Шкаф из музейного кабинета

Вдруг – виденье: большая дорога
И усталая поступь осла…
А. А. Блок
«Соловьиный сад»




1.

– Ak, cik smuks skapis! (Ах, какой красивый шкаф!) – восклицали все, кто входил в массовый отдел.

Женщины в годах при этом умильно всплёскивали руками, благоговейно замирали, сложив ладони под подбородком, и заворожённо смотрели на антикварное чудо, сияя глазами.

Старинный классический шкаф с витринами, резными створками и причудливыми балясинами вызывал восхищение и поток комплиментов. Были в нём основательность, барская осанка, интеллигентная красота и сдержанность. А ещё чувствовалось, что «за плечами» у этого раритета есть некая история, которая ведома только ему и о которой он никогда никому не расскажет. Шкаф молчаливо и гордо сохранял чувство собственного достоинства.

Сотрудники принимали восторг как должное и соглашались: «Да, он хорош!»

Почему-то Катя, направлявшаяся в музей, в котором работала «триста лет тому назад», на презентацию книги, вспоминала именно этот шкаф.

Красавец стоял вальяжным хозяином большого кабинета с высокими тёмными деревянными панелями по стенам и загадочно хранил свои тайны. А рядом с ним у окна был стол, за которым когда-то сидела Катя, теперь заскучавшая по старому и вознамерившаяся войти в ту же реку, зная, однако, что вода в ней будет совсем другой, и скорее всего, холодной и неприютной, да ещё и изменившей цвет.

Всё утро шкаф навязчиво по каким-то необъяснимым причинам так и представлялся ей. В те стародавние времена это был один из первых предметов, на который падал взгляд посетителей музейных кулуаров. Правда, сначала, ещё в фойе, они натыкались на гигантские скульптуры, что окидывали вошедших строгими пригвождающими взглядами. Фигуры принадлежали вождю мирового пролетариата и паре-тройке революционеров в тёмных шинелях. Кажется, даже в будёновках с опущенными ушами и венчавшими их головы острыми верхушками. Теперь Катя никак не могла вспомнить, кто это был. Она даже подумала о том, что надо бы найти музейные проспекты, которые лежали дома среди книг. В этих глянцевых изданиях фойе музея было отображено во всей красе – вместе с угрюмыми и решительными трёхметровыми борцами, олицетворявшими самоотверженность и самопожертвование, но в конечном итоге и павшими первыми жертвами всего, что обрушилось на музей, на "шестую часть земли", да и на Катю в придачу. В интернете никаких следов прежнего, увы, не осталось – как будто его и не было.

Но вернёмся, однако же, в массовый отдел, а точнее, к Катиным воспоминаниям. В своё время щегольской шкаф принадлежал видному деятелю и был передан в музей вместе с кожаным креслом. Почему-то предметы не попали в экспозицию и стояли в помпезном кабинете – первом кабинете на первом этаже.

Кресло странно диссонировало со своим партнёром, оно размещалось наискосок от шкафа в углу возле окна. Перед ним расположился журнальный столик с цветочными горшками. Но кресло особенного впечатления ни на кого не производило – при первом взгляде на его холодное коричневое пухло-дутое тело было ясно, что сидеть будет неудобно; всплывали какие-то детские воспоминания о том, что в короткой юбке обязательно прилипнешь к противной холодной коже сиденья, что отбивало охоту даже прикасаться к нему. В кресло обычно по праздникам сажали почётных гостей или детей, с энтузиазмом забиравшихся вглубь, клавших ручки на массивные подлокотники и некоторое время терпеливо сидевших в этой пещере, откуда торчали только подошвы детских туфелек или ботиночек.

Однако мы отвлеклись.

В шкафу за стеклянными витринами (ну что можно держать в почти выставочном шкафу?) стояла всякая белиберда: подарочные туристические издания, буклеты, сувениры, безделушки и даже вымпелы. А в выдвижном ящике справа возлежала самая важная вещь – «большая музейная печать».

Впрочем, «большой» её иронически величали исключительно по значимости и, да простит читатель автору современное словечко, функциональности.

На самом деле, печать была маленькой и невзрачной. Помещалась она в эмалированной белой детской кружечке – с небольшим чёрным сколом на стенке возле самого донышка и картинкой – очаровательным коричневым осликом, стоявшим на зелёной травке. В кружечке на истёртом и несвежем фиолетово-синем тоненьком кусочке поролона и покоилась драгоценность – «большая музейная печать» – орудие труда – штампик с отполированным деревянным кругляшом-головкой на тонких плечиках, долгие годы пребывавший в постоянном употреблении.

