Запасной вариант

               
                1

     Анна Леонидовна уходила в отпуск не в июне, как было запланировано по графику, а в марте, в самую распутицу. Когда на дачу еще рано, а на лыжах уже поздно. А она была из тех женщин которые несмотря на свои сорок пять лет, и на лыжах раза три за зиму с семьей выбираются, и на даче успевают.

     Но что там лыжи, что дача какая-то по сравнению с теми радостными хлопотами, которые ждали ее в марте! Ее сын, ее Вадик, женился! И на ком, на Любочке! Нормальной девушке. Нормальной в самом прямом смысле этого слова, то есть без отклонений от нормы. Дело в том, что Вадик (как бы это помягче выразиться?) имел задержку в развитии. У Анны Леонидовны с Николаем Семеновичем, людей нормальных, здоровых, положительных, непьющих, был вот такой сын.

     Куда только не ездила с ним Анна Леонидовна, к кому только не обращалась: и к профессорам, и к бабкам. Профессора вздыхали сокрушенно, разводили руками. Бабки (один раз был и дед) совали кулечки и пузыречки, наставляли: «В новолуние ты личико-то ему окропи трижды и скажи (о, сколько мудреных заклинаний пришлось заучить тогда Анне Леонидовне!). да чтоб никто, даже отец родной, про то не знал. Утром как рукой всю болесть и сымет». Но не «сымало».

     Однажды очередная знахарка, в опрятном фартучке бабулька, положив сухонькую ладошку Анне Леонидовне на плечо, сказала:
     - Эх, милая, ничего ты с ним не поделаешь. Не ездий ты ни к кому, не трать деньги. Видать, Господь тебе тако спытание послал. Смирись. И не убивайся так, матушка. Може, он счастливше нас с тобой будет. От ума-то большого только горести одни. Да и не шибко он глупОй у тебя. И на личико справный. Работу, каку попроще, делать сможет. Они, дурачки, старательны. Ты потом только его на доброй женщине жени. И проживет, дай Бог.

     Бабуля та денег не взяла ни за что. И этот факт еще больше уверил Анну Леонидовну в правоте и честности старушки. Она выплакалась. В который уж раз! И смирилась. Рассталась с бесплодной надеждой. Но мания ее вылечить сына сменилась не менее сильной страстью сделать его жизнь счастливой. Вывозила сына на море. Держала в квартире собак, кошек, хомяков и рыбок. Много лет сидела дома, пожертвовав любимой работой в библиотеке. Ну а про игрушки, конфеты, велосипеды и прочее уж и говорить нечего. Николай Семенович зарабатывал хорошо. Мало того, еще и постоянно вел студентов-дипломников, брал сверхурочные заказы. Короче говоря, был человеком долга. Сам настоял на том, чтобы жена уволилась и занималась сыном и домом. И Анна Леонидовна не раз с благодарностью думала, что хоть с мужем ей повезло.

     Любого другого ребенка подобная родительская любовь наверняка испортила бы. Но шли годы, а Вадик оставался восторженным, добрым и доверчивым. Он слушался маму с папой и вообще всех. Жалел кошек и собак.

     Мать всегда ревниво сравнивала его со сверстниками. Их внутреннее развитие меняло до неузнаваемости мальчишечьи лица. Исчезали пухлые щеки, черты заострялись. В глазах появлялись упрямство, воля, жестокость даже, невесть откуда бравшиеся. И только черты ее сына оставались прежними. Природа, казалось, трудилась только над его телом, вытягивая руки и ноги, позабыв про лицо. Все те же свежие, как у малыша после прогулки на морозе, щеки, золотые есенинские волосы и круглые, светлые глаза, полные удивления и радостного желания помогать.

     Как и предсказывал когда-то мудрая бабулька-знахарка, он рос старательный, по-детски трудолюбивым. С удовольствием мыл с мамой полы, развешивал белье и варил борщи. Анна Леонидовна не в пример другим мамашам, оберегающим чадушек своих от немужских занятий, не препятствовала сыну в усердии. Напротив, учила, похваливала и даже заставляла. Кто знает, чего ждать от жизни. Ох, как казнила себя Анна Леонидовна сейчас за то, что не родила второго ребенка. Побоялась, а вдруг опять не повезет. Не стала рисковать. На кого оставит она Вадика? Нет, как ни крути, а две жизни, свою и за него, не проживешь. И надо выводить его, нежного и беззащитного, как моллюск без раковины, в жестокий мир людей.


