Путешествие тридцать первое

Алёше особенно нравились те осенние вечера, когда не нужно было торопиться домой. Во-первых, это случалось в ту пору осени, когда день, нагретый солнцем и напоенный запахами, наполненный звуками так свеж и столь уютен.  В такие ласковые сумерки бабьего лета о приближении не только зимы, но и осенней слякоти и холодов даже отдалённо не думается. Во-вторых, в эти вечера не только матери, которая на ферме, но и отца не бывало дома. Собственно говоря, с отцом он их и проводил.
В этой местности выращивали испокон веку, в основном, только фуражное зерно, но зато лён-долгунец являлся, по сути, золотым дном. До революции в уезде не только купцы, но и предприимчивые крестьяне покупали у министерства финансов соответствующие лицензии и торговали напрямую с Бельгией и Голландией.
Люба при удобном случае охотно вспоминала историю, подтверждавшую то, как это льняное богатство преломлялось в повседневном крестьянском быту. Ещё в девках она с подобными же желающими женщинами и молодухами ходила на подённую работу к местному богатею. Вечером, когда после теребления льна все подёнщицы садились за ужин, хозяин начинал ходить из комнаты в комнату, выходить в сени перед тем, как рассчитаться с ними. Вероятно, он предполагал, что таким образом сбивает их с толку насчёт того, где хранятся деньги. А хозяйка и за столом, как и в поле, куда наведывалась в течение дня, повторяла одно и то же присловье: «Чище убирайте, девоньки, а что ильнинка, то солинка».
В те годы и в колхозе льна, хотя он и являлся самой трудоёмкой культурой, сеяли много, под завязку. Прикидывая так, чтобы своими силами, вручную вытаскать до осени, точнее, до первых белых мух. Ни о каких шефах из города тогда ещё и речи не шло, да и слов таких не знали. А действительно тяжёлый ручной труд окупался сторицей – от льна сильно зависела толщина колхозного кошелька.
  Выращенный лён теребили, очёсывали, то есть отделяли семенные коробочки от соломки, и складывали льноворох для просушки на специально устроенных вешалах. Для этого заранее в лесу рубились молодые сосенки, на которых оставляли длинные торчащие в разные стороны огрызки сучьев, да и сосенки для этого выбирались как раз самые сучковатые. Эти жердины метра по два в длину назывались остревьями и ошкуренные служили, если обращаться с ними аккуратно, не один год. Обычно в одном и том же месте на краю деревни их ставили в ряд, втыкая в землю, связывали для устойчивости между собою, подпирали с обеих сторон распорками. Получалась такая рогатая стена, на которую и вешали для просушки очесанные семенные коробочки вместе с ошмётками костры.
И вот наступали те специально выбранные вечера с хорошей погодой. К этим вешалам пригонялся комбайн, с него снималась жатка, выстраивалась цепочка из колхозников, и начинался процесс обмолота. Вилами снимали льноворох с остревьев и клали прямо на ленту транспортёра комбайна. Мальчишки под руками у работающих не крутились, да и не с этой целью они сюда собирались. Как ни старались чем-то подручным уплотнить кожуха шнеков в комбайне, бывших на ту пору далеко не совершенными, нужного результата подручные средства не давали. Да и трудно этого добиться, поскольку льносемя, в отличие от же зерна, представляет собою текучую массу наподобие густого сиропа отменного кофейного цвета. И эти прямо-таки скользкие семена, которые и в ладони удержать трудно, неизбежно просыпались на землю на подложенный заранее в самых проблемных местах брезент. Мальчишкам всего-то и нужно было, что залезть под комбайн и лакомиться ими. И пусть очень скоро семечки навязали в зубах, да и насыщение наступало быстрее, чем хотелось бы, но сюда, под комбайн, тянуло прямо с непреодолимой силой.
А сколь значимым результат труда был для взрослых, Алёша однажды смог убедиться, когда в числе других передовиков производства от района Сергея послали на областное совещание, а он взял Алёшу с собой. Правда, в отличие от вечеров под комбайном, от этой поездки, кроме долгой тряски по не очень-то ровной дороге в дребезжащем автобусе, да огромной массы людей в битком набитом зале, впечатлений, увы, не осталось.
Зато на всю жизнь врезалась в память другая их с отцом поездка. Жизнь по трудодням поджимала с разных сторон, и использовались любые возможности для того, чтобы как-то её подправить. Надо отдать должное тогдашней системе потребительской кооперации. На приёмном пункте сельпо, распложенном в десяти километрах от их деревни, принималось практически всё, что могло считаться сырьём, в том числе яблоки и не только хорошие садовые, но и падалица, и дички. А ещё народ драл лыко, собирал ягоды, лекарственные травы, сдавал шкуры с забитых домашних животных. В брошенных садах и просто у дороги Сергей с Алёшей насобирали целый воз мешков с яблоками и отправились на приёмный пункт.
Их большак упирался в поселке в шоссе на перекрестке под прямым углом. На этом бойком месте стояла сельповская столовая, во дворе которой и находился приёмный пункт. Таких желающих хоть что-то сбыть и что-то заработать стояла очередь, и Сергей занял в ней своё место, отпустив Алёшу погулять вокруг. Изначально, конечно, ни один, ни другой не предполагали, что из этого выйдет.