Каждое утро в кабинет входил кто-то из дежурных научных сотрудников, здоровался с сидевшими за тремя столами коллегами (если только те присутствовали в полном составе), произносил приличествующие моменту фразы о дожде, снеге и морозе или о жаре и общей духоте, озабоченно следовал к skapisу, открывал створку, брал с полки большую, формата А4, толстую тетрадь в картонной обложке и с зелёными разграфлёнными листами, ручку и удалялся «открывать музей».

Ритуал повторялся каждый день, за исключением понедельника и вторника, когда очаг культуры был закрыт для посетителей.

Дежурный методично обходил зал за залом, приветствовал смотрительниц и смотрителей, окидывал взглядом экспозицию, ставил подпись в гроссбух, а потом, вернувшись к верному мудрому шкафу, ставил кружечку с осликом на место и возвращался на рабочее место. Днём он тоже быстренько пробегал по залам. А вечером снова заглядывал в массовый отдел, где опять же не в полном составе сидели сотрудники, шёл к шкафу, выдвигал узкий ящик и извлекал заветную кружечку с осликом. Дальше начиналось таинство, ибо пустой музей, и особенно вечерний, – а зимой он закрывался уже в темноте – представляет собой удивительное пространство, полное романтической загадочности.

Вот большой зал на первом этаже – в нём, говорили, как и в любом приличном музее, обитал призрак. Вот широкие деревянные перила парадно-величественной лестницы – сплошные – с четвёртого до первого этажа, сверху донизу, делавшие закругления на поворотах, двойные, с ложбинкой. По ним, по рассказам участников событий, любили съезжать с верхнего этажа прямо в полуподвал воспитанники нахимовского училища, находившегося здесь в далёких пятидесятых. Много лет спустя в глазах взрослых серьёзных дяденек, командиров атомных подводных лодок, собиравшихся на традиционные встречи в музее, играли-плескались задорные искорки воспоминаний о бесшабашных детских шалостях. Проехать весь маршрут считалось особым шиком и геройством, потому что процесс, как правило, завершался попаданием удальца в руки поджидавшего на первом этаже начальника училища и соответствующим наказанием.

Вот всегда закрытая дверь в узкий тёмный ход средневековой башни, по которому можно попасть на балкон и увидеть нацарапанные на красной кирпичной стене граффити тех мальчиков 50-х годов – будущих героев подплава – что-то типа «Иванов – жертва системы».

Вот зал, где проходили собрания и концерты, а хор ветеранов исполнял старинные революционные песни, например, «Колодников».

«Бам-м-м – бом-м-м! Бам-м-м – бом-м-м! – пели пожилые седовласые хористы и хористки в бархатных тёмно-синих с золотом концертных костюмах. – Слышен звон кандальный».

Было странно слушать интеллигентных дедушек и бабушек, при взгляде на которых представлялось, что они ходят в оперу слушать, к примеру, «Иоланту» или «Тангейзера», водят внуков в кукольный театр, гуляют с ними в зоопарке, выращивают цветы на дачных грядках, а по субботам пекут эклеры или шарлотку. Но красивые идилличные картинки разбивались очередным прочувствованным зловещим: «Бам-м-м – бом-м-м! Бам-м-м – бом-м-м! Путь сибирский дальний».

И думалось, что галантные дедушки и рафинированные бабушки совсем неплохо владеют актёрским искусством, настолько натурально им удавалось воспроизводить муки идущих в кандалах по пыльным российским дореволюционным дорогам каторжников.

А они самозабвенно продолжали: «Бам-м-м – бом-м-м! Бам-м-м – бом-м-м! Слышно там и тут – нашего „товаришча” (именно так – с акцентом – с труднейшим и непроизносимым русским «щ») на каторгу ведут».

Да мало ли что ещё можно вспомнить!

Закрывать музей предпочитали сверху вниз – с четвёртого до первого этажа, чтобы не оставаться в совершенно пустом и по-ночному плохо освещённом здании в одиночестве. Ездить в старом пятидесятилетнем лифте по вечерам тоже не любили и не делали этого – спускались пешком.