     После окончания спецшколы долго прикидывали они с мужем, куда, к какому делу его пристроить. Остановились на бригаде сборщиц на заводе Николая Семеновича. Работа несложная, собирали электроутюги, физически не тяжелая. Руки его оказались проворными, и он довольно быстро втянулся в работу.

     Еще одним плюсом в этом было общество. Женское общество. Анна Леонидовна поговорила с бригадой. Ничего не утаив, попросила лишь не обижать его. И от волнения расплакалась. Женщины кинулись ее успокаивать. Сами всплакнули, и Анна Леонидовна поверила им. Николай Семенович неслучайно рекомендовал именно эту бригаду, состоявшую из женщин постарше. Почти у всех у них были дети. А разве может женщина-мать быть немилосердной к кому бы то ни было? И всяких пьянок-вечеринок в таком кругу меньше. Втягиваться в пьянство Вадику ну никак было нельзя.

     Существовали, конечно, и опасения относительно женского пола. Вадик, как все люди подобного рода, был чрезвычайно влюбчив, и перевлюблялся во всех своих напарниц. Но женщины (спасибо, все же добрые попались люди) мягко, с незлыми шуточками поставили его на место. Хотя не все.

     Одна из них, Люська Овчаренко, тридцатилетняя, замужняя, и ребенок был, все же не отклонила Вадикиных ухаживаний. Он являлся домой поздно, взахлеб рассказывал, какая Люся хорошая. Говорил про такое, о чем делиться не принято (времена-то советские были, похабным нормальные люди не интересовались). Задала б ему перцу Анна Леонидовна, будь он обычным парнем! А тут подумала: «Пускай. Взрослый ведь уже двадцать два года».

     Женить бы его, конечно. Только на ком? Нет, не нравилась ей эта Люська. Злое у нее лицо. И на Вадика она позарилась не из жалости и тем более не по любви, а из жадности до мужиков. Еще чего доброго муж ее узнает!

     Нет, нет, надо срочно женить сына! Анна Леонидовна приглядывалась к заводским девушкам (к тому времени она уже и сама работала на том же заводе). Выбирала кого попроще: скромных, деревенских, засидевшихся, обреченных весь век свой куковать в заводском общежитии. Только как обратиться к человеку с подобным предложением?

     И вот в такой-то тревожный период (впрочем вся жизнь Анны Леонидовны была сплошным тревожным периодом) Вадик влетел домой сияющим, словно ему щенка подарили.
     - Мама, я женюсь!
     Анна Леонидовна похолодела. Окрутила, значит, эта стерва. Поняла, что  Вадик-то всяк лучше ее пьянчужки.
     - На ком же? – спросила для порядка.
     - На Любочке.
     - Вадик, на ней нельзя жениться. У нее муж есть, ребенок.
     - Да нет, мама, у нее мужа. Разве ты не знаешь?
     - Постой. На ком, ты сказал?
     - На Любочке. Тети-Марусиной.
     Анна Леонидовна выронила недочищенную картошину из рук. Людочка – Любочка. Да нет, не может быть. С чего вдруг?
     - Ты, может, что-то напутал, Вадик? Она, наверное, пошутила.
     - Нет, не пошутила. – Вадик даже надулся. – Она по правде.

     Анна Леонидовна кинула фартук на стул, выключила газ. И поднялась на четвертый этаж. Дверь открыла Любочка. И по тому, как покраснела она, Анна Леонидовна поняла: правда.
     - Проходите, - прошептала Любочка, смущаясь.
     - Любочка, это правда?
     - Правда, тетя Аня. Мне Вадик ваш предложение сделал.
     - Предложение сделал… Ах, Люба, Люба. Разве Вадик здесь распоряжается? Конечно, он тебя любит, в этом можно не сомневаться. Но решать должна ты, а не он. Как бы ты не пожалела потом.
     - Нет, тетя Аня, я тоже решила. Мне… - Она теребила замахрившиеся на углу обои. – Мне тоже ваш Вадик нравится.


