Однажды в конце июня

Однажды в конце июня, аккурат после экзаменов, ни свет ни заря в половине четвертого  Фифа позвонила мне по телефону, и промурлыкала вкрадчивым голоском:

- Алло, Лёлька. Мне надо тебе кое-что сообщить.

За окном уже вовсю щебетали птицы, и с верхнего этажа яростно писал на подоконник кондиционер.

- Ну, валяй, сообщай, подруга! – отвечала я, чувствуя не без тревоги, что поспать мне больше не удастся.

И она, захлебываясь от возбуждения, радостно затараторила, не забывая пересыпать горохом свою любимую букву «р» и мягко «гэгать».

- Угадай, кого я видела сегодня в клубе? Твоего Григория! А угадай, с кем? С сеньоритой  Ритулей Морозовой!

Сначала я растерялась. Что и говорить, неожиданно для четырех утра. Но, затем, поняв, что она молчит, и со злорадством ждет ответа, я попробовала придать своему голосу сонное равнодушие:

- И что ж? они обнимались, целовались?

Теперь оторопела Фифа, правда, ненадолго.

- Ладно, не веришь, - раздраженно сказала она, - и не надо! Гордячка! Все подруги твердят тебе, выходи за Гришку, у него и БээМВеха, и дом такой шикарный на озере. Но, дело твое, коза! Считай, что я тебе не звонила. До свидания. Ах, вот еще что! Кораблев в Москву намылился. В университет поступил, уезжает! Насовсем, представляешь?!

Тут уж я решила, что с меня хватит, и повесила трубку, вернее, трубка выскользнула у меня из рук и прервала Фифины вопли.

С минуту я неподвижно стояла посередине комнаты, а ветер трепал тюль и разгонял застоявшийся в комнате сумрак. «Как славно день начинается»!

Осторожно двигаясь по скрипучим доскам между постелью, столом и шкафом, бабушкиной кроватью, комодом и креслом, я кое-как на ходу оделась и вышла в коридор. Дверь в комнату сестры была приоткрыта, двухъярусная кровать племянников мелькнула в просвете. Я  вышла на цыпочках из квартиры и тихо выбралась из подъезда на воздух. Только-только рассвело, осела пыль, а ветер пригнал с полей медовый запах травы. Между пятиэтажками, тополями, кустарником розовело небо – день обещал быть великолепным. Не отдавая себе отчета, я двинулась по улице в сторону рыночной площади и еще издали заметила будку с обувными принадлежностями: щетками, кремами, шнурками. Будка примостилась к сторукому рынку как гнездо ласточки к скале. Хозяйничал в будке отец Кораблева, высокий исхудалый старик, с темным, как перезревший каштан, лицом. Рукастый, тихий и услужливый днем, печальный и частенько пьяный по вечерам. Встреча с будкой вывела меня из оцепенения.

Кораблев уезжает. Как сказала Фифа? «Насовсем»! и что же будет?! А вот что: будет с кем выпить и посмеяться, с кем покуролесить и с кем переспать, а вот поговорить будет больше не с кем.

Кораблев мне никогда особо не нравился. Высокий, нескладный, с вытянутой вперед шеей, как у Джима Гокинса из мультика «Остров сокровищ». К десятому классу у него под носом появились редкие темные усики, и он стал копией своей мамаши, не внушающей мне приязнь. Она работала учителем рисования и черчения в нашей школе.

В конце прошлогоднего августа, когда Гришка уже подарил мне отличную зеркалку, и я без удержу щелкала все подряд, смахивая восторженную слезу и впиваясь до головокружения в видоискатель, на единственной лесной просеке, не загаженной буреломом, я встретила Кораблева. Он шел с этюдником через плечо и кипой ватмана под мышкой. А я шла ему на встречу с фотоаппаратом. Я и не знала, что он рисует. И мы сказали друг другу «Привет» и остановились.

Никто не интересовался моими фотографиями. Сестре всегда было некогда, бабушка стремительно слепла. Гришка же, гордый тем, что сделал мне дорогой подарок, видел в нем только свой широкий жест, и желал от меня не запечатленного в пикселях мига, а совсем другой благодарности.