И опять гроссбух под мышкой, встречи с бабушками-смотрительницами, взгляд на зал и экспонаты, простая тонкая дощечка с верёвочками, висящая на круглых узорчатых металлических ручках массивных створчатых дверей, и в дело пускалась она – печать, которой ставили оттиск на видавший виды коричневый кусок пластилина. А дальше в полной тишине – только быстрый резкий стук каблуков по гранитному полу, выключатель у лестницы, погружение в темноту, слегка подсвеченную одинокой дежурной лампочкой, – и вниз – на следующий этаж.

К тому моменту сотрудники уже расходились. Лишь сторожевой шкаф в массовом отделе ждал своего верного ослика с печатью.

Катя (хватит, пожалуй, обременять читателя ностальгическими преамбулами) работала в музее несколько лет. За это время успела полюбить его, а заодно и как-то незаметно для себя сделать «головокружительную» карьеру – превратиться из младшего в старшего научного сотрудника. И всё это время она осваивала экспозицию – зал за залом.

Увлекательное, надо отметить, занятие! Сначала поднимается огромный пласт всяческой научно-исторической литературы по периоду на паре языков, затем штудируется экспозиционный план, в котором расписано всё, что находится в зале, всё, что должен знать и рассказывать экскурсовод – о времени, событиях, людях, экспонатах. Скажем, висит групповая фотография – вот будь добр и поведай, кто на ней изображён – слева направо – кто эти милые семь человек, какова их судьба, кто их мамы и папы, дети и внучатые племянники – с датами и подробностями, а заодно и с историей того, как снимок попал в музей. И этих фотографий в каждом зале – превеликое множество, а некоторые размещены на специальных многостворчатых стендах, которые можно перелистывать. Не говоря уже о всех прочих экспонатах. Вот кто, скажите на милость, был автором диорамы справа, и как она создавалась?

После долгого и основательного скрупулёзного изучения – приём экзамена – проведение экскурсии для специальной комиссии – часа на два с лишним. После этого озвучивался допуск, издавался приказ и посвящённый мог проводить экскурсии для посетителей.

Пятый зал на первом этаже был запоминающимся и интересным – огромный, с бесчисленным количеством экспонатов. С легендой о таинственном привидении, обитавшем в нём и являвшемся одиноким новеньким научным сотрудникам, закрывающимся в зале для изучения экспозиции. Так что в понедельник и вторник, когда посетителей в музее не было, оставаться в пятом зале было немного жутковато. Загадочный фантом, говорят, не стремился часто донимать работников и щадил их, не обременял навязчивым присутствием. Не то, что в других музеях – там тоже были свои легенды – и о женщинах (где – в белом, где – в голубом, почему-то дамы предпочитали разного цвета наряды), и о всадниках. Например, подобные истории пересказывались у коллег, к которым ходили на собрания в старую башню другого музея и почтительно, с большим уважением сиживали на старинном кованом сундуке XVII века. Легкомысленные коллеги, за неимением другой мебели для сидения, предлагали именно кованый сундук.

Кате сразу вспомнились музейные балы в девятом зале на третьем этаже. Экспозицию этого зала Катя не знала, потому что ту в её музейную бытность уже демонтировали. В девятом зале – огромном, светлом и тогда абсолютно пустом – якобы шёл ремонт, а точнее, зал был просто закрыт. В нём проводились празднования дней рождений и именин сотрудников. Ах, эти милые vаrda dienas – дни имени, почитавшиеся более дней рождения! Ах, эти весёлые собрания всего большого коллектива за длинным столом с салатами, бутербродами, пирожками и пирожными! Ах, эти чашки кофе! И коллективное пение – «Sarkanas-sarkanas visas manas bantes...» («Красные-красные все мои банты…») Цвет бантиков в волосах лирической героини распеваемого текста изменялся-чередовался из куплета в куплет в зависимости от ситуаций. Они становились то белыми, то серыми, то синими, то красными – в зависимости от профессии избранника. Например, красные бантики – в честь милого-пожарного.

А этот запах тушёной капусты из квартиры музейного коменданта, жившего на третьем этаже за стеной девятого зала и имевшего отдельные вход и лестницу! От этого амбре все воротили нос и, говорят, просили должностное (как-никак!) лицо избегать подобных экстремальных кулинарных изысков, дабы не распугивать посетителей.

Но музей прекратил существование, и Кате пришлось расстаться с ним.

Однако жизнь непредсказуема, и наступили времена, когда обстоятельства вновь принудили Катю опять с трудом обеими руками открыть тяжеленную «неподъёмную» неподатливую дверь и оказаться в гранитном фойе, когда-то бывшем таким своим. Теперь оно стало совсем иным, и веяло от него другими наполненностью и настроением.

