Володя

«…ощущение острого, необыкновенного, небывалого счастья, за которое можно отдать всю жизнь и пойти на вечную муку…»
                (Чехов «Володя»)

   Последним по понедельникам уроком были «Памятные чтения», которые попеременно проводили либо Карл Иванович, либо военрук. Иногда этот час удавалось перехватить бойкому отцу Николаю, но сегодня в класс вошел историк - милейший для многих Карл Иванович Мауер.  Неся в руке сверток, а на лице торжественность, с какой обычно преподносят «приятный сюрприз».
Настроение Карла Ивановича мгновенно передалось всему классу. Даже Евстигнееву, учителя недолюбливавшего. Снисходительная улыбка с его красивого лица слиняла.
Причиной, видимо, была необычность поведения старика.  Он кивком разрешил сесть и, храня молчание, осторожно проследовал к столу. Вот этот кивок и бессловесность – обычно Карл Иванович громко, как с глухими здоровался, добавляя какую-нибудь банальность, вроде «Ну и погодка сегодня!». Затем трепал дежурного по плечу и уже с порога объявлял тему «Памятных чтений»
Сегодня же нет. Ни слова. Под пристальным себя разглядыванием Мауер дошел до стола, закрыл классный журнал и стал шуршать бумагой. Развернув её, он поднял над головой видеокассету -  вот оно чудо!
Евстигнеев все-таки хмыкнул.
-Напрасно, молодой человек, - заметил Карл Иванович, бумагу начав аккуратно складывать. – Если бы вы знали, что я принес и какой ценой мне эту драгоценность удалость раздобыть, вы бы не иронизировали. Впрочем, терпение, друзья мои.
Закончив с оберткой, Карл Иванович подошел к доске и каллиграфически вывел «Враги народа».  И ловко для своих лет повернулся на каблуке– насладиться эффектом. Эффект был. На лица учеников словно легла невидимая тень, сделавшая их сосредоточенно-хмурыми. Так всегда происходило, когда военрук майор Тополев рассказывал о зверствах в концлагере, из которого ему удалось-таки бежать. Рассказывать о перенесённых пытках военрук любил.
-Сорокин, будьте любезны, установите кассету, только умоляю – ради Бога, аккуратнее.
Карл Иванович не понимал и понять не старался, как нужно пользоваться видеомагнитофоном.
Володя - а дежурным сегодня был он - взял кассету (на которой ничего написано не было, но на месте возможной надписи стоял синий штамп «секретно») и сделал все необходимое для просмотра.
-Будьте любезны, Володя, шторы.
Когда наступила серая темнота, Карл Иванович потребовал внимания, что было совершенно излишне.
-Включайте, Сорокин…
Володя включил и превратился из дежурного в зрителя.
Кассета предлагала архивные черно-белые кадры (эпизоды), наглядно иллюстрирующие тему сегодняшней беседы. И начиналась пленка с торжественного заседания в честь «Двадцатилетия ВЧК ОГПУ НКВД». Так после просмотра им объяснил Мауер, каждый эпизод подробно разобравший – дата, действующие лица, мера наказания…
Заседание проходило в набитом до отказа Большом театре, где Володя много раз бывал с отцом. Отец его страстно любил балет и оперу и приходил чуть ли не в ярость от того, что сын подобной любви к возвышенным искусствам не испытывает. Володя на спектаклях скучал и хотел две вещи – в антракте мороженое, и чтобы все, как можно скорей закончилось.
…Вот появилась трибуна с восточного вида человеком, из-за усиков и акцента очень похожим на приходящего к ним домой Рубена Аветисовича. Человек оказался Микояном, так его назвал Карл Иванович. Микоян молодым и бодрым голосом зачитывал или давал из головы текст (прекрасная память Володи его запечатлела сразу):
-Пионер Щеглов Коля в августе сего года сообщил официальным путем через почту начальнику районного отдела НКВД о том, что его родной отец  Щеглов Иван Николаевич занимается хищением из совхоза строительных материалов. Был арестован… (долгие аплодисменты, Микоян поднял руку – «хватит»)…  Пионер Коля Щеглов, который знает что такое советская власть! Для него, для всего народа, увидав, что родной отец, он теперь ему не родной, он сказал НКВД, чтоб отца уничтожить, как врага народа…
Голос Микояна взвился к люстрам, рука его принялись рубить воздух.