     Весеннее солнце с каждым днем все заметней слизывало шершавые, неряшливые сугробы. Анна Леонидовна парилась в шубе по очередям. Оба холодильника, их и Любочкин, были забиты продуктами. Свадьбу не собирались делать большой – только самые близкие родственники, да и те, в основном, со стороны жениха. Анна Леонидовна носилась по городу в старых сапогах, чтобы не уставали ноги, и впервые сожалела о том, что не выучилась сама водить машину. Николая Семеновича в отпуск по случаю конца квартала не отпустили (такие вот были сложности в советские времена), и все заботы лежали на ней.

      У Любочки были зачеты, семинары – последний курс как-никак. Анна Леонидовна с благоговением произносила эти слова: «У Любочки зачет», словно в действе том была и ее заслуга. Отцу же Любочкиному  серьезного дела доверить было нельзя, ну разве что столы сдвинуть в день свадьбы. А вот лишние тревоги он вносил: хоть бы в баню догадался сходить накануне да не перепил бы, да не ляпнул бы чего за столом насчет жениха.

     Николай Семенович пропадал на заводе. У Вадика помимо работы тоже были свои жениховские хлопоты: примерки, поиски ботинок, покупка колец и подарков для невесты. Все это опять-таки с маминой помощью. Пришлось съездить в Ригу за покупками ( в советские времена это было просто). Привезли очень красивой ткани Любочке на платье. Купили без примерки на свой страх и риск свадебную шляпу, по моде, вместо фаты. И так удачно – подошла. Любочка противилась этим покупкам, совала деньги, но Анна Леонидовна сказала ей:

     - Любочка, ведь мы теперь свои люди. Не лишай ты меня удовольствия сделать тебе подарок. Думаешь, я не понимаю, как тебе трудно.

      Ей, действительно, было трудно. Мать умерла семь лет назад, отец – пьянчужка. И ведь все равно пошла в институт. Тянулась на стипендию и полставки в комнате школьника. Перешивала старые материны платья себе на юбки. И всегда опрятная, подтянутая, серьезная. В такие надежные руки не страшно было отдавать сына.

     Они выросли в одной песочнице, в самом прямом смысле этих слов. Их дразнили женихом и невестой. Потом, повзрослев, Любочка по понятным причинам стала стесняться Вадикиной влюбленности, даже сердилась на него. Это было естественно, и Анна Леонидовна на нее не обижалась.
 
     Если бы кто-то решил вдруг охарактеризовать Любочку одним словом, то без сомнения выбрал бы – строгость. Даже внешние ее черты не посмели развиться в ней достаточно пышно, чтобы не нарушить главного этого качества. Она была мала ростом, худа, никогда не пользовалась косметикой, не завивала легкомысленных кудряшек. «На таких вот, именно на таких держится мир», - с нежностью думала Анна Леонидовна о будущей невестке.

     Свадьбу праздновать собирались в квартире жениха. И дальнейшее проживание
молодоженов планировалось там же. Потом можно было смело подавать на расширение жилплощади. Вадик и оба родителя его трудились все на одном заводе. А Николай Семенович как-никак начальник цеха того предприятия. Так что год-другой – и можно было смело рассчитывать на новую квартиру для молодых (времена-то какие были – советские!). Ну а пока Любочку убедили уволиться из комнаты школьника. Ее теперь и муж прокормит. А уж свекровь возьмет на себя все хлопоты по хозяйству.
 
     И все равно Анна Леонидовна чувствовала себя в долгу перед невесткой. Что там кухонные заботы по сравнению с Любочкиным великодушием!

                2

     Люба влетела на площадку между первым и вторым этажами, где висели почтовые ящики.
     «Есть!» - мячиком радостно запрыгало сердце. Сквозь отверстия ящика отчетливо просматривалось письмо.

     От волнения Люба долго не могла справиться с висячим замочком. Наконец, дверца откинулась, и невесомое письмо спланировало на пол. Тут же на площадке она разорвала конверт, успев обреченно заметить не предвещающий ничего хорошего смазанный чернильный оттиск на месте адреса отправителя, и дважды, не понимая содержания, перечла текст на стандартном бланке: «Тов. Степанова, напоминаем вам, что срок возврата вами книг истек…» ну и т. д.
 
     Злые слезы выступили на глазах. Она вынула газеты и стала трясти их, но того, нужного ей письма, не было и сегодня.
     А до свадьбы оставалось всего две недели.


     Вот уже полгода жила она от почты до почты. И каждый день вынимая из ящика ненавистные газеты, она вновь заражалась надеждой: «Завтра. Завтра обязательно будет письмо. А если не придет, тогда уж все, конец».
 
