы, не подозревала, что между римским и греческим христианством есть хоть какие-то принципиальные отличия. Примечательно, что даже много лет спустя один из самых просвещенных людей того времени правнук Крестителя Руси Владимир Мономах будет просить митрополита Никифора I разъяснить, в чем же все-таки эти отличия заключаются.

     Можно, конечно, вслед за Л. Н. Гумилевым попытаться связать начавшийся раскол с некими ментальными отличиями католического и православного «суперэтносов»: «Христианство в X–XIII вв. разделилось на римское и греческое исповедания и перестало представлять единство, хотя вряд ли проблема filioque была известна провансальским баронам или малоазийским акритам. Ведь латыни не знали ни те, ни другие. Непримиримость их лежала не в сфере теологии, а в этнопсихологии. Только поэтому так называемые религиозные войны приобретают такой трагический размах...»12. То, что такие различия существовали уже в те времена – несомненно. Вызывает вопрос другое: были ли они столь глубоки, и дошло бы дело до ожесточенных межконфессиональных войн, если бы церковные иерархи с обеих сторон не приложили руку к дальнейшему расколу христианства?

     Но, как бы там ни было, реформы Григория VII, задуманные как способ избавить Церковь от верховенства светских властей и от их вмешательства в церковные дела, пришлись как раз на вторую половину XI века и закончились разделением на «клириков и мирян, Бога и кесаря, Папы и императора. Это решение было полностью противоположно тому, к которому пришло православное христианство в Византии, где правил и кесарь, и Папа в одном лице...»13.

     Впрочем, противоположность эта была относительной и характерной, скорее, для периода феодальной раздробленности. По мере усиления светской власти, что в Европе, что на Руси, монархи все в большей мере вмешивались в дела церкви, и в итоге в обоих мирах трон занял главенствующее положение по отношению к алтарю. Отличия заключаются, скорее, в другом: одной из наиболее выразительных черт русской православной церкви была и остается ее строгая ортодоксальность. Если в католической, а затем в католическо-протестантской Европе крепла привычка к исследованию, аргументированию и рационализации, неразрывно связанная с развитием экономики (не случайно ratio на латыни означает и счет, и разум), то на Руси подобное «вольнодумство» считалось, как минимум, предосудительным.

     Итак, можно констатировать, что власти Византийской империи принимали деятельное участие в делах церкви, начиная от формирования «кадровой политики» и финансирования и заканчивая вопросами теологии, с первых дней существования христианства в качестве официальной религии. Причем, скорее всего, вопросы теологии их интересовали не столько сами по себе, сколько в качестве удобного предлога для постоянного вмешательства в церковную жизнь, что привело в итоге к установлению примата светской власти над духовной, государства над церковью.

     Возможно, именно это обстоятельство, расцененное Владимиром как безусловное преимущество, и обусловило его выбор?


     1. Арианство – в IV веке боролось с никейством за право быть официальной религией Римской империи. Признанное в 325 году ересью, отнюдь не сразу сдало свои позиции и долгое время оставалось наиболее популярным среди христиан, продержавшись у германских народов вплоть до VI века. Одними из основных постулатов арианства были отсутствие коллективной ответственности перед Богом и исключительно личный характер общения человека с ним. Богослужение в арианстве велось на национальных языках. Основатель течения Арий считал, что «Христос не Бог, а первый и совершеннейший из сотворенных Богом существ, Он выше всех ангелов и архангелов, но ниже Бога Отца». (Карев А. В., Сомов К. В. История христианства. URL:

     2. Карташев А. В. Вселенские Соборы. URL: http://www.klikovo.ru/db/book/msg/4852

     3. Гоббс Т. Богово и кесарево, подчинение религии государственной власти. 
URL:
     4. Омийство – близкое к арианству (если не вдаваться в богословские тонкости, его можно считать одной из разновидностей арианства) религиозное учение, также претендующее на роль «главного и единственно правильного». Запрещено императором Феодосием.

     5. Гоббс Т. Богово и кесарево, подчинение религии государственной власти. URL:
     6. Карташев А. В. Вселенские Соборы.               
URL: http://www.klikovo.ru/db/book/msg/4859

     7. Там же.

     8. Там же.

     9. Там же.

     10. Мусин А. О. О распространении Христианства в Древней Руси IX–XIV вв. Исторический вестник. 2000. № 6.

     Напомним, что с такой идентификацией летописного Рюрика согласны не все историки.

     Ансгарий (801–865 гг.) – «Апостол северных народов», первый епископ Гамбурга, впоследствии епископ Бремена, сыгравший важную роль в распространении христианства в Северной Германии, Дании и Швеции.

     11. Вводя христианство, местные правители стремились организовать церковь на своих землях как автокефальный институт во главе с митрополитом или архиепископом, а это, в свою очередь, шло вразрез с планами как православного патриарха, так и католического папы. Согласно В. Г. Вернадскому, Ольга обратилась к Оттону I лишь после того, как Константинополь отверг ее претензии. Впрочем, не нашла она понимания и у «недальновидного» германского императора. (Вернадский Г. В. Киевская Русь. Тверь: ЛЕАН, Москва: АГРАФ, 1966. С. 40–50.)

     12. Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. С. 380.

     Этнопсихология (психология народов, психологическая антропология, сравнительно-культурная психология и т. п.) – изучает этнокультурные особенности психики людей, психологические характеристики этносов, а также психологические аспекты межэтнических отношений. Тесно связана с психологией, биологией, лингвистикой, социологией, экологией, этнографией, языкознанием и др.

     13. Ле Гофф Ж. Рождение Европы. Санкт-Петербург: Александрия,2008. С. 98.