-Вот какие пионеры у нас есть! Вот где наша сила и мощь! В народе!
Буря восторга и оваций.  Как на балете, когда, наконец, падает занавес.
Этого Володе хватило… И все, что потом было на кассете (репортажи с обысков, допросов, расстрелов, судебных заседаний…), и что им объяснял Карл Иванович потрясло его не с такой силой, как эти короткие кадры. Кстати, ужасного качества.
Сорокин сидел, погрузившись в себя, в свою боль. Речь Микояна коснулась вызревающего душевного нарыва: он и отец. Поведение отца и Володина на это реакция. А реакции пока никакой.
Батюшка Николай (не только преподаватель «Закона божьего», но настоятель и единственной член клира школьной церкви) учил во всем видеть промысел и знаки. Знаки в увиденном имелись более, чем очевидные.
Во-первых, Микоян. Если бы не его голос, то Володя решил бы, что на трибуне выступал Рубен Аветисович, у которого прокуренный, хриплый басок.
Во-вторых, фамилии. Коля Щеглов, Сорокин Володя. Птичьи фамилии. А почему такое совпадение? Ведь Коля мог быть, к примеру, Ветровым.
Но эти черточки можно еще как-то списать на совпадения. А что делать с главным, для Володи самым страшным – Коля заметил, «что отец его ворует из совхоза стройматериалы»? Вот с этим? Ведь и Володя заметил, замечает, что… И это не может быть фантазией, выдумкой оделенного вниманием ребенка. Подростка переходного возраста, когда все, что делают взрослые, кажется ошибкой и глупостью.  И ужас в том, что Володин отец не мухлюет с досками, гвоздями и рубероидом.  Если бы!
После «Памятных чтений», которые продлились чуть ли не до сумерек (ребята ненасытно спрашивали, Карл Иванович с удовольствием и подробно отвечал) Володя убрал класс. Не спеша (что никак не повлияло на тщательность) и никуда не торопясь -  на кружок английского он решил сегодня не идти. Английский тоже был связан с отцом. Причем двояко – именно отец настоял, чтобы Володя изучал ненужный ему, сложный в произношении «th» язык. Но именно успехи в занятиях позволили ему услышать то, что слышать никому нельзя.
Идя в учительскую за завтрашней порцией мела, Сорокин надеялся, что может быть застанет там отца Николая. С которым был дружен (насколько возможна дружба между священником и его помощником в алтаре), и с которым очень хотел бы в эти минуты поговорить.
В учительской кроме тети Риты, уборщицы никого уже не было.
Покинув школу, Володя пошел гулять на Арбат. Падал мягкий поглощающий городской шум снег. Прохожие, себя согнув, спешили домой, иногда поскальзываясь и  по-птичьи («Опять!») взмахивая руками. Белые на крышах, словно придавленные снежной тяжестью троллейбусы и автобусы казались теплыми и уютными – Володе было холодно. Володя думал об отце…
Отец Володи некогда работал в ЛИПе, вместе с Курчатовым. При нем. И с ним же, (с «козлобородым гениусом», как отец называл Курчатова дома) перекочевал в Институт атомной энергии. Что по сути -  та же, сменившая название лаборатория, ЛИПа.
В кабинете отца на письменном столе находилась такая фотография – академик, смеясь, говорит по телефону.
-Это со мной, - любил пояснять отец гостям. – Я ему анекдот про Марусю и тракториста.
-Про Марусю?
-А вы не знаете?
И дальше, как в тысяче раз сыгранной пьесе: интонации, жесты, мимика. И хохот, как награда за комедию.
Гости к ним приходили. Не часто, но и нередко. Раньше, когда была жива Володина мать, часто бывали дед и бабушка, ее родители. Затем состав принимающих участие в застольях изменился, и в доме появилась «тетя Юля». А однажды появившись, осталась. Вот уже несколько лет они живут втроем. Квартира насквозь пропахла тяжелой смесью ее приторных духов и ароматизированного табака ее тонких сигареток с присадкой «Беломора» отца. Он стал курить больше. А «тете Юле» в отличие от Володиной мамы, это было   все равно. И все это время, эти четыре с половиной года Володя так и не решил, как же ему к мачехе обращаться.  «Тетя Юля» коробит тетю Юлю, считающую себя не тетей, а все еще девушкой-девицей.  «Юлия Сергеевна» коробит отца.  По той же причине – его жена для имени-отчества (за исключением шофёра, лифтёра и уборщицы) пока молода. А, значит, молод и свеж он сам – располневший от диабета, отечный мужчина с редкими на крупной голове волосами.