Кораблев меня изумил. Мы шли с ним по лесу и говорили о цветопередаче. Он попросил три мои фотографии, сказал, что съездит в город и сам их напечатает, и обязательно повесит в комнате, потому что в них есть лучезарная красота и гармония.

Лучезарная красота…

Мы сидели на поваленном дереве и обсуждали его этюды. А потом заключили пари, кто контрастнее передаст вечернее небо в первый осенний день. Мне было с ним легко. Словно раньше, в прошлой жизни, мы были хорошими приятелями. В общем, к зиме мы чувствовали и понимали друг друга без слов.

Нельзя сказать, что мы только и делали, что пели дифирамбы. Мы спорили, подчас с ожесточением, с подковырками и сарказмом, но никогда не обижались друг на друга, и всегда заканчивали спор смехом или тихой нежностью о каком-нибудь пустяке.

Короче, будка вызвала у меня воспоминания, и они оказались довольно жгучими. Я развернулась на девяносто градусов и перешла через висячий мост – местную достопримечательность, излюбленную молодоженами согласно последней моде. Мост подо мной кряхтел и шатался, а налепленные на перила брачные замки издавали ржавый полузвон. От этого мне сделалось особенно тоскливо. Гришка замуж меня не звал, а каждая особь женского пола недвусмысленно намекала мне при встрече, что если я не залечу в ближайшее время, то пролечу мимо счастья, как фанера над Парижем. И вот теперь, если Фифа не врет, предсказания женской партии сбывались. Меня охватила нервозность. А если Фифа не врет?! Гришка с соплячкового возраста окружен дамским вниманием. Он был не просто первый парень, он был братом депутата горсовета! Вырос в роскоши, небывалой для нашего поселка, и имел, что называется, «столичные замашки». Все девчонки его класса, включая сестру мою, были в него безнадежно влюблены, а он увидел и выбрал меня, и ждал меня два года, то есть, до моего шестнадцатилетия.

Сперва я еще сдерживала шаг, а потом пустилась галопом, и не заметила, как оказалась за поселковой чертой, как раз возле домика Кораблевых.  Вы только не подумайте, что это был домик гномов с зелеными ставнями и кирпичной трубой. Это была древнейшая изба из толстенных растрескавшихся бревен, ушедшая первыми венцами в землю, низкая, темная, крытая рубероидом, кое-где скрученным под центробежной силой времени. И жившие в ней Кораблевы-старшие давно приобрели видок, схожий со своим жилищем.

С бессонья я решила, что ежели судьба прибила меня к кораблевскому крыльцу, то надо непременно постучать и раз и навсегда выяснить, что Кораблев задумал и куда он сбегает.

Но на мою бешеную дробь по двери ответил не Кораблев, как я надеялась почему-то, а его мамаша: усатая училка рисования и черчения.

- Что тебе в такую рань, Голикова?

- Кораблев дома?

- Нет.

- А где же он?!

- Поехал к старикам в деревню.

- В деревню?! Когда на улице такой чудесный день?

- Да, при чем тут погода, Голикова?

Продолжать разговор не имело смысла. Я попрощалась и побрела обратно в поселок. Кораблев уехал за двадцать верст в деревню к дедушке, значит, он и правда, навострил лыжи в Москву.

Поселок наш стал потихоньку оживать. Мимо меня на рынок прокатили один за другим четыре или пять грузовиков с пиломатериалами и овощами, показались спешащие на ферму женщины. Нащупав в кармане юбки проездной билет, я перебежала дорогу и прыгнула в автобус, следующий в районный центр.

Свободным было место по диагонали от водителя, и я видела, как он загорелой волосатой рукой хватался за переключатель скорости. Автобус делал остановку в деревне стариков Кораблевых. И раз уж утро складывалось так не по-человечески, то поездка за двадцать верст не чему такому не противоречила.