«Я вступаю на берег пустынный, / Где остался мой дом и осёл», – жизнерадостно цитировала про себя несколько взволнованная Катя блоковский «Соловьиный сад», оглядывая помещение в поисках какой-нибудь зацепки из прежнего антуража. Но не находила ничего. Зайти в свой бывший кабинет было неловко и ни к чему. Никого там она не нашла бы, кроме шкафа. «Шкафик мой!» – вспомнился ей уже другой – чеховский «Вишнёвый сад». Несколько взволнованная и растроганная Катя осмотрела фойе, в котором она когда-то встречала свои группы и начинала экскурсии, теперь там стояла пушка. От пустых стен и музейной пушки веяло чем-то чужим. «Где же она раньше была? – думала Катя, – в девятом зале, наверное. Судя по эпохе. Или на улице у филиала на площади?»

2.

Мероприятие, на котором Кате надо было присутствовать, проходило на четвёртом этаже. А Катя опаздывала. Поэтому она сразу пошла к лифту, то есть к кованой, выкрашенной в чёрный цвет, решётке. «Будь что будет, поеду на лифте! – подумалось ей. – Опаздывать неприлично». Лифт пришёл – но не тот, старый и загадочный, с деревянными, открывавшимися, распахивавшимися вручную дверцами со стёклами, а новый – железный сверкающий ящик с зеркалом во всю металлическую серебристого цвета стену, поручнями и огромным пультом управления с большими кнопками, загорающимися подсветкой при прикосновении.

Пока Катя ехала наверх, она вспоминала противное головокружение после того, как однажды ей пришлось подниматься и спускаться в том старичке-лифте несколько раз подряд – вместе с пожилыми гостями какого-то мероприятия – встречать их в фойе и гостеприимно сопровождать в конференц-зал на четвёртый этаж.

Новый лифт весело и незаметно стал подниматься, и Катя по пути наверх критически оглядела себя в зеркало. Механизм плавно остановился, автоматически разъехались современные двери, и перед Катей предстало фойе четвёртого этажа – как всегда, затемнённое, уставленное рядами стульев.

На мероприятие Катя не опоздала и в зале сразу встретила босса, прибывшего сюда несколько ранее. Она уселась рядом с любимым руководителем на занятое для неё место, чтобы добросовестно законспектировать речи и записать всё на диктофон.

За большим столом разместились устроители мероприятия и все причастные к изданию фолианта. Стопки красиво изданных толстых книг лежали на специальном столе поодаль. На нескольких рядах стульев расположились гости. По периметру ходили репортёры с фотоаппаратами, снимали стопки тиража, лежавшие на специальном столике, публику и интересные детали. Возвышались операторы с камерами на треногах.

По стенам скромно и дисциплинированно (как в старые добрые времена), составляя массовку, стояли сотрудники музея. Катя наткнулась и на пару знакомых лиц – бывшие коллеги присутствовали на мероприятии – так было заведено, так было нужно – создавать объём, оставив свои дела. Всё было по-прежнему. Тот же музей, даже те же люди, но другое содержание.

«Интересно, – оценивала происходящее Катя, – а почему всё происходит в фойе? Что, у них – конференц-зала нет? Ведь вот же дверь, за ней был большой зал, там и проводили все собрания! Наверное, под экспозицию отдали».

Начались выступления и речи. Катя автоматически записывала всё, но не слушались ей доклады и не воспринималось действо, потому что вспоминались разные подробности. О том, например, как в своё время в дни дежурств встречали её именно здесь в фойе две очаровательные старушки-смотрительницы, знавшие, что их отпустят первыми – два их зала находились тут – на четвёртом этаже. «Ar labu nakti!» («Доброй ночи!») – почти хором энергично говорили они и не ждали, пока Катя, поставив кружечку с осликом на гранитный пол, опечатает залы, а поспешно, держась за спины и охая, отправлялись пешком вниз.

Мероприятие дежурно ползло по написанному сценарию. Свежеизданный фолиант презентовали долго и обстоятельно. Книга была исторической, с новой трактовкой событий. В целом всё звучало странно. Впрочем, история – вообще, вещь странная и непредсказуемая.

Поток воспоминаний нёс Катю дальше.

«„Шкафик мой!“ – думалось ей. – Интересно, а кружечка с осликом всё та же? Или поменяли? А это кто? – встрепенулась она, увидев знакомое лицо. – Как же её звали? У неё было такое красивое и ласковое доброе имя. Её называли Золотко».