«Мамой» жену отца Володя называть не мог. «Мама» оскверняет память матери. Отец ее предал, предал о ней память – бабушка больше у них не появлялась, и куда-то исчезли все прежние семейные фотографии. Все фотографии исчезли, кроме этой – смеющийся Курчатов. Которого теперь…
Месяц назад, проснувшись от настойчивой потребности и идя в туалет, Володя услышал доносящееся из кабинета отца бормотанье. Что-то быстрое и неразборчивое. Это мог быть приемник – иногда, устав от взятых домой расчетов, отец слушал зарубежные передачи. Классическую музыку, новости, транслируемые на английском или немецком, которыми отец превосходно владел.
Но что-то… Такое вот неуловимое, но вызвавшее настороженность «что-то», заставило Володю остановиться и прислушаться. Вслушаться… Говорило не радио, а отец. По-английски. Как Володя понял (долго об этом на следующий день размышляя и сверяясь со словарем), речь шла об «очень важной информации» («the very important information»).
Поему отец говорил по-английски, делая это в три часа ночи? Почему так торопился, куда? И почему не спал? Его постоянные жалобы за утренним столом с зевками во весь рот - «как я устал!», «как я мечтаю летрагически отоспаться!»
С этой ночи «обычная» жизнь Володи закончилась…
Подозрение («Быть не может!» «Глупости!») выросло в уверенность. Смешанную с тоской, горечью и страшной растерянностью - что делать?! Что же Володе делать -  отец собирался разгласить Государственную тайну… Готов «контейнер» («the container») с материалами, осталось лишь назначить место и способ его передачи.
Володя проверял – круглая коробочка из-под монпансье, на которой нарисована сидящая на еловой ветке хвостатая рыжая белочка. Баночка нашлась за книгами, на самой верхней полке стеллажа. где пылились уже ненужные справочники, таблицы и полное собрание Короленко, с «ятями», твердыми знаками и буквами «i». В монпансье лежали небольшие размером, плотно уложенные листки папиросной бумаги, испещренные формулами и схемами…
И вот сегодня фильм с Колей Щегловым. Божий Сорокину знак. Его указание, требование.
Но не только знак. Имелся осадок, очень неприятное чувство, от которого Володя избавится никак не мог.
Чувство зависти к Коле Щеглову, порожденное желанием выйти из «тени отца». Уже с первого класса Володя был не собой, а «сыном Сорокина». Того самого, которого показывали в киножурнале «Новости Дня»; которого можно было разглядеть на групповых фотографиях в «Огоньке»; который вместе с Курчатовым, в его институте «подчиняет атом». 
Нет у Володи никаких собственных свойств. Или одно – быть сыном ученого.
Особенно в этом усердствовал учитель физики, пользовавшимся любым случаем, чтобы фальшиво удивится и укорить:
-М-да… Сорокин. Не ожидал! Такой отец и такой вакуум в голове у сына. Странно-с…
А теперь может стать «не странно». У Владимира Сорокина может быть собственная слава! Как у Николая Щеглова, которому рукоплескали в Большом Театре.
***
Разговор с отцом Николаем состоялся после уроков в среду. Они ходили вокруг школьного катка, где устанавливали и украшали новогоднюю ёлку, её не замечая. Отец Николай, чтоб унять волнение, перебирал черную, унизанную узелками нить, заменявшую ему четки. Володе же было не до Нового года и шумного от помощников катка.
-Так…
Отец Николай убрал четки, стряхнул с бороды снежинки, оправил кашне, и поежился.
-Так, Владимир… Фу! Нужно нам с тобою к Валерию Степановичу. Ум, как говорится хорошо, а соборный разум лучше. Да! К Тополеву! Идем, не мешкая лукаво.
Военрук, скрипя ножным протезом, поливал из чайника цветы.
-У вас, Валерий Степанович, - шутила ботаничка, - не «Военный кабинет», а целая оранжерея!