Колеса прыгали на кочках, а я погрузилась в себя и размышляла о своей, полной неопределенности, жизни. Тумана в ней было много. Неясности предостаточно, и стабильная школьная пора предательски скрывалась за поворотом. Гришка обещал устроить меня помощником кассира на автозаправку в райцентре, чтобы я могла двое суток быть дома и помогать сестре по хозяйству. Это, конечно, было бы здорово, и давало бы мне время на съемку, но последние недели Григорий подозрительно менял тему, стоило мне завести разговор про заправку. Он также куда-то без конца исчезал по средам и пятницам, и каждый раз мы откладывали и переносили наши встречи. Наконец, покидать дом на целые сутки мне все больше и больше казалось волнительным из-за немощи бабушки и неладности с сестрой. С сестрой моей и в правду творилось что-то мрачное. После смерти родителей она устроилась в забегаловку на трассе, познакомилась с дальнобойщиком, выскочила за него замуж, хотя любила Гришку всем сердцем. Родился Ванечка, потом Настюха, потом… Вроде, поначалу, все было лучше, чем у всех: мужик веселый, выпивал по праздникам, денег привозил, подарки… Но, что-то стукнуло ей в голову, и начала она бояться, что он с дороги и болезнь привезет. Пока он дома, все у них, да и у нас, хорошо. Но вот он за порог, и она деревенеет, тяжелеет взглядом, сидит по целым дням в ванне, дрожит, мучается. Дети не кормлены, сама голодает, лишь чай пьет, да кофе. Исхудает вся, изведется, потом отпустит ее, но тоже не сразу. Начнет говорить со мной, о страхах рассказывать, и у меня волосы дыбом становятся. Раньше все-таки мы с ней за разговорами-то выбирались из заскока, а теперь без успокоительных не удается, хуже ей становится. Чувствую, она и меня подозревать стала в распространении заразы. Как посмотрит иногда пронизывающим взглядом, все внутри у меня леденеет. Кораблев говорил, к психиатру ее вести надо.  Но какой у нас в провинции психиатр? Сразу клеймо поставят, да еще и детей заберут. В общем, беда. И бабуся наша ветшает, дряхлеет, сидит да лежит на кровати, обед не готовит, правнуков не нянчит, на улицу нос не кажет.

Вот такая курчавая петрушка.

- Выходи, - закричал мне водитель, - деревня Дубки!

«Спасибо, приятель, а то бы проехала»…

Вышла я с тяжелым сердцем, аж затошнило. Куда идти, не знаю. Благо старушка навстречу с коровой. «Дай, - говорит, - милая, корове на пропитание, сколько не жалко». Ну, я ей последнюю мелочь из карманов выгребла. Она мне дом показала. А это не дом, а сарай оказался, прям посреди картофельных рядов. И Кораблев из сарая выходит.

- Самолетов, - кричу я ему, - ты в какую степь отплываешь?! На какой произвол бросаешь меня?

А он глаза с удивлением вытаращил и несет несусветную глупость:

- Лёлька! Ты разве замуж за людоеда не выходишь?!

Фамилия у Гришки Людоедов.

- Нет, - говорю, - не выхожу, - и чувствую, что и правда, не выхожу, и вся эта история от меня отдаляется, точно щепка, подхваченная течением.

- И вот что, сбрей свои усищи к чертовой матери, и больше растительность на лице не разводи!

- Нет проблем, - говорит, - нет проблем! А как ты здесь оказалась?

- Не знаю. Мне твоя усатая маменька адрес дала.

Рассмеялись мы с ним оба, как-то истерично.

- В Москву?

- В Москву…

- Как же так, Кораблев! Почему так далеко?! Почему на край света? На другую галактику?!

- Ну, какой край света?! Есть телефон, скайп, вотсап, зум, наконец! Еще билет на поезд… - пробормотал еле слышно, грустно-грустно, - Ты, честное бойскаутское замуж не выходишь?

- Честное.

- А что же Фифа трезвонит, что ты…

- А ты ее больше слушай, Кораблев! Разве не знаешь, она с яслей влюблена в Людоедова?! Конечно, Фифа желает мне с ним счастья!

- И я желаю тебе счастья, Лёлька! Поедем со мной в Москву.

- Куда?! - я едва сознания не лишилась.