     Осенью на экскурсии в Новгороде они с Милкой познакомились с двумя лейтенантами. Милка всё хиханьки-хаханьки, к своему Юрику и не отнеслась-то всерьез. Так, очередное знакомство. И тем не менее получила от него уже два письма и даже приглашение на Новый год. А ей от Валеры – ничего.
 
    Да что про Милку говорить! У всех, у всех была хоть какая-то да любовь. А ей, кроме Вадика-дурочка да этого Валеры, который тут же забыл ее, и вспомнить некого.

     Говорят, будто девушка выходит замуж из любопытства. Ерунда! Чего уж там любопытного – и так всем известно, что в девках лучше. Ну а физиологическое любопытство как раз проще всего удовлетворить и без замужества. Подумаешь, невидаль! Только Люба не собиралась рисковать своим спокойствием, здоровьем и репутацией ради каких-то сомнительных приключений.

     Желания дома, семьи, детей – этого тоже не было. Это приходит к одинокой девушке позже.

     Любовь… Да, знаете ли, случается с людьми и такое. Но любовь – это всегда риск, ходьба над пропастью по жердочке. А вдруг сорвешься? Вдруг он тебя бросит? Или окажется пьяницей или бабником. И ты рискуешь оказаться в дурочках. И будут над тобой все смеяться. Или, того хуже, жалеть. Нет, с Любой любви не случалось. Она была слишком осторожной для этого. И слишком строгой. И слишком гордой. И если уж говорить честно, то и лейтенанта Валеру, от которого так страстно ждала писем, она тоже не любила.

      И даже одиночество не слишком удручало ее. Вот уже семь лет после смерти матери она фактически была одна. Она привыкла к этому.

     Главное же, что не давало ей в ее двадцать два года покоя, это опасность отстать от других. Вон из их класса почти все девчонки замуж повыходили. И в
институте. Приди в общежитие – на каждом этаже коляски стоят. Дуры, конечно. Родить, не закончив учебы! И все же они были проворнее ее, устроили свою судьбу.


     Когда-то в детстве ей даже нравился Вадик. Красивый и добрый мальчик. И мама у него хорошая. Потом, когда выяснилось, что с ним, ее стала оскорблять его навязчивая влюбленность, ромашки и одуванчики, преподносимые им. Она стала покрикивать на него. И его «любовь» приутихла.

     Возобновилось все самым идиотским образом. Такое мог выкинуть только Вадик. Хотя и Милка тоже хороша. Надо ж знать, с кем шутить.

     Они, студенты пединститута, строили летом свинарник в колхозе. Милка с двумя девчонками отправилась как-то на побывку в город. И надо ж им было встретить Вадика! Милка знала его (Господи, кого только она не знала!).

     - О, Вадик, здравствуй! А тебе Люба привет передает.
     - Мне? Любочка? – Вадик так и засиял.
     - Да. Очень-очень по тебе соскучилась. Просила навестить. Зареченский район, село Беляево. Только наказывала, без гостинцев не приезжать.

     Ну позубоскалили так девчонки и пошли себе. Кто ж думал, что он настолько дурак.

     И вдруг является. В финской ветровке (мамочка его всегда наряжала), чуб вьется, как у деревенского гармониста.

     - А я тебе конфеток привез. И огурчиков свежих, с дачи. Как ты просила.

     В ту ночь на мужской половине звенели стекла от хохота. Вадик ночевал у парней. Можно представить, что за разговоры там велись. У девчонок тоже было весело. Часа в два только угомонились.

     Слезы досады душили Любу в тишине. Пережить такой позор! А этот идиот только обрадовался, когда все наперебой кинулись го уверять, будто Люба его очень ждала, ну просто извелась вся, ожидаючи.

     - Да? Правда? – счастливо переспрашивал он, теребя лямки пудового рюкзака.

     Публика стонала от хохота. Гостинцы были съедены в тот же день. Только варенья клубничного осталось немного в трехлитровой банке.

     Люба, терзая гордую душу, вновь и вновь перебирала в памяти подробности ужасного дня. Милка вдруг заворочалась на скрипучей койке.

     - Знаешь, Любка, а ведь он и вправду тебя любит.
     Люба промолчала, боясь выдать слезы. Притворилась спящей.
     - Зачем я ему тогда в городе это брякнула? – в голосе Милки была печаль. – Нельзя так. Жестокие мы все какие-то.
     И добавила, помолчав:
     - Бедный Вадик.