-Целая, не целая, а такое дело есть! Цветы, Нина Ефимовна – есть источник кислорода в дневное время, да будет вам это известно.
Увидев у себя отца Николая (отношения между ними были почти прохладные), майор поставил чайник к пулемету. Настоящему «Максиму», установленному на особом широком постаменте в обрамлении разноцветно цветущих бегоний.
-Раз ко мне пожаловал батюшка, генералом быть не нужно, чтоб понять – случилось происшествие.
И посмотрев на Володю, прибавил:
-Докладывай, Сорокин.
По мере Володиного рассказа военрук мрачнел, еще суровее шевелил бровями и сильнее сопел.
Когда Володя закончил, военрук просипел:
-Вот же гадина… А, ты… Ты, Сорокин, – молодец, ты - герой. Сейчас я тебе продиктую.
И Тополев продиктовал письмо, которое Володя пошлет «куда следует».
В конце письма Володя требовал отца четвертовать!
-Ну что вы, Валерий Степанович?! - вставил отец Николай. – «Судить по закону» этого вполне достаточно.
- Нет уж. Пусть будет так!  - просипел белый от гнева военрук. – «Требую четвертовать, гадину!!!» Я что, зря кровь лил, зря меня пытали?! Ладно. «Гадину», Сорокин, убери. Но «четвертовать» мы оставим, это есть эпитет, они там поймут. Весь гнев и чувства сына. Это эмоция! Они поймут.
Когда письмо было написано, и военрук рылся у себя в столе, ища конверт, в кабинет заглянул Карл Иванович.
-О! Добрый знак! – воскликнул отец Николай. – Вас, Карл Иванович, сам Господь сюда направил.
-Так точно! – добавил военрук, - Кто из нас туда вхож? Товарищ, маузер! Вот он письмо и передаст, чтоб случаем не затерялось.
У майора Тополева было своеобразное чувство юмора – Фамилию Карла Ивановича он умышленно искажал. Не Мауер, а маузер.
***
Отца взяли через день, когда Володя был в школе. Взяли тихо, ни единой души в Атомном институте не смутив. Параллельно в квартире был сделан обыск с изъятием контейнера, незаконченных расчетов и арестом тети Юли.
Больше ее Володя никогда не видел. Так же, как и отца в его прежнем виде.
«Там», вопреки уверенности военрука, его просьбу о четвертовании восприняли буквально. И в этом был несомненный резон. Голову поместили в специальный сосуд и выставили в вестибюле института, устроив над банкой специальное направленное освещение, не выключающееся ни днем, ни ночью.  Для «раздумий» многочисленных сотрудников института.
Непосредственно на казни Володя не присутствовал. Но «звёздный» час им пережит был. Его и еще несколько человек из школы (отличники по стрельбе, спортсмены-чемпионы, комсорг школы) пригласили на «разделку».
Под объективом телевизионной камеры (трансляция не прямая, запись) специальный человек рубил. А Володя, ребята и следящий за ними сотрудник смотрели через большое стекло на этот драматический процесс. Который по совету отца Николая (его же идея) назвали «заготовкой антимощей», кои после специальной антибактериальной обработки можно было отправить в любое «оборонно-секретное» предприятие. Для назидания работникам и работницам.
Передачу «Два Сорокина» обещали выпустить в эфир, когда пройдет согласование. Но совершенно точно не раньше Рождества.
На обратном пути…
- Володя! Володенька!
Кто-то теребил Володю за плечо, мешая досматривать этот очень странный сон.
- Володя! Да проснись же, медвежонок!
Володя открыл глаза. Над ним склонилась мать. Лицо счастливое, но чуточку грустное.
- Поздравляю! Ты теперь стал совсем большой. Ты помнишь, какой сегодня день?
В спальню заглянул отец:
-Да-с! Вы помните, сударь, что вас сегодня ждет?
Володя сел, почесал густую свою шевелюру и мгновенно забыл о кошмаре. Сегодня его ждет, уже видать, с ночи (засыпая он слышал, как Савелий колол и таскал дрова), горячая любовь, которая пять лет назад объяла своим золотым пламенем его старшую сестру Настеньку.
«Господи, - подумал он, спрыгивая, с перины - вот наконец, дожил и я! Мне уже шестнадцать! Интересно, кто же из нас вкуснее?»