- Послушай, я поступил, как олимпиадник в университет и прошел по конкурсу на работу в одну контору, которая антивирусными программами занимается. Будут деньги, снимем жилье… Ты сможешь учиться. И я готов тебе во всем помогать…

- Да, ты смеешься надо мной, Кораблев?! Куда я поеду?! У меня сестра с неврозом, бабка ласты склеивает и двое малолетних, детсадовских. Как я их брошу?!

- А я тебя не призываю их бросать. Будешь учиться и работать, деньги им посылать. Врача сестре найдешь, компетентного… знающего. Пойми же ты, наконец! Ты способная, очень способная, сильная, всю семью вытянешь. Для племянников мир откроешь… А главное, мечту свою осуществишь!

Тут уж я со смеху прыснула.

- Какую мечту, мечтатель?! Для меня, такой, одна мечта и есть, выскочить замуж за людоеда, продать себя подороже, пока в тираж не вышла. Что ты, дурья башка, разглагольствуешь! Кто детей кормить будет, пока их мать в ванной сидит?! Кто бабке лекарства поднесет, да постель поменяет?! Если я уеду, это хуже предательства будет. Сечешь?!

Вижу, рассердился он не на шутку.

- Лёлька, - говорит, - ты живешь в прошлом веке! Хочешь в жертву себя принести?! В ларек пойти работать?! На бензоколонку?! Не женится на тебе людоед, а если и женится, то дальше то что?! Поможет ли он твоей сестре?! Сомневаюсь! Да и ты сама ни о чем ему не расскажешь, испугаешься, что не так поймет. Загубишь свой талант, и семью не спасешь…

- Ненавижу я Москву, понимаешь! Ненавижу! Никаких человеческих чувств там не осталось, одни деньги, да амбиции!..

- А здесь остались?! Можешь назвать хоть одно?! Сострадание к пьяным?!

- Замолчи!

- Двери здесь для всех открыты?!

- Замолчи!

- Разве не продаются и здесь ежесекундно?! только такса другая. На порядок ниже…

- Не знала я, Кораблев, что ты такая сволочь!

- Да, я сволочь! Я считаю, что надо искать возможности, не панель и рэкет, а цивилизованные, человеческие возможности, упорно работать, создавая, обязательно создавая, что-то полезное и гармоничное, не впадать в уныние, верить в успех и побеждать. А вы все ни во что не верите, кроме свадьбы с богатым людоедом! Вы все пронизаны, пропитаны безысходностью: зачем стремиться, если все равно ничего не получится!

Я смотрела на него и молчала. Первый раз мне стало по-настоящему обидно. За себя, за бедную сестру мою, за племянников и даже за бабушку.

- Лёлька, - сказал он, сбавив обороты; взглянул на меня и понял, что пора закругляться, - я тебя не тороплю. Подумай, есть еще время… до завтра…

- До завтра, Кораблев, - ответила я замогильным голосом, развернулась и направилась к остановке.

Но через пару шагов остановилась, задыхаясь от приступа ярости:

- Человеческие возможности, говоришь?! Тогда женись на мне! Хочешь, чтобы я с тобой в одной квартире создавала полезное и гармоничное?! Женись!
Что тут с ним произошло! Лицо сморщилось, и из глаз вдруг брызнули слезы. Он старается засмеяться, а сам, ну, просто закашливается от слез. И я обнаруживаю, что тоже и смеюсь, и плачу одновременно.

Так я и доехала до поселка, пугая пассажиров автобуса. И шла пешком от рыночной площади, и не чувствовала ни жары, ни пыли, ни зноя. Ни тяжелых взглядов исподлобья.

Я шла и думала, что, прежде всего, я поставлю будильник на половину пятого утра и наберу Фифин номер, и скажу ей веселым голосом, что выхожу замуж за Гришку и уезжаю с Кораблевым в Москву. А потом…

А потом я буду долго молиться Богородице, чтобы она подсказала мне правильное решение, не дала совершить ошибку, а если бы и дала, то оставила время, как говорит Кораблев, в этой жизни ее исправить.