     Мысль о том, что к нему можно относиться как к обыкновенному человеку, сожалея о неудачной шутке, очень удивила Любу. «Ага, сначала-то вы все рты поразинули при виде такого симпатичного парня, - подумала она злорадно про девчонок, не знавших Вадика раньше. – Вот возьму и выйду за него замуж. Еще как заживу! Не то что вы со своими умными. Сами потом мне завидовать будете».

     Мысль эта была похожа на планы мести обиженного ребенка. «Вот вырасту, тогда покажу вам всем!» Планы те обычно забываются. И Люба так же забыла про эту свою идею. Точнее, припрятала глубоко-глубоко. На всякий случай. Если не подвернется лучшего варианта.

     Всплыла эта мысль через полгода, зимой, в дни бесплодного ожидания писем от лейтенанта Валеры. Они столкнулись как-то на лестничной площадке. Люба несла свои половички чистить снегом. Вадик тащил свой ковер наверх домой.
 
     - Помог бы одинокой девушке, - вдруг неожиданно для себя самой, едва ли не впервые в жизни, скокетничала Люба.

     Он бросил свою ношу. Запутался ногами в ковре. Кинулся отбирать у нее половики.

     - Да ты свое-то хот отнеси, помощничек, - засмеялась она.
     Потом она смотрела, как  он колотил ее половики, тщательно, до последней снежинки, обметал их веником и складывал в аккуратные рулончики. Он был похож на красивого послушного ребенка увеличенных размеров. Ей стало вдруг хорошо и спокойно.
     «И зачем мне этот Валера?», - подумала она.


     Склонить его к мысли о женитьбе было совсем не трудно. Но все это было словно понарошку, словно игра в дочки-матери. Ты будешь папой, я буду мамой. Ты иди на работу, я буду стирать. Но тут мама, настоящая взрослая мама, зовет тебя с балкона обедать – и заброшена та нарочнишная стирка, и недоварен суп из одуванчиков, и ты, собрав игрушки идешь домой. И никто ни на кого не в обиде.

     Игра кончилась, когда к ней пришла встревоженная тетя Аня. И Люба поняла: надо выбирать. И она выбрала.
 
     И завертелось.
     Странная, несвойственная ей прежде вялость, опутала Любу по рукам и ногам. Бегали, суетились вокруг Анна Леонидовна и Вадик. Покупали, устраивали, заказывали. А она наблюдала за всем этим издали, словно смотрела скучную передачу и никак не могла подняться и выключить телевизор.
 
     Оживала она, лишь возвращаясь из института, в ожидании письма от Валеры. Письмо это превратилось в какой-то знак судьбы. Ей бы только получить его, подержать в руках, и тогда – она загадала, - тогда  она откажется от свадьбы. Нет, она уже не строила планов относительно Валеры. Ладно, Бог с ним, с этим Валерой. Она будет жить, как прежде. В своей опостылевшей обшарпанной квартире с вечно пьяным отцом. Но письма не было. А свадьба кометой неслась на Любу. И некуда было спрятаться.

     Уже было сшито платье какой-то портнихой, знакомой Анны Леонидовны. Привезена из Риги шляпа. Люба словно во сне примеряла все это, произносила полагающиеся слова: «Хорошо», «Вот здесь немного убрать», «Спасибо». Вадик надоедал с какими-то билетами. Приглашал то в кино, то в цирк, то просто в гости. Она отговаривалась занятостью, зачетами.

     «Ничего, зато свекровь у меня будет хорошей, - пыталась она сыскать хоть что-то разумное в предстоящем браке, - и материально они живут гораздо лучше. Хоть приоденусь немного. На худой конец, разведусь. Все-таки в старых девах числиться не буду. Не родить бы только».

     Свидетельницей со стороны невесты была Милка. Сначала она восприняла известие о свадьбе весело.

     - Вадик? Тот самый? А знаешь, правильно. Ты с ним не пропадешь.
     Но к концу дня ее настрой изменился.
     - Слушай, Любка, зачем тебе это? Я же помню, как ты на него фыркала, когда он рюкзак с огурцами приволок. Ведь ты с ним жить не сможешь.
     - Не смогу, так разведусь тебе-то что?
     - Ах разведешься?! Молодец. Все предусмотрела. А о нем ты подумала? Что с ним будет?
     - Да что ты привязалась! Не хочешь свидетельницей быть – не надо.
     - Я не хочу быть свидетельницей авантюры.