Как и следовало ожидать, в очереди оказалось много знакомых мужиков. И, хотя Сергея никто в деревне никогда не назвал бы пьяницей, но чувство какой-то странной солидарности и ощущение вольности сделали своё дело. Да и соблазн был велик. Та самая бормотуха, ради которой и принимались самые любые яблоки, груши, сливы, продавалась тут же, где они принимались, и даже на разлив, что было дешевле. У Сергея, к тому же, была одна особенность, о которой он, подчас забывал: казалось бы, пивший наравне с другими, он пьянел вдруг сразу и резко. Короче, в итоге, как сдал яблоки, как сохранил большую часть вырученных денег, как оказался на телеге, кто отвязал коня и пустил его по дороге домой, как приехал – он не помнил. Но и Алёша повёл себя тоже не лучшим образом. Купив в буфете на данный ему пятачок большой пончик, он так увлекся созерцанием окрестностей, что, когда вернулся на приёмный пункт, отца там уже не было.
Передать словами его внутренне состояние вряд ли возможно. Когда первый шок прошёл, он принял единственно верное решение: вышел на большак и потопал домой, где-то вприпрыжку, где-то шагом, чаще со слезами. Вприпрыжку он старался преодолеть расстояния между деревнями, пустота полей пугала как-то больше. В одной деревне пришлось заранее запастись крепкой хворостинкой, поскольку дорогу преградило стадо гусей. Но зато, когда уже появился на горизонте знакомый лес и мост через Утрою, он вздохнул свободнее, и даже слезы, и страхи куда-то пропали. Когда Люба увидела, в каком виде и один приехал Сергей, её чуть было не хватил удар. Вывалив его из телеги, она бросилась в дорогу, но совсем скоро встретила Алёшу. При разговоре матери с отцом Алёша не присутствовал, и прошло несколько дней, прежде чем в доме кое-как установился мир. Все эти дни до наступления перемирия ему больше всего было неприятно, что отец старался не встречаться с ним глазами.
Впрочем, у пьянки, будь то семья или колхоз, всегда одна и та же канва. В деревне часто вспоминали этот анекдот, благо жизнь давала всё новые поводы. Дескать, приехал в колхоз новый председатель, зашел в избу, попросил попить воды, поперхнулся и произнёс: «Не в то горло попала!» А хозяин стоит с корцом в руке и думает: «Э-э-э, у прошлого одно горло было, а у этого – два, значит, ещё быстрее колхоз пропьёт». 
Годы подъема их колхоза закончились тоже, и быстро, и резко. Ещё свеж в памяти у доярок был первый приезд председателя на ферму в белом полушубке. Ещё живы могли быть и те коровы, которые со следующей зимы ели вволю клевера и без меры соломы. Ещё не выцвели в новой колхозной конторе почетные грамоты и переходящие вымпелы, заработанные колхозом. Но, кроме больших и памятных «ещё», у дверей той самой конторы и практически в каждом колхозном доме стояло ещё большее и худшее «уже».
Вроде, и старовер, и серьёзный, и семейный, да только скоро в дальний сельский клуб к его заведующей он стал ездить чаще, чем на фермы, а там пошли стопочки, стаканчики, бутылочки. Его зазнобу звали Антонина, и у неё была очень говорящая фамилия Смазнова. Впрочем, фамилия ей шла, это был тот тип женской красоты, а тем более красоты молодой женщины, который так часто встречается в русской литературе, вроде Грушеньки в «Братьях Карамазовых» у Достоевского. Она и по типу своего характера была похожа, а работа в качестве заведующей сельским клубом подходила как нельзя кстати. Веселая, общительная, немного поющая, за словом в карман не лезущая, в семье у родителей так поставившая себя, что пользовалась полной самостоятельностью. Правда, была у Антонины, как считали односельчане, одна блажь:  она завела в доме, ни много, ни мало, а двадцать одну кошку.
Трудно сказать, чем председательское внимание было для неё, а родители вынужденно смирились с этим и принимали председателя, годившегося ей по возрасту в отцы, у себя дома. Но для него это стало той самой «памжей», используя одно из любимых словечек Любы. Шила в мешке, как известно, не утаишь, а тут и таить было нечего: шило было с аршин, а мешок дырявый. По мере того, как колхоз разваливался куда быстрее, чем становился на ноги, о причине этого не говорил только ленивый. И скоро судачили не только дома или по заугольям, опять же по выражению Любы. На заседаниях правления колхоза самые отчаянные головы, искренне переживавшие происходящее, прямо давали понять председателю своё отношение к этому.
С глазу на глаз это уже не раз принимало форму скандала. Возмущение председательского шофера, который теперь вынужден был дневать и ночевать там же, где пьяный председатель, однажды переросло в драку. Чтобы урезонить своего начальника, шофёру пришлось пустить в ход гаечный ключ. Не сдержался как-то и Сергей, когда председатель, то ли будучи не в духе, то с похмелья, стал матом распекать его за какое-то мелкое упущение в работе и некстати припомнил его снятую судимость. Сергей, не слезая с линейки, бросил ему в ответ: «Если я тогда и сделал что-то не так, то по молодости своей и по серости, а ты свою партийную совесть на шубный лепень променял, так что не тебе меня попрекать». А потом стегнул ни в чем не повинного коня прошивником и уехал, не прощаясь.
Если говорить о развязке этой истории, то скоро председателя в любое время, а, особенно, с весны до осени в погожий день можно было застать за любимым занятием. Уже с утра сильно навеселе он сидел на завалинке у правления и отгонял мух, назойливо липших к шедшему от него перегару. Странно было то, что райком партии, обычно довольно щепетильный в таких вопросах, довёл эту колхозную историю до такого скоморошного финала.
А Антонина, ещё до того, как председателя сняли с должности, перебралась со своими кошками в соседний колхоз. Там со временем вышла замуж, обзавелась детьми и вела себя так, что уже никто, даже при большом желании, не смог бы бросить в неё камень…