После окончания торжественной части, когда народ послушно выстроился в очередь за книгой, журналисты ринулись заниматься делом: осмотрели и полистали книгу; принялись брать интервью, общаться с присутствующими. Они приветствовали коллег, знакомились с новыми людьми, обменивались визитками, договаривались о контактах.

Когда мероприятие закончилось, все стали расходиться. Спускаясь по лестнице на первый этаж, Катя смотрела на знакомые двери залов, ощущала под ладонью всё те же знАковые отполированные множеством рук перила, ощущала под ногами ступени чёрной торжественной (но уже без ковровой дорожки) лестницы, по которой так легко когда-то бегала на высоких каблуках – вверх и вниз. Она смотрела во все глаза на брошенные стены и думала почему-то о любимом шкафе – ей хотелось заглянуть в свой кабинет и увидеть его. Хотя бы шкаф – он был дорог ей как память, и рядом с ним она провела несколько прекрасных лет. Но предлогов не находилось.

Внизу, в фойе к героине подошла та самая Золотко, узнавшая её и не постеснявшаяся спросить об имени. Катя назвала себя, в свою очередь, стеснительно не дерзнув осведомиться об имени коллеги. Они очень славно побеседовали, вспомнив совместную работу и коллег, и погрустили при упоминании об ушедших.

Золотко, пригласив Катю посетить её родной кабинет, приоткрыла заветную дверь, и Катя с замирающим сердцем вошла в позабытые милые стены. Кабинет, против обыкновения, казался очень светлым, потому что жалюзи были открыты. И главное разочарование – не было любимого шкафа! Его отсутствие резало глаз. Ставшая неинтересной комната выглядела пустой и осиротевшей.

– А где наш шкаф? – пролепетала опечалившаяся и потрясённая Катя.

Золотко улыбнулась и хитро ответила:

– Забрали, переехал к новому директору.

Мир окончательно перевернулся. Всё оказалось грубо и однозначно символичным.

Бывшие коллеги, очень тепло поговорив, разошлись. А бедная Катя мучилась и никак не могла вспомнить имени своей собеседницы – в голове настойчиво крутилась только фамилия.

Потом Катя в компании с боссом покинула музей, и они пошли по старинной стилизованной и дышащей пряничным новоделом улице, направляясь к автостоянке.

Абсолютно чистая недавно покрашенная стена дома напротив вызвала у Кати воспоминания о соседях, обитавших в нём в прежние времена. Там размещалась одна солидная организация. И музейщики, чьи окна смотрели прямо в окна соседей, всегда возмущались нравами этих людей, почему-то имевших странное средневековое обыкновение выплёскивать заварку из чайника прямо за окно, отчего на стене оставались коричневые потёки.

– Просто XIII век какой-то! – возмущённо комментировали тогда музейщики-историки.

– Не переживайте, всё в традициях, это они культурный слой создают, – отшучивались другие, более близкие к археологии товарищи.

Катя с любопытством взглянула на окно второго этажа – теперь стена была чиста, нетронута, желта и прекрасна.

Перед аркой у подворотни, ведущей на стоянку, на верхушке современной сверкающей металлической урны, блестя глянцевыми обложками, беззастенчиво и красноречиво лежали две книги – из тех, которые только что представлялись на четвёртом этаже и которые разбирали участники мероприятия.

– Ну-ну! – сказал босс.

А в Катиной голове навязчиво крутилось блоковское:

«А с тропинки, протоптанной мною,
Там, где хижина прежде была,
Стал спускаться рабочий с киркою,
Погоняя чужого осла».

В предвечерних тепле и неге в парке над городским каналом по-весеннему пели соловьи, а журналисты шли с мероприятия без книг.

И жаль было то ли музейной изюминки в виде стильного шкафа, то ли эха от стука каблуков по гранитным плитам тёмных коридоров, то ли кружечки с осликом, то ли прошедших лет, то ли эпохи, то ли вообще чего-то неповторимого и ностальгического, то ли упущенной возможности подробно рассказать об анекдотичной ситуации, которая, без сомнения, украсила бы грустное повествование. Однако, господа, есть вещи, о которых не говорят. Даже в дамских рассказах с аллюзиями. Ах, этот вишнёвый соловьиный сад…

2018
Из неопубликованного в книге «Арт-галерея» (2020)

«Комментарии к частным беседам». – Рига, 2022.