     Конечно, Милке легко было рассуждать. У нее кавалеров – хоть бульдозером греби. И ведь что обидно: совсем не красивая. Ничуть не лучше Любы. Было время, Люба серьезно подумывала, уж не знает ли Милка какого-нибудь секрета, заклинания привораживать парней. Впрочем, не только парни вились вокруг нее. Это у Любы она чуть ли не единственная подруга. Для Милки же Люба всего лишь одна из подруг.
 

                3
     И наступил тот день.

     Инертность, безразличие, сонливость – все то, что властвовало над ней последнее время, - достигли в день свадьбы своего апогея. А может быть, она и вправду просто хотела спать, так как прометалась всю ночь на своем диванчике. Казалось, заведи ее сейчас на эшафот, она и тогда не очнулась бы. Единственная мысль тлела  мозгу: «Скорей бы все это кончилось». Черная «Чайка» с кольцами, разбрызгивающая лужи. Причесанный, наглаженный, надушенный Вадик, бестолково путающийся под ногами. Нарядная взволнованная свекровь. Милка в красном, как фонарь, платье, подсаживающая какую-то бабку в «Жигули», - она уже и здесь успела перезнакомиться со всеми. Отец в новой, прежде ни разу не надеванной, невыносимо голубой рубахе, подчеркивающей тяжелую багровость шеи и лица. Всё это вертелось и мелькало, словно кто-то назойливо крутил калейдоскоп перед ее глазами.

     Она очнулась от выстрела шампанского и увидела себя за нарядным столом среди шумных гостей. Все взоры были обращены к ней.
 
     - Ну что же ты? Пей, - прошептала ей Милка.
     Люба обнаружила в своей руке бокал с веселыми гаснущими пузырьками. Шампанское было ледяным и колючим, как толченое стекло.
     - Горь-ко! – дружно грохнули родственники.
     «Что это? Зачем? Я не хочу!»
     Она уперлась локтями Вадику в грудь. Но он все-таки поцеловал ее.

     Публика удовлетворенно зааплодировала. Зазвенела вилками. А Люба сидела за столом и плакала про себя. Да-да, именно про себя, то есть мысленно плакала.

     «Мама, как мне плохо, мама. Пожалей меня, мама».


     Ночью Люба подралась с мужем.

     А утром Вадик сидел на кровати и хныкал. И жаловался своей маме.

     - Ты, наверное, был грубым, Вадик? Может, ты обидел Любу? – переживала свекровь.
     - Нет, не обидел, не обидел! А она царапалась. Вот.
     Нет, больше Люба не могла выносить этого.

     Она накинула пальто и выскочила на лестничную площадку. Домой к отцу идти было бесполезно – сразу найдут. Пришлось отправиться на прогулку.

     Низкие тучи утюжили небо. Сырой ветер задувал порывами, и приходилось все время придерживать шапку. Плоские сугробы были похожи на застывшую лаву, на засохшую грязную мыльную пену – на что угодно, только не на то чистое и нежное, что спускалось с небес в декабре.

     Она послонялась по городу, зашла в универмаг. Посмотрела, как зевака на пожар, без обычного женского интереса на толпу перед обувным отделом (конец квартала, помните советские времена?). И не зная, как убить день, снова поплелась на улицу. Закоченев окончательно, она пришла к Милке.

     - О, невеста! Ну проходи, проходи.
     У Милки, как всегда, толклись гости.
     - Девочки, знакомьтесь: молодая новоиспеченная жена. Люба.

     Девчонки оказались какими-то Милкиными подружками, с которыми она отдыхала в пионерском лагере лет сто назад.

     - Нет, надо будет обязательно всем встретиться. Хоть у меня, - возбужденно говорила Милка. – Толик из армии уже пришел. Клименко недавно встретила. Телефон записала.
 
     «Господи, как ей это не надоест?! – устало думала Люба. – Весь этот энтузиазм!»

     Впрочем, сейчас Любе даже на руку были Милкины гости – она сама оставалась в тени, и никто не надоедал с вопросами. Но девчонки, в конце концов, ушли. Милка еще с полчаса вспоминала, какие ребята замечательные подобрались в том лагере (это лет сто назад-то!), что они там вытворяли. Совала какие-то фотографии. И вдруг опомнилась.

     - Ой, что это я? Про своё болтаю. Ты-то как? Чего пришла? Случилось что?
     - Ничего не случилось. Не пойду я туда больше.
     - Как не пойдешь? Они что, тебя обидели?
     - Еще не хватало!
     - Понятно. –  Милкино лицо вдруг стало  словно деревянным. – Чуяло мое сердце, что именно все так и случится.
     Они помолчали.
     - А, может, все-таки попробуешь, поживешь немножко, - вновь просительно заговорила Милка. – Привыкнешь. И мама у него такая хорошая. Жалко их.
     - Жалко?! А меня тебе не жалко?!

     - А тебя – не жалко. Ты сама себя, ой, как жалеешь. Ты хотела галочку поставить, что тоже, как и все, замуж сходила? Что ж, поздравляю, штамп в паспорте у тебя есть. Можешь теперь разводиться. Надеюсь, свидетельница тебе в этом мероприятии не потребуется?

     Она железно сцепила руки на груди и сидела так в ворохе своих пионерских фотографий, презрительно глядя сквозь. Они долго молчали, пока Люба не поняла, что Милка больше не заговорит с ней первая.

     - Мил, можно я у тебя переночую?
     - Нет!
     - Ну я тогда на вокзал ночевать пойду.
     Милка молчала.
     Люба уже застегивала пальто, как вдруг услышала:
     - Постой. Дай мне их телефон.
     - Я… - Люба замялась, боясь еще больше рассердить подругу. – Я не знаю. Я правда не знаю.
     - Конечно. Где уж тебе знать номер телефона собственного мужа.


     Отец, пьяный, дремал, сидя на кухне, и даже не проснулся, когда Люба открыла дверь.

     Те же стены, не знавшие ремонта со дней смерти матери, тот же потертый диванчик, то же кресло, в которое опасно было садиться, - Боже мой, как хорошо было дома!

     Люба присела на диван и заплакала. Зачем она это сделала? Зачем?

     В дверь настойчиво позвонили. Это, конечно, была свекровь.

     - Люба, ну что же ты?! Не знаем, где тебя и искать. Спасибо, Милочка позвонила, сказала, что ты жива.

     «Значит, все же узнала телефон», - машинально отметила про себя Люба.

     - Ты прости его, если он обидел тебя чем. Он ведь не со зла. Он добрый, уж я-то знаю.
     - Да не нужно его прощать. Не обижал он меня. Это вы меня простите.
     - Да что там! Простим, конечно, - просияла Анна Леонидовна, махнув рукой. – Пойдем домой.
     - Нет, вы меня не так поняли. Я не могу. Я здесь останусь.
     - Но это жестоко, Люба. – Анна Леонидовна заплакала навзрыд.
     Люба потерянно стояла рядом. Ей было жаль Анну Леонидовну, но она не умела утешать.
     - Пойдем, Люба. Я прошу тебя!
     Люба затряслась в рыданиях и неожиданно для себя ткнулась носом в плечо свекрови.
     - Простите меня, тетя Аня, но я все равно не смогу жить с ним. Он мне… - она хотела сказать «противен», но что-то удержало ее , - он мне неприятен. Физически. Лучше сразу кончить, чтобы не мучить его. Простите меня.


     Анна Леонидовна брела к себе на второй этаж. Еще у Любы она почувствовала непривычную дурноту и слабость. Она никогда не болела раньше. Некогда было. На дрожащих ногах она спустилась на площадку третьего этажа и вдруг просто, без
страха(на страх уже не оставалось сил) поняла, что не в состоянии добраться до своей квартиры.
 
     «Ничего, ничего, я только отдохну и пойду дальше. Вот посижу немножко, и все пройдет», - успокаивала она себя, не замечая, что уже сидит на холодных ступенях.

     Ничего не болело, не кололо. Но страшная мохнатая, как паук, тошнота душила ее. Руки стали холодными и липкими. В ушах звенело. Она закрыла глаза и стала падать в черную яму, у которой не было дна.

     «Что это? Обморок? Инфаркт? Смерть? Как я устала… И ничего не будет… Хорошо».

     И вдруг что-то взорвалось в остывающем сознании.
     Вадик!
 
     Она по капле собрала в себе последние силы, поднялась, держась за стену, и нажала кнопку соседского звонка.

     Ей нельзя было умирать. Она не могла позволить себе этого.